ГЕОРГ ФОРСТЕР

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ СВЕТА

ПРЕДПРИНЯТОЕ С 1772 ПО 1775 ГОДЫ

НА ВЫСЛАННОМ, ЕГО НЫНЕ ПРАВЯЩИМ ВЕЛИКОБРИТАНСКИМ ВЕЛИЧЕСТВОМ, ДЛЯ ОТКРЫТИЙ И ВЕДОМОМ КАПИТАНОМ КУКОМ КОРАБЛЕ "РЕЗОЛЮШН"

REISE UM DIE WELT

WAEHREND DEN JAHREN 1772 BIS 1775 IN DEM VON SEINER ITZTREGIERENDEN GROSSBRITANNISCHEN MAJESTAET AUF ENTDECKUNGEN AUSGESCHICKTEN UND DURCH CAPITAIN COOK GEFUEHRTEN SCHIFFE THE RESOLUTION UNTERNOMMEN

Путешествие от островов Общества к островам Дружбы и рассказ о нашем пребывании там

В 10 часов мы благополучно миновали риф у Хаманено [Хааманино] и взяли курс на вест-зюйд-вест, так что долго еще видели острова Раиетеа [Раиатеа], Taxa [Тахаа] и Борабора [Бора-Бора]. Хотя прошло не больше месяца со времени нашего прибытия на Таити, мы чувствовали себя совсем оправившимися от последствий долгого, трудного плавания [339] в холодном и сыром климате в самое плохое время года. Выздоровели даже те, кто особенно страдал от цинги. Вероятно, больше всего способствовали столь быстрому излечению свежие растения и плоды островов Общества, потому что больные чувствовали себя заметно лучше уже после Аитепиехи [Пихаа], хотя там у нас не было свежего мяса. Тем более уверены мы могли быть в здоровье команды на ближайший месяц, поскольку у нас в достатке имелись свежие съестные припасы. На каждом корабле было две-три сотни свиней, много кур и несколько собак, а также много бананов, разложенных на корме, как в фруктовом саду. Правда, из-за недостатка места несколько свиней издохли; немало потерь принесло и упрямство старых свиней, не желавших принимать непривычную пищу. Однако вскоре мы придумали способ справиться с этом бедой: забили и засолили всех свиней, которым не хватало места. В результате мы получили съедобное и сочное мясо, во всяком случае несравненно более вкусное и здоровое, чем та солонина, которую мы везли еще из Англии и которая просолилась уже до такой степени, что, [340] когда ее вымачивали, вместе с водой уходил весь сок и все питательные вещества. Единственная неприятность, которую принесло пребывание на этих островах, состояла в том, что многие наши моряки из-за своих отношений с распутными женщинами заболели. Однако течение болезни было доброкачественно, излечивалась она самыми мягкими средствами и никому из пациентов не мешала в работе.

Наш юный друг О-Хедиди, которого мы взяли с собой вместо таитянина Пореа, очень страдал от морской болезни, ибо был непривычен к качке. Когда мы проплывали мимо Бораборы, он рассказал нам, что родился на этом острове и является родственником О-Пуни, воинственного короля, завоевавшего Таху и Раиетеа. Он поведал нам также, что вообще его зовут Махеине, но он обменялся именем с правителем Эимео [остров Муреа], которого звали О-Хедиди. Этот обычай, как я уже заметил, существует на всех здешних островах. Король О-Пуни, по словам нашего спутника, находился в то время на острове Мауруа [Маупити], мимо которого мы проплывали после полудня. Он состоит из единственной конусообразной горы и, насколько мы могли судить по описаниям жителей Раиетеа, которые бывали там, похож на другие соседние острова.

Лишь на следующий день к нашему бедному другу вернулся аппетит. Для начала он попробовал кусок двадцативосьмифунтовой дорады (корифены) ¹, которую поймал один из наших людей. Мы хотели приготовить ее по-своему, но он заверил нас, что сырая она вкуснее, и попросил лишь миску воды, чтобы макать в нее рыбу; заедал он махеи, то есть кислым тестом плода хлебного дерева, служившим ему вместо хлеба. Прежде чем сесть за еду, он отделил кусок рыбы и немного махеи в качестве жертвы для эатуа, то есть божества, и произнес при этом несколько слов, которые мы приняли за короткую молитву. Примерно такая же церемония повторилась через несколько дней, когда он ел сырое акулье мясо. Все это убедило нас, что его землякам не чужды религиозные понятия, они даже совершают нечто вроде [341] богослужебной церемонии, унаследованной, вероятно, от предков на материке.

До 23 (сентября) плавание продолжалось без особых происшествий, а в упомянутый день на рассвете мы увидели слева по борту низменный остров. Мы направились к нему и к полудню увидели, что он состоит из двух частей. Измерения показали, что мы находились тогда под 19°8' южной широты. Земля обильно поросла кустарником и густолиственными деревьями, над которыми возвышались кокосовые пальмы. С помощью подзорных труб мы заметили, что берег здесь песчаный, но кое-где покрыт зеленью, скорее всего обычными в этих широтах лианами (Convolvulus brasiliensis). Оба острова, или обе части суши, соединялись, по-видимому, скалистым рифом, но, несмотря на свой приятный вид, казались совершенно необитаемыми. Капитан Кук назвал этот остров Херви в честь теперешнего графа Бристольского ². За день до того возле корабля появилась птица, похожая на скакуна; теперь мы поняли, что она была предвестником земли; однако такие приметы, как я уже не раз замечал, бывают весьма обманчивы. Спустя три дня мы, например, опять видели птицу, которая даже села на снасти, однако не встретили никакой земли.

От острова Херви, лежащего под 19°18' южной широты и под 158°54' западной долготы по Гринвичу, мы плыли все время на запад до 1 октября, когда в 2 часа пополудни раздался крик: «Земля!» Она виднелась прямо по курсу и казалась довольно высокой. Через четыре часа мы еще находились в 2–3 морских милях от берега. Горы поросли лесом и вид имели если не роскошный, то довольно приятный. У юго-западной оконечности мы заметили маленький скалистый остров, а к северу – низменную землю, которая тянулась дальше. Все это говорило о том, что лежавший перед нами остров – тот самый, который Тасман в 1643 году назвал Мидделбургом [Эуа], а северный остров, открытый тем же мореплавателем, был назван им Амстердамом [Тонгатапу]. Из-за начинавшихся сумерек мы легли в дрейф, но на [342] рассвете обошли вокруг юго-западной оконечности Мидделбурга и пошли вдоль западного берега.

У подножия горы можно было различить равнинный участок, где росли молодые бананы. Их живая, свежая зелень необычайно красиво контрастировала с разнообразной окраской кустарника и коричневыми кокосовыми пальмами. В рассветных сумерках мы видели сквозь заросли тут и там огни в хижинах жителей, а вскоре и на берегу показалось несколько человек.

Горы были невысокие. Кое-где на них росли отдельные живописно разбросанные группы деревьев, земля между ними поросла травой; такие красивые лужайки можно видеть в Англии. Несколько туземцев столкнули свои каноэ на воду и поплыли к нам. В одно из них, приблизившееся к кораблю, мы бросили канат, и один из находившихся там островитян тотчас поймал его; он подтянул каноэ вплотную к судну и вмиг оказался у нас на борту.

На палубе он протянул нам перечный корень, уже упоминавшийся в рассказе об островах Общества, затем коснулся своим носом наших носов, как обычно делают в знак дружбы новозеландцы, после чего, ни слова не говоря, уселся на палубе. Капитан подарил ему гвоздь, который он поднял над [343] головой, сказав при этом «фагафетаи» ³, что, видимо, означало благодарность. Вся верхняя часть тела у него была обнажена, вокруг бедер же был повязан доходящий до колен кусок коричневой материи. По виду она того же сорта и выделки, что и таитянская, но с помощью клея или лака сделана жесткой и водонепроницаемой. Человек был среднего роста, с мягкими, довольно правильными чертами лица. Цвет кожи обычный для таитян (Поскольку жители Таити и островов Общества схожи друг с другом почти во всем, то я в дальнейшем буду называть таитянскими обычаи, которые распространены либо на самом Таити, либо на островах Общества), то есть напоминал светлое красное дерево или каштан. Борода была коротко острижена, черные волосы свисали вокруг головы короткими локонами, курчавые и как будто опаленные. На каждой руке – по три крупных пятна величиной примерно с гульден, вытатуированных на коже в виде рельефного пунктира, как это делают таитяне, только в них не была втерта черная краска. По рисунку они представляли собой вписанные одна в другую окружности. На теле тоже черные пятна. В ушной мочке имелось два отверстия, в которых он носил маленькую круглую палочку, на левой руке недоставало мизинца. Некоторое время он молчал, зато другие, отважившиеся подняться на борт вслед за ним, были куда разговорчивее. Поприветствовав нас прикосновением носа к носу, они сразу же обратились к нам на языке, из которого мы тогда ни слова не понимали.

Тем временем мы достигли северо-западной оконечности острова и в 9 часов благополучно бросили там якорь на открытом рейде в надежный грунт. И тотчас с берега к нам устремилось множество каноэ, в каждом по 3–4 человека, предлагавших свои изделия. Каноэ – маленькие, длиной футов 15, очень остроносые и с обоих концов покрытые. У большинства из них, как у маленьких таитянских каноэ, – выносные поплавки, однако сработаны они несравненно лучше и чище таитянских, все в них подогнано с изумительной точностью и отполировано. У здешних весел, как и у [344] таитянских, короткие широкие лопасти, но они тоже сделаны лучше и из лучшего дерева. Собравшиеся подняли сильный шум, каждый показывал, что он хочет продать; всякого из нас, кто показывался на палубе, встречали криком. Звучание их речи было не лишено приятности, к тому же говорили они певуче. У некоторых достало смелости подняться на борт. Один из них был, очевидно, вождь или знатный человек; ему мы вручили подарки. Получая что-нибудь, он поднимал вещь над головой и каждый раз говорил «фагафетаи». Наибольшее восхищение вызвало у него наше английское сукно и полотно, а также изделия из железа. Не проявляя ни малейшей робости или беспокойства, он спускался в каюты и шел всюду, куда его приглашали. От него мы узнали, что остров, близ которого мы стали на якорь (и который Тасман назвал Мидделбургом), на местном языке называется Эа-Уве, а другой, севернее [Амстердам Тасмана], – Тонга-табу. Для большей уверенности мы спрашивали про это и у других его земляков, но каждый раз получали тот же самый ответ.

После завтрака мы вместе с капитаном и этим вождем сошли на сушу. Берег здесь был защищен идущим параллельно [345] ему коралловым рифом, в некоторых местах которого имелись проходы, куда могли заплывать маленькие лодки. Туземцы, как находившиеся в каноэ, так и стоявшие на берегу, встретили нас громкими криками радости. Их каноэ подошли вплотную к нашей шлюпке, и оттуда нам бросали большие свертки материи, не требуя ничего взамен. Другие, и мужчины, и женщины, плавали вокруг, держа над головой мелочи на продажу вроде колец из панциря черепахи, рыболовных крючков из перламутра и т. п. Мы пробились через скопление лодок, но из-за мелководья не смогли приблизиться к берегу. Тогда жители добровольно вызвались перенести нас на плечах. На берегу они собрались вокруг нас, всячески выказывая свое дружелюбие и предлагая в подарок фрукты, оружие и домашнюю утварь.

