ТИШАНСКИЙ

ТАИТИ

ЛИСТКИ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ.

I.

С шумом, как бы звеня в прозрачном воздухе, рвался выпускаемый из машины блестящей белизны пар, в контраст дыму черными клубами валившему из трубы нашего парохода. Подымаясь почти вертикально, дым терял постепенно ясные очерки своих громадных клубившихся колец, редел, и стлался грязновато - желтым облаком, относимый легким дуновением начинавшегося морского бриза. Мы уходили из Гонолулу.

Все народонаселение корвета находилось на палубе, и мы ожидали только возвращения с берега ревизора, поехавшего покончить счеты с консулами, чтобы дать ход машине.

На юте (Ют - часть верхней палубы.), потихоньку, точно гуляя, заложа руки за спину, ходил старший штурман, рядом с суетившимся лоцманом-Янки. Последний выходил из себя силясь словом и жестом заставить первого понимать то что он ему объяснял, но несмотря на все красноречие своих слов и [189] энергию махавших, как крылья мельницы, рук, получал в ответ неизменное «yes», произносившееся именно с тою важностью которая подобала человеку известного веса и значения не желавшему при подчиненных выказать своего незнания.

На мостике (Мостик перекинутый поперег палубы - местопребывание вахтенного начальника, во время отправления его служебных обязанностей.) было три деятеля. Первый по старшинству, капитан, ходил торопливо взад и вперед, потирая себе левую ладонь пальцами правой руки, и цедя сквозь зубы при каждом повороте, совершаемом быстро на одном каблуке: «это чорт знает что».

Надо сказать что эти три действия, т. е. хождение, потирание ладони и повороты, были у капитана в неразрывной связи с внутренним его настроением и служили нам вернейшим барометрическим указанием расположения его духа. В настоящую минуту торопливость его шагов, быстрота поворотов и усиленное натирание ладони указывали что барометр стоял почти на грозе и это благодаря запоздавшему ревизору, человеку никогда и ни в чем не торопившемуся.

Вторая личность был вахтенный начальник. Суетливость его распоряжений выражалась то фугой спуска по трапу (Каждая деревянная или железная лестница на судне называется трапом.), причем шум сапогов его о ступеньки походил на дробь барабана, то поспешностью с какой он взлетал на мостик и давал право предполагать что его кто-либо подгоняет. В контраст беспокоившимся начальникам, забившись в угол и с подзорною трубой под мышкой, стоял выпуча живот Чухна-сигнальщик. На скулистом и апатичном лице его было написано полное равнодушие ко всему окружающему.

На шханцах (Средняя часть верхней палубы, т. е. пространство между задней а средней мачтами.), кругом толстых вомбовок (Рычаги которыми ворочают шпиль, т. е. ворот служащий для подъема якоря.), с закинутыми на затылок соломенными шляпами, в самых живописных позах стояли наши молодцы матросы. Что за [190] разнообразие лиц и типов! Тут широкоплечий коренастый Костромич, с мощною, открытою, заросшею грудью; рядом с ним белесоватый, узкий, но высокий Фин. Далее атлет хохол с спокойным правильным лицом и черными как смоль, висящими длинными усами. Несколько далее бросалась в глаза черная фигура закопченого кочегара вылезшего по пояс из машинного люка чтобы подышать и освежиться. Наконец на баке боцман (Фельдфебель, обыкновенна дока морского дела.) не торопясь распоряжался как бы скорей и лучше принять в объятия свои любимое детище якорь, еще беспечно лежавший, засунув одну из лап своих в прохладное ложе дна.

Наконец катер с ревизором отвалил от берега и понесся, быстро рассекая воды рейда, благодаря мерно ударявшим веслам. Вот он и пристал, вот и поползли кривые ножки ревизора по непричудливому нашему трапу.

- Что это вы, А. А., так долго? Поехали на один час, а остались целых три, процедил сквозь зубы подошедший к нему капитан, глядя на него из подлобья, и едко улыбаясь.

- Счеты-с не были готовы, ответил тот, показывая на целую связку разноцветной бумаги.

- Выхаркивайте (Выхаркивать якорь - термин выражающий подымать его помощью шпиля.) якорь, продолжал повидимому не удовлетворенный объяснением капитан обращаясь к вахтенному, у которого благодаря беготне выступал крупный пот по лбу.

«Катер под тали (Система блоков.); пошел шпиль!» пронеслась команда с мостика.

Дружно налегли мощные груди матросов на трещавшие под их усилиями вымбовки шпиля, раздалась мерная топотня сильных ног, прерываемая лишь переливами унтер-офицерских свистков.

Настал момент когда якорь должен был отделиться от дна. Чтобы вырвать его из ила нужно обыкновенно употребить наибольшее усилие. Шпиль на мгновение остановился. Рванули дружным усилием матросы раза два. И завертелся он снова легко. «Встал якорь», послышалось [191] с баку. «Ход вперед!» было ответом с мостика. Замолк свист выпускаемого пара. Запыхтела машина. Забуравил винт. Корвет двинулся.

Проходя под береговыми батареями, взвился на нашей грот-брам-стеньге (Верхняя оконечность средней мачты.) гавайский флаг, а вместе с ним из-под вырвавшегося стелящегося клуба белого дыма, раздался не раз повторенный в горах первый выстрел прощального салюта. Вечером, в ожидании пассата, мы прекратили лары и вступили под паруса, бывши еще на траверсе острова Фагу. Последний представлялся высоким темнозеленым конусом покоившим свою вершину в темневшей лазури вечеревшего неба. Изрытая, изборожденная вершина его осенялась гигантскою шапкой тумана.

В полночь, выйдя на вахту, я был поражен восхитительною картиной. Представьте себе теплую, томную тропическую ночь. Над вами глубокий купол тверди, который несмотря на темноту не совсем еще утратил свой темносиний колорит. Этот купол был усеян мириадами звезд, то тихо и плавно горевших, то мерцавших каким-то кокетливым отблеском напоминавшим отблеск глаз сквозь отверстия маски. Мертвый штиль, гладкая как зеркало поверхность Океана, отражающая огненные испарения вулкана Фагу.

