РУССКИЙ УЧЕНЫЙ В НОВОЙ ГВИНЕЕ.

Еще недавно вся читающая Русская публика была взволнована грустными известиями, пришедшими через посредство иностранных газет, о бедственном положении нашего успевшего уже прославиться в Европе путешественника Н. Н. Миклухи-Маклая; общество Русское, отзывчивое на помощь всякого рода, конечно, тотчас же пришло на помощь и нашему ученому и тем более хорош был в нем этот благородный порыв, что в силу особенным образом сложившихся обстоятельств оно едва знало, кто такой этот Миклухо-Маклай, а главное—что он сделал такого, что заслуживало бы поддержки. Целых десять лет, как этот фанатик науки покинул родину для того, чтобы посвятить свою жизнь изучению первобытных народов Австралии, Полинезии и Малайских островов Азии. Обладая самыми ничтожными материальными средствами, он изучил однако свой предмет так, что имя его произносится с уважением везде, во всем мире, и мало известно лишь в России; вооруженный лишь человечностью, этот энергически человек проник в такие трущобы дикого мира, куда до него не решался ступить ногою ни один европейский путешественник. Но в то же время отдаленный от своей родины и разобщенный с нею поневоле, по неимении наших морских стационеров в тех водах, которые были облюблены им для своих исследований, а также зная, что открытия его станут более известными, если он сообщит их не в России, где они будут напечатаны в никем нечитаемых «Известиях» Географического Общества, Миклухо-Маклай все плоды своих исследований принужден был печатать частью в Голландских, а частью в Германских и Английских ученых изданиях. Всякое сообщение, подписанное нашим путешественником, с восторгом принималось заграницею, имя его сделалось известным всюду, но к сожалению никто из наших русских деятелей не нашел нужным обработать для Русской [359] публики труды Маклая, появлявшиеся в значительном количестве на иностранных языках. «Миклуха в бедственном положении», сказали этой публике, и никто не сказал, каковы же заслуги этого человека перед Россией, за что эта публика несет нравственную обязанность поддержать своего сородича.

На днях известный английский психолог и социолог Джемс Гальтон напечатал целый ряд статей, выясняющих конечные результаты исследований Миклухо-Маклая, и мы полагаешь нелишним передать здесь вкратце содержание статей Гальтона, чтобы по этому извлечению дать хотя некоторую возможность судить, что делает вообще наш русский ученый и главное, как делает, т. е. до каких мельчайших подробностей изучил он интересовавшие его народы.

Главным образом Н. Н. Миклухо-Маклай интересовался Новою Гвинеею и населяющими ее папуасами, о которых в науке существовали самые разноречивые сведения; только впоследствии обратился он к изучению той же расы на других островах Полинезии и Азии и к исследованию остатков тех народов, которые были по всем вероятиям одноплеменниками с папуасами и населяют до сих пор горы и леса полуострова Малакки. Сжившись с папуасами, любимый ими, Миклуха несколько раз возвращался в Новую Гвинею и имел таким образом полную возможность изучить в совершенстве и язык туземцев, и их быть, представляющей очень много крайне интересных черт для сравнительной народной психологии. Этой-то стороной работ нашего ученого мы и ограничимся, не вдаваясь в чисто специальную область его многолетних исследований.

Недовольные дарованным им от природы цветом кожи, папуасы стараются украсить себя подстать своему вкусу; при этом однако не все гонятся за одним и тем же цветом и то, что считается подходящим для молодежи, признается по видимому слишком резким для людей почтенного возраста; в силу этого молодежь расписывает себе лицо красною и черною красками со значительным преобладанием красного цвета, а старики дают большой простор черному. Модники из молодежи раскрашивают себе и остальные члены, выводя на них весьма разнообразные узоры. В обыкновенные дни они вовсе обходятся без раскраски, или же ограничиваются лишь чертами вокруг глаз и на носу, без которых считается как бы неловким показаться в обществе; в торжественных случаях все лицо густо покрывается краскою с черными и белыми полосками; иногда целая половина лица выкрашивается в черный цвет, тогда как другая покрывается густым слоем красной краски, что придает дикарям какой-то вовсе несвойственный им зверский вид. «Тамо», или люди немолодые, никогда не употребляют ярких цветов и чаще всего употребляют черную краску; в особенных, из ряда вон выходящих случаях, а именно во [360] время похорон какого-нибудь известного воина, папуасы закрашивают в черный цвет все свое тело и притом так искусно, что цвет этот можно принять за природный цвет кожи. Женщины «Маклаева берега» (такое наименование признано всем ученым миром за северо-западной частью Новой Гвинеи в честь нашего ученого) редко украшают себя расписыванием своего тела, а если иногда и случается это, то далеко не так искусно и замысловато, как мужчины. В особенности интересны сведения, сообщаемые Миклухой о прическе. До прибытия нашего путешественника в Новую Гвинею бамбуковые ножи и куски кремня употреблялись для сбрития волос, но едва увидали дамы богатства, привезенные «белым странным человеком», как местная мода изменилась, и модницы стали тщательно подбирать осколки бутылок, которые Миклуха выбрасывал из окна. Другой метод употребляется для того, чтобы выдергивать отдельные волоски; хотя операция и была всегда весьма мучительна, но папуасы охотно подвергались ей в течение нескольких часов к ряду без малейшего следа боли или неприятного ощущения. Хотя папуасы в этих местах незнакомы с искусством татуировки, они имеют однако обыкновение выжигать у себя полосы на теле; производится эта операция следующим образом: желающий украситься ложится на спину или ничком, а в это время ему к разным местам приятель прикладывает кусок раскаленного железа; понятно, что в этой операции требуется немалое терпение и французская поговорка «pour etre beau, il faut souffrir» нигде так не у места, как здесь. Женщины гораздо менее мужчин занимаются украшением своего тела, и костюм их зачастую бывает доведен до возможного минимума стеснения; в Билли-Билли Маклаю удалось видеть девушку в самом странном костюме, который ограничивался одною лишь раковиной из рода «Сургаеа».

