МУХАНОВ

ПЕРЕХОД ОТ СИНГАПУРА ДО АВСТРАЛИИ

...Последнее дыхание NO (северо-восточного) муссона донесло нас до узкого и длинного пролива между островами Банкой и Суматрой. В этом природном канале, и ветер, и волнение улеглись; мы пошли под парами, и на ночь стали на якорь. На следующий день, после густого тумана и проливного дождя, погода развеселилась. Быстро поплыл корвет по синей глади, окаймленной низменными зелеными берегами, поросшими вплоть до воды густым тростником и кустарником. Эти берега заманчивы: здесь девственные леса, в которых только нога дикаря или зверя там и сям протоптала себе тропинку; здесь тигры, райские птицы, слоны и всякая всячина. Мне случилось видеть девственный тропический лес на островке Мю (Mew) в Зондском проливе. В растительности было что-то могучее; чаща леса и ползучих растений расступалась, чтобы дать место какому-нибудь дереву-великану в пять обхватов, прямому и гладкому, поднимавшемуся до огромной высоты, оттуда раздвигало оно кругом, как руки, толстые сучья. [746] Ствол его был украшен паутиной льян, взбегавших вверх по тонким отросткам, которые висели с ветвей как веревки и внизу вросли опять в корни. Когда такой великан падал под нашими топорами и пилами, по лесу шел треск разрушения, как от землетрясения. Другие старики-деревья, упавшие от времени или сломанные ураганом, лежали быть может не одно столетие. Лес был полон каких-то испарений, напоминавших о вредности климата.

На третий день мы стали на якорь в Анжерской бухте. Анжер маленькое голландское поселение при входе с севера в Зондский пролив. Лежа на перепутье всех судов идущих этим проливом, Анжер мог бы быть значительным пунктом. При том рейд его, хотя и открытый, совершенно безопасен, так как находится в полосе вечных штилей. Несмотря на эти выгоды, он не имеет ничего, кроме маленькой крепости и пятидесяти человек солдат, составляющих ее гарнизон. Пять офицеров, две дамы, городничий и смотритель телеграфной станции - вот все остальное европейское население Анжера. Они проводят время довольно скучно; охотятся от нечего делать: на что ж бы вы думали? На голубей. Батавия это зеленая столица потонувшая в садах, хотя и близка, только в восьми часах езды, но проезд туда по собственной надобности обходится не менее 150 рублей.

Мы узнали, что суда отряда возвращающегося в Россию, стоят в Батавии. Их понадобилось потребовать депешей. Случилось, что в это самое время телеграф почему-то не действовал, и приходилось посылать нарочного. Но, к большой досаде офицера, уже назначенного ехать курьером и рисовавшего себе яркими красками хваленую дорогу до Батавии, через час телеграфное сообщение возобновилось, и депеша была отправлена.

Было слишком уже поздно чтоб ехать погулять на берегу, но на следующее утро мы поехали чем свет. Я редко видал в тропиках места живописнее Анжера. Яркая зелень платановых и кокосовых рощ покрывающих берег, с разбросанными между ними серенькими избушками Малайцев, резко выделяется на нежно синем гористом фоне, и огромный баньян темною массой лежит посреди этих светлых красок. [747]

Это чудное дерево. Я не видал еще ничего подобного ему в растительном царстве. Самые большие из наших дубов пред ним миниатюра. Его ствол, который едва могут обхватить двенадцать человек, с каждым годом делается все толще и толще от корневых отростков, которые висят длинными кистями из-под каждой ветви и врастают в землю. Почти с самого низу расходятся толстые сучья, и широко разросшись над землею, падают вниз покрытые густою темною листвой, защищая от солнца все пространство под деревом. На вершине его поставлен голландский флаг, к которому ведет бамбуковая лестница. Когда одна сгниет кладут новую; теперь их пять или шесть. В тени этого бесподобного дерева мы сели пить чай после прогулки по рисовым полям. Малайцы нанесли нам сотни мангустанов нанизанных на палки.

