МАРКОВ А.

РУССКИЕ НА ВОСТОЧНОМ ОКЕАНЕ

КАЛИФОРНИЯ

(Продолжение.)

В бытность мою в раньже, или поместье Г. Геппенера, мы часто рассуждали с ним о плодоносной, богатой Калифорнии, в высшей степени способной к произращению произведений природы, необходимых человеку, и мысленно переносились в знакомые нам места Восточной Сибири. Какая разительная противоположность! Огромные пространства, покрытые снегом, — вечно зеленеющие и роскошные долины, — человек, почти оледенелый от холода, угрюмый, нелюдимый, недеятельный, потому что сама природа полагает границы его деятельности, — и человек, вечно согретый лучами солнца, спокойный, веселый и коснеющий в лени, на лоне природы, предлагающей ему лучшие дары свои, без всякого за то возмездия, — и посреди этих двух столь различных сфер жизни, жадная, кипучая деятельность промышленности — все это составляет картину самую оживленную и сильно возбуждающую любопытство мыслителя.

Далекое пространство разделяет жителей того и другого края, и они чужды друг другу, между тем как могли бы делиться плодами трудов своих и способностей, и выгодно обмениваться произведениями родных стран.

Пробыв на раньже Г-на Геппенера несколько времени, я хотел возвратиться в Вербобойно на свой корабль, но [64] он предложил мне ехать в шлюпке в Сан-Пауло, небольшое селение, расположенное на другом берегу Сан-Францисского залива, в расстоянии 2 миль от берега. Оставив свою лошадь у Геппенера, я отправился с ним по его приглашению.

В Сан-Пауло живет не более семи семейств, каждое в особенном домике, окруженном палисадниками и огородами и увешанном по стенам стручковым красным перцем, который сушится для продажи, а также и для собственного употребления в пище. Испанцы страстные охотники до перцу. В одном доме делали мыло, довольно крепкое и хорошей доброты. В других домах вялили мясо, топили скотское сало и наливали в бычачьи, сшитые мешком, шкуры. Лучшее мозговое сало наливают в бычачьи пузыри; оно называется монтеко и очень приятно на вкус. Все это составляет немаловажный предмет торговли Калифорнцев. Неподалеку от селения устроена загородка: там молотили пшеницу. Два Индийца гоняли неподкованных лошадей по разостланным на голой, но твердой земле снопам. От этой дурной молотьбы очень много пропадает зерен, ибо одни втаптываются глубоко в землю, а другие остаются в колосе. Можно положить, что от десяти фанег чистой пшеницы пропадает по крайней мере 1/5 часть. Далее тянулись обширные зеленые долины, ни чем не засеянные. Прекрасное местоположение, открывавшееся перед моими глазами, долго удерживало меня на одном месте; мне не хотелось расстаться с этими очаровательными видами, по время клонилось уже к вечеру, и я принужден был отправиться обратно к Г-ну Геппенеру, где, взяв оставленную мною лошадь, поехал в Вербобойно.

Прибыв на свой корабль, я узнал, что чрез два дня будет на нем фанданго. И действительно, на другой день были разосланы по утру приглашения к некоторым лицам, живущим в окружности Вербобойно, особенно семейным. [65]

Настал тот день, в который назначена была вечеринка. Шканец корабля невозможно было узнать; нельзя было подумать, что по этой палубе, по которой скользят грозные валы океана, будут скользить нежные, маленькие ножки Испанок. Тент был растянут до половины судна, т.е. с гак-борта до грот-мачты, а бока его дотянуты до фальшбортов, которые, начиная с палубы и до самого тента, вокруг всех шканочных бортов, обшили полосатым тиком. Пушки поставили вдоль судна, положили на них доски, обтянутые сукном, и устроили таким образом диваны для гостей. Штульц занавесили флагом с изображением двуглавого орла, с борту и до борта сняли капы, растянули над ними стенки, штаги и мачты обвили флавдугом, и осветили эту подвижную корабельную залу тридцатью фонарями.

Матросы в красных рубашках сидели в катерах, шлюпках и яликах, готовых для перевоза гостей. Все дышало весельем, этим редким гостем на корабле, все приняло какой-то праздничный вид, необыкновенный для незнакомца.

Вот показались на берегу званые гости, и гребные суда отправились принять пассажиров. В первом катер, приставшем к парадному корабельному трапу, находился капитан порта с двумя дочерьми, сыровар тоже с дочерью, и некоторые другие семейные лица. Время от времени стекались гости с разных сторон, как верхом, по берегу, так и в лодках, заливом. Многие из Испанцев были с гитарами, и сверх того два скрипача довершали оркестр. Под звуки этой довольно приятной гармонии стройно начался танец, известный под названием фанданго. Как грациозно вся эта пестрая группа двигалась взад и вперед, как миловидны были Испанки в национальных своих костюмах. В это время какое-то чувство, вместе и грустное и радостное, овладело мною; казалось, будто веселилась вокруг родная семья, но все было чуждо и [66] глазам, и слуху, и сердцу, привыкшим видеть, слышать и любить иное, более им близкое, но отдаленное неизмеримыми пространствами.

В каюте и кают-компании были накрыты столы, установленные ягодами и бутылками. Испанки не застенчиво пили легкие вина, а Испанцы крепкие. Около полуночи на шканцах раздались Русские плясовые песни матросов; некоторые из гостей скинули свои сарапы, курточки, и расположились как дома. Нечего греха таить, и мы на некоторое время забыли дисциплину, не выходя однакож из границ приличия. Со стороны прекрасного пола, вместо капризов, встречал нас дружеский, радушный смех. Наконец сон мало по малу начал одолевать нас; и почти на самом рассвете гости разъехались, с чувствами непритворной благодарности за приветствие и угощение Русских.