Трудно было представить себе лучший прием, даже если вообразить, что они уже имели дело с европейскими кораблями и по опыту не сомневались в наших мирных намерениях. Однако здесь дело обстояло как раз наоборот, ибо до сих пор они еще не видели у себя ни одного европейца, а о давнем пребывании Тасмана на соседнем острове Амстердам могли знать только понаслышке. Так что подобный прием рекомендовал их самым выгодным образом. Видимо, они по природе были радушны, чистосердечны и чужды низкого недоверия. Это подтверждалось и тем, что среди них было много женщин, коих индейские народности обычно предпочитают прятать от чужеземцев. Женщины здесь были одеты от бедер до пят и дружелюбно улыбались, как бы приглашая подойти поближе.

Господин Ходжс сделал по наброску прекрасную картину о сей достопримечательной дружеской встрече, и она была выгравирована для книги капитана Кука об этом плавании. Я всегда готов воздать заслуженную хвалу работам сего талантливого художника, когда они верны истине, но в данном случае не могу не заметить, что упомянутая гравюра не дает верного представления о жителях Эа-Уве и Тонгатабу, как ни [346] мастерски ее выгравировал на меди господин Шервин. Гравюры к описанию предыдущего плавания капитана Кука заслужили справедливый упрек в том, что они изображают не индейцев, а некие красивые фигуры в античном вкусе как по одежде, так и по всему своему облику; тот же упрек следует отнести и к упомянутой гравюре для данной книги. Можно было подумать, что господин Ходжс потерял свои оригинальные наброски с натуры к этой работе и, обнаружив пропажу, сделал новый, идеальный рисунок, руководствуясь лишь тонкой художественной фантазией. Знатоки видят в этой гравюре греческие черты, фигуры, каких никогда не встречалось в Южном море, и восхищаются красивыми легкими одеяниями, покрывающими головы и тела, тогда как на этом острове женщины почти никогда не прикрывают плечи и грудь. Великолепна фигура старого благородного мужчины с длинной белой бородой, однако жители Эа-Уве никогда не отпускают длинной бороды, а подстригают ее с помощью ракушек.

Но возвращаюсь к своему рассказу. Мы не стали задерживаться на берегу, а последовали за вождем, который пригласил нас пройти дальше в глубь острова. От берега земля некоторое время круто поднималась, но затем переходила в красивый ровный луг, окруженный высокими деревьями и густым кустарником, так что отсюда было видно только море. На краю луга, шагах в 150 от места, где мы высадились, стоял очень красивый дом, крыша которого начиналась в 2 футах от земли. Дорога, ведущая к нему, шла через упомянутый зеленый луг, такой ровный и травянистый, что он напоминал лучшие английские лужайки. Нас пригласили зайти в дом отдохнуть. Пол был мило устлан прекрасными циновками, в углу мы увидели подвижную плетеную перегородку, за которой, судя по жестам жителей, были места для сна. Крыша, со всех сторон спускавшаяся к земле, состояла из стропил и круглых жердей, хорошо подогнанных друг к другу и покрытых циновкой из банановых листьев. [347]

Едва мы расположились в этом доме, окруженном более чем сотней человек, как две или три женщины приветствовали нас песней, простой по мелодии, но очень приятной и звучавшей куда более музыкально, чем напевы таитян. У певиц были весьма благозвучные голоса, и они аккомпанировали друг другу, разом в такт прищелкивая большим и указательным пальцами и подняв при этом остальные три пальца. Когда три первые певицы кончили петь, три другие начали ту же самую мелодию, и наконец возник общий хор. Один из наших спутников записал мне их песню, которую я хочу предложить интересующимся музыкой читателям как образец здешнего музыкального искусства.

Весь напев не выходил за пределы этих нот, он не опускался ниже «а» и не поднимался выше «е». Пели они медленно и иногда завершали напев аккордом.

Добросердечие этого народа выражалось в каждой мелочи, в каждом жесте. Они наперебой угощали нас кокосовыми орехами с очень вкусным молоком. Казалось, все стремится сделать приятным наше пребывание здесь, даже воздух, что мы вдыхали, был напоен бальзамическим ароматом. Вначале мы не могли понять происхождения этого чудесного запаха, затем выяснилось, что обязаны им густолиственным цитрусовым деревьям, стоявшим позади дома в полном цвету. Мы, однако, недолго довольствовались одним запахом, ибо вскоре нам предложили и плодов с этих деревьев. В Вест-Индии они известны под названием шеддок, но в Батавии [Джакарта] и на островах Ост-Индии их называют пампельмус. Они круглые, величиной почти с детскую головку и превосходны на вкус ⁴.

По обеим сторонам луга, расстилавшегося перед домом, шла изгородь из тростниковых стеблей, сплетенных крест-накрест и крепко связанных. За изгородью начиналась настоящая плантация, или сад. Пройти туда можно было через дверь из досок. Дверь была подвешена так, что затворялась позади нас сама собой. Изгородь поросла заборным повоем (Convolvulus), в основном с голубыми цветами. Чтобы [348] лучше оглядеться, мы разделились на группы. Каждый шаг приносил все новые приятные сюрпризы. Вся земля казалась просторным садом, всюду росли высокие кокосовые пальмы и бананы, тенистые цитрусовые и хлебные деревья. На этих прекрасных полях мы нашли много новых растений, каких не видели на островах Общества.

Наконец тропинка привела нас к жилому дому, расположенному, как и первый, на лугу и окруженному цветущим кустарником, который наполнял воздух благоуханием. Здешние жители производят впечатление более работящих и прилежных, чем таитяне. Они позволяли нам всюду беспрепятственно ходить и никогда не сопровождали нас, если мы сами о том не просили, так что мы могли не беспокоиться за свои карманы. Только не надо было носить при себе гвоздей – они их слишком волновали. Мы прошли одну за другой больше десятка плантаций, или садов, все были особо огорожены и соединены посредством калиток описанного устройства. Почти в каждом из этих садов мы нашли дом, но жителей нигде не было. Изгороди вокруг участков, видимо, указывали на более высокий уровень культуры, чем мы могли предполагать. Действительно, здешнее население и в ремесле, и в музыке, и в своих изделиях достигло большего, чем жители островов Общества, которые, правда, были зажиточнее, особенно на Таити, зато и ленивее. Насколько мы могли заметить, кур и свиней тут было совсем немного, да и хлебные деревья, способные дать обильную и превосходную пищу, здесь были весьма редки, так что питались жители, видимо, главным образом кореньями и бананами. Одеждой они были тоже не так богаты, как жители Таити; во всяком случае, по этой части дело не доходило, как там, до расточительства. Жилища, построенные умело и расположенные в благоуханных рощах, были все же не столь просторны и не столь удобны, как на Таити.

Полные этих впечатлений, мы вернулись к месту высадки, где собрались сотни жителей. Их внешний вид позволял [349] судить, что, хотя земля здесь не так богата от природы, как на Таити, богатства распределяются среди народа гораздо равномернее. Там людей знатных можно было отличить по более светлому цвету лица и по упитанности; здесь же не было таких внешних различий. Вождь, поднявшийся к нам на борт и сопровождавший нас на берег, даже одеждой не отличался от обычного человека. Лишь по повиновению, с каким народ принимал его приказы, можно было понять, что он более высокого сословия.

Мы смешались с собравшейся толпой, где нас самым трогательным образом приветствовали стар и млад, мужчины и женщины. Они обнимали нас, иногда целовали нам руки и прижимали их к груди – словом, любым способом старались показать свою любовь и дружбу. Мужчины были нашего обычного среднего роста, от 5 футов 3 дюймов до 5 футов 10 дюймов, очень пропорционально сложены, все конечности были красивы, но несколько мускулистее, чем у таитян. Это, вероятно, связано с большим и постоянным физическим напряжением, которого требуют земледелие и домашнее хозяйство. Черты лица у них были мягкие и очень приятные, но более удлиненные, чем у таитян, особенно нос – острее и губы – тоньше.

«У них красивые черные глаза, большие и даже у стариков еще полные огня. Зубы здоровые, белые и красивые. Волосы, обычно черные и курчавые, и у мужчин и у женщин коротко острижены, а некоторые носят их зачесанными вперед, так что они стоят торчком, как щетка. Детей стригут еще короче, оставляют торчать лишь пучок волос на затылке, а также на каждом боку над ухом».

Бороды были острижены или, скорее, обкусаны как можно ближе к коже при помощи двух острых раковин (Mytili). Женщины были на несколько дюймов ниже мужчин, однако не такие маленькие, как женщины на Таити и островах Общества. Верхняя часть тела очень красивых пропорций, а руки и кисти рук столь же изящны, как у таитянок; зато у них, как и у тех, слишком большие ступни и слишком толстые [350] ноги. Черты лица не отличались правильностью, но в них было что-то очень приятное, как обычно и у прекрасного пола на островах Общества; правда, там среди знати встречаются отдельные красотки, подобных которым мы здесь не видели.

Кожа и у мужчин, и у женщин была одинакового каштаново-коричневого цвета; все они казались сплошь людьми совершенно здоровыми. Мужчины кожу татуируют или разрисовывают, особенно на животе и на бедрах, причем еще более искусно, чем на Таити. Не были свободны от татуировки даже деликатнейшие части тела, для которых сия операция не только очень болезненна, но может оказаться и весьма опасной. Мы только дивились этому:

Nam et picta pandit spectacula cauda.

Horat

(Хвост у нее разноцветный и пышный.

Гораций [Сатиры. II. 2.26. Пер. М. Дмитриева])

Женщины не украшали себя таким ужасным образом. Только на каждой руке у них, как и у мужчин, было по три круглых пятна в виде нескольких концентрических окружностей; на теле тоже имелась татуировка, но в нее не втиралась черная краска. А кроме этого, они довольствовались лишь несколькими черными точками на кистях рук.

Мужчины ходили почти совершенно обнаженные, по большей части лишь с узкой полоской материи на бедрах, вроде передника; но иногда она бывала довольно длинной и спускалась, как женская юбка, до колен. Женщины же обертывали материю вокруг тела прямо под грудью, откуда эта материя свисала до икр. По качеству она напоминала таитянскую, но была раскрашена четырехугольными полями на манер шахматной доски, а также покрыта клеем или лаком, который не пропускал воду. Иногда вместо материи употреблялись циновки очень хорошей выделки, внешне напоминавшие таитянские; их носили, хотя и редко, перебросив через плечи на грудь. [351]

Украшениями мужчинам служили также перламутровые раковины; их подвешивали на шнур и надевали на шею. Женщины носили на шее несколько шнуров с нанизанными на них маленькими ракушками, семенами и рыбьими зубами; посредине висела круглая раковина (Operculum) величиной примерно с талер. В мочках у них имелись отверстия, иногда по два в каждой; в них вдевался маленький цилиндрический кусок черепашьего панциря или кость. Вместо них могли употребляться трубочки, заполненные красным твердым веществом, снаружи они были пестро раскрашены, иногда обожжены.