Мужчины употребляют от четырех до пяти часов на приведение в порядок своих волос и вообще на туалет; они умащают волосы отваром из плода «субари» (caiophyllum inophyllum), украшают их цветами и перьями и наконец расписывают свои лица и спины. С одной стороны единственными украшениями, которые употребляются в торжественные дни женщинами, следует признать темную краску, которою они смазывают себе, волосы, щеки и лоб, и целую массу ожерелий, красиво подобранных из раковин разных величин и разноцветных плодовых косточек.

Что касается до социального положения женщины, то, хотя папуасы Маклаева берега и плохо обращаются со своими женами и эти последние не имеют ровно никакого влияния на мужчин, тем не менее никогда не случается, чтобы женщина играла меньшую роль в каком-нибудь деле, нежели мужчина; несомненно женщина трудится гораздо более мужчины, так как ей работа всегда найдется [361] в избытки, тогда как мужчина, поработав усиленно несколько недель над обработкой земли и засадкой плантации, три четверти года наслаждается ничего неделанием. Женщина, кроме того, и питается хуже мужчины, так как она не смеет есть вместе с мужьями, отцами и братьями; понятно, что не приходится ей так и украшаться, не приходится и принимать участия в общих пиршествах и празднествах.

Ни брак, ни нарождение новых граждан не празднуется особенным образом и только обрезание является отчасти некоторым подобием торжества. Производится обрезание на двенадцатом году от рождения, в лесу, на некотором расстоянии от селения, при помощи очень остроотточенного кремневого ножа; после операции неофита провожают в селение с песнями и радостными кликами; на него уже не смотрят как на мальчика, а как на достигшего возмужалости и имеющего воспользоваться многими преимуществами, которых дети не имеют.

Манера приветствовать друг друга крайне лаконична и своеобразна. Когда кто-нибудь из соседнего селения входит в деревню, то детям он кричит: «э-вау!», т. е. эй, дети! тогда как мужчина в женщина приветствуют друг друга словами: .э-нангели!» и ч»э-мем!», т. е. эй, женщина! я эй, отец! Тамо приветствуют друг друга словами: «э-аба», что значит—эй, братья! Тем не менее, не принято вовсе, чтобы знакомые, а, тем более друзья, приветствовали как-нибудь друг друга; в. особенности избегают поклонов. Паласы подают друг другу руки, но никогда не пожимают их. Уходя из дома, гость говорить обыкновенно: «я ухожу», на что хозяин и остальные отвечают: «э-аба»« или «э-мем», на что и гость должен ответить в соответствующих выражениях; затем хозяин говорить: «так уходи» и провожает гостя до выхода из селения, неся за ним подарки и остатки кушаньем, принадлежащие всегда гостю. Когда приходят они к околице, гость замечает обыкновенно: «оставайся здесь, я пойду». Если уходящий обладает особенной чувствительностью, то он прижимает хозяина к левой стороне своей груди, обнимая его одной рукой, а другою ласково трепля его по затылку.

Обычай меняться именами чрезвычайно распространен по всему берегу, и Маклая часто просили перемениться именами те туземцы, которым он в особенности полюбился. Но для того, чтобы избежать недоразумений, он постоянно отказывался от этой чести и соглашался лишь на то, чтобы новорожденным давали имя Маклая, если отцы их находились с ним в особенно дружественных отношениях. Часто просили его подыскать подходящее к его вкусу имя для юных папуасов, как мальчиков, так и девочек, и потому не следует удивляться, если будущий путешественник встретить здесь со временем Николаев, Иванов и Марий. [362]

