ЧЕРЕВКОВА А. А.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ МАЛЕНЬКОЙ МОНАРХИИ

(Окончание. См. “Исторический Вестник”, т. LXXI, стр. 334.)

IX.

Лилиу Окалани уже было около 60-ти лет, когда она вступила на престол. Первые же месяцы нового царствования ознаменовались такими событиями в придворной жизни, которые окончательно скомпрометировали монархию, воочию показав ее полную несостоятельность. Хороши были придворные и ближайшие советники покойного Калакауа, но фавориты новой королевы и их перещеголяли. Прежде чем перейти к изложению этих “тайн гавайского двора”, остановимся на других факторах, играющих в делах падения династий и монархий гораздо более существенную роль, чем придворные скандалы. В данном случае, такими факторами явились: вымирание туземного племени, рост интеллигентного европейско-американского элемента Гавайи вообще и Гонолулу в частности, огромное развитие торговли страны, прилив сюда иностранных капиталов, вложенных в некоторые из отраслей местной промышленности, широкая иммиграция разных европейских и азиатских народностей и, как следствие всего этого, совершенное изменение физиономии страны; наконец—близость ее к Соединенным Штатам Северной Америки и удаленность от всего остального мира. [710]

Официальная перепись 1832 года дала 130.000 душ населения Гавайи. Ценз 1860 года показал уже всего 70.000 душ. В 1872 году собственно туземцев было только 57.000 человек. Мы имеем здесь, следовательно, дело с настоящим вымиранием племени, идущим вперед с ужасающей быстротой. К концу 1895 года население Гавайи, в круглых цифрах, было следующее: туземцев 40.000 душ, японцев 24.000, китайцев 15.000, португальцев 13.000, других европейцев и американцев 7.000, полинезийцев 1.000, всего 100.000 человек. Таким образом, в то время как уменьшение коренных обитателей Гавайи шло постоянно вперед, иностранный элемент ее, начиная с 1853 года, когда он впервые появился в цифрах местной переписи, вырос так, что далеко опередил элемент туземный. Особенно изменились и состав населения и вид столицы острова. Сентябрьская перепись 1895 года дала собственно для города Гонолулу следующие цифры: туземцев 10.500, китайцев 7.500, японцев 2.100, португальцев 3.800, других европейцев и американцев 4.200, всего 28.000 человек.

В 1875 году стоимость всего иностранного ввоза в Гавайи простиралось до 3-х миллионов рублей. Стоимость вывоза была 4.100.000 р. В 1894 г. ввоз в Гавайи выразился цифрою 11.400.000, вывоз—19.400.000 рублей. Главную массу вывоза составили произведения самой страны, причем на долю сахара пришлось без малого 17.000.000 рублей. Росту гавайской промышленности и торговли особенно посодействовал трактат, заключенный в 1876 г. между Гавайей и Соединенными Штатами, которым известные продукты островов, в том числе сахар, рис и фрукты, допущены к ввозу в Штаты беспошлинно. Этот трактат имел, во-первых, большое влияние на рост земледельческой промышленности Гавайи, для которой был обеспечен им обширный и богатый рынок, и во-вторых, чрезвычайно важное политическое значение, положив прочное начало объединению интересов обеих соседних стран. Под влиянием этого трактата, производство гавайского сахара, наприм., с 96.000 пуд. в 1876 г. увеличилось до 1 милл. пудов в 1894 г., количество риса с 56.000 пуд. до 280.000 пуд. и т. д.

Сахарное дело в Гавайи представляет в настоящее время наиболее выгодное помещение для капиталов и занимает значительное количество рабочих рук (не менее 23.000 челов.).

По данным 1893 года, количество капиталов, вложенных американцами в различные торгово-промышленные предприятия в Гавайи, равнялось 52.000.000 рублей; английских капиталов было почти 14.500.000, немецких — 4.000.000, туземных — 1.300.000, китайских — 600.000, португальских — 100.000, всех других национальностей вместе 800.000, всего 73.700.000 p. [711]

Все эти цифры говорят одно: старая Гавайи умерла, новая — все, что угодно, только не Гавайи, Кука и Ванкувера; 60 проц. ее населения — пришлый элемент; остальные проц., составляющее первоначальных аборигенов обречены на неизбежную смерть в самом недалеком будущем. Исключив из пришлого элемента китайцев, японцев, португальцев, этих представителей грубой, чисто-физической силы, — рабочих на плантациях, ремесленников и проч., — получим около 4,5 тыс. лиц интеллигентного класса, принадлежащих к наиболее передовым нациям Европы и Америки, привыкших издавна к широкому пользованию политическими правами, желавших и здесь принимать активное участие в делах страны, которая для большинства их стала второю родиной. В руках этого класса сосредоточились почти все капиталы страны; из среды его вышли все выдающиеся люди Новой Гавайи. Сюда же надо причислить и обширную группу тех лиц, которые родились здесь от союзов между европейцами и туземцами, воспитывались в школах, поставленных на европейскую ногу, и которых симпатии, во всяком случае, не в Прошлом. Группа эта включает в себе не менее 10.000 душ. Зная все это, не трудно было предвидеть, что дни Гавайской монархии сочтены, и что нужен только удобный случай, известная комбинация и внешних и внутренних политических сил, для того, чтобы схоронить ее навсегда. Кто же должен был явиться наследником маленькой монархии?

Япония давно уже облюбовала этот лакомый кусочек. Поток эмигрантов, которых она посылала в последние годы в Гавайи, принял, наконец, такие угрожающие размеры, что государственные люди страны принуждены были принять ряд мер, чтобы по возможности ограничить это нашествие. Но все подобные меры явились бы, конечно, только жалким паллиативом, не прими политические события на Дальнем Востоке нового оборота. Смуты в Корее, предшествовавшие японско-китайской войне, сама эта война и ряд последующих за ней событий, отвлекли внимание и Японии и Европы от Гавайи, и этим историческим моментом чрезвычайно ловко воспользовалась группа американских патриотов, для того, чтобы низвергнуть Гавайскую монархию и подготовить почву к действительному присоединению Гавайских островов к Соединенным Штатам.

Мы уже говорили выше о том, как король Камеамеа III, в виду дерзких требований, предъявлявшихся к нему представителями Англии и Франции, решил было отдаться совсем Соединенным Штатам. С тех пор вопрос об этом не раз возбуждался в местных правительственных сферах и в царствование Камеамеа V подвергался самому серьезному обсуждению. Здесь, как и в Америке, шли тогда два течения: одни стояли за [712] необходимость полного присоединения островов к Штатам; другие утверждали, что подобное присоединение вещь не желательная и лучше всего пока ограничиться заключением такого политического и торгового трактата, которым бы интересы обеих соседних стран, но возможности, были объединены.

В конце концов, сторонники заключения трактата восторжествовали.

Интересно, между прочим, отметить, что в Америке одним из самых сильных аргументов противников присоединения к Штатам Гавайи служило и служит присутствие в состав населения островов столь значительного числа жителей Востока, то есть японцев и китайцев, в дешевом труде которых чистокровный американец недаром видит самый опасный элемент собственному благополучию.

Теперь вернемся опять к королеве Лилиу-Окалани, которой суждено было видеть гибель независимой Гавайской монархии.

Вскоре по вступлении на престол старой королевы, умер ее законный муж, американец Доминис, занимавший пост начальника острова Оагу и губернатора города Гонолулу. Королева приблизила к себе некоего Вильсона, уроженца островов Таити, и назначила его гофмейстером с большим окладом жалованья. Фаворита сделался вскоре настоящим диктатором страны.

Королева, считавшая свои права неограниченными, не признала министров, выбранных законодательным собранием. Началась борьба между троном и парламентом. Действовавшая конституция не нравилась королеве. Ей понадобилась своя собственная конституция, и 14-е января 1893 года было назначено днем задуманного ею coup d'etat. На призыв королевы, действовавшей как будто от имени своего народа, толпа столичной черни окружила дворец. Ровно в полдень, при помощи этой черни, законодательное собрание должно было быть разогнано, и революционный эдикт королевы обнародован.

