СЕМЕНОВ В.

29-е апреля на эскадре Тихого океана.

...На фрегате было пусто и скудно. С утра, по приглашению японских властей, половинное число офицеров уехало в Киото для осмотра достопримечательностей; мы, отделившиеся во вторую смену, должны были отправиться туда завтра.

Команда проветривала вещи и починялась; учений не производилось. Многие из офицеров от нечего делать съехали на берег посетить давно знакомые места, сходить на водопад, побродить по магазинам. Обыкновенно шумная и людная кают-компания опустела. Оставшиеся по службе на фрегате бродили из угла в угол. Мы на судах так привыкли к кипучей жизни, что шум и движение никому не мешают заниматься своим делом, и наоборот в такие дни, когда кругом тишина и спокойствие, душой овладевает почти уныние, и работа валится из рук. Завтракали на одном конце длинного кают-компанейского стола без обычных шуток и острот. Но около трех часов на фрегате началось необычайное оживление. Телеграммой потребовали в Киото азовского доктора с хирургическими принадлежностями.

Каким образом новость попала к нам, кто сообщил мне лично — не помню и не могу себе представить. Это просто стало как-то стало известно всем и каждому.

Маленькое общество офицеров собралось в кают-компании, но не для разговоров или обсуждений, а как-то инстинктивно. Кто сидел, кто молча бродил взад и вперед. Во всех чувствовалась смутная, хотя и тщательно скрываемая тревога. У всякого были опасения, но никто не решался высказать их громко. [214]

— Телеграмма со станции возле речных порогов... может быть кто-нибудь из свиты упал, расшибся... промолвил один.

— Ну, разумеется! невероятно было бы: столько глаз подтвердил другой, как бы отвечая на общую мысль.

Один из мичманов успел уже побывать на берегу и теперь входил в кают-компанию. Все взгляды обратились к нему.

— Ничего! проговорил он, бросая шляпу и пожимая плечами. На берегу совсем ничего не знают, на Азове — только известная телеграмма. Боятся... и, оглянувшись на слушателей, замолчал, увидя, что и здесь боятся того же.

Томительно, убийственно долго тянулось время до вечера.

Но вот шумно пристал к борту паровой катер, наши вернулись из Киото и не успели еще они спуститься вниз, как уже страшная, возмутительная весть молнией облетела фрегат. За длинный и тягостный день много было передумано, много пугающих картин рисовало воображение; всякие несчастия от беспечности, от неосторожности приходили в голову, но этого не ожидал никто. Среди бела-дня, при торжественном проезде, открытое покушение, и где же? — в Японии!

Прибывших засыпали вопросами, но они и сами знали немного. Сопровождавшие их по городу японцы или по неведению или по чьему-либо приказанию в течение дня ничего им не сообщили, и только на станции железной дороги, собираясь в обратный путь, от одного из эскадренных докторов они впервые услышали сбивчивый рассказ о совершившемся злодействе. Немедленно же из числа бывших на лицо офицеров отрядили несколько человек справиться о здоровье и, если можно, то лично увидеть Цесаревича, а сами по долгу службы вернулись на фрегат.

В ожидании новых вестей, в каком-то лихорадочном волнении никто не ложился спать.

Наконец, в двенадцатом часу ночи прибыли отсталые и передали из первых рук слышанные подробности. Известия о здоровье Наследника были самые успокоительные. Наследник принял наших, говорил с ними и имел весьма бодрый вид. Доктора обещали скорое выздоровление.

Мы слушали, не веря ушам. Это было почти чудо.

За время долгого плавания на востоке все были хороша [215] знакомы с этим страшным оружием — японской саблей, которой ничего не стоит разрубить голову до плеч, и сами не раз приобретали эти великолепные клинки.

Подробный рассказ о покушении по началу ошеломил нас, как гром при ясном небе. Боялись Китая, английских колоний... но здесь, после сердечных приемов в Кагосиме, оно казалось дикой, нелепой выдумкой, какой-то бессмыслицей, и тем не менее приходилось этому верить.

Скоро однако первое чувство изумления и нравственной боли сменилось другим. Глуше и резче раздавались отрывистые замечания; недобрым огнем загорались глаза; сквозь обычную сдержанность, привитую суровой морской дисциплиной, рвалась наружу вскипевшая в сердце обида. «Вернулся бы скорей на Азов — и во Владивосток». «Одну лодку конвоиром». «Довольно останется! Справимся!» Кто-то радостно по пальцам считал орудия эскадры... «Подождем, подождем: что будет!»

В полночь я вышел на вахту и прошел на бак. Здесь было то же, что и там, внизу, в каютах и кают-компании. Несмотря на поздний час, около фитиля толпились кучки матросов, о чем-то тихо толковавших. При появлении офицеров они как-то особенно почтительно расступались и смолкали, словно желая показать, что готовы идти по первому знаку.

Пройдясь раза два по палубе, я остановился у борта. Ночь была тихая, облачная. Передо мною в две линии вытянулись окутанные мраком суда нашей эскадры. Всюду иллюминаторы и полупортики офицерских помещений были ярко освещены, всюду творилось то же, что и у нас. Не без некоторого чувства гордости и превосходства оглянулся я в ту сторону, где светились штаговые огни японцев.

— Ваше благородие! — неожиданно, словно сорвавшись со своего места, обратился ко мне молодой комендор-стрелок: — как же теперь будем? ежели эту Кобэ, — то можно в лоск выровнять...