Весь следующий день прошел в томительном и однообразном штиле. Он прерывался лишь время от времени налетавшими из ущелья горы Фагу сырыми, ароматическими, легкими шквалами.

Шаловливый бриз рябил поверхность воды, но был бессилен надуть наши грузно висевшие на реях паруса. Даже колдунчик (Флюгер сделанный из перьев.), несмотря на всю свою традиционную и заслуженную репутацию легкости, и тот, повисши, катался кругом шеста, к концу которого был привязан.

На третий день тот же тягостный штиль, то же безоблачное небо, та же гладкая поверхность вод. Тоскливо переносилась взоры к неподвижному колдунчику, а от него к висевшим парусам, - штиль, мертвый штиль.

Тяжелое чувство овладело нами. Молча и угрюмо бродили мы не зная ни что делать, ни за что взяться - все как из рук валилось. [192]

Нигде, мне кажется, предания не сохраняются в такой неприкосновенности, как между моряками. В сущности из-за чего мы все изнывали? Погода теплая, не жаркая, корвет не качало, лишних четыре-пять дней моря ничего не значило нам, привыкшим считать их десятками. На Таити ни знакомых, ни писем мы не ожидали; кажется, повидимому, и торопиться было не к чему, - но изнывали и мучались только потому что был штиль. Нет хуже наказанья для моряка, как этот обязательный покой. С бурями и непогодами он сроднился, с лишениями он свыкается, со штилем же никогда.

Не без влияния тут предания переходящие между моряками из поколения к поколению о тех временах когда штиль бывал причиною голодной смерти, или еще хуже, смерти от жажды целых экипажей, когда под влиянием страданий, на палубах штилевавших судов разыгрывались те драмы кровожадных инстинктов, при чтении описаний которых волосы становятся дыбом.

Молча, насупившись, сидели мы в кают-компании. Вдруг неожиданно раздался свист с словами: «всех на верх, гребные судна спускать!» а вслед за тем энергическая дробь тревоги. До той поры безмолвная одинокая палуба оживилась под сотнями забегавших вдруг ног и представила собою хаос сновавших людей, спускавшихся шлюпок, двигавшихся орудий... Не прошло десяти минут, шум и беготня затихли. Палуба снова опустела, а вооруженные гребные суда с десантом выстраивались в боевую линию не вдалеке от корвета.

Пользуясь благоприятною погодой и желая развлечь команду, адмирал сделал ученье. Задача заключалась в том что шлюпки обоих корветов должны были взять абордажем клипер (Мы плавали отрядом из двух корветов и клипера.).

В исполнение этой задачи входила быстрота спуска гребных судов, точное их вооружение, посадка на них десанта и наконец уменье подойти к клиперу не подвергаясь действию его орудий.

Соединившиеся оба отряда шлюпок гребли к мнимому неприятелю отстоявшему от нас в полумиле ближе к берегу. [193]

В это время и клипер готовился к обороне. Тревога была в полном разгаре. Мы не успела оглянуться как стрелковые и абордажные партии его покрыли бак и ют, а темные жерла наведенных на шлюбки орудий грозно ожидали нашего прибытия. Я любовался красавцем клипером, вдруг преобразившимся в гордого бойца. Длинный, низкий, острый, грациозный его корпус как-то особенно легко лежал на воде. А тонкое, высокое, молодецки посаженное вооружение, покрытое громадною парусностью, невольно заставляло заглядываться и любоваться.

Но вот мелькнул огонь. Вырвалось облако белого дыма. Раздался гул, повторившийся эхом в ущельях не далеко покоившегося Фагу - это было сигналом боя. Открыли и мы огонь. Трескотня штуцерников, шипение ракет, гуд залпов орудий, покрываемый ревом шестидесятифунтовой клиперской пушки, все слилось в один непрерывный гуд отдававшийся неумолкаемыми раскатами в горах острова. Клипер скрылся в непроницаемой завесе белого порохового дыма, столбом подымавшегося к небу. Но вот он замолк. Дым рассеялся и мы увидали спускавшуюся с рей на воду фатальную сетку (Сетку употребляют низкие суда для того чтоб обеспечить себя от абордажей шлюпками. Сплетеная из толстых веревок подобие рыболовных сетей она окружает сплошною, высокою стеной судно в довольно большом от него расстоянии. Понятно что подошедшие для обордажа шлюпки, дабы добраться до корабля, должны сначала прорубиться сквозь сеть. Необходимое для того время более нежели достаточно для защищающихся чтобы перетопит шлюпки или перестрелять людей.), за которой вдоль борта стояла масса вооруженных пиками и топорами людей. Еще последний выстрел, последний залп в упор, и мой катер запутался в этой сетке.

Чрез несколько секунд, несмотря на разумную и рациональную защиту свою, благодаря которой в сериозном деле он наверно перетопил бы всех нас, мы, каждый во главе своей партии, выстроившись на палубе клипера, выслушивали от адмирала кто похвалу, кто замечание; а затем усевшись на шлюпки победоносно отправились вспять.

К вечеру этого дня, после прошедшего сильного шквала с дождем и громом, подхватившего и понесшего нас с [194] отданными марсафалами (Веревка посредством которой натягивают в высоту марсель, средний парус, главный на судне.), мы почувствовали признаки столь долго и нетерпеливо ожидаемого пассата. К утру NO установился и мы, рассекая ровное и частое волнение тропического пояса, понеслись к Таити, постепенно теряя тонувший в лазоревых водах Великого Океана остров Фагу.

К полдню горизонт был чист кругом, и затем потекла наша мирная морская жизнь. Двадцатидневный переход до Таити был скорей прогулкой, чем морским переходом. Действительно, провесть двадцать дней на не качающемся и быстро идущем под парусами судне в тропиках не лишено прелести. Ночи во время нашего перехода были восхитительны. Полная луна заливала светом наши ровно надутые паруса, как будто оживлявшиеся под ее томными синеватыми лучами. Легкий крен, шум отгоняемой от острого водореза воды, ее журчащие всплески, все это наполняло душу каким-то спокойным бессуетным чувством.

Не одну ночь провел я на верху, с наслаждением подставляя свое лицо теплому ветру.