Но тута случилось нечто неожиданное для инициаторов переворота: министры, которых королева сама выбрала, которых она сама назначила помощниками в выполнении задуманного плана, эти министры в последний момент от нее отступились. Оставленная всеми, Лилиуоколани с тоской и отчаянием в душе металась из угла в угол своего дворца, ища выхода из рокового положения; но попытка произвести государственный переворота, во всяком случае, на этот раз не удалась. Наконец, королева вышла на балкон к собравшемуся, возбужденному народу и объявила, что его содействие понадобится не теперь, а в ближайшем будущем. Толпа разошлась.

Вечером того же 14-го января, для всех мыслящих людей столицы стало ясно, что Гавайской монархии наступил конец, и [713] что друзья порядка и закона должны позаботиться об учреждении действительного правительства на место наступившего смутного времени.

16-го января, в Гонолулу прошел большой митинг. Явились все, имевшие вес и положение в обществе, цвет местной интеллигенции: журналисты, профессора, учители, священники, судьи, адвокаты врачи, крупные собственники, банкиры, купцы. Всех этих людей объединяло одно чувство: желание прочного общественного порядка.

Митинг, по единодушном осуждении действий королевы, уполномочил “комитета общественной безопасности” найти пути и средства, которые окажутся нужными для поддержания закона и порядка и для охраны жизни, имущества и свободы граждан Гавайи.

“Комитет” тотчас же обратился к посланнику Соединенных Штатов с просьбою приказать свезти на берег десант с крейсера “Бостон”, так как ночью могли вспыхнуть восстание и пожары; организованной же полиции больше не существовало.

Население Гонолулу находилось в состоянии тоскливого ожидания, чем и как кончатся все эти тревожные события. Американский посланник пришел к заключению, что серьезность положения требует принятия с его стороны решительных мер, и 16-го января командир крейсера “Бостон” по требованию американского посланника приказал свезти десант “для охраны посольства, жизни и имущества американских граждан и общественного порядка”.

Американские войска на берегу ни на одну йоту не отступили от буквы данного им предписания. Они и пальцем не шевельнули ни для оказания помощи павшей монархии, ни для поддержки возникшего временного правительства. Справедливость данного факта подтверждается всеми официальными документами этого любопытного времени и всем ходом тогдашних событий. Они шли без активного вмешательства американских военных сил; но понятно, что присутствие этих сил, даже молчаливое и по наружному виду совершенно бесстрастное, должно было играть и, конечно, сыграло роль могучего фермента, которым обусловливался весь характер данного брожения.

Рано утром 17-го января, “комитета общественной безопасности” овладел главными правительственными зданиями и опубликовал длинную прокламацию, из которой мы приводим только конец:

“1) Гавайская монархия сим уничтожается.

2) Для управления страной и для охраны общественного спокойствия учреждается временное правительство. Правительство это будет существовать до тех пор, пока не будут выработаны условия союза Гавайи с Соединенными Штатами Северной Америки.

3) Это временное правительство образуют: а) исполнительный [714] совет из четырех членов, имена коих суть: Санфорд Доль, Джемс Кинг, Петер Джонс и Вильям Смис. Санфорд Доль имеет быть президентом совета министров и министром иностранных дел; остальные вступают в заведование министерствами: внутренних дел, финансов и юстиции; и в) совещательное собрание из 14-ти членов, которые будут пользоваться и общею законодательною властью.

4) Все, служившие при павшей монархии, приглашаются продолжать исполнять свои обязанности, за исключением ее величества королевы Лильюокалани и ее министров, которые должны немедленно оставить занимаемые ими должности”.

О совершившихся событиях чрезвычайной важности для маленькой страны временное правительство в тот же день уведомило, прежде всего, посланника Соединенных Штатов в следующих выражениях:

“Гавайская монархия упразднена, вместо нее учреждено временное правительство. О существовании его страна уже поставлена в известность. В руках временного правительства находятся здания министерств и управлений, государственные архивы, казна и столица”.

Вместе с тем временное правительство просило посланника признать именем Соединенных Штатов Америки правительство Гавайских островов существующим de facto и тем оказать ему нравственную поддержку.

Так как временное правительство было действительным господином положения, то американскому посланнику ничего не оставалось, как признать его de facto существующим правительством Гавайских островов.

Представители других держав, которым были хорошо известны все обстоятельства, сопровождавшие возникновение временного правительства, не замедлили также признать его.

Спустя две недели после описанных событий, по просьбе временного правительства, над его официальной резиденцией взвился флаг Соединенных Штатов Северной Америки. Это было сделано на основании следующих соображений:

Временное правительство существовало всего две недели; постоянного войска оно не имело; чиновники на разных островах, назначенные еще во время монархического режима, после перемены правительства не были сменены, и за их поведение в будущем нельзя было поручиться; в городе охрану порядка взяли на себя деловые люди, служившие в банках, конторах, магазинах и других общественных учреждениях, дела которых вследствие этого пришли в расстройство; на то, чтобы создать и обучить хотя бы маленькую военную силу или действительную полицию, было слишком мало времени; в городе с почти 30-ти [710] тысячным разноязычным разноплеменным населением можно было ожидать беспорядков и смут; в самой столице и на окрестных плантациях находилось много, живших на своей родине в регулярных войсках; опасались, как бы павшая королева не обратилась к их помощи; боялись восстания; при всех этих условиях единственную верную надежду населения составляли американские морские силы; предвидя возможность анархии и кровопролития и желая предупредить грозу, американский представитель и решил действовать энергично. Но были еще другие причины, влиявшие в данном случае на американского посланника. В течение полувека, правительство Соединенных Штатов принимало больше, чем какое либо другое из иностранных государств, участие во внутренних делах Гавайи. Мы уже говорили о тех попытках, какие делались, чтобы склонить Североамериканское правительство к союзу или присоединению Гавайских островов к Штатам, и посланнику было хорошо известно, что мысль о присоединении не оставлена. Далее, на рейде Гонолулу, во время описываемых событий, стояло японское военное судно, и японский посланник телеграфировал своему правительству о присылке другого военного корабля, гораздо более сильного, чем “Бостон”. Ожидали еще прибытия английских военных судов.

Посланник таким образом имел причины предполагать, а временное правительство опасаться, что иностранные представители других государств тоже могут пожелать высадить на берег свои войска. Посланник и решил, поэтому, поднять над Гавайей американский флаг, в знак того, что Соединенные Штаты имеют больше прав установить здесь свой протекторат, чем кто-либо другой. Этим актом предупреждалась, с одной стороны, возможность как внутренних смут, так и внешних столкновений.

При поднятии американского флага представитель Америки заявил, что он от имени Соединенных Штатов принимает на себя защиту Гавайских островов для охраны жизни и имущества их жителей, но без вмешательства во внутренние дела страны, которыми ведает временное правительство, и что окончательное решение вопросов, возникающих из данного положения, переносится в Вашингтон.

Семьдесят пять дней развевался над Гавайей флаг Соединенных Штатов. В стране царили спокойствие и полный порядок. Временное правительство могло спокойно заняться своими внутренними делами; оно завело и вооружило собственное войско, организовало полицию, сомнительных чиновников заменило людьми, пользовавшимися его доверием; все мало-помалу начало налаживаться. Когда совершались все эти события в Гавайи, вновь [716] избранный президент Соединенных Штатов Кливленд готовился вступить в управление делами, и известие о перевороте на островах застало его врасплох. Тем не менее, однако же, едва вступив в Белый Дом, президент решился на очень серьезный шаг: восстановить соседнюю павшую монархию и возвратить престол Лильюокалани. С этою целью Кливленд отправил в Гонолулу полковника Блаунта для производства на месте следствия, нужного президенту, а затем другого чрезвычайного посланника и полномочного министра Виллиса уже с прямым поручением реставрировать Гавайскую монархию.

XI.

Уменье, с каким временное правительство вело дела Гавайи, достоинство, такт и удивительное спокойствие, обнаруженные президентом Долем в обсуждении вопроса, поднятого гавайскими роялистами и официальными лицами Соединенных Штатов, завоевали ему вскоре симпатии Американского народа. Донесение министра Виллиса Вашингтонскому правительству об истинном положении дел в Гонолулу, его верная характеристика людей, составляющих и поддерживающих временное правительство, и неохота, обнаруженная им в проведении до конца мер, рекомендованных инструкцией, также много способствовали усилению благоприятного для временного правительства общественного мнения Америки и выработке правильного взгляда на гавайские дела.