Мы обратили внимание, что у многих здесь не хватало мизинца, иногда даже на обеих руках. Это не зависело ни от пола, ни от возраста; даже кое-кто из детей, бегавших вокруг, был искалечен подобным образом. Лишь у некоторых стариков сохранились все пальцы, но эти люди были исключением из общего правила. Мы сразу предположили, что поводом для такого калечения служила смерть родственника или друга, как это бывает у готтентотов в Африке (См. сделанное Кольбе описание мыса Доброй Надежды ⁶, а также Recherches philosophiques sur les Americains par Mr. Pauw. Vol. 2, p. 224, 229) и у жителей Калифорнии. Впоследствии разговоры с туземцами подтвердили это предположение ⁵. Другая странность, которую мы здесь заметили, состояла в том, что на обеих скулах почти у всех имелось красное пятно, как будто выжженное или вытравленное едким веществом. У некоторых пятна были еще совсем свежие, у других уже покрыты струпьями, у многих от них остались лишь слабые следы. Мы не могли узнать, как и [352] с какой целью наносятся эти пятна, однако предположили, что они вызваны каким-то лекарством вроде японской моксы, которое здесь употребляется для лечения болезней ⁷.

Несмотря на гостеприимство туземцев, мы не предполагали пробыть здесь долго, ибо капитаны не могли получить на острове достаточно свежей провизии, чтобы каждый день кормить команды кораблей. Дело заключалось не столько в том, что продовольствия было мало, сколько в том, что мы с самого начала кинулись закупать оружие и утварь, побудив жителей попридержать самое ценное, а именно продовольствие. Вначале они еще приносили на продажу немного ямса, бананов, кокосовых орехов и пампельмусов, но скоро ограничили торговлю лишь своими ремесленными изделиями. Особенно много они продавали нашим людям рыболовных крючков из черепашьего панциря с зазубринами; некоторые были 7 дюймов в длину и формой напоминали те, что на Таити известны под названием витти-витти (См. у Хауксуорта, т. 3, с. 527). Мужчины предлагали нам, кроме того, нагрудные украшения из раковин, а женщины – свои ожерелья, браслеты из перламутра и те маленькие круглые палочки из дерева или камыша, которые носят здесь в ушах вместо колец. Мы купили также гребни, служившие больше для украшения; они представляли собой несколько плоских палочек длиной около 5 дюймов, вырезанных из желтой древесины и вверху соединенных изящно, но прочно плетением из раскрашенных в коричневый и черный цвета кокосовых волокон. Из таких же волокон плетутся здесь всевозможные корзины; иногда они бывают коричневые с черными полями, а иногда просто коричневые, украшенные рядами круглых плоских бусинок, вырезанных из ракушек. Корзины были разные по форме и по узору, но всегда сделаны необычайно чисто и с большим вкусом.

Маленькие деревянные стулья, которые на этих островах служат вместо изголовья, встречались здесь чаще, чем на [353] Таити. Мы видели также много скорлуп для еды и лопаточек, которыми перемешивают тесто из плодов хлебного дерева; их вырезают из казуаринового дерева (Casuarina equisetifolia) ⁸. Наши матросы назвали его «деревом для дубинок», так как на всех островах Южного моря из него делаются дубинки и боевые палицы. Последние здесь встречались самой разнообразной формы; иногда они бывали такие тяжелые, что нелегко было ими пользоваться одной рукой. Нижняя часть, или собственно палица, обычно четырехугольная, а в самом верху, где ее держали, круглая. Другие имели форму лопатки, плоские и зазубренные; у третьих были длинные рукоятки и заостренное лезвие, были кривые, узловатые и т. д. Большинство сплошь покрывал резной узор, разделенный на поля. Эта работа, видимо, требовала много времени и невероятного терпения, ведь единственными орудиями служили острый камень, кусок коралла или раковина. Отделения или поля этого резного узора по величине и правильности формы были на удивление одинаковы, а поверхность, не покрытая резьбой, так прекрасно отполирована, словно это делал опытнейший и оснащенный лучшими инструментами художник.

Кроме палиц у них имелись также копья из упомянутой породы дерева. Чаще всего они представляли собой просто заостренные палки, но иногда заканчивались страшным острием – хвостом ската хвостокола. Были у них также луки и стрелы очень своеобразного устройства. Лук имел в длину 6 футов и толщину примерно в мизинец. В ненатянутом состоянии он был слегка изогнут. Вдоль выпуклой, или наружной, его стороны шел углубленный желоб, где иногда умещалась стрела около 6 футов длины, сделанная из тростниковой палочки, с острием из твердого дерева. Чтобы натянуть лук, нужно было не увеличивать его изгиб, как обычно, а, как раз наоборот, сначала выпрямлять, а затем сгибать в противоположную сторону. Тетиву при этом не надо было натягивать туго, простое изменение природного изгиба лука давало стреле достаточный толчок, а лук и тетива возвращались в прежнее состояние не так резко, чтобы можно было [354] повредить кисть руки или предплечье стрелка. Пока наши люди научились обращаться с этим оружием, они сломали много луков, пытаясь натянуть их обычным образом.

Обилие оружия у туземцев не вязалось с миролюбием, которое они всячески нам демонстрировали и которое прежде всего выражалось в их готовности продавать нам это оружие. Следовательно, несмотря на это внешнее миролюбие, они должны были часто сводить счеты друг с другом или воевать с соседними островами. Но сколько мы об этом ни расспрашивали, ничего толком узнать не могли.

Все вышеназванные товары, а также разные материи, циновки и прочие мелочи они приносили на продажу и охотно меняли на маленькие гвозди, а иногда и на бусы. Относительно бус их вкусы отличались от вкусов таитян. Те всегда выбирали прозрачные, эти же больше ценили темные, с красными, белыми или голубыми полосками. Мы торговали с ними до полудня, а потом вернулись на корабль, недосчитавшись маленького лодочного якоря, который местные жители ухитрились стащить и где-то спрятать почти в тот самый момент, как он был брошен. Их дружественные взгляды и возгласы сопровождали нас до самого борта, где с множества каноэ предлагали те же самые товары, что мы уже приобрели на берегу.

На этих каноэ мы увидели прокаженных, причем болезнь зашла уже весьма далеко. Особенно выделялся один мужчина; по всей спине и плечам у него шла большая, напоминающая формой краба язва, посредине совсем синяя, а по краям золотисто-желтая. У одной несчастной женщины таким же плачевным образом оказалось изуродовано почти все лицо. Вместо носа видна была лишь дыра, скулы распухли и гноились, глаза покраснели, воспалились и, казалось, вот-вот вылезут из глазниц. Словом, никогда я не видел ничего более тягостного. Однако сами эти несчастные, казалось, ничуть не горевали о своей беде, они торговали столь же оживленно, как и другие, и, что самое ужасное, продавали провизию. [355]

После обеда я остался на борту, где доктор Спаррман помог мне привести в порядок собранные утром природные достопримечательности, а мой отец опять сошел с капитанами на берег в поисках новых. Вернулись они на закате, и отец рассказал мне следующее.

У места высадки нас, как и утром, радостными криками встретили жители. Их было много; началась бойкая торговля. Однако провизии было мало, а пампельмусов ввиду раннего времени года почти вовсе не было. Господин Ходжс, я и мой слуга покинули место, где шла торговля, и вместе с двумя индейцами, которые вызвались показать нам дорогу, направились в горы, лежавшие в глубине острова. Дорога туда вела через несколько плантаций, или садов, огороженных иногда тростником, иногда живой изгородью из красивой эритрины (Erythrina corallodendron). Миновав их, мы пошли по узкой тропе между двумя изгородями, внутри которых по обеим сторонам были посажены бананы и ямс, ровными рядами, как в наших садах. Эта узкая дорога привела нас к большому, поросшему прекрасной травой лугу. Мы пересекли его и увидели превосходную аллею из четырех рядов кокосовых пальм длиной примерно в 2 тысячи шагов. Она опять вывела к узкому проходу, который тоже шел через регулярно устроенный сад, обсаженный по краям пампельмусами и другими деревьями. По этому проходу мы через возделанную долину добрались до места, где сходилось много тропинок. Это был луг, поросший нежнейшей травой и обрамленный тенистыми деревьями. На его краю стоял дом. Он был пуст – очевидно, жители ушли на берег. Господину Ходжсу до того понравилась эта местность, что он уселся и тут же сделал зарисовку.

Действительно, пейзаж стоил того. Воздух был чистый и такой благоуханный, что оживил бы мертвого. Мягкий морской ветер шевелил наши волосы, даря нам прохладу; повсюду щебетали маленькие птахи, а дикие голуби нежно курлыкали в тенистых ветвях дерева, под коим мы расположились. Наше внимание привлекли корни этого дерева. Они отходили от [356] ствола на высоте 8 футов от земли и затем по одному уходили в землю. На дереве были странного вида стручки длиной более 3 футов и шириной 2–3 дюйма. Мы отдыхали в сей уединенной и от природы столь благословенной местности в обществе лишь двух наших индейцев, и на память нам поневоле приходили поэтические описания зачарованных островов, созданные необузданной фантазией, которая расцвечивала их всевозможными красотами. Здесь все и впрямь напоминало подобные романтические описания. Сам Гораций не нашел бы более счастливого места для поселения. Если бы только тут еще оказался хрустально чистый источник или маленький журчащий ручей! Но вода – единственное, чего не хватало на этом маленьком чарующем острове.

Слева мы нашли еще один тенистый проход и по нему добрались до другого луга, на краю которого, на холме, стояли два дома. Вокруг на расстоянии фута один от другого были воткнуты в землю тростниковые палки, а перед ними росли ветвистые казуариновые деревья. Наши провожатые-индейцы дошли только до ограды и дальше идти отказались, но мы поднялись на самый верх и заглянули, хоть и не без труда, в хижины, крыши которых свисали почти до самой земли. В одной из них мы увидели недавно сюда помещенные мертвые тела, другая была пуста. Очевидно, казуарина (тоа) здесь, как и на островах Общества, связывается с местом погребения. В самом деле, коричневато-зеленая, с длинными ниспадающими ветвями, с коих печально свисают узкие волокнистые иглы, она столь же отвечает меланхоличности подобных мест, как и кипарис. По-видимому, в качестве дерева скорби казуарина в этой части света избрана в силу тех же ассоциаций, что и у нас кипарис. Холм, где находилась хижина, состоял из маленьких коралловых камней; они были насыпаны в кучу и никак не закреплены. Отсюда мы прошли немного дальше и кругом видели такие же прелестные сады с жилыми домами, расположенными обычно посредине. В одном из садов хозяева пригласили нас присесть и угостили большими кокосовыми орехами. [357]

Когда мы вернулись на берег, шлюпки уже собирались возвращаться на корабль, так что нам сразу пришлось занять в них места. Людей во время этой прогулки мы видели совсем мало, а тот, кто встречался, шел своей дорогой, не обращая на нас внимания, – обычно к месту торга. Если бы мы не взяли в провожатые двух человек, нам, вероятно, вообще пришлось бы идти одним; никто не бежал за нами и никак нам не мешал. Ружейные выстрелы не произвели на них особого впечатления и не вызвали страха; держались они все время дружелюбно и услужливо. Женщины в общем были сдержанны, распущенность наших моряков им явно не нравилась. Но, конечно, и среди них находились менее стыдливые, готовые откликнуться на непристойные жесты матросов.