Российско-Американские компанейские суда ежегодно посещают Калифорнию для покупки съестных припасов, и всегда, во время стоянки, командир каждого Русского судна считает почти долгом сделать вечеринку, или по тамошнему фанданго. Несколько раз мне приходилось бывать в Калифорнии, и я никогда не видал, чтоб которое-нибудь из стоящих там иностранных судов вздумало сделать для Испанцев вечер; за то и Калифорнцы, с своей стороны, не удостоивали этой чести никого из иностранцев, кроме Русских, которые умели возбудить к себе их доверенность и уважение. Никогда не забыть мне вечера, когда Испанцы, в благодарность за наше угощение, сделали фанданго собственно для Русских, в селении Вербобойно, в самых тех казармах, о которых я уже говорил. Казармы были прекрасно освещены и омеблированы. Испанских вин и фруктом было вдоволь; пушки, дотоле стоявшие в забвении, не умолкали от выстрелов. Испанцы, в излиянии дружеских чувств, качали нас на руках и кричали по-Русски ура! Не знаю, какое Русское сердце [67] не забилось бы от радости при этом родном приветствии из уст иностранцев!

Прибыв на наш корабль после вечера, который давали в честь нашу Испанцы, я мысленно долго еще не мог расстаться с обществом радушных Калифорнцев; шум минувшего пира еще раздавался в моих ушах; наконец сон мало по малу одолел меня, и я проснулся уже поздно утром.

Нам нужны были огородные овощи и в том числе фрукты, как для собственного употребления, так для Главного Правителя Российско-Американских колоний в Ситхе поэтому мне поручено было сделать упомянутые закупки в местечке Сан-Кларо, находящемся при Сан-Францисском заливе, в расстоянии 26 миль от Вербобойно.

Время и служба не терпели отлагательства, и я почти с сонными глазами отправился за покупками, в барказе, с 8 человеками матросов. Ветер был попутный, и мы под косыми парусами пустились вдоль залива, мимо Геппенеровой раньжи, и чрез пять часов достигли селения Сан-Кларо.

Оно тоже состоит из не многих домов, расположенных не вдалеке от залива. Каждый домик отстоит один от другого на довольно далекое расстояние; в промежутках разведены огороды, засеянные капустою, репою, луком, огурцами, горчицею; находятся также пустые, ничем незасеянные участки земли; сзади селения тянутся сады с яблоками, грушами, дулями, оливками, сливами, вишнями и виноградом; ростут также грецкие орехи и чернильные; за садами расстилаются поляны с тыквами, дынями и арбузами. — Селение Сан-Кларо красивее всех прочих по своему местоположению. Взор останавливается то на небольших зеленых холмиках, поросших кустарником, то на густых рощах, где ростут дубы и исполинские чаги, то на ровных долинах, которые далеко сливаются с горизонтом, или упираются в синие горы, чуть [68] видимые вдали; светлый залив довершает картину; вокруг глубокая тишина, и везде та же беспечность, которою отличаются вообще все жители этих благословенных стран.

Загорелый Испанец, с папироскою в зубах, с откинутою гитарой, лежал у палисадника своего дома и смотрел, как наемный Индиец собирал огурцы в его огороде и укладывал их в скрипучий возок, запряженный двумя волами. Эта экспедиция отправлялась чрез Сан-Франциско в Вербобойно. Жена Испанца, подсев к смирной корове, доила в стакан молоко, которым хотела утолить свою жажду, здесь погребов нет и не где держать молоко долгое время. По утрам, когда его доят, то употребляют на сыр, если нет продажи; если же кому вздумается напиться, то прямо отправляются к корове и доят в стакан, или во что нибудь другое, парное молоко, которое пьют как воду.

Я подошел к Испанцу, поздоровался с ним и объяснил ему свою надобность.

— У меня есть все, что вам нужно, отвечал он; прикажите вашим людям рвать в корзины сколько чего вам потребуется, а после мы увидим, что это будет стоить. — Вероятно, продолжал Испанец, вы здесь ночуете по причине позднего времени, к тому же ветер вам противный для отъезда на корабль, и так можно приняться за работу завтра поутру, а теперь напьемся чаю.

И он приказал Индиянке греть чайник. Самоваров в этой стороне нет, и их заменяют медные чайники.

Матросы разбрелись кому куда вздумалось, а я с Испанцем пошел к нему в дом. Дом Испанца не так был красив, по сравнению с другими, но за то в нем всего было изобильно; уже много значило и то, что Дон-Хосе (имя хозяина) пил чай, которым в Калифорнии пользуются не многие, по причине его [69] дороговизны. Здесь один фунт чаю стоит 3,5 пиастра (17 руб. 50 коп.), следовательно, напиток этот составляет в Калифорнии особенную роскошь.

Дон-Хосе имеет пятерых детей; из них самой старшей дочери лет 17. К сожалению, она была больна и не пользовалась никакими медицинскими пособиями, потому что медики в Калифорнии очень редки, и жители, в случае болезни, по большой части предают себя на произвол судьбы.

Хозяйка начала приготовлять ужин: месить дартии и варить рубленое мясо, приправленное красным стручковым перцем, этим неизбежным снадобьем почти во всех Испанских кушаньях. Двое маленьких сыновей принесли яблоков, груш, арбузов. Тут пришли другие Испанцы; между нами составился кружок и завязался довольно любопытный разговор.