Наконец на двадцать первый день к вечеру вдали показалось облако, резкие, а главное постоянные очертания которого убеждали что на нашем горизонте всплывала из голубых вод Тихого Океана восхитительная царица этого роскошного пояса Таити.

Архипелаг к которому принадлежит Таити открыт Португальцем Куирасом (Kuiras), случайно забредшим сюда в 1606 году, и назван им Сагиттариа (Sagittaria) После этого первое появление в здешних водах европейского судна, под начальством Валлиса, было в 1768 году, а через год, то есть в 1769 году, посетил эту группу Бугенвиль, и под впечатлением восторга назвал ее архипелагом Новой Дитеры. Одновременно с ним был и Кук, коего пуританизм и суровость не устояли пред жгучими глазками красивых туземок. Говоря о туземной женщине, его точный, резкий слог делается чуть не поэтическим.

Таити лежит между 17° 29' и 17° 47' южной широты и 151° 30' и 151° 56' восточной долготы. Он состоит из [195] двух неровных половин соединенных между собою низменным и узким перешейком, ширина которого не превышает двух верст. На последнем построен форт Таравао. Большая половина острова, почти круглой формы, собственно носит название Таити. Меньшая же, овальная, называется Тайрабу.

Как и все острова Тихого Океана, Таити окружен кольцом кораллов, о которое разбиваются волны, вследствие чего водная поверхность между ним и островом всегда гладка и спокойна.

Климат Таити постоянен и тепел. По наблюдениям вполне заслуживающим доверия здешнего доктора г. Прата, средняя температура за несколько лет в Папиете была 24,5° стоградусной скалы. Температура ближе всего подходящая к Сен-Луи на Сенегале (24,6°).

Различия времен года далеко не так резки, как мы привыкли это видеть. Первые четыре месяца в году самые теплые и сырые. Падающие в это время дожди имеют не малое влияние на общую среднюю температуру острова, которая была бы гораздо выше без этого обстоятельства. С мая температура понижается, достигая минимума в период с июля до октября. В это время дожди настолько редки что эта часть года может назваться сухою сравнительно с первою.

Когда на заре после бессонной ночи я вышел на верх, там оставалось не более 30 миль до стоянки. Пары были готовы; чего-то, не помню, ожидали, чтобы дать ход машине. Было пасмурно.

Пред бугшпритом (Наклонная, почти лежащая вперед мачта, находящаяся на носу корабля.) высоко воздымалась темная масса острова, вплоть до низу задернутая непроницаемою мглой тукана, тяжелою завесой висевшего над Таити. Прегражденный островом пассат спадал, хотя еще доносил до нас теплые, душистые испарения земли. На востоке, обозначавшееся нитями перистых облаков место восхода стало светлеть исполинским сиянием, центр которого принимал багровые оттенки зарева. Залив точно расплавленным металлом полгоризонта, медленно выходившее из лазури Океана солнце озолотило и облачную завесу острова, а вслед [196] за тем, как бы на встречу Фебу, потянул легкий береговой брав и разразил ее сильным шквалом с ливнем. Но вот прекратился дождь, заблистало солнце и пред нами во всей красе раскинулась картина острова.

Громадная диадема скал причудливой формы, похожая на корону с острыми зубцами, осеняла вершину острова. Вся эта масса была одета зеленью лесов, почти сплошь покрывающих Таити. Эта зеленая глыба не представлялась однако однообразной, напротив, являла все оттенки зеленого цвета, начиная с самых темных и до самых светлых, переливавшихся играя с теплыми и яркими снопами солнечного света. Местами только бросались в глаза красные блестящие пятна обнаженного базальта.

По мере нашего приближения стали выделяться подробности очертаний. Показались рощи, посветлели вдоль боков выпуклости, взамен чего темнея более и более стали углубляться впадины.

Берега острова, то вдаваясь внутрь, то выдаваясь наружу целыми группами как бы жмущихся друг к другу мысков, образовали непрерывный ряд бухт, издала напоминавших узорное тонкое кружево. Мириады мадрелор широкою лентой окружили остров, точно желая защитить изрытые берега его от напора не всегда ласковых валов. Клокотавшие и ленящиеся снаружи кольца волн, разбившись на несметные брызги об эту стену, являлись по ту сторону рифа гладкою как зеркало поверхностью, в которой во всей красе и всех подробностях отражается восхитительный образ Таити.

Но вот показался парус. Легкокрылою чайкой к нам на встречу, едва касаясь вод, летела шлюпка с лоцманом, а чрез полчаса с громом несшаяся по палубе цепь отданного якоря возвестила о конце перехода.

Мы стали в небольшом круглом рейде. Сзади исполинским букетом плавал островок, защищающий бухту с моря. Кругом же по прибрежью обвивалась пестрая кайма, составленная домами и хижинами утопавшими в могучей зелени и цветах. Куда ни обернись, радостно, светло и весело.

На другой день приехал к нам губернатор колонии, Француз в полном смысле слова. Он гордился своим сходством с Наполеоном I, осанку и жест которого старался воспроизводить с возможной точностью. [197]

С важностью пройдя по падубе, он спустился в каюту адмирала, куда и мы сошли завтракать. Здесь представитель Франции рассыпался в любезностях с треском метеора. Всех наделил приятностями и закончил свой визит приглашением к себе, говоря что представит нас свой супруге, которая по словам его была «la plus jolie femme de la colonie».

- Согласись на половину, вырвалось у неоцененного Б*, которого привычная поговорка была здесь как нельзя более кстати.

На другой день, облаченные в несносное сукно, отправилось мы с официальным визитом к губернатору, а затем должны были удостоиться представлениям ее величеству королеве.

Папиете, город названный именем бухты которую окружает. Он состоит из нескольких улиц, из которых набережная самая фашионабельная.

Трудно себе представить как при общей здешней обстановке колют глаза эти сундуки с бельведерами имеющие претензию быть домами; эти лавки, рестораны; солдаты, в желтых бумажных эполетах с надетыми на бекрень кепи, длиннополые патеры и наконец в шляпках и в прискачку бегущие чахоточные Француженки...