На другое утро мы с капитанами опять сошли на берег и подарили вождю садовые семена, объяснив, насколько это было возможно, знаками великую их пользу. Все беседы до сих пор сводились к этим знакам, хотя у нас был достаточный запас слов. Имея некоторые общие представления о строении языка и диалектных отклонениях, по этим словам можно было судить, что здешнее наречие очень родственно языку Таити и островов Общества. О-Маи и Махеине (или О-Хедиди), два индейца с Раиетеа и Бораборы, находившиеся у нас на борту, утверждали вначале, что совершенно не понимают здешнего языка. Но когда мы на примере различных слов показали его сходство с их родным языком, они очень легко усвоили особенности сего диалекта и понимали местных жителей лучше, чем это удавалось кому-либо из нас после долгого обучения. Сама страна им очень понравилась, однако они скоро увидели, чего здесь не хватает. Так, они жаловались нам, что у них мало плодов хлебного дерева, мало свиней и кур и совсем нет собак, что вполне соответствовало истине. Зато им очень понравилось обилие сахарного тростника и опьяняющий перечный напиток ⁹, которым местные жители угощали капитана Кука.

Вручив свои подарки, капитаны вернулись на корабль. Вождь тоже взошел с нами на борт. Паруса уже были [358] поставлены. Мы подняли якорь и покинули сей счастливый остров, всю красоту которого вряд ли смогли бы оценить, если бы просто проплыли мимо. Пока мы готовились к отплытию, вождь продал нам еще несколько рыболовных крючков в обмен на гвозди и бусы, а затем подозвал к кораблю проплывавшее мимо каноэ, на котором и покинул нас, знаками и взглядами выражая на прощание самые дружеские и сердечные чувства.

Дальше мы поплыли вдоль западного побережья острова, который Тасман назвал Амстердамом; на языке местных жителей он называется Топгатабу. Центр острова расположен примерно под 21°11' южной широты и под 175° западной долготы. По сравнению с предыдущим он ниже; самые высокие места на вид едва поднимаются до 18–20 футов над уровнем моря; однако по площади этот остров больше Эа-Уве. Через подзорную трубу мы разглядели и здесь правильные посадки. Берег был полон жителей; они рассматривали нас, должно быть, не менее внимательно, чем мы их. «Некоторые бегали по берегу и размахивали белыми флагами, что мы расценивали как знак миролюбия и нечто вроде приветствия издалека». Примерно посредине между обоими островами, то есть на расстоянии около 3 морских миль от каждого, нам навстречу вышло множество каноэ с людьми, которые хотели подойти к кораблю, однако мы шли по ветру так далеко от них, что нас догнать они не могли, но добрались до «Адвенчера» и поднялись на борт.

После полудня мы достигли северной оконечности острова. На востоке от него находилось несколько малых островов, соединенных рифом, а на северо-западе была подводная скала, о которую с неистовством разбивались волны. И маленькие острова, и скалы убеждали нас, что это то самое место, где в 1643 году останавливался Тасман, назвав его бухтой Ван-Димен. Мы тоже решили бросить здесь якорь, хотя грунт состоял из одних коралловых скал. Вскоре нас уже окружили местные жители. Некоторые добрались сюда на каноэ, некоторые – вплавь, хотя мы находились более чем в четверти мили от берега. Они во всем походили на жителей [359] Эа-Уве, в том числе склонностью к торговле, и сразу стали предлагать нам множество материй, циновок, сетей, утвари, оружия и украшений, а взамен брали гвозди и бусы. Эта торговля, однако, продолжалась недолго; едва мы стали на якорь, как капитан запретил покупку подобных диковинок. Зато туземцам дали понять, чтобы они привезли вместо этого кокосовых орехов, плодов хлебного дерева, ямс, бананы, равно как свиней и кур. Все это мы уже могли назвать на их языке. Чтобы дать делу ход, мы хорошо оплатили те немногие съестные припасы, которые приобрели в тот день. Все же другие товары жителям пришлось увезти обратно.

Добрые результаты таких действий сказались уже на следующее утро, когда на рассвете прибыли каноэ, полные фруктов и кур. Многие туземцы поднимались на борт так смело и доверчиво, будто знали нас давно и о подозрительности вообще не имели понятия. Среди них выделялся статный мужчина с открытым, привлекательным лицом. Подобно нашему знакомцу с Эа-Уве, он, видно, пользовался уважением земляков. Он спустился в каюту и сказал, что его зовут Аттахха [Атаонго]. Из подарков, преподнесенных ему, он больше всего обрадовался изделиям из железа и красной фланели, а после завтрака поехал с нами в полубаркасе на берег.

Вдоль острова примерно на расстоянии ружейного выстрела от берега шел коралловый риф; в нем имелся лишь очень узкий проход. Дно между рифом и береговой полосой было такое каменистое, а вода такая мелкая, что мы не смогли добраться до берега на лодке, и нас туда перенесли. На берегу корабельному писарю тотчас же было приказано закупать продовольствие, а для охраны к нему приставили команду морских пехотинцев. Туземцы не выказали на сей счет ни удивления, ни неудовольствия; скорее всего, они не поняли смысла этих действий и потому не имели поводов для подозрений. Как и на Эа-Уве, нас встретили криками радости и пригласили сесть на прибрежных камнях. Это были коралловые скалы, покрытые ракушечным песком. Среди прочего местные жители принесли нам на продажу красивых, совсем [360] ручных попугаев и голубей. Наш юный спутник с Бораборы, Махеине [или О-Хедиди], усердно принялся закупать украшения из красных перьев; по его словам, они необычайно высоко ценятся на Таити и на островах Общества ¹⁰. Эти перья здесь обычно прикрепляются к передникам, сплетенным из волокон кокосового ореха, и служат женщинам украшением во время танцев. Часто их укрепляют также на листьях банана и привязывают в качестве украшения ко лбу. О-Хедиди был в восторге от этой покупки и уверял нас, что куска такого украшения из перьев шириной в два-три пальца на его острове достаточно, чтобы приобрести самую большую свинью. И ему, и О-Маи очень понравились жители этого острова [Тонгатапу]; оба довольно хорошо понимали их речь.

Немного познакомившись с нашими новыми друзьями, мы решили осмотреть страну поближе. Недалеко от берега, где земля поднималась на несколько футов, мы увидели узкую, зато длинную полосу леса, состоявшего частью из высоких деревьев, частью из низкого кустарника. В некоторых местах ширина его не превышала 300 футов, зато он тянулся вдоль всего побережья бухты Ван-Димен. Недалеко от леса находился участок, шириной шагов в 500, кое-где засаженный ямсом, а частью заросший травой. Посреди него было маленькое болотце, где водилось много водяных курочек. Дальше земля была разделена и огорожена. Обработанные участки пересекал узкий, шириной около 6 футов, проход, с обеих сторон обнесенный тростниковой изгородью. Здесь мы встретили большую группу индейцев, которые несли к берегу съестные припасы. Проходя мимо нас, они весьма вежливо наклоняли головы, произнося при этом какое-либо односложное слово, по смыслу, видимо, соответствующее таитянскому «тайо». Изгороди, плантации и постройки были здесь совершенно такими же, как на Эа-Уве, дома всюду обсажены благоуханным кустарником. Шелковичное дерево, из коры которого выделывают материю, и хлебное дерево встречались здесь реже, чем на островах Общества, а тамошняя яблоня здесь была вовсе неизвестна; зато у них имелись пампельмусы. [361]

Возможно, эта страна так понравилась нам из-за весенней поры, когда растения украсились цветами и все ожило. Но не меньшую роль сыграло трудолюбие и добросердечие жителей. Истинное удовольствие было видеть, какой порядок царил в устройстве их участков, как они были обработаны, как тщательно изготовлены были их изделия. Во всем чувствовалась та степень разума и вкуса, которая присуща народу, достигшему счастья и процветания.

Одна из дорог между огороженными участками привела нас к небольшой дикой рощице. Возможно, ей не хватало искусной планировки, но отнюдь не природной прелести и красоты. На громадной казуарине, возвышавшейся посредине нее, сидело множество черных зверьков. Издали мы приняли их за ворон, но, подойдя поближе, увидели, что это летучие мыши. Они крепко уцепились за ветки коготками, расположенными на кончиках крыльев и на лапках; многие висели вниз головой, но не все. Мы сразу сбили шесть-восемь штук и выяснили, что они относятся к семейству вампиров (Rougette de Buffon, Vampirus Linn, et Pennantii). Размах крыльев у них был 3–4 фута. Некоторые, спугнутые выстрелом, медленно и тяжело поднялись с дерева и летали вокруг, издавая пронзительный писк, некоторые улетели подальше; но большинство не тронулись с места. Они вылетают за пищей лишь ночью и, должно быть, причиняют садам здешних жителей много вреда, поскольку питаются в основном фруктами. Мы поняли это еще и потому, что туземцы, бывшие свидетелями нашего выстрела, очень обрадовались, увидев, какой урон мы нанесли их врагу. Они умеют ловить этих зверьков и живьем, причем сажают их в плетеные клетки с умело устроенным воронкообразным входом, напоминающие вершу для ловли рыбы, так что животное легко туда проникает, но выбраться не может. Нам сказали, что эти твари очень кусачие, у них большие острые зубы ¹¹.

По опыту Таити, островов Общества и Эа-Уве мы уже знали, что там, где растет казуарина, обычно недалеко бывает и место погребения. Поэтому, увидев сие печальное дерево, [362] которому придавали еще более мрачный вид черные летучие мыши, мы поняли, что поблизости должен быть погребальный холм. Так оно и оказалось. Скоро мы добрались до красивой лужайки, вокруг которой росли казуарины, панданусы, дикие саговые пальмы ¹² и другие деревья. Вдоль одной ее стороны росли в ряд баррингтонии толщиной с большой дуб, вокруг на земле лежали красивые цветы этого дерева. На верхнем краю площадки мы увидели возвышение в 2–3 фута, выложенное внизу обтесанными коралловыми плитами. Чтобы удобно было подниматься, из того же камня были сделаны две ступени. Сверху холм порос зеленой травой, на нем стояла хижина, видом напоминавшая хижину мертвых на Эа-Уве. Она имела в длину около 20 футов, в ширину 15 и в высоту 10 футов, кровля из листьев банана опускалась почти до земли. Пол был посыпан мелким белым коралловым щебнем, а в углу на нем лежал слой черной гальки длиной футов 8 и высотой 12 дюймов. По словам индейца, который вошел в хижину вместе с нами, тогда как другие остались в некотором отдалении, здесь был похоронен мужчина. Рассказывая, он показал место на руке, где у него не хватало мизинца, и недвусмысленно объяснил, что такое увечье обычно наносят в связи со смертью мадуа (то есть родителей или, возможно, других родственников по восходящей линии). Правда, наш астроном господин Уолс встречал как-то человека, у которого на обеих руках оставались мизинцы, хотя, судя по его преклонному возрасту, родители его вряд ли еще были живы. Однако такой единичный случай не опровергает правила; всегда находятся одиночки, не желающие и на Тонгатабу исполнять того или иного обычая и пользующиеся терпимостью, которая господствует на островах Южного моря.

На этом месте погребения мы нашли также две вырезанные из дерева фигуры, напоминающие, как и э-ти на Таити, человеческие. Но, как и там, мы не увидели здесь признаков какого-либо уважения к ним или почитания. Они лежали на земле, иногда ногой их перекатывали из одного угла в другой. На местном языке такие места погребения называются фаетука. Их всегда устраивают в живописном месте на [363] зеленом лугу, под красивыми тенистыми деревьями ¹³. Святилище, о котором идет здесь речь, господин Ходжс зарисовал, и достоверное изображение его помещено в описании этого плавания, сделанном капитаном Куком.