Из числа собеседников, один, довольно пожилых лет, удивил меня своими познаниями. С виду он походил на Испанца, но впоследствии я узнал, что это был Английский капитан, навсегда оставивший родину и поселившийся по соседству с домом Дон-Хосе. Он рассуждал о начинающейся войне Американцев с Мексиканцами, и говорил, что первым нужна Калифорния; что они, как народ предприимчивый, завладев ею, значительно заселят западные берега Америки, заведут свой флот при Восточном океане, сблизятся с Сандвичевыми островами, с Китаем, расширят свои торговые сношения, и даже, можно полагать, обратят внимание и на Японию: тогда оба океана, Восточный и Атлантический, будут наполнять Северную Америку богатствами с берегов Восточной Азии и Западной Европы. — Посмотрите, продолжал он, как ускорятся тогда торговые сношения берегов Восточного океана с берегами Атлантического. Американцы непременно устроят складочные места в Акапулко или Массатлане. Тогда корабли их, находящиеся в [70] Восточном океане, не будут ходить в Атлантический, а будут складывать товары в означенных портах; из них сухим путем чрез Мексику товары перевезутся в порть Веракруц, лежащий при Мексиканском заливе и долженствующий в таком случае сделаться складочным местом; из Веракруца груз переправится в Европу на кораблях, находящихся в Атлантическом океане. Таким же образом и обратно, груз из Европы или из восточных стран Америки будет доставляться тоже через Мексику на западные берега Америки, в Массатлан или Акапулко, или чрез океан на восточную сторону Азии.

Все эти предположения Англичанина весьма были вероятны и согласовались также и с моим мнением. Прочие собеседники внимательно слушали рассказ своего селянина, и хотя многого не понимали, но чувствовали, что Калифорния не долго будет находиться в спокойном состоянии, рано или поздно изменит Мексиканские законы и сделается рабынею сильнейших.

— Американцы, — говорил далее Англичанин, — имея под своим владением Калифорнию, могут служить также и России доставкою хлеба в Камчатку, или Охотск, если только Русские примут их услуги и не захотят сами пользоваться этими выгодами, т.е. посылать свои суда из Охотского порта в Калифорнию за пшеницею, горохом и ячменем. Тогда Американцы значительно понизят цены на жизненные припасы, которые в пределах Охотского море, как я слыхал, очень велики.

— Да, — заметил я, — ржаная мука, привезенная из Якутска в Охотск постоянно бывает от 8 до 10 руб. за пуд; крупа от 10 до 12 руб. за пуд.

— Почему же так дорого? — с удивлением спросил Англичанин.

— Потому что мука и крупа, привозимые из Иркутских окружных мест в Якутск, продаются там от 1 руб. 80 коп. до 2 руб. 80 коп., за пуд; из Якутска [71] доставляют продукты эти караваном на вьючных лошадях в Охотск, с платою за провоз на каждую лошадь, от 30 до 40 рублей, а так как на лошадь навьючивают муки или крупы не более 3 пудов, то сложив провоз с покупкою, мы ясно увидим, что хлеба нельзя продавать ниже означенных цен. Притом, при отправке провианта из Якутска в Охотск, навивают его в сыромятные сумы, и чрез пространство слишком 1,000 верст везут иногда по целому месяцу; на этом отдаленном пути, от частых переправок через реки бродом, хлеб, набитый в сумы, часто промокает; к тому же от верховой перевозки он пропахивает лошадиным потом, теряет первобытную свежесть.

— Видите ли, какие неудобства, — сказал Англичанин. Отчего же Охотские купцы не заведут своих судов, чтоб ходить в Калифорнию за хлебом, которые бы принес им значительные выгоды?

— Оттого, что Охотские купцы, — отвечал я, — хотя и имеют достаточные капиталы для заведения собственного судна, но они еще не так коротко ознакомились с Калифорнией, чтоб могли вступить с большою самоуверенностью в торговые сношения с этой страной.

— Судя по всем этим обстоятельствам, — продолжал Англичанин, — жители восточного края России будут рады, если Американцы станут доставлять им съестные припасы свежие, безвредные, здоровые, — к тому же за половинную цену, сравнительно с теперешней ценой, как существует она в пределах Охотского моря. Жители же Калифорнии, рассчитывая на большую потребность своих произведений, без сомнения, приложат большее старание к разведению в принадлежащих им поместьях пшеницы и других припасов.

— Но Американцы, — сказал я, — могут вывозить пушные промыслы, если дозволят им ходить в пределы Охотского моря. [72]

— Противу этого надлежит принять меры, между которыми самою лучшею почитаю я строгий таможенный осмотр.

— Теперь Калифорнцы сбывают свои произведения только Российско-Американской Компании, заметил Дон-Хосе.

— Почему же, — возразил я, — мы с затруднением сбираем количество припасов, потребное нам, и случается иногда, что встречаем в них недостаток?

— Это потому, — продолжал Англичанин, что — Российско-Американская Компания передала Стахин на аренду Англичанам, с тем, чтобы Гудзонбайская Английская Компания доставляла в Российские колонии на своих судах кругом света разный груз, в том числе пшеницу, горох и другие припасы. Между тем количество жизненных припасов, доставляемое Англичанами из Колумбии, оказалось недостаточным для Российско-Американской Компании, в особенности, когда она открыла торговлю с Камчаткою разными товарами, в том числе и мукой. Эта причина понудила Компанию ходить еще своими судами в Калифорнию, и покупать пшеницу от Калифорнцев, которые, не быв приучены к большим посевам, не обращают и поныне внимания на засевы своих полей, запродаваемые иногда ими в определенном количестве, приходящим торговым судам. — Вот почему вам предстоит теперь затруднительный сбор пшеницы, гороху, ячменю и других припасов; но по всему можно предполагать, что современем пшеница составит первую промышленность жителей Калифорнии.

Но вот принесли чайник и вместе с ним ужин. Испанцы во время разговора сидели в шляпах; сев за стол, они также не снимали их. Семейство Дон-Хосе поместилось за одним столом, который был уставлен разными кушаньями; но хлеба не было; его заменяли дартии. Первое блюдо, приготовленное из рубленого мяса, почала хозяйка; по ее примеру потянулись и мы с [73] ложками на средину стола. Это кушанье так много заключало в себе перцу, что у меня с двух кусков ободрало рот, между тем как Испанцы ели его с удовольствием. Когда оно было съедено, хозяйка принялась за другое блюдо, состоявшее из жареной баранины, резаной большими узенькими ломтями; за ним следовала вареная с бараньим салом фриголь (маленькие бобы), тоже сильно приправленная перцем; потом поджареный молодой сыр, изрезанный ломтиками и похожий на творожные пряженчики, наконец печеные яблоки, и в заключение ужина чай.