Тем временем сенат Соединенных Штатов официально поручил своей комиссии по иностранным делам произвести расследование вопроса:

“Произошли ли какие либо неправильности в дипломатических или иных сношениях Соединенных Штатов с Гаваней, в виду недавней политической революции в этой стране?”.

Комиссии было разрешено пользоваться необходимыми документами и опрашивать всех лиц, каких она найдет нужным опросить. Она произвела длинное и тщательное следствие, причем выслушала множество свидетелей, которых считала наиболее компетентными в данном вопросе. Результатом следствия явился обширный доклад сенату председателя комиссии Моргана, из которого мы ограничимся одною только чрезвычайно характерною выдержкой:

“Если в каком-либо государстве западного полушария падает корона, она рассыпается в прах; если скипетр уходит из рук властителя, он уходит навсегда, и попытка всякого американского правителя восстановить их не может встретить поддержки со стороны общественного мнения Америки, все равно [717] как бы ни казались добродетельны и искренни мотивы, оправдывавшие такой образ действий его”.

Здесь все: и бесповоротное осуждение политики Кливленда в Гавайском вопросе, и полного беззаконности временного правительства Гавайи.

4-го июля 1894 года (в день известного великого национального праздника Соединенных Штатов) Гавайское государство было объявлено республикой, и президентом новорожденной республики явился, конечно, президент бывшего временного правительства Доль.

Новая республика была вскоре признана Соединенными Штатами, а затем и представителями других держав.

В ноябре того же года в Сан-Франциско одним лицом были куплены 80 револьверов, 300 винчестеров и 50.000 патронов, погружены на шхуну, привезены на остров Оагу и здесь тайно зарыты в песок близ Вайкики. Все это оружие, как потом оказалось, предназначалось для вооружения некоторой части туземного населения, долженствовавшей играть активную роль в готовившемся восстании в пользу низвергнутой королевы. Руководители движения решили собрать массы туземцев в окрестностях Гонолулу и ночью двумя колоннами напасть на спящий город.

Мятеж вспыхнул 7-го января, но 8-го был уже подавлен. 14-го главные вожди восстания находились в руках правительства; 16-го — арестована экс-королева.

В тот же день назначен военный суд над изменниками, который 17-го и открыл свои заседания. Заседания суда продолжались до конца февраля. Из следствия выяснилось, что план восстания был задуман месяцев пять тому назад, что на собраниях заговорщиков присутствовал секретарь экс-королевы, что на них была выработана новая конституция, которую королева должна была подписать и обнародовать.

Допрос королевы в военном суде начался 5-го февраля и продолжался 4 дня. Она обвинялась в “попустительстве к государственной измене”. Королева все отрицала, но суд признал ее виновною. Суду преданы были еще 190 лиц; из них трое приговорены к смертной казни; другие к изгнанию, третьи к более легким наказаниям; несколько десятков человек были оправданы. Приговор суда пошел на утверждение президента, который значительно смягчил все сентенции. Никто не был казнен. Наиболее виновным предложено было покинуть страну. Королева получила полную свободу.

4-го июня минувшего 1897 года в русских газетах появилась следующая телеграмма российского телеграфного агентства:

“Договор о присоединении Гаванских островов к [718] Соединенным Штатам подписан сегодня представителями обоих государств и внесен в сенат. Острова, безусловно, отдают себя Соединенным Штатам”.

Несколько лет тому назад, сенатор Дольф в одной из своих речей в американском сенате сказал, между прочим, следующее: “Гавайи, говоря относительно, имеет большее и гораздо более интеллигентное американское население, чем любая из наших территорий в момент ее присоединения к Штатам, начиная от Флориды и кончая Аляской. Ее гражданские учреждения, ее социальная и промышленная организация похожи на наши в гораздо большей степени, чем походили на них учреждения всякого другого территориального нашего приобретения на всем протяжении истории Соединенных Штатов. Гавайи — существенно американская территория, которой недостает только официального объявления, чтобы сделать ее формально тем, чем она есть в действительности: Гавайи Соединенных Штатов Америки. Владение Гавайскими островами дало бы нам прекрасную опорную базу для защиты нашего побережья, великолепную морскую и торговую станцию на Великом океане”.

Соединенные Штаты теперь получают все это. Вопрос в том; удержать ли?

XII.

Когда судьба в третий раз забросила меня на Дальний Восток, я решила, что обратный путь в Россию сделаю теперь непременно через Америку; Сибирь всю насквозь, от Урала до Владивостока, я проехала два раза; Южную Азию обогнула морем трижды: первый раз на старом “Петербурге”, второй —на “Caledonien”— Messageries Maritimes, в третий раз пришла во Владивосток из Одессы судовым врачом на пароходе Добровольного флота “Хабаровск” с переселенцами. Возвращаться в Россию снова по одной из этих торных дорожек у меня не было ни малейшей охоты; вполне достаточно испытать их один раз. Путь через Америку сулил ряд совершенно новых впечатлений: кроме Североамериканских Штатов, мне предстояло здесь увидеть собственными глазами эту Гавайю, эти сказочные Сандвичевы острова, о которых я в последнее время столько читала и слышала. Из Мокогамы в Северную Америку существуют четыре главных дороги: на Ванкувер, Такому, С. Франциско прямиком и С. Фрациско via Гонололу; мы выбрали, конечно, последний путь. Интересная подробность, между прочим, за три билета от Иокогамы до Парижа с нас взяли всего 1.100 кредитных рублей. В эту цену [719] вошли: проезд высшим классе на пароходе, с полным, конечно, пансионом, от Иокогамы до С. Франциско с заходом в Гонолулу, проезд в том же классе по железным дорогам Штатов от С. Франциско до Небраска, а так же проезд на любом пароходе любой компании, поддерживающей сообщение Северной Америки с Европой, железнодорожный билет из Ливерпуля в Лондон и из Лондона в Дувр, переезд через канал и путь от Кале до Парижа; причем срок билетов ничем не ограничены вы можете остановиться в каком хотите пункте вашего пути, прожить там, сколько вздумается, и ехать дальше, без всяких предварительных заявлений в железнодорожных и иных кассах и прикладываний к ним начальнических штемпелей. И так, мы—в море, на пути в Гонолулу. День за днем проходит в томительном однообразии. Вот, наконец, и одиннадцатый день этого мучительного плавания по водной пустыне Великого океана. Серое небо; свинцовые волны; кругом, вплоть до горизонта—горы взбитой белой пены; холод и ветер; судно бросает с борта на борть, тенты сняты; ют опустел; в кают-компании тихо: морская болезнь всех разогнала по своим углам. Как надоел этот угол, эта постылая каюта и противная постель! Как скучны все они, эти бесцветные, утомительно-однообразные впечатления перехода от берегов цветущей Японии до “Рая Тихого океана”!

Утром, 18-го октября 1896 года, показался первый на всем пути остров,—одинокая скала, брошенная среди океана, населенная одними лишь птицами морскими. Но и этот “пустынный и мрачный гранит” обрадовал всех одним своим видом, просто тем, что он напомнил землю.

К вечеру стихло совсем; а часов в десять между низко-нависшим небом и черной гладью воды показалась еще более густая темнота; по мере того, как мы двигались вперед, она все сгущалась, вырисовывалась яснее на темном горизонте и наконец приняла определенную форму твердой земли. Еще полчаса, мы подходим ближе и тихо идем вдоль пустынных берегов острова. Но вот замелькали огоньки, сперва редко, потом все чаще и чаще. Вы знаете, что там живут люди, имеющие с вами очень мало общего, чужие по своим интересам и симпатиям; но одно то, что это живые существа, что это люди и что они вот тут, совсем близко, одно это сознание заставляет сильнее биться ваше сердце, радоваться беспричинной радостью и испытывать давно неизведанный прилив сил и бодрости.