Исследовав это место, мы двинулись дальше по дороге, которая, как и прежде, шла среди плантаций. Жители попадались лишь изредка, по большей части они спускались к месту торга, а когда мы встречали кого-нибудь по пути, те либо невозмутимо продолжали заниматься своей работой, либо скромно проходили мимо. Им не мешало и не вызывало неудовольствия то, что мы бродим по их земле; они даже не останавливались из любопытства, но дружелюбно приветствовали нас. Возле нескольких хижин мы пробовали позвать хозяев, но жилища оказались пустыми, однако во всех были постланы циновки и кругом высажен благоуханный кустарник. Иногда они были отгорожены от сада или плантаций еще одним забором с особой дверцей, как на Эа-Уве, которая изнутри могла запираться на засов. В таких случаях пахучий кустарник всегда высаживался внутри меньшей ограды. [364]

Пройдя 3 мили, мы наконец увидели восточное побережье острова, где берег образует глубокий залив, названный Тасманом заливом Марии. Местность постепенно становилась все более низменной и наконец перешла в песчаный пляж; зато на северной стороне берег представлял собой отвесную коралловую скалу, в некоторых местах снизу подмытую и нависающую. Эта порода камня образуется не иначе как под водой; ясно, что в местах, где она встречается над водой, произошли какие-то перемены. Было ли это постепенное отступление моря или некий катаклизм, сказать не берусь. Если предположить, что имело место первое, то этот остров сравнительно недавнего происхождения, как о том свидетельствуют некоторые наблюдения шведских ученых над постепенным обмелением моря (См. Труды Шведской королевской академии в Стокгольме), и тогда трудно понять, когда успели здесь появиться почва, растительность, леса, каким образом он оказался так густо населен и так хорошо возделан ¹⁴.

Основание крутой скалы, которая навела нас на эти размышления, было усыпано множеством морских улиток. Чтобы их собрать, нам пришлось идти к рифу по колено в воде, поскольку уже начался прилив. Скоро вода поднялась, и мы стали искать, где бы выйти на сушу. Но скала всюду была такая крутая, что нам едва удалось найти место, где можно было на нее взобраться.

На плантациях, мимо которых мы теперь возвращались, нам встретились несколько туземцев, шедших с места торга. Мы приобрели у них по дороге рыболовные крючки, украшения, а также сети для ловли рыбы, сделанные наподобие наших донных неводов из тонких, но крепких волокон, напоминающих крученую нить. Мы получили от них также несколько плетеных циновок и кусок материи. Но самым любопытным из того, что мы у них приобрели, был доходящий до колен передник со звездообразными фигурами из волокон кокосового ореха, вроде упомянутых выше; эти звезды, каждая от 3 до 4 дюймов в поперечнике, соприкасались [365] остриями и были украшены маленькими красными перышками и бусинками из раковин. По пути мы видели еще одно доказательство усердия, с каким они возделывают землю, а именно кучи тщательно выполотых сорняков.

Некоторое время спустя выяснилось, что мы заблудились. Тогда мы взяли в провожатые одного индейца, и он привел нас по вышеописанным полевым дорогам между двумя рядами изгородей к тому же месту погребения (фаетука), мимо которого мы уже проходили. Здесь мы увидели капитанов Кука и Фюрно, сидевших на траве среди индейцев. Они беседовали со стариком, у которого гноились глаза и который, видимо, пользовался особым уважением у своих земляков, поскольку его всюду сопровождала большая толпа. Он показал нашим спутникам две фаетуки. Повернувшись к строению лицом, этот человек произносил торжественную речь или молитву. При этом, как нам рассказывали, он часто обращался к капитану Куку, будто спрашивал о чем-то, затем на время замолкал, словно ожидая ответа, и, если капитан кивал головой, продолжал свою речь. Иногда он, казалось, что-то забывал, и тогда кто-либо из окружающих приходил ему на помощь. Судя по церемонии и месту, где она происходила, этот человек был священнослужитель. Отсюда, однако, не следует, что у них существовала религия наподобие идолопоклонства; насколько мы могли судить, у них не было и следа какого-либо особого поклонения определенным птицам или другим существам, как у таитян; казалось, они признают лишь невидимое высшее существо и ему поклоняются. Но осталось неясно, что побуждало этих людей, как и жителей Таити, справлять свои богослужения возле могил, поскольку обо всем, что касается религии, путешественник узнает меньше всего и позже всего, особенно когда он так мало сведущ в местном языке, как мы в данном случае. К тому же язык церкви зачастую весьма отличается от обычного, а сама религия окружена тайной, особенно в странах, где есть священнослужители, которым выгодно злоупотреблять легковерием народа ¹⁵.

Оттуда мы поскорей спустились к берегу, где усердно шла торговля фруктами, скотом и свиньями. Из числа диковин [366] мы купили большой плоский щит, сделанный из одной круглой кости, вероятно принадлежавшей киту. Он был дюймов 18 в поперечнике, белый, как слоновая кость, и красиво отполированный. Кроме того, нам принесли новый музыкальный инструмент, представлявший собой девять-десять тростниковых трубочек длиной около 9 дюймов, связанных волокнами кокосового ореха. Трубочки не особенно отличались размерами, длинные и короткие чередовались без всякого порядка. Сверху в них имелись отверстия, куда надо было дуть, одновременно передвигая инструмент возле рта и извлекая таким образом звуки разного тона и длительности. Обычно тонов было четыре-пять и никогда не выходило полной октавы. Судя по игре, божественное искусство музыки было здесь еще в детском состоянии, но гораздо важнее музыкальных достоинств этого инструмента было для нас его явное сходство с древнегреческой свирелью, или флейтой Пана. Пели здесь так же, как на Эа-Уве, и голоса отнюдь не лишены были благозвучия. Здешние женщины тоже прищелкивали пальцами во время пения, очень точно [367] отмечая такт, но, поскольку напев ограничивался четырьмя тонами, особенных модуляций тут не было. Среди музыкальных инструментов была также дудка из бамбукового ствола, толщиной примерно с нашу флейту, в которую дули на таитянский манер ноздрями. Их обычно украшали разными выжженными узорами, и они имели четыре-пять отверстий, тогда как таитянские флейты – всего три. Украшения в виде выжженных узоров встречались нам и на мисках, и на другой деревянной утвари.

Был уже почти вечер, когда мы возвратились на борт со всеми своими находками и приобретениями, но корабль еще окружало множество туземцев. Одни были в каноэ, другие плавали в воде; стоял шум и гам. Среди плававших было немало женщин. Они резвились в воде словно амфибии и охотно соглашались подняться на борт в том наряде, в каком их создала природа. О стыдливости они заботились так же мало, как простые девушки на Таити и островах Общества; наши моряки, надо полагать, воспользовались благосклонностью этих красоток. Мы могли наблюдать сцены, достойные храма Киферы ¹⁶. Рубахи, куска ткани или нескольких гвоздей порой бывало достаточно, чтобы уговорить этих девиц отдаться без всякого стыда. Но здесь это было в порядке вещей, и я уверен, что ни одна замужняя женщина не нарушила супружеской верности. Если бы мы достаточно разбирались в разнице между сословиями, то, вероятно, здесь, как и на Таити, мы увидели бы, что распутные женщины принадлежат лишь к самому низшему плебсу. Причем для обитателей южных островов характерна одна особенность: незамужняя женщина здесь вправе иметь сколько угодно любовников! Считают ли они, что девушки, которые дают волю природным влечениям, становятся лучшими женами, чем невинные и скромные? Думается, напрасно искать разумные основания, когда речь идет о людских причудах и особенно о другом поле. В разные времена и в разных странах люди придерживаются на сей счет самых несхожих мнений. В некоторых областях Индии ни один уважающий себя мужчина [368] не женится на девственнице, в Европе, напротив, потерявшая девственность почти не вправе рассчитывать на уважение. Турки, татары, арабы распространяют свою ревность даже на воображаемые признаки девственности, тогда как для малабарца они значат так мало, что он жертвует ее своим идолам ¹⁷.

Ни одна из этих женщин не осталась на корабле после захода солнца, все вернулись на берег, чтобы вместе с большинством своих земляков расположиться под деревьями неподалеку от моря. Там они разожгли множество костров, и почти всю ночь были слышны их разговоры. Видимо, они были так заинтересованы в торговле с нами, что не хотели даже возвращаться к своим далеким жилищам. Наши товары у них высоко ценились. Курицу обычно отдавали за большой гвоздь, за мелкие гвозди мы получали только бананы, кокосовые орехи и т. п. Жители использовали изделия из железа для украшения; так, гвозди носили обычно на шнурке через шею или втыкали в ухо. Куры здесь были редкостной величины и отменного вкуса, с блестящим, как правило, оперением, переливавшимся из красного в золотой. Матросы охотно покупали всюду петухов, чтобы доставить себе варварское удовольствие посмотреть на их бои. Со времени нашего отплытия от Хуахейне [Хуахине] они каждый день мучили бедных птиц, подрезали им крылья и натравливали друг на друга. Петухи на Хуахейне дрались особенно хорошо, азартом многие не уступали лучшим английским бойцовым петухам. Со здешними так не получалось, и, поскольку они драться не желали, матросы решили их съесть.

На другое утро на борт поднялся знакомец капитана Кука Аттахха [или Аттага]; он позавтракал вместе с нами. Одежда его состояла из циновок, одну из которых он накинул на плечи, так как утро было холодное. Господин Ходжс воспользовался случаем, чтобы нарисовать его, но, поскольку индейцам, как и всем нецивилизованным народам, недостает в какой-то мере внимания и сосредоточенности, то лишь с большим трудом удалось заставить его некоторое время посидеть [369] спокойно. Тем не менее рисунок очень удался. Ходжс выбрал позу, когда Аттахха в знак благодарности поднял над головой подаренный ему гвоздь. Господин Шервин мастерски выгравировал этот рисунок на меди, и по мягким чертам лица этого мужчины можно составить верное представление о характере народа вообще.

После завтрака капитан и мой отец решили вместе с ним сойти на берег. Когда они поднялись на палубу, Аттаххе попалась на глаза таитянская собака. Вид ее привел его в крайнее восхищение. Он обеими руками ударил себя в грудь, повернулся к капитану и раз двадцать, а то и более воскликнул: «Гури!» (На Таити собака называется ури, в Новой Зеландии – гури)

Нас удивило, что ему известно название этого животного, которое в его стране не водится. Возможно, оно сохранилось в легендах о предках, некогда прибывших сюда с других островов или с материка, где они водились; возможно, когда-то и у них на острове были собаки, но по какой-то причине пропали; возможно, наконец, что они и сейчас поддерживают отношения со странами, где есть эти животные. Чтобы радость достойного Аттаххи была полной, мы подарили ему двух собак, суку и кобеля, которых он в полном восторге взял с собой на берег.

Я же весь день оставался на борту, приводя в порядок коллекцию растений и птиц, собранную во время нашей первой высадки. Находок, если иметь в виду небольшие размеры острова, было очень много. Возле корабля постоянно держалось множество каноэ с туземцами, другие же, видимо не настолько богатые, чтобы иметь собственное каноэ, плавали от берега к кораблю и обратно.