Испанцы, встав из-за стола, закурили сигары и отправились полежать на чистый воздух, приглашая с собою и меня. Жена Дон-Хосе и дети, которые были побольше, тоже закурили сигары и остались дома.

Отказавшись от предложения Испанцев и пожелав им насладиться отдыхом на чистом воздухе, я пошел один смотреть селенье Сан-Кларо. В некоторых домах курился маленький дымок, означавший время приготовления ужина; вокруг царствовало глубокое безмолвие, даже слышно было, как что-нибудь жарится; изредка меж домов бродили куры, овцы щипали траву, кой-где мычали коровы или фыркали кони; неподалеку от берега мальчишки босиком бегали в запуски; у одного дома Индиец делал себе постилку, в роде ковра, перевязывая солому и обрубая краюшки для ровности; далее — вправо тянулись сады, огороженные жердочками; там наши матросы наслаждались плодами. Не встретив ничего любопытного, я пошел обратно в дом Хосе, где уже была приготовлена для меня постель. Вдруг в некоторых местах собаки, дотоле лежавшие смирно, подняли лай и побежали из селения, а за ними и мальчишки. Эта тревога возбудила мое любопытство, и я пошел в ту сторону, куда сбегались собаки. Пройдя дома четыре, я увидел перед собою долину; по ней двое бокеров, верхом, вели [74] на арканах в растяжку медведя.. Они поймали его в дубовой рощ, и для потехи привели живого в селение. Он был бурого цвета и вышиною не менее аршина. Свирепое животное злобно посматривало на лающих вокруг него собак и на мальчишек, которые смело поколачивали его палочками, зная, что зверь, затянутый за переднюю и заднюю ноги, не в состоянии сделать им ни малейшего вреда. Бокеры уверяли, что они пустят его по долине и опять поймают арканами; любопытно было бы посмотреть на эту отважную ловлю, но ее нельзя было допустить, ибо медведь мог бы броситься на собравшуюся толпу народа. Испанцы принудили бокеров убить животное тут же на месте. Один бокер вынул из-за голенища широкий нож и твердою рукою вонзил его в затылок зверю. Медведь зашатался на ногах и с ужасным ревом упал на землю. Бокеры отвязали арканы и заставили Индийцев сдирать с него кожу. Я отправился спать в дом Хосе. Усталось прошедшего вечера скоро усыпила меня, и я непробудно проспал до рассвета; но тут я уже не мог сомкнуть глаз; каёты (род шакалов), бегая вокруг селения, беспрестанно беспокоили меня своим воем. Их ужасное множество по всей Калифорнии. В ночную тишину они сбегаются к селениям на добычу, таскают овец, если они не в загоне, но при появлении человека разбегаются в леса. — Одевшись наскоро, я велел матросам рвать в корзины и мешки фрукты и огородные овощи, сколько чего было нужно, и сам пошел с ними в сад. Проходя мимо того места, где накануне убили медведя, я не нашел и следов его внутренностей, которые были кинуты Индийцами и ночью растасканы.

Мне никогда не случалось видеть, чтоб Испанцы ели медвежье мясо. Они пользуются от этого животного только шкурою и салом, которые продают на торговые суда. Индийцы же с удовольствием едят медвежатину.

Матросы в короткое время наполнили плодами и овощами все корзины и мешки, взятые нами с корабля. [75] Оставалось только рассчитаться с хозяином и ехать обратно на свои корабль.

Мы были готовы, но жители Сан-Кларо еще покоились сном и двери домов были заперты, ибо утренний туман нс совсем очистился, и атмосфера была холодна. Не желая беспокоить Хосе, я стал дожидаться его пробуждения. Наконец солнце довольно высоко поднялось на голубом небе, туман исчез, воздух сделался теплее; в некоторых домах отворились двери; из домов стали показываться люди; из загонов выгонялся домашний скот; Индийцы и Индианки пошли доить коров; потом у домиков показался дымок; начались приготовления к завтраку таким же порядком, как и к ужину.

Наконец и Дон-Хосе вышел из дому заняться хозяйственными распоряжениями по своему поместью. Увидав нас готовыми в путь, он поздоровался со мною и просил меня остаться с ним завтракать. Я, боясь встретить противный ветер, и желая воспользоваться тихою погодою, отговорился тем, что люди, находящиеся при мне, нужны для работ на корабле, заплатил ему за фрукты и овощи товаром, который в Калифорнии нужнее денег, именно: бисером, чаем и миткалем, и распростился с ним и с его семейством. По дороге я зашел к Англичанину, который тоже старался удержать меня, но я отблагодарил его и отправился на свой корабль.

К 2-м часам по полудни мы уже были на корабле; на нем перетягивали такелаж, который ослабел от сильных жаров, а с слабым такелажем легко можно потерять стеньги, в особенности при сильной качке судна.

По приезде из Сан-Кларо, мне предстояла совершенная свобода до самого нашего выхода из Сан-Францисского залива. Я решился воспользоваться этим временем и нашел случай побывать в Монтерео, столице Калифорнии, находящейся от селения Вербобойно в расстоянии 260 миль.