Губернатор принял нас весьма любезно и тотчас повел в половину супруги. Последняя хорошенькая женщина недавно вышедшая замуж. Полулежа, полуодетая, она дала нам аудиенцию в полутемном своем будуаре. Благодаря убийственной духоте, тесному, вплоть застегнутому суконному платью и прогулке по всему городу, наши раскрасневшие и распухнувшие физиономии должны были произвесть неприятное на хозяйку впечатление. Мы сами чувствовала до какой степени несчастное наше положение было не в пользу нам и насколько мы походили на кретинов.

Сидя кругом любезной хозяйки, мы систематически отмалчивались, потеряв от жару всякую способность соображения. Вопросы сыпались в необыкновенном количестве, переносясь от одного к другому, а ответы, вторившие на разные голоса, являлись односложными.

Этот оригинальный разговор мне живо напомнил слышанного раз в Англии артиста игравшего на колокольчиках. [198]

Наконец визит кончился, и мы со срамом ретировались чтоб идти на представление королеве, жившей на противоположном конце города. Дорога шла через мост, перекинутый над горным потоком, бурно бежавшим, журча бесчисленными небольшими каскадами. Л*, большой оригинал, не говоря дурного слова, как был, с шапкой на голове, так и бултыхнулся в воду. «Сумашедший», сказали ему, когда он мокрый вылезал на противоположный берег, «ведь мы идем представляться!» - «Знаю», отвечал он, «успею еще высохнуть». И действительно, когда подходили ко дворцу, он был сух. Признаюсь, я пожалел что не последовал его примеру.

Резиденция королевы была громадная, окруженная верандой, бамбуковая хижина, помещавшаяся посреди большого двора, обнесенного частоколом и обсаженного большими тенистыми деревьями. Большая приемная, куда нас введи, была меблирована оригинальным для дворца образом. На поду и на стенах виднелись циновки, а прислонившись к одному из углов стоял убогий, хотя когда-то и вызолоченный диван, он же и трон, пред которым неизвестно почему воздымался туалетный стол.

Чрез пять минут в открывшуюся дверь пролезла какая-то безобразная, с лоснящимся от жира лицом, масс и стала подкатываться к нам.

То была ее величество королева Помаре. Одетая в блузу, сквозь которую жирное тело ее окрашивало кисею в какой-то грязно-розовый цвет; с веером в руках и с жасминным венком на голове, она явилась, сопровождаемая тремя фрейлинами-красавицами, шаловливыми туземками, в искрящихся глубоких глазах которых читалось столько наивного любопытства.

Подойдя к нам, по старшинству поставленным и выровненным, она стала безмолвно по очереди разглядывать каждого с тем сосредоточенным вниманием с каким добросовестная кухарка рассматривает покупаемую ею пулярду или тетерьку. Мы же, младшие, в ожидании очередь с своей стороны, осматривали хорошеньких фрейлин, которые кажется не были особенно в претензии на наш смелый, в Европе назвали бы даже дерзкий, экзамен.

После осмотра всех нас королева укатилась, и воссев на диван посадила рядом с собой самого старшего из [199] нас. Последний, в качестве любезного человека, желая занять томимую жарой королеву, просто закидал ее вопросами и рассказами, в ответ на которые только и раздавалось протяжное и глубокое «муу», произносившееся ею с видимым усилием.

Результатом нашего представления было, вопервых, приглашение к обеденному ее величества столу, сервированному на туземный манер, а главное, позволение или приглашение раз навсегда приходить к ней по вечерам слушать музыку. Понятно, как то так и другое было с благодарностью принято.

П.

Папиете своею пошлою под этим небом обстановкой опротивел мне положительно, почему первою моею заботой было поскорей выбраться из этой среды Французов и трактиров и уехать подальше в горы, отдохнуть на свободе.

Испросив дозволение на четырехдневную отлучку и запасшись лошадью и проводником, я с вечера съехал на берег, с тем чтобы до зари пуститься в путь. Маршрут у меня был составлен следующий: из Папиете ехать на Фатоуа, озеро лежащее в горах, на 3.000 футах над уровнем моря; затем перебравшись по горам в округе Палеурири, вернуться морскою дорогой, пересекши плодороднейший округ Папара.

Было еще темно когда разбудил меня ехавший со мной проводник, ловкий, плутоватый полу-Француз полу-туземец, в крещении нареченный Ambroise. Его неоцененное достоинство заключалось в том что он знал остров как свои пять пальцев.

Выйдя из хижины я застал моего Амбруаза верхом, дерзавшим за повод крепкую, бодрую лошаденку, прескверно взнузданную и оседланную. Все спало кругом, и только из одного кабака неслась распеваемая пьяным Французом песня.

- Неужели это солдат? спросил я улыбавшегося Амбруаза. [200]

- Ils font qu’ca msu, отвечал тот на своем ломаном французском диалекте.

Выехав из черты города; мы мерным, но шибким галопом понеслись по дороге пролегавшей на несколько верст по обработанной части острова, в конце которой находилась единственная значительная плантация сахарного тростника, принадлежавшая переселившемуся сюда лет двадцать Англичанину. Миновав плантацию и перебравшись в брод через реку текущую в живописном ущельи мы въехали в лес.

Опушку образовали кусты гуявы, полные пахучих и своим запахом раздражающих нервы плодов. За гуявой потянулась роща чистых, опрятных, как из кости точеных, громадных апельсинников и лимонников, с блестящею их зеленью, полных спеющих и спелых плодов.

Залах цветов, фруктов и листьев был так силен что по временам становилось просто тяжело дышать. Сотни тысяч плодов покрывали дорогу. Давимые копытами лошадей, они лопались, причем брызги сладкого желтого их сока далеко разбрасывались в стороны. За этою рощей начинался собственно лес, почти сплошь покрывший склон горы, на которую нам приходилось взбираться. И что это был за лес! Чего тут не было!

Тут хлебное дерево с широкими и глубоко разрезанными листьями раскинуло гнущиеся под тяжестью плодов ветви свои. Здесь группа черного и красного дерева, этих красавцев рожденных огненным дыханием экваториального солнца. Далее камфарное дерево, окружив себя пахучею своею атмосферой, истым гигантом раскинулось и высоко, и широко, как будто бы желая приютить все и всех под сенью могучих ветвей своих, а под ним как пигмей росло красивое розовое деревцо, окруженное полным цветов кустом жасмина.