Их каноэ по устройству весьма различны. У обычных, маленьких, в которых они привозили товары на продажу, очень острый киль. С носа и кормы они одинаково сильно заострены и при этом такие узкие, что волны часто переплескивали через борт; чтобы в таких случаях каноэ не наполнялось водой, корма и нос сверху покрывались или [370] заколачивались досками. Чтобы каноэ не переворачивалось, у него обычно имелся легкий выносной поплавок или балансир (противовес), укрепленный на перекладине. Само каноэ делалось из нескольких планок твердого коричневого дерева, так искусно подогнанных одна к другой и сшитых кокосовым волокном, что совершенно не пропускали воду. Таитяне довольствовались тем, что просверливали отверстия непосредственно в планках и пропускали сквозь них кокосовые шнуры; однако именно поэтому их каноэ почти всегда протекали. На Тонгатабу же на внутренних кромках планок, у места стыка, делался выступ (закраина), и веревка пропускалась через него, а не через всю планку.

Вдоль наружного края узкого перекрытия на носу и на корме каноэ имелось семь-восемь круглых выпуклостей, видимо, в подражание маленьким плавникам (pinnulae spuriae) на брюхе бонит, альбакор или макрелей. Я вообще полагаю, что островитяне при постройке своих лодок взяли за образец этих быстрых рыб. Хотя каноэ обычно имеют длину от 15 до 18 футов, они от носа до кормы отполированы, как лучшие наши столярные изделия. Это поистине достойно удивления, поскольку все здешние инструменты представляют собой лишь жалкие кусочки кораллов, а рубанок – просто шкура ската. Весла отполированы не хуже самих лодок и сделаны из той же породы дерева; у них короткие, в форме листа, широкие лопасти, как и у таитянских.

Другой вид каноэ предназначен для плавания под парусом, и люди, сведущие в морском деле и кораблестроении, должны были признать, что они прекрасно для этого приспособлены. Одно такое каноэ мы видели в заливе Марии. Оно состояло из двух меньших, плотно прикрепленных друг к другу. Планки были сшиты вышеописанным образом, но оба каноэ целиком покрыты палубой и, подобно боевым лодкам таитян, снабжены приподнятым помостом или платформой (См. иллюстрацию у Хауксуорта, т. 3, с. 534). Некоторые из этих парусных лодок могут везти сто [371] пятьдесят человек. Паруса треугольные, сделаны из крепкой циновки, в которую иногда вплетаются довольно бесформенные изображения черепахи или петуха (Рисунок каноэ в «Путешествии» Схоутена дает хорошее представление о парусных лодках Тонгатабу. См. собрание Дальримпля ¹⁹, т. 2, с. 17–18). Более подробный рассказ о здешнем судостроении был бы скучен большинству читателей; такие подробности интересны лишь морякам, и потому я не буду в них углубляться. Во всяком случае, даже из того немногого, что я рассказал о конструкции этих парусных лодок, видно, что жители здешних островов более опытны и сведущи в мореплавании, нежели обитатели Таити и островов Общества ¹⁸.

Среди этих людей я заметил нескольких, у которых кончики волос оказались опаленными и припудренными. При более близком рассмотрении выяснилось, что эта пудра делается из растолченных в порошок раковин или кораллов и благодаря своим разъедающим свойствам как бы опаляет волосы. Пристрастие к пудре зашло здесь так далеко, что ей уже научились придавать разные оттенки, так что некоторые мужчины употребляют голубую, а другие – как мужчины, так и женщины – оранжевую пудру из куркумы. Святой Иероним, обличавший некогда тщеславие своей эпохи, уже тогда упрекал римских дам в сходном обычае: ne irrufet crines et anticipiet sibi ignes gehennae (Если 6 только они не красили себе волосы красным, это уберегло бы их от адского пламени!). Человеческая глупость всюду столь одинакова, что давно забытая мода былых обитателей Европы возрождается ныне у антиподов! И наши пошлые щеголи, которые тешат себя лишь тем, что придумывают новые моды, не вправе приписывать себе одним жалкую честь подобных изобретений. Им следовало бы разделить свою славу с нецивилизованными обитателями одного из островов Южного моря!

Вечером из далекого похода к самой южной оконечности острова вернулся мой отец. В полдень его застиг сильный дождь, вынудив искать укрытия в хижине на одной из [372] плантаций. К счастью, хозяин оказался дома. Он дружески встретил отца и пригласил его сесть на чистые циновки, постеленные на полу. Сам же тем временем вышел, чтобы приготовить угощение, но очень скоро вернулся и принес несколько кокосовых орехов. Затем он открыл устроенную под землей печь и достал несколько бананов и рыб, завернутых в листья, совсем готовых и превосходных на вкус. Таким образом, здешний способ приготовления пищи схож с таитянским, да и островитянин был не менее гостеприимен. Если мы не столь часто имели возможность испытать здешнее гостеприимство, то лишь потому, что редко заставали кого-либо дома, поскольку люди обычно уходили днем к морю, где шла торговля. Мой отец вознаградил хозяина за сердечный прием гвоздями и бусами; тот с обычным «фагафетаи» поднял подарок над головой и с благодарностью его принял. Он также проводил своего гостя до берега и сам вызвался поднести копья и палицы, которые тот купил по пути.

При всей безобидности этих добрых людей все же не обошлось без несчастных случаев, которые нередки при открытии чужих земель. Наши товары для здешних жителей были не менее ценными и желанными, чем для таитян. Поэтому не приходится удивляться, что и они при случае не прочь что-либо украсть. Однажды, когда оба капитана были на берегу, некий островитянин ухитрился стащить из нашей шлюпки куртку. Желая сохранить свою добычу, он сразу нырнул под воду, а выбравшись на берег, скрылся в самой гуще толпы своих земляков. Хотя капитан не дал команды, матросы открыли по нему огонь. Прогремело семь выстрелов, которыми, конечно, было ранено несколько совершенно неповинных людей. Народ, однако, даже к этому отнесся столь добродушно, что никто не убежал с берега, где шел торг; сии поспешные действия не вызвали у них никакой неприязни. Они спокойно слушали, как пули свистели мимо их ушей.

А через несколько часов в воровстве оказался замечен еще один островитянин, уже на борту корабля. Он проник в каюту штурмана и утащил несколько математических книг, [373] шпагу, линейку и другие мелочи, совершенно ему ненужные. Это обнаружилось, когда он собирался уже удирать на каноэ. За ним тотчас послали шлюпку, чтобы вернуть украденное. Увидев, к чему идет дело, он побросал все за борт. Пришлось с другой шлюпки вылавливать вещи, в то время как первая продолжала преследовать вора. Чтобы он остановился, наши люди выстрелили из ружья по корме каноэ. Тогда он, а с ним и остальные попрыгали в воду, однако погоня не прекратилась. Некоторое время его спасало лишь удивительное проворство. То он подныривал под нашу шлюпку, то однажды даже выдернул руль; схватить его было невозможно. Наконец одному из матросов надоела эта игра, и он бросил в индейца лодочный багор. На беду, крюк угодил ему под ребра, и матросу уже не составило труда втащить беднягу в шлюпку, а потом и поднять на борт. Однако тот, улучив мгновение, вдруг опять прыгнул в море и, хотя потерял много крови, добрался до каноэ, которое поспешило с берега ему на помощь. Можно лишь удивляться, что сие варварское преследование и истязание бедного пройдохи не лишило нас ни доверия, ни благосклонности местных жителей! Спокойствие и мир, казалось, ничуть не были нарушены. Капитаны пригласили на корабль Аттагу и еще одного вождя, а торг продолжался как ни в чем не бывало.

Вождь, прибывший с Аттагой, видимо, был выше его рангом. Обычно тот садился с нами за стол, на сей же раз уселся на пол в нескольких шагах позади своего спутника, и его никак не удалось уговорить поесть в присутствии вождя, старика с гноящимися глазами, которому индейцы оказывали такое почтение, что наши матросы, по своим понятиям, предположили за ним по меньшей мере адмиральский ранг. Между тем по его одежде нельзя было сказать, что он принадлежит к более высокому сословию, чем другие островитяне. Очевидно, им вообще несвойственны расточительство и роскошь в одежде, что отнюдь не уменьшает их почтения к предводителям своего народа. На островах Общества дело обстоит наоборот. [374]

Как ни велико было почтение, которое Аттага оказывал этому вождю, оно не шло ни в какое сравнение с тем, что мы увидели после обеда на берегу. Там, окруженный кольцом туземцев, сидел на земле человек средних лет. Наши товарищи, ходившие на охоту, рассказывали, что уже встречали его в заливе Марии и что все проходившие мимо жители падали перед ним на землю, целовали ему ноги и ставили их себе на голову. Расспросив разных людей, они узнали, что это верховный вождь всего острова, такой же правитель, как Куки [капитан Кук] на нашем корабле, а зовут его Ко-Хаги-Ту-Фалланго (Ко здесь и в Новой Зеландии – артикль, соответствующий таитянскому о или э). Имя это или титул, я сказать не могу, поскольку сам больше не слышал этих слов ни от кого из местных жителей. Сколько мы их ни спрашивали, они все говорили, что это ариги (На таитянском диалекте это же слово звучит как эри), то есть король, и добавляли, что зовут его Лату-Нипуру [Латунипулу] ²⁰. Вероятно, «лату» означает титул; согласно сообщениям Схоутена и Ле-Мера, это же слово имеется и в языках, на которых говорят обитатели островов Кокосовый [Ниуатобутапу], Измены [Тафахи] и Хорн [Футуна], находящихся недалеко отсюда, всего в нескольких градусах к северу, и кои упомянутые мореплаватели посетили в 1616 году (Dalrymple's Collection. Vol. 2, p. 27, 28). Это предположение тем более вероятно, что, согласно словарям, составленным этими мореплавателями, тамошний язык во многом совпадает со здешним, как поведение и обычаи тамошних жителей, судя по описаниям, очень сходны с тем, что мы увидели здесь.

Как бы там ни было, нам надо было ближе познакомиться с этим Лату. Поэтому мы подошли к нему, капитаны преподнесли ему различные подарки, которые он принял угрюмо и равнодушно, что можно было счесть за признак совершенной бесчувственности и тупости. Среди других подарков была рубаха; чтобы он понял, для чего она, ее накинули на него, хотя при его тупой неподвижности это оказалось не так [375] просто. Вероятно, он бы нас даже не поблагодарил, если бы какая-то старая женщина, сидевшая позади него, каждый раз не напоминала ему об этом. Только тогда он поднимал над головой одну вещь за другой, однако говорил при этом не больше чем последний из его подданных: лишь «фагафетаи».