С нами были Голландцы. Они горько жаловались на Англичан и вот что рассказывали, между прочим. Против островка Лабуан, лет сорок принадлежащего Англии, на берегу Борнео поселился, два года тому назад, Англичанин Брук, стал торговать и называя себя раджею, т.е. королем, Саравака, предложил английскому правительству продать ему эту землю. Правительство отказалось, зная что там есть настоящий раджа из туземцев, но оно приняло Брука и его мнимое владение под свое покровительство, и с тех пор держит там канонирскую лодку на станции. Английские офицеры в Сингапуре называли Саравак своею новою колонией. Губернатор сингапурский осматривал ее в прошлом году. Между тем, по словам Голландцев, такой поступок английского правительства прямо противоречит трактату, по которому Англия признала за одною Голландией право иметь поселения на острове Борнео. Таким же точно образом поступлено великобританским правительством с маленькою группой Кокосовых островов лежащих к югу от Явы. Английский купец Росс поселился там и завел фабрикацию кокосового масла. Теперь там флаг Соединенного Королевства, хотя группа искони принадлежала Голландцам.

В ожидании корвета и клиперов, адмирал поехал к резиденту, или губернатору провинции Серанг, к которой [748] принадлежит Анжер. Четвероместная коляска, очень напоминавшая наши возки и тарантасы, запряженная четверкой малорослых лошадей; кроме кучера, два Малайца на запятках, которые по временам соскакивают, и схватив лошадей под устцы, мчатся с ними сами для их поощрения; дорога широкая, зеленая, как наши русские дорога, красивые деревья по бокам, от времена до времена малайские избушка в садах и рощах кокосовых пальм, в левой руке вид моря, - такова поездка от Анжера до Серанга. На полпути, дорога поворачивает вправо, и перед вами вдали высокие красивые горы и пик покрывающийся иногда снегом.

Рис, сарачинское пшено и перец растут на полях. Малайцы работающие по дороге приседают, завидя карету: в противном случае длинный кнут их соотечественника, кучера в золоченой шляпе, прогуляется по их голым спинам. От времени до времени встречается станция: это каменное здание перекинутое в виде арки через дорогу. Лошади везде готовы, и чрез минуту уже мчатся все вскачь, и лошади и люди.