Что касается до похоронных обычаев, то прежде всего известие о смерти какого-нибудь воина подается окрестным селениям известного рода ударами в «барум». В тот же или на другой день все мужское население собирается по близости селения в полном вооружении; руководимые звуками барума, они входят затем в селение, подходят к той хижин, которую посетила смерть и здесь встречают другую, тоже вполне вооруженную толпу местных жителей. Послов недолгой остановки присутствующее разделяются на две парии и исполняют пародию боя; при этом, хотя они и не пускают в дело своих копий, однако дело оканчивается довольно серьезно; дюжины стрел пускаются с обоих сторон, и многие из разыгрывающих эту странную комедию, оказываются довольно серьёзно ранеными. В особенности сильно волнуются и выказывают все признаки помешательства знакомые и друзья покойного. Когда все натешатся вдоволь и вдосталь устанут, когда все стрелы выпустят, мнимые враги садятся в кружок и вступают друг с другом в самые дружественные разговоры. Ближайшие родственники покойного приносят тогда пару циновок и кучу пальмовых листьев и раскладывают все это посреди круга. Затем выносят из дома тело усопшего, которому заблаговременно успели придать согнутое положение, так что подбородок покоится на коленях, a руки обхватывают ноги. Подле тела кладут его имущество, подарки его соседей и пару горшков с только что сваренной пищей; мужчины сидят вокруг покойного, а женщины, да и то самые близкие к нему, могут лишь созерцать его издали. Наконец с особенным искусством тело заворачивается в циновки и пальмовые листья и связывается множеством лиан и веревок, так что в конце концов покойный кажется каким-то артистически упакованным кулем; потом тело привязывают к длинной жерди, вносят на ней в избу и подвешивают под потолком. Когда все справлено, подарки, имущество и пища собраны вокруг покойника, гости покидают хижину и возвращаются по домам.

По прошествии нескольких дней, когда тело подвергнется значительному разложению, его погребают в самой хижине, что однако нисколько не мешает семье его обитать в той же хижине. Через год снова разрывают могилу и отделяют от туловища голову, затем очищают одну лишь нижнюю челюсть и блюдут ее пуще зеницы, причем самый близкий родственник покойного постоянно таскает это дорогое воспоминание в особом плетеном мешочке или же делает себе из него браслет. По всем вероятием обычай здесь уже испорчен, так как другие народы носят с собою прямо весь череп. Тасманийцы делают из костей своих близких ожерелья, а минкопии на Андаманских островах, как племя, сохранившееся до сих пор в полнейшей чистоте, требуют, чтобы вдова, [363] при посредстве весьма искусно сплетенной веревки, постоянно носила за спиной полный череп своего покойного мужа.

Только после долгих увещаний, причем были пущены в ход самые роскошные подарки, вроде ножей и зеркал, удалось Миклух раздобыть нисколько черепов, да и то лишь под условием полного секрета. Понятно, что женщин и детей хоронят без всяких особенных обрядов, и случаев достать женский череп представляется сколько угодно, так как ни муж, ни брат, ни отец не дорожать особенно останками когда-то любимого существа; бывают конечно случаи, что особенно любящий муж оставить себе на память нижнюю челюсть своей былой подруги, но это далеко не в обычай и скорее представляется несколько странным в глазах его соотечественников, нежели фактом, достойным подражания.