Медленно и плавно двигались мы теперь. Была темная, теплая, облачная ночь: но берег выступал ясно, и приветливо мелькали его огни. Как тянуло с парохода в эти неведомые жилища! Как страстно хотелось тишины и покоя, а между тем надо было идти [720] в каюту и опять слышать все тот же немолчный стук машины плеск волн, разрезаемых пароходом, и тяжкий говор океана… Но... еще немного терпения, и мы у цели нашего плавания, и то что казалось когда-то сном, мечтой, примет действительный образ: мы увидим людей, еще так недавно приносивших своим старым богам человеческие жертвы, диких, мужественных сильных, а теперь тающих, как воск от огня; увидим сказочную страну загадочных легенд и преданий в прошлом, неожиданных переворотов в настоящем,—страну, полную глубокого интереса и в то же время так мало известную у нас.

Всю ночь мы шли вдоль берегов, и часов в семь утра показался остров Оагу, куда мы держали наш путь. Чистка и уборка парохода, особенное внимание к судовой палубе, блеск и сияние, наводимые на палубную медь, суета прислуги, частые оклики вахтенных, все указывает на близость порта. Пассажиры волнуются. Многие шли сюда впервые, сделав 4.000 верст в сторону от обычного пути между Японией и Америкой, чтобы только побывать в “Paradise of the Pacific”, как величают везде на дальнем востоке и в Америке Гавайский архипелаг. Под лучами утреннего солнца и после 12-ти-дневного пребывания между небом и водой, берега острова Оагу и вид столицы Гавайи с моря показались нам очень привлекательными. Южный берег—плоский, песчаный, местами только покрывает его свежая зелень. Но зато дальше, куда ни посмотришь, на север, запад, восток, везде подымаются горы, окутанные полупрозрачной дымкой тумана и чудной тайной неизвестности. Я страстно люблю горы, люблю за те широте горизонты, которые открываются с их вершин, за оригинальные ландшафты, выглядывающие так внезапно, за мрачные ущелья и глубокие смеющиеся долины, куда сбегают чистые струи рожденных здесь на высотах ручьев, люблю за все их контрасты и неожиданности, за то, наконец, что они так непохожи на плоскую прозу однообразных равнин... Подходим ближе. Огромный рейд; к западу карантин для судов и эмигрантов; у самой пристани— длинный ряд серых зданий, это—склады и таможни, они портят первое впечатление. Как в Адене, Коломбо, Сингапуре, так и здесь судно окружила толпа плавающих, как рыбы, мальчишек и принялась ловить кидаемые в воду деньги. Часто на одну и ту же монету бросалось по несколько человек; монета уходит в глубь, ловцы за ней, наступает тишина; на душе как-то жутко: ваш жалкий грош увлек людей в бездну; но вот вода всколыхнулась, и пловцы опять на поверхности, веселые, оживленные; у счастливца в зубах монета, которою он затем торжествующе потрясает в воздухе. Иногда между пловцами завязывается шуточная борьба, и тогда они обнаруживают такую ловкость, столько гибкости и проворства, что глаз нельзя оторвать от того зрелища. [721]

Но вот якорь дан. Палуба наполнилась множеством чужих людей. Таможенники перетряхивают пожитки эмигрантов; это—все больше японцы, контрактованные на родине для сахарных плантаций в Гавайи, посылают на барки и отвозят в карантин. Кругом слышатся прощальные и встречные приветствия; дети капризничают; женщины волнуются: все торопятся, спешат, всюду возбужденные лица. Для наблюдателя-психолога много любопытного, но... мимо все это и скорей на берег, в лес, в горы, к зелени и цветам, к новым людям и новым впечатлениям!

Картина, созданная нашим воображением на основании чтения или рассказов, никогда не походит на действительность. Сила этой действительности так велика, что при столкновении с ней плод нашей фантазии быстро исчезает, и впоследствии трудно бывает даже уловить главные черты созданного прежде образа. Что не раз испытывала я в новых странах, то почувствовала и теперь при посещении столицы Гавайи.

Гонолулу моего воображения расплылся, исчез, как исчезают туманные, бесплотные видения сна, и живое Гонолулу явилось в таких цветах и красках, какие мне не снились. Большою и очень приятной неожиданностью явилось ощущение, что здесь вовсе не гак жарко, как мы думали, принимая в расчет только географическое положение архипелага Сандвичевых островов. Легкие костюмы, веера, светлые зонтики и прочие орудия защиты от тропической жары, прелести которой я не раз испытала на морских переходах вокруг южной Азии, оказались здесь вовсе не так нужны. А местами, в особенности в окрестностях Гонолулу, более солидная одежда была бы гораздо больше у места, чем наши легкомысленные костюмы.

В сравнении с другими главными городами дальнего востока, Гавайская столица невелика. Город растянулся по южному побережью острова Оагу верст на пять; наибольшая ширина его с юга на север не достигает 3-х верст: идти дальше в глубь ему помешали горы; несколько шире он только в той своей части, которая захватывает долину Нууану. Таким образом общий план города представляет длинную, не широкую ленту, протянутую вдоль моря с востока на запад.

Как и все города востока, Гонолулу делится на чисто деловую часть, выросшую около пароходных пристаней, где сосредоточены все склады, конторы и проч., и на более покойную, более нарядную часть, где находятся “home” всех живущих тут американцев, европейцев и знатных гавайцев. Представители разных других наций, пришедшие сюда искать счастья, все эти португальцы, китайцы, японцы расселились своими колониями на [722] окраинах города. Коренное же население, гавайцы или канаки, разбросано везде понемногу.

При съезде с парохода, мы сразу попадаем в самый центр делового города; но нас манит теперь не эта сторона жизни: дела в больших или меньших размерах, везде делаются по одному шаблону; хочется увидеть новую природу, чуждую жизнь, как она сложилась здесь, среди пустынь океана; но мы так устали от однообразия и скуки тесной судовой жизни, что нас, прежде всего, тянет на воздух, на простор, и потому мы быстро проезжаем деловой город, лежащий в южной части острова, и отправляемся в противоположную от него сторону, где, как в сказке, за горами, за долами, за зелеными лугами, у самой северной окраины острова находится место, не лишенное дикой красоты, своеобразной поэзии и того мрачного величия, которое связано со всеми великими драмами народной жизни. Лет сто тому назад там разыгрался последний акт одной из таких драм.

Место это называется Нууану Пали, и с него я решила начать свое знакомство со страной.

Часов десять утра. Проезжаем бойкую, веселую Fort Street с ее богатыми магазинами, конторами, банками, конным и пешим людом. На улицах преобладают женщины: белые—все в светлых туалетах; их немного. Туземки составляют большинство. Судя по их виду, это — хлопотливые хозяйки или прислуга. Общее впечатление: добродушные лица, далеко не блещущие красотой. Фруктовых лавок—масса. На лотках навалены груды нежно-палевых бананов, десятки сортов яблок гигантских размеров, темно-зеленые арбузы и виноград всех цветов. Мы останавливаемся и покупаем яблоки, величиною в огромный кулак, с чудным ароматом и неподдающимся описанию вкусом. На мой вопрос, где растут эти дивные яблоки, получаю ответ: Сан-Франциско; на такой же вопрос относительно винограда гаваец не без гордости отвечает: Гонолулу.

Наконец, мы оставляем Fort Street с ее деловым шумом и непрерывным движением и, поднимаясь слегка в гору, направляемся в квартал местной знати. Мы теперь едем по широкой аллее роскошного парка. По обеим сторонам расположены виллы, или, по-местному, резиденции разных именитых граждан города и знатных иностранцев. Виллы окружены густыми тенистыми садами и отделены друг от друга и от улицы низкими решетками.

Трудно дать понятие о красоте, богатстве и разнообразии растительности, наполняющей эти сады. Благодаря утреннему солнцу, получается такая игра света и тени, так своеобразно освещены цветы, растущие здесь кустами и целыми деревьями, достигающие крыш домов, вьющиеся вдоль стен, так причудливы их краски, [723] что никакая кисть художника не сможет выразить всего этого богатства тонов и оттенков.

Куда ни посмотришь, везде цветы. И каких только пород тут нет! Красная Ponciana, целых полевых, белых олеандров, достигающих тут роста настоящих больших деревьев и наполняющих воздух своим острым ароматом; они окружают беседки, разные petits coins в саду, наконец, целые аллеи усажены ими. Розы всех видов, лилии, орхидеи, множество цветов, названий которых я не помню, и, наконец, таких, которые я вижу впервые, приковывают внимание, уносят в мир весны, молодости, поэзии.