Рано утром пустился я в путь по Сан-Францисской дороге, взяв с собою в проводники бокера, с ружьем [76] в неразлучным арканом. Миновав Сан-Франциско, мы очутились на широкой зеленой равнин, пересекаемой тропинками, незаметными от редкой по ней верховой езды. Проехав равниною миль около 10, мы встретило три домика, огороженные жердочками. В них жили два Испанца с своими семьями. Позади жилищ лежали коровы, лошади, и местами росла пшеница. Кругом никого не было видно, лишь слышен был лай собак. Когда мы подъехали к одному из домиков, к нам на встречу вышел Испанец и приглашал к себе; время не позволяло мне долго оставаться здесь. Переменив лошадей, мы опять с бокером пустились по долине к Монтерео. Резвые кони мигом донесли нас до другого небольшого селеньица при Монтерейской дороге. В каждом из встречавшихся нам селений можно было переменять лошадей за умеренную плату. — На пути в Монтерео встречается множество живописных мест. Беспрестанно приходилось нам проезжать небольшими рощицами; в них росли дуб, липа, бук, чаги ужасной толщины, ольха, изредка тополь и дикий виноградник. Встречались также и большие леса лавровника, но мы старались как можно скорее проезжать их, боясь головной боли, которая могла произойти от сильного запаху лаврового листа. Вдали виднелись различной величины горы и пригорки, покрытые и непокрытые лесом и кустарником; озера, по которым плавали дикие утки и гуси, ручейки и небольшие речки, вытекающие из гор или Озеров и бегущие по песчаному и, может быть, золотоносному грунту. В стороне от дороги часто вился дымок, дававший знать о близости Индийских селений.

В одном месте, у подошвы небольшой горы, в довольно далеком расстоянии от дорого, я заметил более дыму.

Вероятно, тут большое Индийское селение, подумал я, и, никогда еще не видав внутреннего быта Индийцев, решился посмотреть на их шалаши, и для того, [77] своротив с дороги, поехал с проводником моим прямо к селению.

Приближась к селению, я увидел, что оно состояло из 12 шалашей, расположенных в разном направлении; некоторые из них были покрыты кожами лошадей, зебра, лосей, а другие древесной кожей или тростником. У первого шалаша сидел Индиец и делал ножем стрелу. Увидев нас, он оставил свою работу, и не вставая с места, с ножем в руках; смотрел на нас. Лицо его, с небольшими острыми глазами (общими всем Индийцам), было зверски-безобразно. Я дал ему сигару и попросил посмотреть на его работу. Он быстро вскочил, как будто хотел броситься на меня, побежал в свой шалаш и принес мне совсем отделанную стрелу с луком. — Стрела, сделанная из чажного дерева, имела в длину 2 _1/2 фута; на одном конце ее была насажена зубчатая стрелка из крепкой кости, дюймов в 9, а на другом были врезаны вдоль палочки или стержня три пера, для того чтоб стрела ровно летела к цели. На лук была чрезвычайно туго натянута воловья жила, длиною футов в пять. Желая полюбопытствовать, как высоко поднимется стрела, я через бокера, знавшего по-Индийски, попросил Индийца пустить ее вверх. Индиец исполнил мою просьбу; стрела взвилась в высоту, в одно мгновение ока исчезла из глаз, потом упала неподалеку от меня, врезавшись вершков на пять в землю. Вскоре окружило нас множество Индийцев. Все они отличались одинаково зверскими, загорелыми от жару лицами, на которых наколоты были разные фигуры, что составляет у них щегольство; черные, грубые, длинные волосы завязывались назади пучком; одежда состояла более из лоскутов тонкой кожи; на некоторых были бумажные, или шерстяные ткани, добытые, вероятно, от Испанцев за работы, а может быть, и краденые, потому что Индийцы, как и все вообще дикие народы, очень склонны к воровству.

В собравшейся толпе не находилось ни одной женщины. — Женщины у Индийцев исправляют почти все [78] работы, между тем как мужья их покоятся в лености. В этом селении я много встретил женщин, и все они были чем-нибудь заняты, а мужчины лежали или сидели, ничего не делая. Весьма немногие из них работали что-нибудь, напр. точили ножи или делали стрелы. Вот у одного шалаша женщина объостривала топором кол для своего шалаша, а Индиец, должно быть муж ее, жарил на палочке мясо. В иных шалашах женщины жали сок из дикого винограда (служащий для приготовления вина), плели из древесных корней ишкаты — плотные, крепкие и очень красивые корзинки, заступающие у них место посуды, или делали повязки из разноцветных птичьих перьев, которые как мужчинами, так и женщинами употребляются для головного украшения. В средине самого селения три женщины сдирали кожу с быка. Бык наверно был краденый. Бокер хотел посмотреть, нет ли на нем какой заметки, но я удержал его, боясь, чтоб не навлечь на себя подозрения, за которое, может быть, дорого бы пришлось нам расплачиваться. В селении господствовала в высшей степени неопрятность, отвратительная для взгляда; более же всего зверский вид Индийцев наводил какой-то страх, — к тому же день уже вечерел, и я поспешил выехать из Индийского селения на Монтерейскую дорогу.

До Монтерео оставалось еще более половины пути, и нам нужно было найти себе ночлег в какой-нибудь раньже. Вот показались вдали крыши Испанского селения. В нем я расположился ночевать. Оно состояло из четырех домов с разными пристройками. В селения росло множество оливковых деревьев и местами виднелись яблони и груши. Тут я не встретил ничего любопытного, потому что все Испанские селения почти походят одно на другое. Я остановился у одного семейного Испанца, который принял меня очень ласково. Усталость от верховой езды клонила меня ко сну, и я крепко заснул на разостланной зебровой шкуре. Поутру, переменив лошадей, приготовленных для нас еще вечером, мы, не смотря на холодный [79] туман, поспешили продолжать путь. По дорог, кроме живописной местности, не встречалось нам ни одного предмета, достойного любопытства. Иногда попадались в лесах дикие кошки, но они убегали от нас, и нам не удалось застрелить ни одной из них.

В лошадях для перемены мы не имели препятствий, и потому вскоре достигли Монтерео. — Мы поднялись на гору, с вершины которой показался крест Монтерейского монастыря. Наконец, миновав мелкий кустарник, въехали в город, расположенный на отлогом берегу Монтерейского залива. Дома в нем расположены с некоторою правильностью; во многих из них были лавки и магазины, в которых товары очень дороги, ибо правительство, не имея никаких особенно значительных доходов с городков Калифорнии, налагает большие пошлины на ввозимые туда товары.