Через два часа езды, мы были в Серанге. Это место очень похожее на Батавию: также закидано зеленью и утонуло в тени развесистых баньянов (ficus religiosa). Мы подъехали к губернаторскому, дому вокруг луга обсаженного этими прекрасными деревьями. На широкой открытой галлерее, образуемой рядом невысоких колонн расположенных по всему переднему фасаду дома, встретил нас губернатор, прямой и высокий старик с сериозным лицом. Мы уселась в качающиеся кресла и закурили сигары. Хорошенький мальчик лет восьми, Малаец, стал перед хозяином на колени и превратился весь во внимание, следя за каждым его движением. Заметя знак, он низко нагибал голову, и сложив руки, как для молитвы, протягивал их вперед с зажженным фителем. Этим знаком покорности сопровождалось каждое движение ребенка. Но лишь только его господин встал и этим освободил его от обязанности, он вскочил с места, и обняв, маленькую девочку, меньшую дочь господина, побежал играть с ней в сад. «Это дети бывших наших рабов», объяснил нам губернатор, заметя что мы провожаем глазами двух маленьких приятелей расточавших [749] друг другу набегу детские нежности и ласки. «Мы освободила их три года тому назад. Теперь она живут в наших домах, получают жалованье. Их дети, как видите, играют с нашими: мы между ними не делаем различия. Когда они подростут, мы отправляем их в школу, где их учат Корану, читать и писать по-голландски; потом они остаются у нас, женятся и размножаются: от этого вы и видите здесь такое множество прислуги». За тем разговор пошел, как водится, о дружественных и родственных отношениях, связывающих две наши нации, об удивительной симпатии Голландцев к Русским и обратно, и всякий тому подобный официальный вздор. Явилось семейство хозяина: пять девушек, с свеженькими личиками и совершенно провинциальною наивностью. Усевшись чинно и подталкивая одна другую для поощрения к разговору, они шептались, краснели и посмеивались в тихомолку. Одна только бойко вступила в спор на довольно правильном французском диалекте, о преимуществе Явы перед Европой и в особенности перед «холодною» Россией, и очень удивилась, когда услыхала, что у нас летом бывает так же жарко как и у них на экваторе, и что мы любим наши морозы, наши ясные зимние дни больше чем их вечное лето; что у нас фрукты лучше, цветы душистее; что наши реки, наши леса, наши озера живописнее всего что можно видеть под тропиками; что из всех их деревьев только один баньян красивее наших дубов, кленов, лип и сосен. «Мне Ява нравится, сказала она, я прожила здесь четыре года; но я, без сомнения, никакую страну не сравню с Голландией. Здесь общества нет; мы живем скучно, уединенно; все здесь такие провинциалы». Эта девушка была гувернантка. Нас представили матери семейства, пожилой доме родившейся на Яве, и во всю свою жизнь не покидавшей ни разу этого острова. За то она знает его не хуже чем наша дамы Париж. Она говорит на двух или трех языках островитян. Ее дочери также точно ничего не знают далее Батавии и Анжера. Стоянка прусского фрегата в Анжере была для них эпохой. Они не могла нахвалиться фрегатским хором музыки и вечеринками, на которых они тавцовали с [750] прусскими офицерами. Может быть не одной из них запало в сердце чувство и посильнее впечатления двух, трех туров вальса, а может быть и фрегат унес с собой подобное же чувство. Такова судьба всех моряков.

В большой белой зале, окруженной колоннами, сели мы обедать. В этой зале бывает ежегодно собрание малайских князей. Они являются к губернатору с поклоном в своих разнообразных костюмах, с оружием богатой отделки. Один из них был нам представлен. Он служил в войске, собранном Голландцами из туземцев. Этим войском Голландцы очень хвалятся и превозносят его дисциплину. На темносинем полукафтане Малайца была медаль, данная за его службу в кровопролитной войне, которую недавно вели Голландцы на острове Борнео. Не стану описывать обеда: он был более чем прост, он был даже беден. «Это место не то что генерал-губернаторство колоний, говорил наш хозяин: генерал-губернатор живет в Буйтензорге около Батавии - это прелестное место - и получает не одну тысячу флоринов в месяц законных доходов, но говоря уже о побочных».

Малайцы в длинных пунцовых рубахах и разноцветных чалмах стояли за нашими стульями. Обед был чинный и скучный, только молодая гувернантка, как видно довольно поездившая по свету, не умолкала. Начавшись молитвой, обед молитвой и окончился. Маленькая девочка прочла ее, закрыв глаза. Несколько туземных фруктов очень оригинальных, но не особенно вкусных, служили десертом. Потом все встали и опять отправились на галлерею.

Но отчего было скучно в эту чудную ночь при свете месяца, когда тенистые ветви баньяна казались еще темнее, - в обществе этих молоденьких наивных провинциялок? Чего не доставало в этой заманчивой обстановке? Недоставало нашей русской веселости, прямой и невзвешенной, недоставало нашего смеха, вырывающегося прямо от сердца, недоставало вашего радушия. В этом доме веяло каким-то холодом, молодые девушки сидели чинно и натянуто, следя за строгими взглядами своей старшей ровесницы гувернантки. Мне не понравились эти коленопреклонения, этот кнут, смешанные [751] с мнимым безразличием цвета кожи, с патриархальностью нравов. Чем ознаменовалось трехсотлетнее владычество Голландцев на Яве? Кто из туземцев под их ферулой вышел из толпы, чтобы заявить права своих соотечественников на цивилизацию и показать обращик их успехов? Только три года тому назад освобождены рабы; до сих пор только северная часть Явы известна и имеет дороги; в южной же и в средине острова попрежнему независимые племена, девственные леса, тигры и носороги.