Породы деревьев не менее разнообразны, чем цветов: апельсины, папельмусы с крупными плодами, палевого и золотисто-красноватого цвета, бананы с их светло-зеленой, нежной листвой и множество видов пальм странно перемешаны с деревьями умеренных поясов. “Царская пальма” грациозно рассыпает в воздухе свои пышные веера. Подобно тому как у нас, в усадьбах доброго старого времени, бывали липовые, тополевые, каштановые и т. п. аллеи, так здесь существуют аллеи из олеандр и пальм, и везде, где нужна красивая декорация, сажают царскую пальму”. Длинная аллея из них подобна колоннаде древнего храма, а зеленые кроны образуют изящный свод для защиты от лучей солнца.

Из-за деревьев и цветов едва заметны дома самой причудливой архитектуры. Принадлежность каждого дома—тенистая, широкая веранда—ланаи, с качалками, кушетками, козетками и др. низкою мебелью, манящею к лени и покою. Выходящие на все четыре стороны галерейки, башенки, фонарики и пр. дают возможность обитателям видеть и гавань с ее прибывающими и уходящими судами, и темные вершины Пали и игру солнечных лучей на стоящем в центре города вулкане “Punch Bowl”, и мрачные скалы “Алмазного холма”.

Но вот конец виллам. Мы — у кладбища. Немного близко, на мой взгляд; но, как видно, не покойники подошли к городу, а живые придвинулись к мертвым. К цветам и пальмам присоединились здесь еще стройные темно-зеленые кипарисы. По кладбищу гуляли дети и дамы, и тихо, тихо было все кругом.

Поднимаемся все выше и выше. На память приходят пледы. Кое-где попадаются крошечные домики, похожие на петербургские дешевенькие дачки, с такими же балкончиками, выходящими в садики; там и сям на окнах билетики: to let (отдается в наем). Кругом простор; воздух так душист; вспоминается родной сенокос: вот-вот заблестит коса, мелькнет цветная рубаха, прозвучит унылая песня...

Dо you like to see a field of pine apples, mrs? [724]

Оглядываюсь: поле ананасов. Издали — точь в точь баштан с капустой: такая же серая зелень, такие же низкие кочки рассажены рядами и также торчат корешки, где плод срезан; только вблизи видна разница. Вся дорога усажена какими-то цветущими кустарниками и дико растущими гранатами, плоды которых величиною в небольшое крымское яблоко. Как в Малороссии, среди поля ржи вдруг вырастает дикая яблоня или груша, так и здесь на лугах стоит одиноко дерево-зонтик,— umbrella-tree. Невысокий, гладкий ствол его рассыпается наверху множеством ветвей, густо покрытых листьями. Дерево это дает большую тень и всегда стоить отдельно от других. Подъезжаем к роще баниана: густая, непроходимая чаща; ветви, корни, стволы образовали целый лабиринт; внизу—сыро, кочки, между ними гнилая вода. Стараюсь выделить какой-нибудь коренной ствол; но это невозможно: из горизонтальных ветвей растут другие ветви вниз, врастают в землю, превращаются сами в стволы и корни, и так далее до бесконечности: одно глупое дерево может заполнить целую рощу, а если ему позволить, то и весь край. Поверх банианового лабиринта — ковер яркой зелени с маленькими, красными цветами; но и от цветов и от рощи веет какой-то тоской.

Еще небольшой подъем, и мы — в самом центре возвышенной долины. Ее окружают высокие горы; тут и там виднеются уютные фермы колонистов. А между тем еще недавно место это представляло дикую, бесплодную пустыню. По распоряжению правительства, долина была разбита на мелкие участки, большинство которых приобрели португальские колонисты, — народ деятельный, работящий, и характер местности совершенно изменился; повсюду выросли домики, появились сады, огороды, обработанные поля и показали, что может сделать на этой богатой вулканической почве, под этим небом и солнцем, труд человека.

По дороге то и дело попадались деревенские, босоногие матроны, пешком и на двуколках с корзинами и узлами в руках. Но вот, на одном повороте, к нам на встречу выезжают несколько амазонок,—верхом по-мужски, в черных капотах и черных шляпах на черных волосах; из-под шляп глядят темные, загорелые лица. Одна из них была совсем старая старушка; но сидела она бодро, держалась свободно, привыкнув с детства к коню и седлу: как известно, гавайки все— лихие наездницы.

Продолжаем подниматься. Луга исчезли. Горы близко, близко подошли к дороге. Голые, серые скалы смотрят угрюмо; только склоны их покрыты темною зеленью. Становится очень свежо. Из ущелья вырывается резкий ветер и начинает подшучивать над нами: то сорвет шляпу, то вырвет зонтик, растреплет волосы, раскидает шпильки, — просто беда! Еще поворот, — и на [725] нас бросился такой порыв, что мы едва на ногах стояли: настоящий ураган! Ветер весь бушует и ревет, не зная ни отдыха, ни срока, и составляет характерную черту этого места. Но что за место!.. Гигантская волна, хлынувшего некогда из страшных подземных глубин, достигла здесь своей наибольшей высоты да так и застыла, оборвавшись отвесною стеной в пропасть,—глубиною в тысячу фут. Пропасть эта теперь— прелестная долина, покрытая обработанными полями, зелеными, сочными лугами, среди которых красными лентами вьются дороги и тропинки. Повсюду разбросаны деревни. А там дальше—сверкающее море и горы белой пены на прибрежных скалах. Возвышенный гребень, на котором мы стоим, откуда открываются все эти виды, и есть Пали.

Сто с небольшим лет тому назад, здесь разыгрался последний акт длинной кровавой драмы объединения и собирания Гавайской земли под одну державу. Героем этой эпопеи объединения был Камеамеа, гениальный дикарь, человек неукротимой энергии, не останавливавшийся ни пред чем на пути к раз намеченной цели—уничтожения всех островных царей и вождей и централизации власти в своих руках. Когда Камеамеа, покорив все острова, одержал окончательную победу над последним своим врагом, царьком острова Оагу, и разбил его войска в долине Нууану, по которой мы сейчас проезжали,—остатки побежденной армии, триста человек отборных воинов, отступили к ущельям и пикам Пали. О дальнейшем сопротивлении нечего было и думать. Отдаться в руки врагов значило идти на позорную смерть. Они предпочли другую смерть, и все триста бросились со скал в глубокую пропасть, где и погибли, как 300 спартанцев Леонида, верные законам своего отечества. Сумрачные вершины Пали, закутанные в туманы и тучи, остались одни памятниками геройского подвига этих дикарей.

Чтобы получить понятие об уличной жизни Гавайской столицы, надо выбрать четвертый, пятый час по полудни. Это —самое бойкое время дня. Жара спала. Улицы оживились. Мужчины освободились от занятий. Дамы делают визиты. Лавки полны покупателями и главным образом, как и везде, покупательницами. Белые лэди... впрочем, все эти колониальные дамы, в сущности, одни и те же на всем Востоке. Главный интерес для туриста представляют, конечно, туземки, каначки. Нигде в восточных странах, за исключением Японии, я не видала так много туземных женщин на улицах. Все они представляют большие, крупные, а которые постарше, те—прямо массивные фигуры. Одеты кокетливо. У всех, без различия возраста, достатка, общественного положения,—один покрой платья,—род капота sans-gene. Шьют его из различных тканей, преимущественно легких, конечно, по климату, и самых [726] разнообразных оттенков, начиная с белого, розового и кончая черным; последний цвет, впрочем, в загоне; его носят старухи, деревенские, рабочие женщины и, главным образом, португалки. Большие кокетки, эти каначки! Мундир у них один; но что за разнообразие в отделке! Чего, чего только нет на их холоку (гавайское название их платья)! Холоку употребляется во всех случаях жизни: дома, на улице, в церкви, в гостях словом везде каначка все в том же наряде. Головной убор гавайки не сложен. Шляпы носят все: этого требует климат, — шляпы из темной и светлой соломы, с широкими полями и весьма скромным убранством. Волосы грубы и причесаны по-европейски. Босоногих дам в это время дня мало. Фланирующие теперь каначки щеголяют хорошо обутою ножкой, а некоторые кокетливо приподнимают холоку и показывают белоснежные нижние юбки. До прибытия на Сандвичевы острова американских миссионеров в двадцатых годах нашего века, каначка в столице была еще кое-как прикрыта; но там подальше, в глубине страны, костюм ее был и вовсе не сложен; в большинстве случаев он состоял из листьев и цветов, а если их не было под руками, то обходились и так. Первый шаг миссионеров на пути к цивилизации островов состоял в том, чтобы одеть дикарок. По словам mrs. Thurston, миссионерки, прибывшей в Гонолулу в 1820 г., первое платье надела Калакуа, одна из жен короля Камеамеа I. Отправляясь на другой остров, где находился король, Калакуа, уже будучи на корабле, выразила желание иметь белое платье, подобное тому, какое носили тогда ехавшие вместе с нею американские дамы. Это был стиль empire начала нынешнего века. Надев новое платье, королева пришла в неописанный восторг:

“О радость! — воскликнула она: — holo-ku! Я могу в нем ходить, могу и бегать”. Это платье королевы и было родоначальником нынешнего холоку.