Там же на каком-нибудь заглушенном стволе перепутались восемь-десять чужеядных стволов, составивших такой хаос листьев и цветов что не разберешь что кому принадлежит. А как бы в контраст этого сплошного покрова зелени, вдали на одинокой скале разрослась группа железных дерев. Тонкие и висячие игловидные листья их напоминали издали зеленый газ, в который будто бы окутались эти ветвистые исполины, - газ рябивший голубыми [201] оттенками неба, проглядывавшего промеж петель этой сети. Все это вместе было в свою очередь перепутано висевшими и качавшимися льянами, фестоны которых, перекидываясь с дерева на дерево, образовывали самые причудливые узоры зелени и цветов.

Более часа скакали мы по извивавшейся по лесу тропе и наконец выехали на дорогу, делившуюся на краю глубокой пропасти, куда спадал шумящий каскад горного потока. Дорога, по которой предстояло нам ехать, подымаясь вилась по горе. Она то пропадала в чаще леса, то опять доказывалась, перерезывая ряд холмов, на которых высоко и стройно вытягивались группы тонкостволых, прямых пальм. Последние резко выделяли на лазури неба свои легкие пушистые султаны.

Становилось жарко; лошади и мы порядком измучились проехав без отдыха часов пять сряду, как вдруг за поворотом скалы открылся частокол и крыша туземной хижины, где предполагалось отдохнуть.

С каким наслаждением соскочив с коня я растянулся да достланную под тенистым деревом циновку, обдуваемый легким ветерком тянувшим из дезкавшего впереди ущелья. Закрыв глаза и слушая мерный звук жевавших сочную траву лошадей л заснул в ожидании завтрака. Сдержанный смех и шопот разбудил меня. Кругом, держа труды фруктов изящно разложенных на банановых листьях, поместились три красавицы дочери хозяина, в ожидании моего пробуждения.

Открыв глаза, я увидал моего Амбруаза, который забравшись с ловкостью гибона на прямой как мачта ствол кокосовой пальмы, сбивал оттуда крупные зеленые орехи, ловимые хозяином на лету. Увидя что я проснулся, он поспешил передать мне только что бывший между ним и девушками разговор, сюжетом которого был я.

- Мэй, кричал он с верхушки дерева, - ils dire que msu pas garcon, mais demoiselle.

Девушки должно быть поняли о чем идет речь, потупило глаза, а одна из них улыбнувшись даже бросила в Амбруаза бананат. Последний он поймал на лету, проглотил целиком, а в знак благодарности щелкнул зубами не хуже орангутанга.

- Почему они так думают? [202]

- Msu pas mouchtage... msu tres blanc... je dis... embrassez msu... que msu pas Francais.

- Что ж, скажите что я не прочь.

Мои красавицы повидимому следили за разговором и вдруг кинувшая в Амбруаза бананат, без чинов, как говорится, бросила в сторону фрукты и обвила мою шею красивыми своими руками. За ней последовала вторая, а там и третья. Развязка была так неожиданна что я растерялся, тем более что весь этот процесс братских поцелуев был на глазах отца, с улыбкой подносившего мне кокос полный кисловатой, вкусной и прохладительной влаги кокосового молока, в чем, признаюсь, я крайне нуждался. Амбруаз, устроивший всю эту сцену локального свойства, не торопясь спускался по десятисаженному стволу пальмы как по лестнице, попеременно меняя ноги свои с красивыми жилистыми руками, цепко обхватывавшими круглый и гладкий ствол дерева.

Двор где я находился представлял собою площадь в каких-нибудь лолдесятины и был единственным достоянием целого семейства из двенадцати членов. Этот клочок земли их кормил, служил им жилищем, радовал их и утешал. Обнесенный низким частоколом круглых, между собою связанных бамбуков, он представлял сплошной ковер сочной густой травы, на котором вились узкие извивавшиеся дорожки, вытоптанные к кормившим семейство деревьям, расположенным живописными букетами.

Поблагодарив хозяина и одарив бусами и лентами хорошеньких его дочерей, я выехал со двора, напутствуемый ласковыми пожеланиями.

Мы подъезжали к быстрой горной реке с видневшимися развалинами поломанного каменного моста. Пришлось переправиться в брод, т. е. переехать по пояс в воде. Бурливый поток сбивал своим течением лошадей, то и дело спотыкавшихся или останавливавшихся. Несмотря на это мы однако благополучно добрались до крутого противоположного берега.

Поднявшись на полгоры, мы вдруг очутились пред огромною отвесною скалой, подножие которой омывалось большим бассейном воды, куда с шумом впадала серебристою струей речка. Зелень, сопровождавшая ее [203] вероятно по всему ее течению, и у водопада не решалась покинуть свою любимицу. Целая гирлянда тонких стволов и листвы, как бы следом за водой, свесилась сверху скалы вниз, век омываясь прощальными брызгами пропадавшего ручья. Последняя часть дороги до крепостцы, где я мог переночевать, была проведена мной в изыскании средств отделаться от предложений жившего там Француза, который по словам Амбруаза непременно станет мне навязывать свои услуги.

Действительно, не успел я соскочить с лошади на эспланаду крепости, как из земли вырос седенький Французик, который просто рассыпался в любезных предложениях услуг. Взятый в расплох я вероятно не сумел бы отклонить грозившую мне беду. К счастию, взвесив заранее всю горечь которую влило бы в мои чистые наслаждения всякое сообщество чего-либо напоминающего европейское, я живо отделался от любезного Француза, к великому, не знаю почему, удовольствию Амбруаза. Он на радостях тот же час откопал где-то гамак, и затем повел меня в селение не в далеке лежавшее, прилепившись к скале.

Было темно когда мы добрались до этой разбросанной и утопавшей в садах деревушки. Гостеприимные и добрые туземцы с радостью приняли меня на ночлег, а в виду редкости подобного посещения послали оповестить и соседей о приезде гостя. Амбруаз хлопотал. Развесить гамак, расседлать коней было для него минутным делом. Затем он исчез, и я не успел, как говорится, оглянуться как он уже возвращался торжественно влача за ноги большого только что заколотого им поросенка, как в последствии оказалось, украденного им у любезного Француза.