Полны интереса те наблюдения, которые сделал наш ученый касательно языка и диалектов; понятно, что наблюдения эти были сопряжены с громадными трудностями, так как не было человека, который знал бы два языка и мог бы служить переводчиком; приходилось указывать на известный предмет и называть его, а затем прислушиваться» как назовут его туземцы, или же объяснять вопрос свой знаками. Обе системы оказались несостоятельными и во многих случаях вели к целому ряду ошибок и недоразумений, так как мимика иногда не понималась ни той, ни другой стороной, да и кроме того приходилось записывать по несколько названий для одного и того же предмета, так как названия эти сообщались ему на нескольких диалектах, что вело к целым неделям расследований, какое же именно название следует считать первобытным и наиболее правильным. Для примера таких недоразумений, мы расскажем здесь следующее: зачастую Миклуха-Маклай показывал туземцам лист, желая узнать его туземное название; дикарь сообщал какое-то слово, которое и записывалось в записную книжку; другой папуас указывал однако на другое слово для того же самого предмета; третий, четвертый и пятый давали каждый свое название тому же листу. Предстояло решить крайне трудный вопрос, какое же слово из всех записанных следует считать настоящим. Когда путешественник наш обжился несколько в Новой Гвинеи, ему далось узнать постепенно, что первое слово всегда относилось к роду растения, от которого лист был оторван, второе — определяло его цвет, т. е. соответствовало слову «зеленый», а третье прямо значило—дрянь, негодь, вероятно потому, что лист поднять был с земли или же принадлежал такому дереву, которое ни на что не годилось в папуасском домашнем быту. Читатели поймут, как трудно было допытываться слов с абстрактным значением, выразить которые жестами не было никакой возможности. Еще больше трудностей представляли для Маклая такие понятия, как «друг» и «дружба», так как ему никак не удавалось разъяснить разницу между [364] ними только после четырехмесячного пребывания на своем берегу ему удалось наконец записать подходящее слово для «зрения», а для слуха» так ему и не удалось найти местного туземного выражения. Тем не менее и наш ученый стоить за то, что у дикарей существуют слова для обозначения разных абстрактных идей, но дело в том, что абстракты всегда подводятся ими к идеям реальным;. так например, богатство выражается словами—много раковин», истина — «не двойной язык» и т. д.; поверхностные наблюдатели утверждают обыкновенно, что абстракты совершенно отсутствуют в языки первобытных народов, но такая ошибка зачастую происходить лишь вследствие их же собственной неумелости выспрашивать. Самое записывание представляло также не малые трудности, уже хотя бы потому, что в Папуасском языке есть несколько звуков, выразить которые нельзя европейским алфавитом. Маклай совершенно справедливо приписывает это обстоятельство весьма важным различиям в анатомическом строении ларинкса и всей горловой мускульной системы, а также и говорильного аппарата у обеих рас. Не только орган речи, но и орган слуха играет здесь весьма значительную роль, так как Миклухе пришлось не раз наблюдать, что те же звуки он и туземцы слышать совершенно иначе. Так как туземцы; не имеют одного общего для всех произношения, так как переводчик слышит слово при помощи своего слухового органа, произносит его ради проверки при помощи опять же своего органа речи ж наконец должен записать его имеющимися в его распоряжении, но часто плохо приспособленными буквами, то и понятно, что записанные путешественниками слова не всегда соответствуют тем, которые употребляются в действительности. Оказалось, что почти всякое отдельное селение Маклаева берега обладает своим особенным диалектом, и диалекты эти до такой степени различны между собой, что, когда Миклухе случалось отправиться на два, на три дня пути внутрь страны, ему приходилось вести с собой двух или трех переводчиков, так как сам он решительно ничего не понимал в местном говоре. Только старики понимают два или три диалекта и в то же время нередко можно встретить юношу, который не понимает некоторых слов из своего собственного диалекта и обращается постоянно за разъяснениями к старикам; понятно, что как только вымрет поколение старых людей, так молодежь принуждена будет или заимствовать из других диалектов, или придумать новые слова, которые и будут внесены в местный словарь. С другой стороны папуасы чрезвычайно способны к изучению иностранных языков, так что в настоящее время путешественник крайне удивится, услыхав от туземцев часто русские слова для обозначения самых обыденных предметов, в роде: иглы, ножа, топора, и т. п. Не лишено интереса то обстоятельство, что названия птиц все звукоподражательный и взяты прямо из их крика. Вследствие [365] давнишних сношений туземный Папуасский язык изобилует значительным числом слов малайо-полинезийского происхождения.

Во время своего пребывания в Новой Гвинее Миклуха постоянно собирал простейшие и наиболее распространенные предметы, служащее в качестве украшений, а если достать их не представлялось возможности, то имел привычку тщательнейшим образом срисовывать их; дело в том, что до сих пор еще папуасы Маклаева берега пребывают на той ступени культуры, которую принято обыкновенно называть «каменным веком»; скоро настанет время, когда этот период человеческого развитая перейдет в область истории, а потому и понятны усилия нашего ученого сохранить для науки малейшие подробности этого быта. Каменные орудия, до которых в настоящее время уже додумались папуасы и которые они производят с большим искусством, встречаются в двух видах: в форме осколков кремня, раковин и костей, и обточенных в виде топоров камней. Украшения, известный уже папуасам, могут быть подразделены на три категории: украшения в строгом смысле слова, вырезанная или же нарисованные на самом человеке и служащие действительно лишь для украшения; украшения и рисунки, показывающие первый шаг к идеальному или фигуративному письму и наконец украшения, гравюры и рисунки, стоящие в прямом отношения ж суевериям и религиозным идеям папуасов.