Но пора, однако, вернуться к улице. Экипажей здесь множество: это—легкие, одноконные кэбы, сквозные со всех сторон, покрытые только сверху; везут их небольшие, крепкие лошадки, а правят лэди всех цветов и оттенков. Для загородных экскурсий употребляются парные кареты, запряженные превосходными лошадьми; но это—удовольствие дорогое: за несколько часов езды по окрестностям города надо заплатить не меньше двадцати рублей. Велосипедисты и преимущественно велосипедистки носятся, как духи, по всем направлениям. Этим спортом занимаются белые и часто метиски; каначка же предпочитает экипаж.

Хороши ли каначки?—вот вопрос, который я старалась решить, всматриваясь и изучая их лица; но при всем желании, трудно найти в них что либо, подходящее под общее понятие о красоте. Я видела фотографии нескольких королев и принцесс крови, и [727] они— такие же дурнухи, как и простые, рабочие женщины, хотя, казалось бы, подбор и условия изысканной жизни в королевских семьях должны были бы оказать здесь свое смягчающее влияние на грубость общего типа. Впрочем, моряки разных наций, да и европейцы, живущие подолгу в Говайи, находят в каначках прелести и часто женятся на них.

De gustibus—то же, что и de mortuis: aut bene, aut nihil. Но стоит увидеть каначку верхом на коне, чтобы забыть и безобразие ее лица, и грузность ее тела. По праздникам гавайки выезжают кавалькадой в 5—10 человек. Сидят они по-мужски. Шляпа и грудь наездницы, а также шея коня украшены гирляндами цветов. К седлу, с обеих сторон, прикреплены nay,— длинные полосы легкой ткани, красного, желтого, вообще пестрых цветов. Во время скачки nay эффектно развеваются по воздуху, подобно длинным вуалям наших амазонок. Наездницы поражают ловкостью движений и смелостью посадки, а во время быстрой езды щеголяют таким удальством, что и любому джигиту под стать. Гирлянды и nay носятся в воздухе, глаза коня и наездницы горят диким огнем, лице дышит отвагой, весельем; в этот момент каначка обворожительна.

Женщины Гавайи издавна славятся, как удивительные спортсменки вообще. Нередко бывали случаи, когда они принимали учащие в войнах наравне с мужчинами. Когда король Камеамеа II уничтожил в стране идолопоклонство (это случилось в 1819 г.), его двоюродный брат собрал войско, переправился на остров Гавайю и там поднял знамя восстания в защиту оскорбленных богов. Его жена, храбрая амазонка, сражалась вбок-обок со своим мужем, и в решительном сражении с королевскими войсками оба супруга были убиты.

Между каначкой и белой обитательницей Гонолулу стоит полукровная,—метиска. За таковую вы ее примете только здесь, где вы знаете или догадываетесь о ее происхождении, но, встретив ее в какой либо другой стране, вам и в голову не придет усомниться в чистоте ее крови. В большинстве случаев, это—миловидная брюнетка с несколько чувственным ртом, пожалуй, но и только. Удивительно, какое волшебное действие производит в грубом гавайском типе европейская кровь. Насколько гавайка-мать безобразна, настолько метиска-дочь подчас хороша. Разительными примерами в этом отношении могут служить ныне свергнутая королева Лилиу-Окалани и претендентка на гавайский престол, родная племянница ее, принцесса Иолани, отец которой был шотландец.

Здесь есть еще много метисов от браков японцев, китайцев и других живущих здесь азиатов с туземными женщинами; но эти полукровные представляют уже ряд других типов, труднее поддающихся определению. [728]

Гонолулу—совсем особенный город. Он ничем не напоминает азиатских городов, но и на европейский не похож. В нем есть нечто своеобразное, ему одному свойственное, но уловить эту особенность, назвать ее я долго не могла. И только впоследствии побывав в Америке и присмотревшись к жизни американских городов, я, так сказать, ретроспективно поняла дух гавайской столицы: Гонолулу, помимо своего чисто-местного характера, есть город американский, и то, что так неуловимо, становится понятным, когда побываешь в Америке. Улицы города—широки, прекрасно вымощены, окружены зеленью, бульвары содержатся очень чисто. Небольшие дома служат обыкновенно одной семье. Повсюду—электрическое освещение. Электрическая энергия развивается динамо-машинами, приводимыми в движение водой из резервуаров Нууану, отводимой по ночам. В городе, в котором насчитывается 30.000 жителей, существуют две телефонные кампании с тремя тысячами подписчиков. По телефону устраиваются дела, покупается провизия на рынке, заказываются билеты в театр, приглашается доктор к больному; благодаря телефону, ни одна животрепещущая новость не залеживается долго, и целая куча мелочей обыденной жизни, которые у нас отнимают так много времени, устраиваются при его помощи легко и быстро.

Еще до недавнего времени город пользовался водой только из обширных резервуаров, которые были для этой цели вырыты в возвышенной части долины Нууану. С ростом города пришлось подумать о лучшем водоснабжении. Вырыты были артезианские колодцы, давшие такую массу воды, что резервуары Нууану стало возможным утилизировать для электрического освещения.

Что поражает приезжего в Гонолулу, это—грандиозные учреждения, воздвигнутые здесь для народного образования. Не говоря уже о России, но и в Европе трудно увидеть что либо похожее на “школы Камеамеа” в городе, который едва насчитывает тридцать тысяч жителей и несколько десятков лет своего существования. Школы эти находятся в прелестной долине, на берегу океана, так что в одно время пользуются и горным и морским воздухом. Всех зданий свыше тридцати; большинство их выстроены из темного местного камня (застывшей лавы), похожего на серый гранит. Учатся в них гавайские дети всевозможным ремеслам и мастерствам. Огромный зал для публичных лекций роскошно отделан дорогими породами местного дерева. Школы выстроены на средства принцессы Пауахи, племянницы короля Камеамеа ?-го. Она была замужем за американцем Карлом Бишопом, банкиром в Гонолулу. По смерти жены, Бишоп пристроил к школам еще музей, в котором находится все, что можно было собрать по части истории и древностей гавайского народа. Школы Камеамеа и музей обошлись жертвователям в четыреста слишком тысяч рублей. [729]

“Oahu College” — собственно гимназия для детей иностранцев— представляет другое местное учреждение. На нее тот же Карл Бишоп недавно пожертвовал сто тысяч рублей. Из Oahu College молодые люди едут получать свое образование в университеты Северной Америки. Все государственные деятели, стоящие теперь во главе новорожденной гавайской республики, вышли из этого заведения. В настоящее время школы гавайской республики можно разделить на два класса: 1) правительственные, где обучение производится исключительно на английском языке учителями, получающими казенное жалованье, и 2) частные, которые поддерживаются или взносами платы за учение, или пожертвованиями религиозных корпораций, или, как в случаях Oahu College и школ Камеамеа, доходами с имений и земель, оставленных по завещаниям для этой именно цели. Только очень немногие специальные частные школы имеют разрешение от правительства производить преподавание на иных языках, кроме английского. Таковы: одна германская, семь китайских и несколько японских школ. Во всех же остальных учебных заведениях этого рода преподавание идет исключительно на английском языке.