Хозяева, мгновенно выпотроша, вымыли в нескольких водах лакомое животное и наполнив внутренности его душистыми листьями банана и горячими каменьями, обвернули его снаружи пахучими травами и положив в яму завалили грудой горячих булыжников.

Пока пеклось таким образом жаркое, пока суетилась красивая молодая хозяйка около плодов, раскладывая их на какой-то большущий лист, двор понемногу наполнялся самой характеристичною толпой. [204]

Не вдалеке от меня, с сигарами в зубах, расположились статные мущины. Они были одеты в широкие рубахи, поверх маро (Маро - пестрый кусок материи которым туземцы обвертывают верхние части ног заменяя этим панталоны.), и составляли группу эффектно освещенную отблесками огонька, весело трещавшего, перебегая по тонким сучьям костра сухого хвороста. Девушки и женщины, между которыми не было видно ни одной не молодой, составили другую группу. Я с наслаждением глядел на. бывшие пред глазами двадцать головок, с которых падали на роскошные плечи волны черных вьющихся длинных волос. Глаза искрились из-под нависших густых ресниц; а между алых, просивших поцелуя губок, виднелись блестевшие белизной и безукоризненно ровные маленькие зубы.

Одежда туземной женщины состоит из длинной открытой кисейной широкой блузы и цветов. Последние всегда носятся ею в изобилии. Служа головным украшением, они вместе с тем заменяют и серьги, а на очаровательной груди или как из кости точеной нежной руке являются восхитительным украшением вполне заменяющим драгоценные каменья ожерелий и браслеты.

Я поужинал куском поросенка, оказавшимся очень вкусным, сочным и ароматным, заедая его, вместо хлеба, печеным плодом хлебного дерева и заливая все с наслаждением влагой кокоса.

Стемнело совершенно. Небо заискрилось тысячами звезд. В воздухе было тихо и тепло, а в хижине, освещенной пылавшим пламенем кокосового масла, горевшего в скорлупах ореха, собралось несколько девушек и мущин. И вот понеслась из хижины стройная туземная песнь, верно спетая чистыми звучными голосами.

Пенье вошло в натуру туземца, оно его необходимая принадлежность. В каждой деревне по ночам собираются девушки и молодые люди в какую-либо хижину для того чтобы петь свои религиозные песни. Случается что эти сборища с религиозною целью оканчиваются вакханалиями.

Под обаянием окружающего, я не заметил как провел полночи. Кругом было тихо, и лишь разносившиеся звуки песни одни прерывали спокойствие погруженной в сладкий сон природы. [205]

Я вошел в хижину. Проницательный, раздражающий нервы запах, тяжелою ароматическою атмосферой висел над певшею группой, фантастически освещенной красноватым мерцающим пламенем первобытного освещения. Замечательна страсть к духам людей которых мы привыкли считать дикими.

Рано утром меня разбудил Амбруаз; знаками - маршируя двумя пальцами одной руки по ладоне другой - дал понять что следовало идти пешком.

Выйдя на двор я застал все семейство на лицо. Как и вчера, трогательное прощанье, восторги получивших ленточки и бусы женщин, и наконец мелодичный напутственный гимн. Было еще темно когда я пустился в путь. Легкий утренний туман, севший на каменья узкой и круто подписавшейся тропы, заставлял постоянно скользить и спотыкаться. Около часа поднимались мы. Как вдруг за поворотом нависшей над дорогой скалы открылся вид на дремавшие еще темные воды Океана, в восточной части которого зажглось светлое пятно, расходившееся сиянием. Усевшись на первый камень, я стал наблюдать за борьбой света и темноты, борьбой проявлявшейся в игре цветов, переливах красок, пред которыми ничто все световые эффекты картин Айвазовского или Верне.

Показалось солнце, все ожило кругом. Повисшие, как бы дремавшие ночью, листы поднялись, птицы встрепенулись. Удивителен этот мгновенный переход усыпленной тенями ночи природы к полной жизни. Как близко напоминает он быстроту с которой просыпается счастливый человек, сну которого не предшествовала никакая тяжелая забота.

Мы пробирались к катарактам Фатауа. По мере приближения к цели прогулки, доносившийся шум каскадов, сгущаясь более и более, перешел сначала в звуки шипевших потоков, а затем в рев массы падающей воды.

Но вот мы и в долине водопада. Кругом меня восхитительная декорация гор. Столпившись, они образовали глубокую воронку, резко выделяя красивые линии своих очертаний на голубом небе. Впереди воздымалась изукрашенная блестящими на солнце скалами, точно драгоценными каменьями, Фатауа, а на ней, в изумрудной рамке зелени, виднелся ряд синеватых уступов с водными бассейнами вымытыми в граните ниспадающею речкой. Спрыгивая со [206] скалы на скалу, ее шумящие струи добегают до последнего бассейна, изливаясь из которого пропадают, в неизмеримой глубине пропасти. Дна последней не видно, а бока ее вплоть заросли целым покровом висящей зелени паразитов, на которой, век играя яркою радугой, садится водяная пыль разбитой, пропадающей речки.

Отослав проводника в деревню, я целый день провел один. Что я делал? Не знаю. Припоминаю однако что опомнился только вечером, когда густо стлались тени ночи на восхищавшие меня виды. Окинув прощальным взглядом все, я как-то безотчетно побрел по знакомой дороге обратно.

К друзьям туземцам я возвратился как дорогой знакомый. Подаренные безделушки произвели должный эффект, так что войдя во двор, я уже нашел его полным жителей деревушки, с радостью встретившим меня. Амбруаз готовил что-то необыкновенное. Поминутно бегая из угла в угол он как-то таинственно улыбался торопливо проходя мимо меня.

Поужинав по вчерашнему я точно также лег в гамак чтобы слушать нравившееся мне пение. Певшие же на этот раз разместились на дворе, окружив меня живописных кольцом. Ночь была как и всегда восхитительна, теплая, влажная, душистая.