Отличительной чертой большинства папуасских украшений следует признать то, что все они по большей части прямолинейны, так как самый материал, из которого сделаны предметы домашнего обихода, т. е. бамбук и тростник, не поддается вырезке на нем кругов и кривых линий; Миклуха спрашивал не раз у туземцев, почему они не украшают свои циновки кругами, и всегда получал один и тот же ответ, что это не удобно, так как приходится вырезать круги осколками кремня или острыми раковинами. Главным образом искусство их проявляется в украшении бамбуковых сосудцев для извести, употребляемой ими вместе с бетелем, и громадных гребней, носимых всеми мужчинами. Само собой разумеется, что тот стиль орнамента, который сложился у папуасов в силу особых свойств бамбука, должен был перейти и на предметы, сделанные из другого материала, из дерева, например, и глины; как видно, папуас похож в этом отношении на остальных людей, и врожденная ему косность мешает ему попробовать составить другой рисунок на материале, не обладающем свойствами бамбука и тростника; «так делали отцы и деды, да и внукам приказали», повторили бы папуасы нашу родную поговорку, если бы умели говорить по-русски. Тем не менее, однако, время сделало свое и на некоторых деревянных предметах можно уже увидать рисунок, состоящий из кривых и кругов; но вырезать подобный рисунок очень трудно теми первобытными инструментами, которыми пользуются [366] эти дикари. Легкий нажим осколка кремня совершенно свободно проводить черту на внешней кожице бамбука, тогда как дерево не так легко поддается, и художник должен довольно долго трудиться и скресть, пока ему удастся вывести хотя бы самый простой и несложный орнамент, состоящий из комбинации нескольких прямых линий; замысловатее всего украшаются барабаны и лодки. В доказательство того, что недостаток разнообразия рисунка происходит далеко не от недостатка воображения и искусства, можно привести то обстоятельство, что едва лишь туземцы нашли в окрестностях хижины Миклухи несколько осколков бутылок, как поняли, что осколки эти могут с успехом заменить их далеко несовершенные орудия и тотчас же применили их к делу, сумели сделать ими на дереве целую массу совершенно новых орнаментальных комбинаций и с той поры значительно изменили к лучшему преобладающий стиль украшений. Что касается до посуды, так как она выделывается обыкновенно женщинами, а эти последствия почти не обладают артистическим чутьем и отнюдь не заинтересованы своим делом, то никогда нельзя увидать никакого рисунка на горшках и сосудах. Как ни горько нашему ученому признаваться в этом, но женщина в культурном отношении стоит у папуасов на значительно более низкой ступени и никогда не сравняется с мужчиной, если не выйдет каким бы то ни было образом из того состояния приниженности, в котором до сей поры обретается.

Миклуха-Маклай полагает, что ему удалось случайно открыть зачатки идеографического письма у папуасов; он заметил однажды на фасаде одной хижины, служившей местом сходок, целый ряд щитов, сделанных из листьев саговой пальмы, на которых изображены были самым первобытным образом фигуры рыб, змей, солнца и звезд. Понятно, как стремился он узнать значение этих рисунков, но к сожалению долго не мог он допытаться до чего либо путного вследствие слишком еще малого знакомства с языком; а между тем в окрестных лесах зачастую приходилось ему встречать подобные же символические рисунки, вырезанные на коре деревьев; подобный же рисунок увидел он и на лодке, прибывшей с островов Удовольствия. Все это чрезвычайно интриговало нашего ученого, но загадка оставалась неразрешенного, пока не случился какой-то праздник по случаю спуска на воду двух новых лодок, над которыми туземцы очень долго работали. При окончании пиршества один из наиболее юных гостей встал со своего места, взял уголь и стал рисовать на близь лежавшей доске целый ряд самых примитивных и грубых фигур. Символическая фигуры эти были очень похожи на те, которые Маклай не раз уже видел на лодках, деревьях и т. п. — и были нарисованы в особом порядке, прежде всего, стояли изображения только что спущенных на воду лодок, которые нарисованы были таким образом, что половина [367] их была уже в воде, а половина — на берегу; затем следовали фигуры людей, которые тащат двух свиней; свиньи привязаны были ногами к жердям и изображали, вероятно, тех самых свиней, которые только что были съедены за пиром; за этим следовал ряд горшков, число которых соответствовало числу поданных и съеденных блюд, и наконец помещены были: большая лодка Маклая, которую легко было узнать по ее флагу, две парусные лодки, прибывшие с островов Удовольствия, и наконец целая масса местных лодок из окрестностей Билли-Билли. Группа эта, долженствовавшая представлять всех разнообразных гостей, почтивших праздник своим присутствием, была нарисована в виде воспоминания о торжестве, и Маклаю не раз приходилось видеть ее впоследствии. Дальнейшие наблюдения привели нашего ученого к тому заключению, что подобные рисунки не могли считаться простыми изображениями или картинами, а должны быть признаны зачатками того первобытного идеографического письма, которое впоследствии может дойти до изобретения письмен; дальнейшее пребывание только еще сильнее убедило его в действительности такого предположения. Микуха-Маклай был однако не мало поражен тем разнообразием фигур, которые употреблялись для обозначения самых обыденных предметов; эта особенность символического письма папуасов конечно не могла влиять на распространение нарисованного среди населения и лишь немногие, часто сам лишь рисовавший, могли объяснить содержание рисунка, тогда как все остальные могли читать его рисунок лишь с оговоркой «может быть». Так, например, человек изображается одним и тем же рисовальщиком то в виде полной человеческой фигуры, то в виде лица с глазами и огромным ртом, то в виде хохла с пером, то наконец в виде фаллоса; следует думать, что этими фигурами далеко не исчерпывается запас символов для человека, а потому и понятна трудность прочтения папуасской надписи-рисунка. Кроме рисунков папуасы Маклаева берега употребляют многие мнемические предметы, которые напоминают им о некоторых выходящих из ряда вон обстоятельствах их жизни; в каждом селении можно найти под вешанными к крышам разные предметы, в роде костей животных, напоминающих о каком-нибудь большом торжестве, кокосовых орехов и раковин, служащих для воспоминания о небольшом пире, для которого не стоило убивать животных, пучка сухих листьев или корзины, служивших для прятанья принесенного дорогим гостем подарка; гость давно ушел и оставил знак своего пребывания либо просто для того, чтобы его не забыли, либо для того, чтобы хозяин дома не преминул отплатить ему в свою очередь добрым подарком. Во всяком общественно-жертвенном доме висит целый ряд нижних челюстей свиней и собак, головизны рыб и черепа земноводных, в воспоминание о пиршествах, [368] устроенных после счастливой охоты и рыбной ловли и в честь друзей и гостей; все это служит таким образом чем то вроде календаря прошлых удовольствий и удач.