Дом губернаторский находился в средине города. Наружность его была красивее прочих. Неподалеку от него находились казармы — длинное одноэтажное строение с небольшими окошками и во многих местах ветхое. Стоявшие перед казармами пушки были несколько поисправнее тех, которые видел я в Вербобойно. Возле казарм устроена ратуша, а сзади ее тюрьма. Подошед к последней, я увидел сидящего за железной решеткою Индийца, осужденного быть расстрелянным. Лицо преступника, и без того уже обезображенное татуированием, было еще ужаснее от диких, свирепых взглядов, которые бросал он вокруг себя. Вот в чем состояло его преступление. Он украл быка у одного Испанца, владетеля раньжи. В то время, как похититель вел животное к себе в селение, с ним встретился бокер. Узнав по пометке, кому принадлежит бык, он поймал на аркан Индийца, который хотел было спастись от него бегством, и привел вора вместе с быком к обкраденному хозяину раньжи. Последний жестоко высек [80] Индийца и отпустил его на волю. С злобою и мщением в сердце он вышел из дому, но прежде осмотрел в подробности всю местность. На следующую ночь он осторожно подкрался к дому, и, заметив отворенное окно, пробрался в спальню Испанца и зарезал его вместе с женою. Сын их, спавший в ближней комнате, пробужденный шумом, громко закричал; Индиец бросился к нему, но на крик сбежались люди; Индиец, с ловкостью дикого зверя, опять выскочил в окно, думая спастись бегством, но его нагнали и схватили.

В Монтерео устроен кожевенный завод возле небольшой реки; я заходил в него и смотрел там кожи, которые достоинством были гораздо хуже наших. Ближе к заливу лежала огромная куча раковин, которые, как узнал я, обжигают, и они служат вместо извести для обмазки домов. Обширный залив был уставлен купеческими судами, пришедшими для продажи товаров или покупки тамошних произведений. Между ними находилось много китоловных судов, которые пристают для починок или для запаса воды. Одно французское судно было подтянуто к самой пристани. Оно пришло за живым скотом для Сандвичевых островов. Более я ничего не нашел замечательного в городе, и поспешил в обратный путь к своему кораблю.

Спустя три недели после нашей стоянки в Вербобойно, пришли из колоний в Сан-Францисский залив еще два судна: Константин и Байкал, для взятия пшеницы и мяса; нам же прислан был от Главного Правителя колоний пакет, с приказанием идти за солью на остров Кармин, лежащий в Калифорнском заливе, или Багряном море.

Так как на покупку соли и для платы за якорные места, нужны были наличные пиастры, которых мы не имели в достаточном количестве, кроме векселя Российско-Американской Компания, суммою в 5 т. пиастров (по [81] тамошнему 25 т. руб. асс.), то нам и предстояло непременно зайти в какой-нибудь ближайший к нашему пути порт, где бы можно было без затруднения разменять вексель. В тех местах, где надлежало нам брать соль и вообще по всем окружным местам Калифорнского залива, мы бы ни как не могли сделать размена векселя в такую сумму; ибо у тамошних жителей нет больших денег, а если и есть, то весьма у не многих; притом же, они не, имеют значительных торговых сношений с конторами богатых портов, куда бы могли перевести вексель. Европейские суда бывают здесь очень редко, и то по какому-нибудь особенному случаю, напр. по надобности налиться водою, или что-либо починить в судне; за солью же приходят в Калифорнский залив очень редко, даже и самая Российско-Американская Компания посылает за этим продуктом на Кармин через три года, и всегда снаряжает для подобной экспедиции судно, имеющее в себе вместимости более прочих.

Так как корабль Наследник, на котором находились мы, есть самый большой, сравнительно с прочими компанейскими судами, годными к плаванию, то нам и было предписано не грузить пшеницы в Калифорнии, а идти за солью; пшеницу же долженствовали доставить в колонии пришедшие бриги, Константин и Байкал.

Что могло быть приятнее этого известия? Угрюмая Ситха, с ее беспрестанными дождями и туманами, наскучила, каждому из нас, каждому хотелось подолее повеселиться в чужих портах, понежиться в благоухающем климате.

Теперь надлежало найти порт, в котором бы наверно и выгодно можно было разменять вексель. Атлас указал нам на Массатлан, лежащий при Восточном океане, на западном берегу Северной Америки.

Опытность командира и привычная ловкость матросов не заставили долго медлить и выжидать времени попутного ветра. Сделав необходимые запасы провизии и налившись [82] водою, мы, не смотря на большие труды при вытаскивания якоря из иловатого грунта Сан-Францисского залива, в 3 часа, с песнями вышли в океан, и к 8-ми часам вечера отделились от берегов на 70 миль.

Чем ближе подходили мы к югу, тем ощутительнее становился жар; океан как бы утихал постепенно, ветер дул ровнее, и вплоть до самого места якорной стоянки брамсели постоянно были растянуты. Иногда, и то очень редко, пробегало небольшое облачко по голубому небу, или ударял крупный теплый дождь, но через десять минут, вся эта приятная влага исчезала от лучей солнечных, не оставляя по себе и следа. Корабль наш все ближе подходил к тропику; смола на вантах прилипала к рукам, и мы должны были беспрестанно смачивать водою палубу, чтоб не рассыхались доски. — Рубашка, белые брюки, башмаки и соломенная шляпа составляли всю одежду каждого из служителей корабля. Мы постепенно привыкали к жаркому югу, и только как природные жители севера, вспоминали о наших глубоких снегах и трескучих морозах. — Красивые рыбки, блистая на солнце то золотого, то серебряною чешуею, плавали вокруг нашего корабля. Много раз случалось нам ловить на удочку банит. Рыба эта величиною в аршин. Ее красивая кожа отражается в воде розовыми, зелеными и голубыми полосками, мясо белое, вкусное и довольно жирное. Однажды трое суток не отставала от нас известная в зоологии молоток-рыба. Как мы ни старались поймать ее харпуном или петлей, но все труды наши были напрасны: она как будто играла с нами, и скрылась потом в глубине океана. Более всех встречались нам летучия рыбки: они иногда сами попадали к нам на палубу; впрочем, мясо их не годно ни к какому употреблению.