Прочь от этого дома, прочь от этого рабства! На частый воздух! Там, глядя на этот чудный месяц, буду я думать о Москве и о московских милых.

Вернувшись в Анжер поздно вечером, мы увидели на рейде корвет, Посадник, и оба клипера. На следующий день 23-го января, мы все снялись вместе с якоря, и пошли Зондским проливом. К обеду остановили ход, спустила шлюпка, и командир трех судов приехал к адмиралу. К вечеру мы были у острова Принца. Влево остался островок Мю с своею хорошенькою бухточкой, в которой мы стояли на Аскольде. Богатырь уменьшил ход, чтобы дать спутникам догнать себя. Вскоре высокий Принцев пик скрыл нас друг от друга: мы пошли по левую, а отряд по правую сторону острова. Индейский океан встретил нас высокою волной. Мы оглянулись. Отряда не было видно, и его прощальная ракета, взлетевшая из-за острова, возвестила нам, что он остался далеко позади нас, что ему не угоняться за Богатырем.

По выходе из Зондского пролива мы встретили южный ветер. Это муссон, дующий в южном полушарии от октября до марта. В широте десяти градусов он обыкновенно переходит в SO (юго-восточный) пассат. Мы шли по меридиану 104°, чтобы как можно скорее придти на эту параллель. Хотя и противный, пассат был бы нам попутнее южного муссона; мы могли бы прекратить трату угля на пары, и поставить паруса. С другой стороны приближаться к берегу Австралии было бы неблагоразумно. Этот материк, как всякая твердая земля в тропиках, вследствие неравномерного нагревания суши и [752] моря, значительно отклоняет пассат от его правильного юговосточного направления.

Не в десяти, а в восемнадцати градусах южной широты вступили мы в чистый пассат дующий с юговостока. Скучно было выгребать против ветра. Солнце и без того жжет, а тут еще машина так и пышет жаром. Окачивание - настоящее благодеяние, но после него атмосфера в палубе делается еще невыносимее. А каково кочегарам перед раскаленными топками? К этому надобно прибавить стук машины, дым засыпающий сажей только что вымытую палубу, угольную пыль которую вы вдыхаете, и которая набивается во все складки вашего платья, вид целой толпы черных людей, выбегающих на верх, прося позволения окатиться на руслене, наконец качка неизбежная на зыби. Кажется, всего этого достаточно чтобы заставить вас возненавидеть машину и считать ее неизбежным злом; или вернее возненавидеть уголь, это черное грязное топливо, которое захватывает у вас так много самого лучшего места, теснит вас, не дает нам проходу в нашем пловучем доме, и своим быстрым уничтожением грозит каждую минуту бросить нас на произвол противного ветра посреди океана.

Мы плыли медленно, и бедная машина, работая во всю силу, едва давала по семи узлов, то есть по тринадцати верст в час. После пяти дней плавания, угля оставалось у нас не более как еще на пять дней. Надо было приберечь его на случай шторма или для входа в гавань. Волей-неволей пришлось поставить паруса и изменить курс к западу. Но лишь только мы удалились на один градус от Австралии, т.е. на следующий же день, ветер отошел к SO и сделался чистым пассатом, славным свеженьким ветром, ровным, без порывов, и ни на иоту не уклоняющимся от направления назначенного ему природой.