К категории гравировки на дереве и резьбы относится главным образом громадное количество скульптурных произведений, которые хотя и не всегда играют роль настоящих идолов, но тем не менее всегда играют такую роль, которая близко сходится с религиозными воззрениями папуасов. Эти произведения местных резчиков, известные под именем «телум», наш ученый наблюдал везде и всюду и собрал их рисунки из 21 селений; фигурки эти донельзя интересны, так как представляют нам скульптурные произведения каменного века и кроме того разъясняют некоторые вопросы об отношениях Меланезийской расы. Телум состоит обыкновенно из человеческой фигуры того или другого пола, сделанной из дерева, или из глины; почти у всех прическа волос на голове носит какой-то особенный характер, а у мужских фигур фаллос всегда изображен в необычайных размерах. В одном из горных селений Миклуха нашел телум с туловищем человека, но с головой крокодила, прикрытой щитом черепахи; в том же селении: найден был другой идол, державши в обеих руках дощечки, покрытые целым рядом символических изображений. На всех этих человеческих фигурах нос, как водится у окрестных папуасов, проткнуть, и всякий телум, которых по несколько штук можно найти в каждом селении, имеет свое специальное прозвище. Что касается до значения этих деревянных фигур, то Маклай не вполне еще уверен в этом отношении, хотя он и убежден, что они стоять в прямом соотношении с религиозными первобытными представлениями папуасов, так как в некоторых горных селениях даже камни почитаются в качестве телумов. Если мы посмотрим на эти изображения с эстетической точки зрения, то должны будем опять-таки признать за папуасами значительные художественные способности, чрезвычайную настойчивость и усидчивость в работе; здесь именно можем мы видеть воочию, как простые украшения переходят мало по мало в барельеф и из альторельефа в полную скульптурную фигуру, а потому-то и интересно изучение быта Папуасов.

Обычай запрета или «табу», существующий в Полинезии, замечен был Миклухою и в Новой Гвинеи, но для него не существует особого слова в туземном языки, хотя на каждом шагу приходится натыкаться на такие обычаи, которые прямо доказывают существование запрета, в особенности в отношениях женщин к мужчинам; им запрещено например вступать под кровлю «дома совета»; они изгнаны со всех пиров, и все блюда, изготовляемая ими же для этих пиров и в особенности главный напиток—«кеу», представляют собою запретный плод для женщин и детей; с [369] другой стороны, мужские сходки, музыка и музыкальные инструменты, даже слушание их издали, составляет для них запретное «табу» и едва заслышать он о мужской сходке или музыку, тотчас должны спасаться бегством. Сколько ни старался Маклай допытаться, почему это несчастные женщины лишены всех этих удовольствий, ему постоянно отвечали все одно и тоже: «невозможно иначе—они заболеют и умрут иначе».

Искусство музыкальное, игра на всяких инструментах, называемая вообще—«ай», дозволены одним лишь мужчинам, которые одни и делают эти инструменты. Инструмент — «ай-кабрай» состоит из бамбуковой трости в 2 слишком ярда длины и в пятьдесят миллиметров толщины; палка эта выдалбливается, вкладывается в рот и затем все уже зависит от самого музыканта, так как он или просто дует в нее, или рычит, воет, и звуки инструмента слышны бывают на две или на три мили в окружности. Инструмент этот называется «кабрай» по имени особого вида попугая с звонким и громким голосом.

«Мунки-ай» представляет собой такой же простой и раздирающий уши инструмент и делается из скорлупы одного из небольших видов кокосового ореха (мунки), в которой просверлены два отверстия: одно сбоку, а другое сверху; музыкант извлекает из него пронзительные пищащие звуки, вдувая воздух в верхнее отверстие и то затыкая, то оттыкая пальцем боковое отверстие; весьма часто случается, что инструмент этот украшен весьма вычурными и артистически выполненными рисунками.

«Холь-ай» есть согнутый или же прямой духовой инструмент в роде трубы, сделанный из корня растения, принадлежащего к семейству лагенарий.