Существует, или, вернее, был третий класс школ, известных под названием правительственных народных училищ, где обучение производилось на гавайском языке. Постепенным своим исчезновением эти школы обязаны самим же гавайцам, желающим, чтобы их дети обучались по-английски. В 1864 г. таких школ было 240 с 8.000 чел. учеников, а к 1895-му году осталось всего 3 с 50 учениками. Лет семьдесят тому назад Гавайя была охвачена настоящей школьной горячкой. Все взрослое население страны толпилось тогда в школах, сгорая желанием научиться читать и писать. В эпоху своего высшего процветания число этих чисто-национальных гавайских школ доходило до 900, в которых обучалось 52.000 человек,—большей частью взрослых. Учителями в них явились люди, которые сами научились грамоте от первых христианских миссионеров, появившихся на островах в начале двадцатых годов текущего столетия.

Правительственных школ, с преподаванием исключительно на английском языке, существует на островах 114 с 9.000 человек учащихся. Курс обучения в них—12-ти летний, причем четыре года уходят на так называемые приготовительные классы. Религиозный элемент из преподавания исключен. Только в двух правительственных школах проведено строгое разделение полов; в остальных мальчики и девочки учатся вместе: американская система.

Посещение школ обязательно в возрасте от 6 до 15 лет. Число школьных часов в течение дня не превышает четырех. Обучение во всех правительственных школах даровое. [730]

По данным 1890 года, детей ниже 15-ти летнего возраста было на островах 12.100; из них посещали школы 10.000 человек Преподавание во всех почти школах, как я сказала, ведется на английском языке. Все учебники — американские. Большинство учителей—или американцы, или американизированные гавайцы.

Такая постановка дела явилась одною из могущественных причин столь быстрого распространения американских идей в народе и тех добрых чувств, которые издавна питают гавайцы всех классов к ближайшему своему соседу и другу— Соединенным Штатам Северной Америки.

Не одна только принцесса Пауахи оставила по себе добрую память, связав свое имя с делом народного образования. Не менее благородны памятники двух других коронованных особ из династии Камеамеа: я говорю о госпитале королевы Эммы и о так называемом “Lunalilo home”.

Госпиталь королевы Эммы представляет грандиозное здание на сотни кроватей. Он окружен обширными парками, составляющими его собственность. Его аллеи из “царских пальм” славятся даже в Гонолулу. Сам госпиталь устроен с таким расчетом, чтобы северный пассат продувал все коридоры; в них, поэтому, всегда прохладно и свежо. Двери и окна палат выходят на широкие веранды, откуда открывается вид на цветники и зелень окружающего парка. Глядя на это здание, никогда и в голову не придет, что это—госпиталь: архитектура так изящна, весь фасад так закрыт зеленью и цветами, что его можно принять за барскую загородную виллу, за что угодно, только не за то, что он есть на самом деле. Двери госпиталя открыты для больных всех национальностей, причем гавайцы, по завещанию основательницы, лечатся бесплатно. При жизни, королева Эмма сама руководила сбором пожертвований на свой госпиталь, а, умирая, все личное имущество свое и мужа она оставила госпиталю в наследство. Луналило был последний король из рода Камеамеа. Он царствовал только год (с 1873 по 1874 г.). Значительную часть своего состояния он завещал на постройку убежища для старых и бедных, неспособных к труду гавайцев. Идея завещателя была приведена в исполнение под личным руководством нынешнего президента республики. “Lunalilo home”, “Дом Луналило” представляет большое, длинное здание, расположенное среди лугов и нолей в окрестностях потухшего вулкана “Punch Bowl”. Стены его густо обвиты зеленью, кругом много деревьев, и само здание из-за них едва видно. Высоко к небу поднимается только тонкий шпиль его церковной колокольни. В общем, оно производит впечатление простоты, изящества и удобства. Сперва народ неохотно шел в это убежище; но потом, когда были поняты его цель и значение, дом мало-помалу наполнился стариками обоего пола. [731]

Бывший королевский дворец, стоивший два миллиона рублей, роскошное здание министерств, новый оперный театр и многие другие изящные здания из Гонолулу один из красивейших городов дальнего Востока, хотя не стоит останавливаться на них. Упомяну здесь только об одном оригинальном и чрезвычайно симпатичном учреждении. Я говорю о доме, принадлежащем обществу, известному под именем “Young Men Christian Association”, т. е. “Христианское общество для молодых людей”. Это в буквальном смысле слова приют для молодых людей, выброшенных волнами житейского моря и оставшихся временно не удел. Чтобы не дать им погибнуть, скатиться вниз по общественной лестнице в ту пропасть, откуда уже нет возврата в мир честных людей, и устроен этот приют. Здесь эти люди находят кров, пищу, материальную помощь, добрый совет и нравственную поддержку, пока их не пристроят соответственно способностям и жизненной подготовке каждого; дом этот и сам по себе, по одной своей внешности, крайне оригинальной, мог бы служить украшением любой европейской столицы. Много тут и других причудливых зданий, так мало похожих на тот шаблон, к которому приучила нас Европа с ее суровыми и скучными каменными громадами.

_________________________

Кто желает тишины и покоя, кто любит непосредственную близость моря и может жить, как хочется, тот не селится в Гонолулу, а устраивается по соседству в Вайкики. Вайкики не город и не деревня. В нем нет торговых учреждений, шума городской жизни, кипучей деятельности порта. Это уютный уголок, полный зеленой свежести рощ и садов и меланхолического ропота океана. Он лежит к востоку от центра города, в расстоянии нескольких верст и растянулся длинною лентой вдоль залива того же имени. Пройдет немного лет, и Вайкики станет одним из кварталов Гонолулу. Теперь же между ним и столичной суетой раскинулись рощи кокосовых пальм и бананов. Во всю длину прибрежья здесь, параллельно морю, тянется ровная, широкая улица, по которой проложены рельсы конно-железной дороги. Один маленький мул бойко везет большой вагон. И так странно видеть это крошечное животное в такой необычной запряжке. Кокосовая пальма на каждом шагу. Удивительно благодарное растение! Ухода почти не требует, а расплачивается за него по-царски. Вполне созревшая пальма (такою она бывает на 10— 11 году жизни) дает до 200 орехов в год. Вкус этого плода, конечно, известен многим; но оценить всю прелесть его прохладной жидкости можно только на месте, в тропиках. Из орехов же кокосовой пальмы добывается масло, столь распространенное [372] на Востоке; а ствол ее идет на, всевозможные постройки и поделки. Банановая пальма, и здесь, как повсюду в тропических странах, разводится искусственно. В обеих Индиях, на Цейлоне, в Сайгоне, мне приходилось видеть породы этих пальм во много фут вышины. В Гавайи разводится особый вид бананов, не достигающих значительных размеров. Банановая плантация представляет поле, разбитое на отдельные гряды в пол-аршина ширины; между грядами узкие каналы с водой для орошения; гряды усажены в несколько рядов деревцами не выше сажени ростом; листья их, острые и длинные растрепаны ветром; общий вид не красив; но плоды очень большие и чудесные на вкус. Культурой бананов занимаются здесь главным образом португальские переселенцы, и бананы служат одним из видных предметов вывозной торговли Гавайи. Рынки Сан-Франциско и других американских городов снабжаются бананами главным образом отсюда. В одном 1890 г. их было вывезено из страны на 353.000 рублей.

Равнину Вайкики на крайнем востоке замыкает потухший вулкан Diamond Heal (Алмазный холм). У подошвы его разбит парк, носящий имя одной из королев, Капиолани. Вулкан представляет высокий, обнаженный утес, похожий на сидящего гигантского льва с приподнятою кверху головой. Парк устроен по плану американских и английских парков. Среди множества тропических пород здесь бросается в глаза дерево, похожее на нашу сосну; это казуариния. Родина казуаринии—Австралия. Теперь это дерево можно видеть во многих садах на Востоке. В парке Капиолани много прудов и искусственных каналов, аллеи которых усажены казуариниями, отражающими свою тонкую, нежную зелень в воде; местами они придают парку оттенок совсем северного пейзажа с его всегда несколько грустною красотой. Вайкики теперь—место тихой жизни, морских купаний, увеселительных прогулок, и трудно себе представить, что это самое Вайкики еще так недавно было ареной самых диких изуверств, жестокого, кровавого издевательства человека над человеком, совершавшегося во имя идеи.