За кормой нашего корабля постоянно висела веревочка с крючком, на который была надета солонина, служившая приманкою для жителей тропического океана. Многие из них, схватывая ее, попадали на крючок, и эта забава [83] была для нас некоторым развлечением в скучные часы вашего однообразного плавания. Раз на крючок попался шарк, величиною в 5 четвертей. Едва подняли его на палубу и вытащили крючок из его рта, он начал делать чрезвычайно высокие прыжки и укусил одному матросу ногу так, что тот был потом две недели болен, и потерял охоту забавляться подобною ловлею, которая прежде очень ему нравилась. Вот еще один случай: матрос был спущен на беседке за борт и поправлял краскою белую полосу; он находился по крайней мере аршина на два от воды и спокойно продолжал свою работу, размахивая спущенными с беседки ногами. Вдруг шарк вынырнул из воды и схватил с ноги матроса башмак; вероятно, он целил на всю ногу, но вышина не позволила ему исполнить этого намерения. Случай этот заставил нас быть поосторожнее с шарками, которых очень много водится в тропических морях, и потому под тропиками весьма опасно купаться с корабля.

Но вот с левой стороны открылась земля; это был мыс Лукас, составляющий оконечность Калифорнского полуострова. Тут попадалось к нам на корабль много разных мелких птичек. Относимые от берега ветрами, они делались постоянными нашими пассажирами и плыли вместе с нами к земле.

Так как цель нашего прибытия состояла единственно в размене векселя, требовавшей весьма непродолжительного времени, то капитан заблагорассудил съездить в катере на берег, и сделать там размен векселя, а корабль оставить лавировать близ берегов: во-первых для того, чтоб вследствие предписания Главного Правителя колоний, не платить за якорное место (хотя впрочем корабль наш был военный, под вымпелом, а по морскому уложению, военные суда не платят за стоянки в иностранных портах), — а во-вторых, и еще более, для того [84] чтоб не тратить лишних трудов и времени на отдание и вытаскивание якоря.

Это распоряжение, известное до того времени лишь одному капитану, опечалило почти всех служителей корабля, потому что каждый думал повеселиться по своему в богатом иностранном порте, — и теперь все планы будущих удовольствий должны были рушиться; но делать было нечего, служба требовала покорности.

Достигнув рейда, капитан приказал привести судно в дрейф и спустить четырнадцати-весельный катер; гребцам велено было надеть мундиры и взять с собой на всякий случай ружья. — Командир, я и второй штурман сели в катер и отправились к берегу; между тем корабль наш, порученный старшему штурману, сделал в море поворот, чтобы безопаснее можно было лавировать в ожидании возвращения катера. На корме нашего катера развевался флаг Российско-Американской Компании, с двуглавым орлом; боцман-ман (помощник боцмана) правил рулем и командовал матросами в свисток; в гребцы нарочно были выбраны рослые, здоровые матросы.

По обширному рейду стояли военные фрегаты: 5 Американских, 60-пушечные, 2 Английских, тоже 60-пушечные, и один Мексиканский транспорт. Борта, упомянутых судов были унизаны зрителями, смотревшими на наш катер и на лавирующий корабль; каждому хотелось знать причину прихода Русского военного корабля в порт, который никогда еще не посещало ни одно Русское судно.

Проехав рейд, мы вошли в гавань, в которой стояло много купеческих разных наций судов 3-х-мачтовых и 2-х-мачтовых. На пристани также было большое стечение любопытных зрителей, собравшихся посмотреть на Русских, еще небывалых гостей в Массатлане. Действительно, многие из тамошних жителей, зная об Русских только по слуху, почитали их каким-то особенным народом, и вот причина, по которой они с таким [85] любопытством смотрели на Русский катер, еще в первый раз приближавшийся к пристани Массатлана.

Когда мы вышли из катера на пристань, нас встретил комендант порта, и дружески поздоровавшись с вами, спросил нас о причине нашего прихода, и почему мы не становимся на якорь.

Капитан объяснил свою надобность и упомянул также, что, может быть, за якорь потребуется плата.

— Нам очень приятно видеть Русских, — отвечал капитан, — и вы хорошо бы сделали, еслиб стали на якорь в погостили в нашем далеком городке подбольше. О плате не беспокоитесь: корабль ваш военный, и вы имеете право стать где вам угодно, не платя ни реала; между тем вы разменяете вексель, на что потребуется вам времени более, нежели как вы полагаете.

Мы поблагодарили коменданта за его ласковое предложение и внутренно радовались случаю пробыть подолее в этом порте, который понравился нам с первого раза.

Командир, желая ответить учтивостью на учтивость, попросил у коменданта позволения, отсалютовать крепости. Комендант не отказался от этой чести, и наш катер отправился с штурманом на корабль Наследник, с приказанием командира стать на якорь и отсалютовать крепости семью выстрелами. Комендант пригласил нас к себе обедать.

Пройдя небольшую, но длинную каменную пристань, на конце которой построена таможня, мы встретили человека в синем мундире, с красным воротником, и с палочкою в руке. Набалдашник палочки изображал одноглавого орла. Это был таможенный чиновник. Он раскланялся с нами, и не взирая на главного своего начальника, шедшего с нами, спокойно курил папироску. Мы вступили на широкую набережную, вымощенную камнем улицу. Перед нами тянулись по левую сторону белые двух и трехэтажные домы, довольно красивой архитектуры. В [86] нижнем этаже почти каждого дома видны были погребки, установленные тесными рядами бутылок и бутылей; в некоторых из домов раздавался стук бильярдных шаров и по временам слышались звуки фортепьяно.