Здесь же, в кольце туземцев, сидел и жрец, который в первый день водил обоих капитанов к месту погребения. Он храбро пробовал опьяняющий перечный напиток (На Таити его называют ава, а на острове Хорн – кава). Его подносили в маленьких четырехугольных кубках из искусно сложенных и переплетенных банановых листьев (Капитан Кук в своем описании добавляет, что эти кубки содержат около четверти штофа (полпинты) и что этой посудой никогда не пользуются дважды и никогда из одного кубка не пьют двое. У каждого свой кубок, и для всякой новой порции берется новый. Женщины тоже принимают участие в этих выпивках. Так что таитянский обычай, требующий от каждого пола питаться обособленно, здесь не соблюдается. – Прим. изд.), и жрец распорядился, чтобы нам тоже дали этого драгоценного напитка. Нам очень вежливо поднесли немного, и мы попробовали его тоже из чистой вежливости. Он был молочно-белого цвета, отвратительный на вкус и вызывал на языке неприятное жжение. Жрец каждый вечер принимал такую обильную порцию сего ужасного зелья, что всегда был совершенно пьян. Неудивительно, что он забывал молитвы, совсем иссох, кожа у него была вялая, лицо морщинистое, а глаза красные, гноящиеся. Он пользовался большим уважением, несколько слуг все время наполняли ему кубки. Преподнесенные нами подарки он взял себе, тогда как Аттага и другие передавали все полученное вождю. Дочь жреца тоже получила от наших людей много подарков, так как была очень хорошо сложена и цветом кожи светлее других здешних женщин, которые относились к ней с заметным почтением. Более светлый цвет кожи и более мягкие черты лица – последствия праздного образа жизни, при котором не надо [376] подвергать себя палящим лучам солнца и в избытке получаешь все самое лучшее и ценное, чем богата страна. Видимо, и религия здесь давала возможность роскошествовать и жить беззаботной жизнью; этот народ, подобно многим другим, тоже вынужден был содержать ленивых, сладострастных жрецов. Пока дело не доходило до крайности; но достаточно толчка, и ход событий может стать бурным. Послушание и покорность народа властям уже показывают, что, хотя здешнее правление и не назовешь совершенно деспотичным, оно далеко и от демократического.

Сказанное мною об этих двух островах можно отнести и ко всем лежащим отсюда к западу, поскольку достоверные описания их, данные Схоутеном, Ле-Мером и Тасманом, вполне согласуются с нашими собственными наблюдениями. Жители всех этих островов склонны к торговле и с давних пор привыкли дружелюбно и приветливо встречать чужеземцев, которые когда-либо приставали к их берегам. Это и побудило нас назвать острова, открытые Схоутеном и Тасманом, островами Дружбы. Я, правда, знаю, что лодки, посланные Схоутеном на острова Кокосовый, Измены, Надежды [Ниуафооу] и Хорн, были враждебно встречены туземцами, но все равно они достойны такого имени. Ведь, хотя голландцы и сурово отомстили за случившееся, особых последствий это не имело, а когда переполох на острове Хорн утих, мореплаватели все остальное время общались с островитянами вполне дружелюбно. Тасман, открывший двадцать семь лет спустя острова Тонгатабу и Анамокка [Номука] (или Амстердам и Роттердам), что лежат на 6° южнее, был встречен туземцами чрезвычайно мирно и дружественно, хотя это был первый европеец, которого они видели. Возможно, правда, такое их дружелюбие объяснялось лишь тем, что они слышали от своих соседей, жителей островов Кокосовый, Надежды и Хорн, как дорого те расплатились за враждебность к чужеземцам; но, возможно, миролюбие было присуще им от природы, и это скорее похоже на истину, нежели предположение, что они уже наслышаны о [377] превосходстве европейцев и потому боялись их смертоносных ружей.

После Тасмана два из этих островов видел также капитан Уоллис во время кругосветного плавания в 1767 году; он назвал их островами Боскавен и Кеппел, что соответствует островам Кокосовый и Измены у Схоутена. Его люди почти не имели дела с туземцами, однако сочли нужным нагнать на них страху огнем из своих ружей. Господин Бугенвиль тоже видел некоторые из северо-восточных островов этого архипелага, и, судя по его описаниям, нравы тамошних жителей таковы, как у их соседей. Французский путешественник назвал это скопление островов архипелагом Мореплавателей, что вполне справедливо, ибо здесь побывали многие ²¹. На острове же Амстердам со времен Тасмана не высаживался ни один европеец, и, хотя с тех пор прошло сто тридцать лет, в большинстве случаев его описание еще соответствовало тому, что мы видели. То есть нравы жителей, их одежда, образ жизни и характер за это время почти не изменились. Недостаточная осведомленность в их языке не позволила нам узнать, помнят ли они еще что-либо о пребывании здесь Тасмана. Однако мы нашли у них несколько железных гвоздей, оставшихся с тех пор. Один из них мы купили, он был совсем маленький и уже почти изъеден ржавчиной, но его заботливо хранили и вставили в деревянную ручку, чтобы использовать вместо сверла. Сейчас он хранится в Британском музее. Мы купили также несколько маленьких глиняных горшков, снаружи черных от сажи. Мы полагали, что они тоже были завезены сюда Тасманом, однако потом у нас появились основания думать, что их изготовили на острове.

Полностью совпадали с нашими и сообщения Схоутена, Тасмана и Бугенвиля о том, что местные жители весьма склонны к мелкому воровству и не менее искусны в нем. Тасман и капитан Уоллис также отметили обычай островитян отрубать себе мизинец, а Схоутен и Ле-Мер уверяли, что жители острова Хорн так же раболепны и подобострастны перед своим королем, как и жители Тонгатабу. Осознав [378] превосходство европейцев, они рабски унижались перед голландцами; так, король бросился в ноги голландскому писарю, а некоторые вожди зашли еще дальше и в знак верноподданничества даже поставили ногу голландца себе на затылок (Dalrymple's Collection. Vol. 2, p. 47). Из этого можно сделать вывод об их низости и трусости, но мы, со своей стороны, не замечали за ними ничего подобного; с нами они вели себя свободно и смело, как подобает людям прямым и честным. Они были вежливы, но не раболепны. Впрочем, мне в тот же день самому пришлось убедиться, что, как и в любом другом человеческом обществе, здесь не обошлось без исключений.

Доктор Спаррман и я удалились от берега, дабы в ближнем леске заняться своей любимой ботаникой, покуда наши товарищи дивились на Лату. Когда я подстрелил первую птицу, к нам подошли трое, и мы, как могли, завели с ними разговор. Между тем доктор Спаррман потерял штык от своего ружья и вернулся его поискать. Один из индейцев решил воспользоваться моментом: он ухватился за мое ружье и попытался вырвать из рук. Двое его приятелей убежали, как бы не желая принимать даже малейшего участия в этом подлом нападении. Покуда я возился с этим малым и звал на помощь своего товарища, мы оба запутались в кустах и упали. То ли дикарь почувствовал, что у него ничего не выйдет, то ли он испугался, что сейчас подоспеет доктор Спаррман – словом, он вырвался от меня и побежал прочь. А когда мой товарищ подоспел, опасность уже миновала. Хотя индеец действовал подло и предательски, мы вынуждены были признаться, что сами поступили крайне неосторожно, поскольку, разойдясь, дали ему повод испытать свою силу и ловкость.

Побродив еще немного и не найдя ничего, мы наконец вернулись на берег к месту торга, где еще застали почти всех. Многие сидели группами, вероятно разделившись на семьи, и вели оживленный разговор, касавшийся, видимо, нас и нашего корабля. Некоторые женщины пели, другие играли в [379] мяч. Более всех привлекла наше внимание одна молодая рослая девушка. У нее были красивые, правильные черты лица, глаза сияли. Но особенно нам понравилась ее прическа. Вопреки здешним обычаям, волосы у нее не были коротко острижены, а свободно свисали длинными красивыми локонами. Эта прелестная девушка, такая живая и непринужденная во всем, играла пятью маленькими тыквами. Она подбрасывала вверх одну за другой и, пока одна была в воздухе, ловила другую и так далее. Мы добрых четверть часа наблюдали за этой игрой, и девушка ни разу ни одной не уронила.

Песни, которые пели другие женщины, мелодией напоминали слышанные нами на Эа-Уве. Они и тут вторили друг другу весьма гармонично, и иногда звучал общий хор. Я не видел, чтобы кто-либо из туземцев танцевал, но, что и им не чуждо это увеселение, можно было понять по знакам, которыми они пытались объяснить нам употребление передников, украшенных звездами. Как я уже упоминал выше, эти купленные нами передники были сплетены из кокосовых волокон и украшены перьями и ракушками. Судя по их знакам и позам, здесь умели давать танцевальные представления, подобные хиве на островах Общества. Это предположение кажется тем более обоснованным, что такие же танцы Схоутен и Ле-Мер наблюдали на острове Хорн. Обычаи и язык этих островитян, видимо, вообще очень схожи с таитянскими; почему же не могли быть сходны и танцы? Оба народа, вероятно, вели происхождение от общих предков; если и есть между ними различия, они объясняются лишь разницей в почве и в климате их стран. Так, на островах Общества много древесины, поскольку горы там покрыты обширными лесами. Напротив, на островах Дружбы древесина – редкость, ибо деревья здесь почти сплошь только фруктовые. Естественно, что на островах Общества дома велики и просторны, а здесь меньше и неудобнее. Там множество лодок, иногда очень больших, здесь и число их, и размеры гораздо меньшие. На островах Общества горы высоки, и, значит, возле них задерживаются испарения атмосферы; поэтому [380] там так много ручьев, которые сбегают с гор в море, на благо местных жителей, имеющих не только достаточное количество здоровой питьевой воды, но и возможность часто купаться, что оберегает их от всех кожных болезней, порождаемых нечистотой. Иное дело, когда народ лишен такого преимущества и, подобно жителям Тонгатабу, вынужден обходиться гнилой и вонючей дождевой водой или даже илистыми лужами, а то и соленой водой. Чтобы во избежание болезней хоть как-то поддерживать чистоту тела, им приходится обращаться к другим средствам; они стригут волосы, выщипывают бороду и т. п., благодаря чему теряют внешнее сходство с таитянами. Но при недостатке хорошей воды таких искусственных способов поддержания чистоты оказывается недостаточно, чтобы уберечься, например, от проказы, которой наверняка благоприятствует еще и употребление «перечной воды» ²². Для предупреждения и лечения этой болезни используется, вероятно, средство, вызывающее появление на скулах пятен, подобных ранам; эту метку здесь можно видеть почти у всех.

На равнинах островов Общества почва так жирна и плодородна, а множество ручьев снабжают ее такой обильной влагой, что большинство культур здесь произрастает без возделывания. Отсюда богатство и сибаритство местной знати. На Тонгатабу нет ничего подобного. Коралловая скала тут покрыта тонким слоем почвы, которая дает деревьям лишь скудное питание; причем самое полезное из них – хлебное дерево на острове почти не растет, ибо не имеет другой влаги, кроме дождевой. Поэтому обработка земли здесь требует гораздо больших трудов, чем на Таити. Люди старательнее ухаживают за участками, заботятся о регулярном их устройстве, и каждый обносит свой участок изгородью. Этим же объясняется, почему они больше ценят съестные припасы, нежели свою утварь, одежду, украшения или оружие (хотя изготовление всех этих вещей и требует от них подчас невероятного труда). Они просто видят, что продовольствие – их величайшее богатство, утрату которого трудно [380] возместить. Сами они стройнее и мускулистее таитян, что тоже, конечно, объясняется необходимостью больше работать и напрягать тело. Потребность трудиться, обусловленная свойствами почвы, в конце концов превратилась в привычку, так что они научились не только употреблять свободное от земледелия время на изготовление всяческих инструментов и утвари, которое требует много сил, терпения и искусства, но и соединять работу с увеселениями и отдыхом. Благодаря трудолюбию они всегда что-нибудь придумывают и достигли в своих искусствах гораздо большего, чем таитяне.