На скалах вулкана, среди обломков скал и потоков застывшей лавы, стояло некогда самое знаменитое капище Оагу, еще в начале нынешнего столетия обагрявшееся человеческою кровью. Теперь от этого страшилища не осталось и следа. Вот что сохранила местная история о последнем человеческом жертвоприношении, бывшем здесь, У Камеамеа Великого, первого короля объединенного Гавайского царства, было много жен; но самою почетною из них (хотя и не самою любимою) считалась Кеопо-лани, древний род которой вел свое происхождение от самих богов. Она стояла выше всех других женщин; ее дети наследовали [373] престол; она сопровождала короля во всех его многочисленных походах, так как присутствие ее в лагере приносив победы. В 1806 г., Кеопо-лани, жившая всегда здесь, в Вайкики, серьезно захворала. Ни врачи, ни молитвы, обычные в таких случаях жертвы, ничто не помогало. Тогда главный жрец объявил королю, что осталось одно последнее средство умилостивить богов, это принести им человеческие жертвы. По приказанию короля были схвачены десять человек; связанных, их привели в капище, стоявшее тут, на Алмазном холме. В болезни королевы между тем произошел перелом; ей стало лучше. Семь из обреченных на смерть получили поэтому свободу; трое же были зарезаны и возложены на алтарь богов. Королева пережила своего супруга, ревностного приверженца религии отцов. Будучи уже на смертном одре, она призвала миссионеров, незадолго перед тем прибывших из Америки, и приняла христианство.

На обратном пути из Вайкики мы отправились побродить по морскому берегу. Рыбаки гавайцы собирались на промысел в море. Коренной канак уступает пришлому переселенцу—китайцу, японцу, португальцу, во всем, что касается фермерства, огородничества, земледелия. Для такого упорного труда он слишком ленив и... слишком поэт. Но зато на море он едва ли знает себе равного. Таков отзыв всех, долго живших в стране. Когда канак решил идти на ловлю, он становится другим существом. Ленивый туземец исчез. Пред вами другой человек, полный энергии и мужественной решимости. Он смело пускается в путь, прыгая, как мяч, на своем челноке с волны на волну, ловко борясь с опасным прибоем, и вы не успеете опомниться, как уж он на вольном океанском просторе, вне страшных прибрежных бурунов, отважный и гордый своим торжеством над грозной стихией. Вековое общение с океаном имело в прошлом неотразимое влияние на развитие характера гавайца. Океан сделал его ловким, смелым, находчивым, изобретательным, выработал из него искус наго моряка и умелого наблюдателя морских и воздушных течений. Море вызвало в нем игру воображения и зажгло пламень поэзии в его душе. Все его песни связаны с морем. Из него же родился предприимчивый дух расы, сказавшийся в открытиях и завоеваниях, приведших ее некогда на эти далекие острова. И по тому же морю-океану, 120 лет назад, приплыли к берегам Гавайи другие люди и привезли с собой иные нравы, иную, совершенно чуждую жизнь. Новые условия оказались смертельными не только для старых верований, преданий, обычаев страны, но и для самих обитателей ее: гавайцы и умирают, очищая место гостям, незванным-непрошенным, умирают с той тупой покорностью, которая уже одна, сама по себе, служит страшным признаком полной безнадежности... [374]

Лучший общий вид на Гонолулу получается с вершин кратера потухшего вулкана Punch. Bowl. Вулкан этот находится неподалеку от центра города, и некоторая часть последнего расположилась у подножия и отчасти по склонам его. На вершину ведет недурной колесный путь, по которому мы поднимаемся едва заметно, проезжая главною улицей так называемого Португальского квартала. Очень недавно здесь были только дикие заросли; теперь почва расчищена, разбита на правильную сеть улиц и участков. Еще пока мало зелени; но, судя по тому, что уже сделано, можно теперь сказать, что не пройдет десяти лет, как и эта часть города, по растительности, будет немногим уступать другим, более старым, кварталам его. Небольшие, беленькие домики смотрят опрятно и чисто. В этой части города живут главным образом португальцы. Они были выписаны в Гавайи с островов Зеленого мыса, как рабочие для сахарных плантаций; но скоро бросили это дело, предоставив его целиком японцам и китайцам, и занялись мелким фермерством. Всех португальцев в стране до 13.000 человек; в одном Гонолулу их 4.000 слишком. Португалец оказался трудолюбивым, работящим фермером, лучше какого и не надо по этим местам. Его неустанным трудом подножья и склоны вулкана, вместо сорных трав и диких зарослей, покрылись плантациями ананасов, бананов, фиг, винограда, и безотрадные пустыри застроились уютными домиками.

Но вот дома становятся реже, беднее, дорога все выше; еще немного, и мы за чертой города. Кругом свежие луга с сочною травой. По ним разбросаны многочисленные деревья с нежною, светло-зеленою листвой, похожею скорее на длинную траву. Деревьев много; но тени от них нет никакой; только воздух как бы подернут нежною, зеленою дымкой. Дерево это—Algeroba. Лет десять тому назад его привезли сюда из Америки, и за это время оно широко разрослось по всем островам Архипелага. Кроме Algerob'ы, здесь еще много дико растущих кактусов. Вся котловина давным-давно угасшего кратера покрыта густою травой и Algerob'ой. Теперь мне понятно странное название горы: кратер действительно похож на гигантских размеров чашу, в которой могли бы приготовлять пунш для своих пиров мифические боги Гавайи.

Тихо кругом. Шум города сюда не доносится; воздух прозрачно чисть и свеж; а кругом такой простор, где еще тысячи и тысячи людей найдут себе и кров и пищу.

Город отсюда представляется утопающим в море зелени; улицы кажутся светлыми лентами среди аллей из темных пальм и других экзотических растений. Совсем близко от вулкана приютился готический храм для канаков протестантов. Немного дальше виднеется окутанный зеленью “Дом Луналило”. Наш [375] кучер, старый канак, рассказывает уже известную нам историю этого дома, и, кто знает быть может, сам мечтает о том времени, когда и он будет один из обитателей этого убежища. Еще дальше выступает острый пик “Central Unit Church”, недавно оконченной и стоившей 260.000 рублей, несмотря на дешевизну материала и труда. При этой церкви находится, между прочим, воскресная школа, которую посещают зараз 650 человек детей обоего пола.

Дальше за чертой города, к западу, тянутся высокие горы Ваяне, покрытые темными лесами. На востоке виднеется Вайкики с его кокосовыми рощами, морскими купаньями, чудным plag'ем, покрытым белоснежным песком, и, — гордость жителей Гонолулу,— “свирепый, старый Леахи”, или “Алмазный холм”, стоящий у самого океана и оберегающий город с востока. На севере опять горы, у подножия их — зеленые поля риса, сахарного тростника, таро; там и сям разбросаны фермы.

На юге раскинулся безбрежный, безграничный океан, старый, как мир, и вечно-юный в своей дивной, переменчивой красоте. Сегодня он нежно, даже робко волнуется, греясь на солнце. Но не всегда бывает он так тих и покорен. “Когда он рассердится, и загремит, и затрещит, и наполнит весь город шумом своего прибоя и ревом своих бурунов, и покроет прибрежные скалы горами белой пены,—все живое уходит от него подальше, и только один угрюмый, старый Леахи спокойно ждет конца приступа гнева своего расходившегося соседа”. Да, хорошо ему ждать этого конца! Хорошо и всем тем, которые могут любоваться на расходившуюся грозную стихию со стороны, имея под ногами твердую, неподвижную почву. Нестись “по бурным волнам океана” в стихах тоже очень поэтично; но как это ужасно, мучительно-прозаично, когда приходится в действительности испытывать прелести этих бурных волн, да не день, не два, а целых 18 суток, которые отделяют Японию от С.-Францнско via Гонолулу! И когда я с высот Punch-Bowl'а смотрела, бывало, на Гонолулу и на безграничный водный простор за ним,—красота дивной картины отравлялась постоянно мыслью: да, 12 дней, худо ли, хорошо ли, но ведь впереди еще целых 6 дней и 6 длинных, длинных ночей в океане, который здесь в это время года никогда не знает покоя!..

А. Черевкова.