Неожиданно сидевшая кругом меня группа певших раздалась и образовала обширный полукруг, за которым шпалерой поднялась толпа держа высоко над головами горящие светильники и пылавшие сандаловые факелы Откуда-то взялся там-там (род барабана). Как из земли выросли несколько молодых и красивых девушек Поджав ноги, они сели впереди певцов и под такт вы бивавшийся там-тамом, хлопая в ладоши, стали грациозно качаться на гибких своих талиях. Вдруг сквозь толпу в одной короткой юпке, с цветами на голове, груди и ногах, врывается в освещенное красным пламенем про странство местная баядера. Закинув обвитую поднятые руками голову и сильно перегнувшись назад, красавиц остановилась, закрыла глаза и как бы заснула. По мере того как учащались глухие звуки там-тама и громче раздавался в ночной тиши ускоренный ритм плясовой песни она точно просыпалась. Медленно, как бы не отдавая себе [207] в том отчета, двинулась вперед. Но вот она вздрогнула; широко раскрытые глаза заискрились, заблистали, и в порывистом, мгновенно охватившем ее экстазе она начала свою пляску.

Предо мной во всей дикой прелести носилась вакханка. Восторг обуявший танцовщицу перешел и на толпу. Задний ряд взлезал на плечи переднего, и вся эта полудикая страстная орда с замиранием сердца следила за порывистыми движениями танцовщицы.

Встав на другой день я застал танцовщицу еще спавшей. Положив около нее лучшее бывшее у меня в запасе ожерелье, я почти с грустью расстался с добрыми туземцами.

Я поехал обратно. Но чтобы попасть, как предполагал, в округ Панеурири, мне приходилось перевалиться чрез краж, на вершине которого я провел последнюю ночь.

Спуск с горы был не менее восхитителен подъема. Картины полные новизны и красот сменялись одна другой без перерыва, как бы желая разнообразною лоно рамой видов заставить забыть опасности спуска, по висевшей большею частью над пропастями узкой горной тропе. Бедный конь мой, поджимая под себя скользившие задние ноги и упираясь на вытянутые передние, уши на стороже и фыркая, зачастую останавливался пред преграждавшими путь препятствиями. Он потел от страха и усилий, тем не менее верною поступью преодолевал их.

Отдохнув на дороге у гостеприимного семейства, я вечером спустился почти к морю и остался ночевать в деревушке группировавшейся кругом готического шлица небольшой церкви.

Здесь узнал что утром только что уехала назад в Папиете партия наших, ночевавшая в деревне. Это мне было крайне досадно и я решил догнать их по дороге.

Двинувшись с раннего утра в путь, я надеялся что встречающиеся здесь на каждом шагу для езды в экипажах препятствия, задержав товарищей, дадут возможность осуществиться моему желанию. Но я ошибся в ожиданиях и вынужден был совершить путь один. Я ехал шибко, так что далеко до полудня уже подъезжал к деревушке разделявшей округ Панеурири от Палары, но еще принадлежавшей первому. [208]

Селение это было разбросано по берегами река, невдалеке отсюда впадающей в море. Красиво извиваясь в глубине ущелья, она окаймлялась пышною рамой восхитительной растительности и представляла крайне оживленный вид. Там тихо скользила пирога, ловко управляемая молодцом-туземцем, здесь группа женщин весело плескалась в затишье, защищенная от лучей горячего солнца и от нескромных взглядов сумраком тени густо нависших деревьев. Тут в запуски плавали, ныряли, кричали и бранились человек двадцать детей, чуть ли не целый день проводивших в воде.

За деревней начинался округ Панара, славящийся на острове своим плодородием. Дорога шла то углубляясь внутрь, то приближалась к морю, шла по извилинам образованным капризными изворотами живописного кряжа, который, по мере приближения к Папиете, более и более напирал на шумящий Океан. Но вот впереди скала покрытая зелеными змейками ползшей по ней растительности. Она совсем нависла над морем, образовав у подошвы своей обширную темную пещеру полную воды. Туземцы страшатся этой пещеры, предполагая ее населенной духами, и никто не решится не только въехать в глубину ее, но даже дать вам свою пирогу для этого, боясь навлечь на себя гнев наполняющих пещеру свирепых духов.

Стлавшийся по склонам гор туман постепенно собирался в черные тучи. Пошел дождь, теплый, частый и крупный, промочивший меня насквозь, но не надолго: вы глянувшее из-за туч солнце скоро высушило меня своими теплыми лучами. В продолжение дня я несколько раз мок, и столько же раз сушился. В этих-то ежедневных дождях, орошающих чуть ли не круглый год эту местность, должно искать причину ее баснословного плодородия.

К вечеру пятого дня я вернулся в Папиете.

На другой день в нашу честь городом давался бал в ратуше, обширном строении среди большого двора, куда вела тенистая алея из тамариндов.

В светлых перчатках и в параде, гурьбой вошли мы в зал уже полный всей колонией белых, среди которых виднелось несколько туземных лиц. Трудно представить более разнородную толпу нежели та которая двигалась, говорила и смеялась пред нашими глазами. Чего тут [209] было. Там, в углу, обмахиваясь красным веером и в блузе, грузно сидела королева. Рядом с ней, и как бы фланкируя ее, точно два боабаба, воздымались две ее тетушки. Эта колоссальная группа с любопытством провожала тусклыми своими взорами ходивших мимо офицеров гарнизона под руку с бледнолицыми их женами, у которых вылезали из открытых лифов тощие лопаточки.

Далее, группа мущин и женщин, между которых пробирается супруг королевы. На его ленивом, угловатом лице, так кажется и читалось нетерпенье поскорей снять свой расшитый мундир.

Царица бала, «la plus jolie femme de la colonie», под руку с супругом, шуршала пышными юпками своего парижского туалета. Она положительно напоминала пропадающий призрак - до того была прозрачна и тонка.

В заде было нестерпимо жарко, несмотря на открытые двери и окна. Это не мешало однако Французам любезничать в ожидании танцев, которые не начинались, так как не доставало музыки. Надо сказать что приглашенный местный органист, должно быть, запил и не являлся. Одинокие цимбалы, времен Лаперуза, грустно выставляли на показ свои пожелтевшие, неровные клавиши.