Весело плыть под SO пассатом. Не шелохнет, ни одной снасти не приходится тронуть. А небо, а море так и манит на верх. Воздух чистый, в нем тепло, но не жарко, а если жарко - станешь под парус: от него дует, лучше чем от индейского опахала. Синие волны бегут за волнами и над ними порхая, пролетают стаи [753] белых рыбок. Матрос наслаждается и нежится целый день на верху, на солнышке. Утром скачивание палубы, артиллерийское учение или фехтование занимает его время. После обеда, в продолжение урочного отдыха, интересно бывает заглянуть на забавные позы, в которых все эти здоровые загорелые люди спят, под разными чехлами, катерными парусами и лиселями, раскинутыми в виде палаток для просушки. Один и руками ногами обхватил запасную стеньгу, чтобы не свалиться от качки; другой, менее брюзгливый, лег немного ниже, растянулся на палубе как тот казак, которым любовался Тарас Бульба на дороге в станицу. Да отчего ему и не лежать на голой палубе? Для того он и моет ее три раза в неделю, и скачивает ее каждое утро; для того плевок на палубу преследуется на судне почти как преступление, и для того, черный кочегар, вышедший на верх ошибкой в один из задних люков, гонится опять вниз с негодованием. И матрос, в час отдыха, лежит и нежится на этой палубе, любуется ее снежною белизной и гордится ею перед другими судами.

А вечером, после торжественной минуты, когда солнце погрузится в синие волны, и чудные звуки «Коль славен наш Господь» пролетят в воздухе; после того как барабан соберет корветское население к бою, или колокол к пожару для напоминания ему о долге и службе, - песенники садятся в кружок, и раздается лихая русская песня, и наше воображение переносится в далекую родину, и, вместо этого моря, бесконечные поля расстилаются перед нами, то зеленые, то белые, и пестрый хоровод вторит нашей песне, и не одно милое лицо выступает вперед для бедных моряков в этом хороводе.

Песни сменились вечернею молитвой, койки розданы, и тихо покачиваясь в своей висячей постеле, переходя от лунного луча в тень, и потом опять обливаясь лунным светом, засыпает честный матрос под сказку товарища, лежащего возле. Их говор смолк: было ли то заученное повествование о древних богатырских подвигах, прельщающее воображение простолюдина живостью своих красок, или простой рассказ о своем собственном житье-бытье дома, «в мужиках», о юношеских потехах и победах, или грустное воспоминание о молодой жене? [754]

С неделю шла мы пассатом, уклоняясь от нашего прямого пути немного к западу, пока не очутились на меридиане 9l ¹/₂° (вост. долготы от Гринича) и под 34° южной широты. Тут стихло, и мы развели пары, чтобы перейдти штилевую полосу отделяющую южный пассат от переменных западных ветров. Еще три дня дыму и грязи, и слабые последние порывы пассата сменились ровным Вестом. Корвет встрепенулся как молодой жаворонок впервые пробующий свои силы в воздухе, и с распущенными парусами полетел быстрее ласточки по синим волнам южного океана. Было последнее воскресенье масленицы. Утром после молитвы, адмирал, делая обычный смотр корвету, сказал команде, что плавание в последнее время было медленнее чем он рассчитывал и что необходимо делать не десять или одиннадцать, а тринадцать, четырнадцать узлов, чтобы поспеть к сроку в Австралию, и что это зависит не только от ветра, но в такой же мере от умения матросов управляться с большою парусиной, от быстроты, с которою паруса убираются при налетевшем шквале и ставятся лишь только ветер позволяет. На это было отвечено «рады стараться!» Офицеры и матросы дружно подали друг другу руку в работе, и к вечеру лаг показал тринадцать, четырнадцать, четырнадцать с половиной узлов. Сердце радовалось, глядя на пену кипевшую вокруг корвета, на белую полосу, сохранявшую след его до самого горизонта, на чаек и огромных альбатросов, едва поспевавших догнать его, и на этих матросов, которые внимательно и быстро исполняли команду вахтенного начальника, и приговаривая: «ай да Богатырь!» рвались в работе, чтобы самим не отстать от своего Богатыря.

17-го февраля (1-го марта) мы увидали вожделенный берег Австралии, а на следующее утро, взяв лоцмана, вошли в обширную бухту, Порт-Филипп...

МУХАНОВ.

Текст воспроизведен по изданию: Переход от Сингапура до Австралии // Русский вестник, № 10. 1863