Эти три только что описанные инструмента далеко не представляют собой то, что мы привыкли называть в Европе духовыми инструментами, а похожи скорее на что-то вроде морских рупоров, так как служат лишь для усиления звуков человеческого голоса, хотя и могут издавать весьма разнообразные звуки.

«Орбан-ай» состоит из ручки, к которой подвешены на веревках с десяток выдолбленных скорлуп орбановых орехов; когда трясут ручку, то скорлупы ударяются друг о друга и производит трещащий звук, похожий по временам на треск ветвей от порывов ветра, а то на шелест листьев от дуновения легкого ветерка.

«Окам» представляет собой род барабана, сделанного из выдолбленного дерева, обтянутого сверху кожею щитоносной ящерицы, тогда как снизу дыра остается незатянутою.

Для передачи сигналов употребляется просверленная сбоку три тоновая раковина и всякий раз, как лодка покидает Билли-Билли или, напротив того, прибывает в это селение, дают знать [370] соседям о таком событии звуками этой трубы. Все поименованные инструменты составляют ненарушимое «табу» для женщин и детей, так как на них смотрят, как на нечто священное, как и на «телум»; понятно, что Маклаю стоило не малых трудов раздобыть несколько экземпляров этих инструментов для его коллекции.

Песни папуасов Маклаева берега чрезвычайно просты, как по содержании, так и по музыкальной композиции; они состоят обыкновенно из небольшого числа слов, постоянно повторяемых то одним голосом, то хором; по большей части поющие импровизируют свои песни, которые складываются по случаю прихода гостей, по поводу какого-нибудь особенного занятая, или из ряда вон выходящего события.

Под обычным названием «ай» понимаются вообще все пиршества, празднуемый папуасами время от времени. Гости собираются и сзываются из окрестных деревень известным количеством ударов в общественный барабан, следующих друг за другом в определенные промежутки времени; в это время юноши выносят из общественного дома разные музыкальные инструменты и утварь. Приносят ящики, наполненные до верху корнями колокасии и плодами, диоскореи; часть этих припасов поставляется самими гостями, и когда гость складывает в общую кучу свое приношение, то все присутствующие приветствуют его радостными кликами. Наконец появляется давно ожидаемое всеми шествие двух юношей, которые тащат привязанную ногами к шесту свинью, предназначающуюся для пира; шествие встречают криками радости и восторга, и свинью осыпают, красными цветами ибискуса. Жертву кладут на землю и один из стариков обращается к ней с длинной речью, после чего и убивает ее ударом копья под левую лопатку. Что касается до собак, которых папуасы едят зачастую с удовольствием на пирах, то их убивают самым бесчеловечным образом: их хватают за задние ноги и покрутив несколько времени над головой, со всего размаха ударяют головой об дерево. Куры, крысы, кускусы и другие грызуны убиваются точно таким же образом. Когда свинья убита и опалена над огнем, ее кладут на толстую подстилку из банановых листьев. Во всех подробностях приготовлений к пиршествам папуасы выказывают замечательное стремление к разделению труда, так как все совершается без шума, толкотни и суетни. Пока готовится кушанье, гости сидят и делают два местные напитка—«мунки-ла» и «кеу». Для приготовления первого из них берут зеленые еще кокосовые орехи и вынимают из них еще не окрепшее ядро с молоком и с нижней кожей, которые собираются в большие сосуды. Половинки орехов раздаются гостям, которые наскребают в кокосовое молоко шельм горы внутренней шкурки и ореха, так что в сосудах образуется бело-сероватая масса, которая и ценится крайне высоко туземцами. Второй напиток [371] изготовляется следующим образом: свежие листья растения «кеу» вместе с молодыми побегами, разжевываются и выплевываются в сосуды, причем толстые ветки и стебли растираются между каменьями; молодежь играет при этом роль пережевывающих машин и челюсти их обыкновенно с успехом выполняют трудную работу жерновов. Если кто-нибудь из жующих устанет прежде, нежели жвачка сделается достаточно мягкою, то жевавший выплевывает жвачку на ладонь, скатывает ее в шарик и передает соседу с просьбой докончить за него работу. Когда растение хорошо разжевано, то жидкость процеживают при посредстве особого аппарата, состоящего из двух половин скорлупы кокосового ореха, из которых одна продырявлена, а другая приспособлена для приема профильтрованной уже жидкости; фильтрация производится через мелко нарубленную траву. Затем к жидкости прибавляют немного воды и ей дают хорошенько отстояться. Всякий, пьющий этот напиток, имеет перед собой свою особую посуду, которую он бережно носит всегда с собой; посуда эта сделана из скорлупы кокосового ореха, внутренняя сторона которой окрашена в серо-зеленоватый цвет вследствие частого и долгого употребления, так как обычай не позволяет мыть что-либо изнутри, тогда как снаружи скорлупа украшена самыми причудливыми рисунками.