По доносу товарищей, выдавших губернаторше мое искусство, ограничивавшееся умением воспроизводить единственный вальс, подобранный мною в минуты отдохновения в море, она подошла ко мне и с улыбкой просила выручить ее из неприятного положения хозяйки бала без музыки. Чего не сделает улыбка хорошенькой женщины? Предварив ее о скромности моего репертуара, я с необычною храбростью, можно оказать дерзостью, приступил к исполнению моего вальса.

С первых же аккордов возбужденный мною звон и шипенье в инструменте, на котором что ни играй, как и играй, в результате тот же звон и то же шипенье, живо успокоили мое артистическое самолюбие, дав уверенность что лицом в грязь я не ударю. Благодаря этому сознанию, после вальса я сыграл кадриль, под оглушающие звуки которого расходившаяся толпа выплясывала на радость. Наконец отыскался настоящий виртуоз, и меня освободили. [210]

Следующую кадриль, как бы в награду, танцевал я с губернаторшей.

Усталый от танцев я вышел на двор. Тут другая картина, полная ярких и сильных штрихов местного колорита.

На обширном дворе, освещенном пламенем сандаловых факелов, под звуки туземного оркестра и такта глухо выбиваемого там-тамом, плясала красавица свою прерывистую хула-хула. Публика карабкалась на плечи друг друга, покрывала собой все ветви окружавших двор дерев сплошною живою гирляндой восторженных существ, и истово вторивших барабану криком и хлопаньем в ладоши. Но эта хула-хула, как ни была хороша, была лишь тенью той какую я видел в горах.

Во время стоянки нашей в Папиете я ознакомился с новым проявлением предприимчивости Американцев. Несколько дней спустя после нашего прихода вошла на рейд шкуна под федеральным флагом. Что же вы думаете привезло это суденышко? Цирк, с ипподромом палаткой, лошадьми, наездницами, клоунами и учеными собаками, - все на лицо. Хозяин цирка, вместе с тем и судохозяин и капитан, при помощи своих наездников и клоунов в должности матросов, ходит по островам Полинезии, берегам Чили и Перу, и где вздумается расставляет свою палатку, свозит труппу на берег и при помощи свои наездниц, скачущих сквозь вечные обручи под звуки скрипки, тарелок и барабана, зарабатывает денежки.

Я с любопытством осмотрел шкуну, где все прилажено с морским знанием, а словоохотливый хозяин за рюмкой хереса рассказал мне два или три эпизода своей морской жизни.

Остальное время нашей стоянки всякую свободную от службы минуту я проводил на берегу. Что я делал? спросите вы. Наслаждался в полном смысле слова.

Уйду бывало за город. Устану, лягу под дерево, и гляжу то на синее море или на лазоревое Небо, прислушиваюсь к прибою. Попадается по дороге хижина, войду в нее. Там найду радушное семейство. А пока хозяин возится разбивая кокос, гляжу на картину домашней жизни, развертывающейся пред глазами. Напившись освежающей влаги иду далее, не тороплюсь, без цели, зная наперед что куда бы ни пришел, везде одинаково весело, просто и хорошо. [211]

Проходя через моет перекинутый чрез журчащий ручей, чувствую что прохлада его соблазняет меня. Мигом легкое платье долой и в воду, - а всплески последней зачастую смешиваются со смехом незамеченных мною молодых купальщиц. Вот, читатель, что делал я, что все мы делали, и несмотря на кажущееся однообразие такой жизни, эта жизнь в сущности была полна поэзии.

Не раз также засиживался я на веранде дворца слушая пение сходившейся по вечерам молодежи. В сущности королева добрая и всеми любимая женщина. Когда французская политика удалила ее от всякого вмешательства в управление, ей осталось проявлять себя лишь добром частного богатого человека. К чести ее, на этом поприще она подвизалась со всею любовью чистой души и сумела снискать уважение не только обожавших ее туземцев, но и всего белого населения колоний. Зная как тучность королевы заставляет ее страдать от жары и бессонницы, молодежь из окружающих Папиете деревень ежедневно собиралась на дворе королевы и далеко за полночь услаждала слух ее любимыми ею мотивами. Узнав это я с глубоким чувством уважения глядел как на добрую королеву так и на этот народ, который сумел самым простым, но трогательным образом доказывать ей ежедневно свою благодарность.

С рассветом двадцать третьего дня, отсалютовав, мы вышли в море, и пробежав в какие-нибудь два часа разделявшее нас от Эмео расстояние, бросили якорь в глубокой прелестной бухте.

При входе в залив, в глубине его, теряясь в синеве дали, воздымается крутобокая плоская наверху скала, напоминающая собою замок. К довершению иллюзии, около нее, немного в стороне, вы усматриваете другой узкий четвероугольный монолит похожий на сторожевую башню феодальной крепости. На том же плане, немного правей, резко обозначается на голубом небе узкий высокий шпиц, коего неровности оттеняясь в прозрачной атмосфере представляются взору высокою готическою колокольней. Направо и налево, на задних планах, стояли глыбы гранита, разбросанные прихотливою рукой природы, а ближе к нам бросались в глаза целые серии высовывающихся друг из-за друга скал и холмов, то постепенно понижавшихся к [212] заливу, то как будто теснящих его своими изрытыми стремнинами. На боках же последних слезали к воде целые потоки качаемой ветром листвы.

Каждый день вечером собирались мы всей семьей на берег. И на пышном ковре зелени лили чай, под звуки туземной песни, а под час и нашей живой и беззаботной плясовой, напоминавшей родину.

Наконец, на основании того что все кончается, кончилось и наше блаженство. С рассветом должны мы уходить.

Больно сжалось у меня сердце, когда, приехав на клипер, я увидел окончательные приготовления к выходу в море.

Эти несколько недель проведенных в блаженстве созерцания восхитительнейшей природы принадлежат к счастливейшим в моей жизни.

ТИШАНСКИЙ.

Текст воспроизведен по изданию: Таити. Листки из записной книжки // Русский вестник, № 3. 1875