— А ты чего — твоего ли ума дело! оборвал говорившего боцман, и затем, уже обращаясь ко мне, тем почтительно солидным тоном, каким говорят боцмана, не выдержал и многозначительно спросил: «А как, ваше благородие, ничего не слышно?»

— Ничего.

Многим не спалось в эту ночь. [216]

Не спал и сам Микадо: в четыре часа утра приказал он готовить все к отъезду из Токио в Киото.

Утром следующего дня на всех судах эскадры развевались молитвенные флаги и служились благодарственные молебны. Рейд представлял картину необыкновенного оживления. Военные шлюпки и японские фунэ беспрерывно сновали между судами и берегом. Всякие новости принимались с живейшим интересом. Иногда какой-нибудь нелепый слух производил тревогу и волнение.

Японцы делали все возможное, чтобы хотя сколько-нибудь сгладить тяжелое впечатление происшествия.

Наконец стало достоверно известно, что покушение Тцуды не повлечет за собой никаких осложнений, и что Наследник лично даже желает продолжать начатое путешествие по Японии. Последнее всех нас сильно тревожило. Даже теперь, когда в Киото были японские войска и сам Микадо, как говорится, сердце было не на месте, и всякие «соши» и обедневшие «самураи» не выходили из головы. Понятно, с какой радостью приветствовали на эскадре известие, что 1-го мая в 6 ч. вечера Цесаревич вернется на «Память Азова».

Встреча предполагалась по торжественному церемониалу, и кроме того все свободные офицеры эскадры съезжались на «Память Азова». На судах осталось только самое необходимое число, и я, как вахтенный, оказался, к сожалению, в этой последней категории.

О пяти часов все уже было готово, но время проходило, офицеры и сигнальщики не отрывали глаз от биноклей и труб, глядя на узкую ленту полотна железной дороги, а царский поезд все еще не показывался.

Снова нахмурились за минуту веселые, радостные лица. Солнце село; берег задернулся легкой дымкой тумана. Рассмотреть что-либо являлось невозможным, оставалось только ждать.

В таком ожидании протянулся почти час.

В исходе седьмого заметили движение в толпе народа на пристани, и ровно в семь, в сопровождении японских катеров, на рейд вышел паровой катер под штандартом Наследника. Согласно устава после выхода солнца никакого церемониала не полагалось, и, только показывая свою национальность, все суда подняли кормовые флаги.

Тишина на рейде стояла мертвая. [217]

За милю слышно было, как работала машина катера и шумела вода под его носом. Тысячи людей затаили дыхание и, прильнув к бортам, впились глазами в небольшую, быстро подвигавшуюся флотилию.

Еще несколько сот сажен, и он снова будет среди нас в полной безопасности, под сенью нашего флага, на палубе русского судна — на русской территории, окруженный слепо-преданными людьми, готовыми всю свою кровь отдать за каждую каплю его крови.

Вдруг среди тишины майского вечера издалека долетело до нас, как слабое эхо, дружное, но не русское «ура». Это экипажи коммерческих пароходов приветствовали катер Цесаревича. Исчезло различие национальностей, исчезла вражда и соперничество, единодушным радостным криком встречали европейцы европейского принца, счастливо избегшего страшной опасности.

На русских судах царило гробовое молчание.

Но вот катер пристал к борту «Памяти Азова» и, чуть колеблясь порывами легкого ветра, хорошо знакомый, дорогой нам штандарт стал тихо и плавно подыматься на вершину грот-мачты. Еще не успел он дойти до места, как на крейсере загремело восторженное «ура!» и, словно искра по пороху, передаваясь взрывами с одного судна на другое, охватило всю линию эскадры.

Тысячи людей напрягали все силы, всю душу свою выливали в этом крике, и страшен и непобедим казался этот рев одушевленной человеческой громады. И радость, и гордое торжество, и гнев, и угроза звучали в его могучих раскатах.

Я оглянулся кругом. Взволнованные лица, нахмуренные брови, сверкающие глаза... Каждый матрос, бешено выкрикивая свое «ура» и размахивая фуражкой, приветствовал Сына своего Царя и грозил его врагам. Никто его не видел и не слышал среди общего грозного гула, но он кричал и махал, чувствуя себя полноправной единицей в этой громаде, жившей на минуту одной душой и одной мыслью.

Огромный рейд словно ожил. Высокие горы, окаймлявшие берег, могучим эхом вторили стихийному, восторженному крику, и стаи испуганных чаек реяли в потрясенном воздухе.

Долго не могли успокоиться команды. Стихнет все, [218] замолкнут последние отголоски, и вдруг на каком-нибудь дальнем судне не выдержат, крикнут — и опять словно пожаром охватит всю эскадру, и гремит «ура», и грохочут горы, и с пронзительным криком носятся встревоженные чайки.

Долго еще слышали японцы этот голос русского народа, и вряд ли у кого могло остаться сомнение, сумеет ли он постоять за своего Царя.

Но вот все кончилось. С мостика раздалась команда: «Разойтись!» и радостно возбужденные матросы толпами отправились на бак.

— Ну-ка, сунься-ка! говорил в одной кучке молодцеватый марсовой, многозначительно кивая головой куда-то в пространство...

Так кончился этот знаменательный день на эскадре Тихого океана.

В. СЕМЕНОВ.

Текст воспроизведен по изданию: 29-е апреля на эскадре Тихого океана // Русский вестник, № 12. 1891

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.