Наконец из селения доносятся два или три удара в барабан, уведомляющих гостей, что все готово для пира; любители «кеу» усаживаются в кружок, а молодежь располагается за ними в почтительном отдалении; каждый из присутствующих втыкает в землю перед собою свое копье, а затем в образовавшуюся от копья ямку втыкает свой сосуд, куда «кеу» наливается из общего горшка. Предварительно пожевав что-нибудь и выплюнув жвачку в сторону, что думается ради очищения рта, каждый по старшинству годов и социального положения выпивает свою порцию, делая самые уморительные гримасы, так как напиток чрезвычайно горек на вкус; при этом многие ведут себя не особенно чистоплотно, и нисколько не церемонясь, исправляюсь тут же свои нужды. Затем гости приступают к еде и, когда утолят свой голод, приступают к распиванию кокосового питья. Если свинья слишком мала для того, чтобы ее хватило на всех, то она объявляется запретной для юношей, и только мужи могут ее отведать, так как иначе ослушника непременно поразит болезнь или какое-нибудь несчастье. Празднество заканчивается обыкновенно куреньем и жеваньем бетеля и листа «сири». Когда, как иногда случается, припасов не хватает для всех принимающих участие в пире, то пария рыбаков отделяется от пирующих и налавливает в достаточном количестве рыбы. Для того, чтобы женщины и дети не мешали пирующим, приносят обыкновенно музыкальные инструменты, и начинается музыка, заставляющая прекрасный пол собрать [372] в охапку детей и поспешно скрыться куда-нибудь подальше. В конце концов, на память о пире и приятно проведенном времени, берут нижнюю челюсть свиньи или собаки, служившей главным угощением, и вешают ее под кровлей дома для общественных собраний.

В течение ноября и декабря месяцев, когда папуасы менее заняты на своих плантациях, устраивается Целый ряд празднеств иного рода; здесь первое место занимает «ай-мунь», на котором дозволяется присутствовать только мужчинам, тогда как на «сель-мун» являются и женщины, и дети. Во время ай-муна устраиваются крайне интересные процессии замаскированных мужчин, где «айдо-тань», ничто в роде идола, состоящего из целого ряда человеческих фигур, вырезанных в одном куске дерева, играет главную роль; его приносят из деревни, заново расписывают в черный и красный цвета и торжественно вносят в круг пирующих. Иногда пирующие прямо с пира перёходят в другое селение и тут разыгрывается подобие боя с местными жителями.

Что касается до жевания бетеля и до курения табака, то обе привычки крайне распространены среди обитателей Маклаева берега. Арековая пальма весьма редко встречается в стране, за исключением лишь островов Удовольствий и некоторых других частей материка Новой Гвинеи. Самый процесс жевания бетеля происходить следующим образом сначала любители разжевывают слегка орековый орех, а затем смешивают жвачку с небольшим количеством мелкой извести, которую всякий папуас носить при себе в бамбуковой бутылочке; затем все это завертывается в один или два листа бетеля, кладется на зубы, и начинается жеванье. Хотя табак, известный здесь под названием «кас», и разводится на берегу в больших количествах и выходит очень удачен, тем не менее однако жители, попробовав однажды американского прессованного табаку у Миклухи, не могли долго выговорить слова от восторга и просили потом нашего ученого приносить хоть щепотку этой прелести на все празднества. Обыкновенно папуасы отделяли лист от листа, сушили их над огнем, оборачивали в зеленые высушенные листья и сворачивали в тоненькие сигаретки; одна такая папироса обходила по несколько раз весь круг пирующих, так как папуас затягивается дымом, глотает его и затем медленно выпускает через нос.

Так как «кey» обладает усыпляющими свойствами, то папуасы нашли средство поддерживать упившегося им человека в бодром состоянии; обыкновенно перепивший обращается за помощью к своему другу, который травяным стебельком щекочет ему роговую оболочку до тех пор, пока глаза его не наполнятся слезами. Такое леченье продолжается до тех пор, пока пациент не объявит, что ему больше не хочется спать; туземцы находят, что операция эта доставляет несказанное наслаждение, но «всегда ли она удается — другой вопрос». [373]

Нет возможности сконцентрировать в небольшой статье тот неоцененный и изобильный материал, который добыт нашим русским путешественником. Каждая отдельная статейка его дышит живым интересом, блещет массой сообщаемых им новых научных фактов и остается лишь пожелать, чтобы наконец, после стольких неустанных, но крайне плодотворных трудов, наш дочтенный труженик вернулся на родину, отдохнул и привел в порядок все добытые им материалы. Если нас удивляет энергия Стэнли, которому было сказано: тратьте, сколько хотите! То как же не приветствовать нам энергичного русского человека, который, с грошовыми сравнительно средствами, изведал не менее таинственные страны и заслужил уважение всего ученого мира своими открытиями и добросовестным отношением к делу. Если нам удалось хотя отчасти показать, какие неоцененные сокровища собраны Миклухой-Маклаем, как интересны и новы его исследования, то мы полагаем, что достигли нашей цели.

В. Майнов.