«При этом они весьма веселого нрава и всегда выглядят довольными, поскольку все их потребности, должно быть не особенно и большие, вполне удовлетворяются. Женщины очень понятливы и пользуются любой возможностью, чтобы поболтать». Их довольству и жизнерадостности можно отчасти удивляться, поскольку политическое устройство на острове как будто отнюдь не благоприятствует свободе, являющейся источником счастья, но не обязательно путешествовать к Южному морю, чтобы наблюдать подобный феномен; разве не живет по соседству с нами нация под гнетом величайшего рабства, оставаясь в то же время одной из самых веселых и остроумных на земле? К тому же я полагаю, что на Тонгатабу всеобщее раболепие не мешает людям радоваться; ведь кроме некоторых знаков почитания король, кажется, не требует от них ничего, что ограничивало бы их собственные потребности, разоряло их или делало несчастными. Как бы там ни было, здешняя система правления и религия, несомненно, сходны с таитянской; насколько можно судить, у них общий источник, как была у этих народов общая родина. Небольшая разница в их нынешних обычаях и представлениях, очевидно, возникла лишь постепенно, когда судьбы обоих народов по каким-то причинам, отчасти, возможно, случайным, разошлись.

«Здесь, как и на Таити, правит король (арики), ему подчинены другие принцы или вожди, которым, очевидно, принадлежит земля в определенных округах. Народ покорен ими [382] еще больше, чем таитяне своей знатью. Можно, вероятно, выделить и третье сословие, соответствующее манахуне на островах Общества; к нему относится Аттаха. Несомненно, вся земля здесь находится в частной собственности, недаром она так тщательно ухожена, что не остается не использованным ни клочка; такая земля не может быть общей, иначе бездельники оказались бы счастливее трудолюбивых. Я нередко видел, как на берег приходили шесть, восемь и даже десять человек, груженных фруктами и другим продовольствием; их сопровождали мужчина или женщина, которые наблюдали за торговлей; без их разрешения другие ничего не могли обменять на наши товары. Очевидно, эти люди, носильщики, составляют здесь, как таутау на Таити, низший класс людей, они являются слугами и работают на других».

Решающее доказательство родства обоих народов – сходство их языков. Большинство съестных припасов, одинаковых для обоих островов, части тела, короче, самые важные и распространенные понятия обозначаются одними и теми же словами и на островах Общества, и на островах Дружбы. Диалект жителей Тонгатабу звучал не так мягко и благозвучно, как таитянский, поскольку эти островитяне пользовались звуками «ф», «к» и «с», то есть употребляли больше согласных, нежели те. Зато возникавшая благодаря этому жесткость смягчалась частым употреблением и певучим произношением мягких согласных «л», «м», «н» и мелодичных гласных «э» и «и».

Однако пора вернуться к рассказу. Мы распрощались с нашими друзьями лишь на закате солнца и обещали прийти опять завтра утром. На обоих кораблях снова образовался хороший запас бананов, ямса и кокосовых орехов, кроме того, несмотря на небольшие размеры острова и краткость нашего пребывания здесь, мы получили в общей сложности от шестидесяти до восьмидесяти свиней и множество кур. Зато свежей воды нигде нельзя было достать, хотя ее искали и в восточной части острова. Посланный туда штурман ²³, воспользовавшись случаем, нанес на карту бухту Марии и [383] расположенные в ней низкие острова; точное совпадение его чертежа со старыми картами Тасмана еще раз показало, до какой степени можно полагаться на достоверность и точность данных этого мореплавателя. На одном из этих низких островов штурман обнаружил множество пятнистых водяных змей с плоскими хвостами. Этот вид у Линнея называется Linnaeus coluber lati caudatusr, они совершенно безобидны. По этому поводу я вообще должен заметить, что мы, натуралисты, тоже имели немало причин быть довольными пребыванием на острове; как ни был он мал, мы нашли здесь несколько новых растений, в том числе новый вид хинной коры, которая, надо полагать, найдет не меньшее применение, чем перуанская. Мы подстрелили также много неизвестных птиц, а некоторых купили живьем; это были новые разновидности попугаев и голубей. Жители, видно, были умелыми птицеловами и любили этих тварей, они часто носили с собой голубя на палочке. Возможно, птица служила знаком различия между сословиями, как это заметил Схоутен на острове Хорн (Dalrymple's Collection. Vol. 2, p. 46); но этого мы установить не могли. Накануне наша шлюпка в последний раз совершила рейс от берега к кораблю, доставив много фруктов и овощей, а также готовую к употреблению свинью. Все это прислал капитану в подарок король Лату. Чтобы не оставить сию вежливость без ответа, мы на другое утро взяли рубаху, пилу, топор, медный котел и разные мелочи и вручили ему эти подарки неподалеку от берега, где он сидел на траве. Король принял их с той мрачной степенностью, к которой мы уже привыкли и которой он поступился единственный раз в разговоре с Аттахой, когда мы увидели его улыбающимся.

Среди собравшихся мы заметили одного мужчину, отрастившего, вопреки здешним обычаям, волосы и завязавшего их толстыми узлами. Они беспорядочно свисали вокруг головы. Этот мужчина, а также девушка, упомянутая выше, были единственными, кто не стригся коротко. [384]

Вскоре мы вернулись на борт и сразу после завтрака подняли паруса, взяв курс на юг.

На следующее утро, 8 октября, был штиль. Мы поймали акулу длиной 8 футов – самую большую из всех, когда-либо виденных нами. После полудня показался небольшой остров, который Тасман назвал Пилстарт [Ата]. Это название было дано ему по породе птиц, привлекших внимание капитана. Судя по всему, то были тропические птицы, так как «пилстарт» значит «хвост-стрела», что указывает на наличие у них двух длинных выдающихся хвостовых перьев, из-за которых французы прозвали их pailleen queue (См. Dairymple's Collection. Vol. 2, p. 75, где они названы дикими утками). Этот остров расположен под 22°26' южной широты и 17°59' западной долготы. Земля здесь не плоская, выделяются две возвышенности, из которых южная наиболее заметная.

К вечеру подул встречный юго-западный ветер. Он продолжался до 10-го и вынуждал нас все это время лавировать вблизи сего маленького острова. Но затем опять установился пассат, который понес нас вперед так быстро, что в два часа пополудни остров уже пропал из виду. Мы опять покидали тропические области этого океана и второй раз направлялись к Новой Зеландии, откуда вышли четыре месяца назад, дабы исследовать в зимнее время средние широты Южного моря. Теперь эта цель была выполнена: мы исследовали между тропиками участок более чем в 40° по долготе и тридцать один день провели частью на островах Общества, частью на островах Дружбы, что пошло весьма на пользу всей нашей команде. Теперь приближалось лето – самая удобная пора для исследования южной части этого океана, и пустынные скалы Новой Зеландии должны были стать нашим прибежищем на время, какое понадобилось бы, чтобы снять более легкий летний такелаж и заменить его более крепким, способным лучше противостоять бурям и всяческой непогоде этих суровых широт.

Комментарии

1. О дораде см. прим. 3 к гл. 2.

2. Речь идет об атолле Херви (Мануае) в южной группе островов Кука. Херви, Огастес Джон, граф Бристольский (1724–1779) – капитан, впоследствии вице-адмирал, один из лордов Адмиралтейства.

3. Форстер описывает церемонию фагафетаи (правильно факафетаи), которая соблюдалась при вручении даров и меновой торговле.

4. Пампельмус, или шеддок, – плодовое дерево Citrus grandis семейства рутовых с сочными и ароматными плодами, напоминающими плоды грейпфрута (Citrus paradisi).

5. Отсечение части пальца – жертва, приносимая богам в случае болезни родственника, старшего по возрасту или рангу. Этот обычай, широко распространенный на островах Тонга, назывался туту нима.

6. О труде Кольбе см. прим. 18 к гл. 3.

7. Мокса – маленькие цилиндрики из волокон некоторых растений, которыми прижигают определенные участки кожи в лечебных целях.

8. Казуариновое дерево – железное дерево (Casuarina equisetifolia, местное название тоа), имеющее очень твердую и плотную древесину.

9. Имеется в виду кава (см. прим. 15 к гл. 10).

10. Красные перья попугая были на островах Общества эмблемой культа бога Оро. Гирлянды из этих перьев считались ценнейшим жертвоприношением, а церемониальные пояса из них (маро ура) – священной регалией верховных вождей.

11. Речь идет о крыланах, или летучих собаках (Megachiroptera), – плотоядных млекопитающих отряда рукокрылых, достигающих в отличие от летучих мышей крупных размеров.

12. На Тонга нет диких саговых пальм. По мнению Дж. Биглхоула, речь здесь идет, скорее всего, о «капустном дереве» (Cordyline terminalis, местное название ти). С этим деревом на многих островах Океании связаны различные сакральные представления.

13. Фаетука (правильно фаитока) – усыпальница тонганского вождя. На островах Тонга до сих пор сохранилось множество таких сооружений. До обращения тонганцев в христианство (середина XIX века) усыпальницы вождей имели культовое значение.

14. Тонгатапу – древний остров кораллового происхождения. За время его существования уровень океана неоднократно испытывал значительные колебания.

15. Религия тонганцев была сходна с религией таитян (см. прим. 21 к гл. 8). О религии и мифологии тонганцев и других полинезийцев хорошо рассказано в книге Те Ранги Хироа «Мореплаватели солнечного восхода». М., 1950 (2-е изд., 1959).

16. Кифера (Китира) – остров в Средиземном море, к югу от полуострова Пелопоннеса. В античное время был одним из центров культа греческой богини любви Афродиты.

17. Обычай сакральной дефлорации (обрядового лишения девственности) был распространен у многих народов, находившихся на стадиях разложения первобытнообщинного строя и раннеклассового общества, в том числе у некоторых малых народов Малабарского берега (самой южной части западного побережья Индии).

18. Ко времени появления в Океании европейских мореплавателей судостроение и навигационное искусство полинезийцев достигли очень высокого уровня. Работая простейшими орудиями из камня и раковин, островитяне строили суда, отлично приспособленные как для дальних плаваний в открытом море, так и для сложных маневров в прибрежных водах с их коварными течениями, отмелями и рифами. Двухкорпусные парусные суда тонганцев по своим мореходным качествам действительно превосходили аналогичные суда таитян. В XVI–XVIII веках тонганские мореходы регулярно посещали Фиджи, Самоа и некоторые другие острова и архипелаги.

19. О собрании Дальримпля см. ранее.

20. В конце XVIII в. тонганцы, как и таитяне, находились на стадии формирования классов и государственности. В тонганском обществе выделялись три основных социальных слоя: эики – вожди, матабуле – дружинники (воины) и советники вождей, туа – рядовые общинники. При определенных условиях допускался переход старшего сына в более высокий социальный слой. На положении рабов находились немногочисленные военнопленные и преступники, нарушившие ритуальные запреты (табу). Особенностью Тонга было тогда наличие двух верховных правителей – светского (туи-канокупо-чу), обладавшего значительной властью, и духовного (туи-тонга), который считался священной особой, пользовался всеобщим поклонением, но реальной властью не обладал. Лату-Нипуру (точнее, Латунипулу), о котором рассказывает Форстер, был старшим сыном Туи-тонга и носил титул тамаха («священное дитя»), что обеспечивало ему почет и поклонение.

21. Форстер ошибается: Бугенвиль не бывал на Тонга и назвал островами Мореплавателей не этот архипелаг, а острова Самоа.

22. Об отрицательных последствиях неумеренного употребления «перечной воды» см. прим. 15 к гл. 10.

23. Кук послал обследовать восточное побережье Тонгатапу штурмана Дж. Гилберта.