По набережной мы достигли комендантова дома и взошли на парадное каменное крыльцо. Араб, служивший за швейцара, отворил нам стеклянную дверь в галлерею, уставленную цветами и разными деревьями; два зеленые попугая, сидевшие на лимонных деревьях, что-то говорили нам в след. Галлерея кончалась аркой, которая вела в богатый зал, тоже обставленный фруктовыми деревьями. Огромные зеркальные цветные стеклы окон бросали радужный свет на мягкие ковры, разостланные на гладко вышлифованном каменном полу. Кресла тянулись вокруг всей залы, по средине которой стоял круглый стол с блюдами для обеда. Тут мы встретили жену коменданта с двумя маленькими детьми. Казалось, она от души была рада посещению Русских, и дети резвились вокруг нас, таскали свои игрушки и показывали нам. Мне попалась в руки книжка с картинками, изображавшими солдат разных нации; тут Русский солдат представлен был в огромном размере по сравнению с прочими: огромные усы и бакенбарды закрывали у него почти все лицо. Картинка эта оправдала мое мнение, что Массатланцы, не видав Русских, не только наслышавшись об них, представляли их себе народом, совершенно отличным от других.

Раздался пушечный выстрел, которым салютовали крепости с нашего корабля. Комендант повел нас в другую комнату, откуда был виден весь рейд Массатлана, Наследник стоял уже на якоре, мили на три от берега. Коммендант в зрительную трубу любовался чистотою нашего корабля и проворством, с которым матросы убирали паруса.

На наш салют ответили с крепости тоже семью выстрелами. Народ все еще толпился на пристани, в [87] ожидании Русского катера, возвращавшегося с корабля. Комендант послал звать к себе обедать второго штурмана, и когда тот явился, мы отправились за сытный обед.

Во время обеда пришел банкир и предложил свом услуги на счет размена векселя. Капитан спросил его, что это будет стоить?

— Помилуйте, — отвечал банкир, — это такая маловажная сумма, что не стоить брать с нее процентов. Еслиб вам угодно было разменять не 5, а 100 т. пиастров, то и тогда бы мы ничего не взяли с вас за промен, потому что вас, Русских, мы здесь видим в первый раз, и нам было бы очень приятно, еслиб вы посещали нас почаще.

Мы поблагодарили банкира за его бескорыстное предложение и заметили, в свою очередь, что проценты, которые нужно заплатить за размен, для нас тоже незначительны, и мы не хотим пользоваться ничем даром, особенно в чужом порте, где приняли нас так радушно.

— Я знаю Русских, г-н капитан, — отвечал банкир, они все любят поставить на своем, но если вы не хотите пользоваться беспроцентным разменом, то позвольте мне заметить, что вам не разменять здесь векселя; я уверен, что ни один торговый дом не возьмет с вас ни процента за размен. Следовательно, вы должны будете во всяком случае, принять мою услугу. Когда вам угодно взять пиастры?

— Если можно, то нельзя ли сегодня, отвечал командир.

— Нет, сегодня нельзя, — сказал банкир, — потому что у меня будет вечер, на котором вы должны быть первым моим гостем, а завтра нужная вам сумма вся сполна к вашим услугам.

Дружественное пожатие рук было знаком согласия со стороны капитана, и банкир отправился домой.

Комендант во время обеда расспрашивал нас о России, о тамошних снегах и очень удивлялся, когда мы [88] говорили ему, что у нас есть места, где глубина снега доходит до 4-х аршин, а холод до 49°, как напр. в Якутске, где живут такие же люди как и мы.

Жена коменданта, вероятно, не поверила бы нашим рассказам, еслиб знала, что такое значит стужа в 49°. Едва ли когда случалось ей ощущать холод и в 2°, и потому она не могла составить себе понятия о всей жестокости Русских морозов.

По окончании обеда, комендант предложил нам верховых лошадей для прогулки по городу, но мои отказались, сказав, что после беспрерывной езды по морям на кораблях, нам приятно будет прогуляться по земле пешком.

Было около 4-х часов, и жар начинал мало по малу спадать. Мы отправились внутрь города. Перед нами открылась площадь; по средине ее стоял столб с двумя глаголями, на которых висели веревки с петлями. Это была виселица для преступников. За три дня до нашего прихода, на этой самой виселице был повешен один молодой человек за убийство Американского штурмана, который имел связь с его женою и был им замечен.

Прошед площадь, мы вошли в небольшую улицу. Апельсины, лимоны, фиги, бананы и разные фрукты кучами лежали тут для продажи на Камышевой траве. Я видел здесь сахарный тростник, который имел в диаметре до 10 дюймов, а в вышину до 6 аршин. Все эти фрукты ростут в долинах Массатлана сами собою, не требуя никакого присмотра.

Я спросил из любопытства, что стоит сотня апельсинов?

— 1 пиастр, отвечал загоревший от солнца канат.

— Что ж так дорого? — заметил я шутливо.

— Ведь за ними нужно ходить целые полдня, а здесь за денную работу платится 2 пиастра; следовательно, цена самая обыкновенная.

Капитан приказал канагу отсчитать 200 апельсинов, для матросов, и дал ему 4 пиастра. [89]

Канат очень был благодарен щедрости Русских.

Тут мы вошли в огромный гостиный двор, обнесенный толстыми колоннами. Богатые магазины тянулись прямыми рядами по правую и по левую сторону; ловкие, отлично одетые торговцы прохаживались взад и вперед в ожидании покупателей.

Капитану вздумалось купить шаль, и мы вошли в один Китайский магазин, который увешан был богатыми шалями Китайской работы.

— Что стоит? — спросил командир, указывая на одну из висевших шалей.

— 1000 пиастров, — отвечал купец.

— А эта?

— 800 пиастров.

— Покажите мне шали не очень дорогие.

— У нас нет шалей дешевле 200 пиастров.

И купец развернул перед нами отличные шали; капитан выбрал одну из них и приказал отложить до другого дня.

— А самые дорогие шали в какую у вас цену?

Купец открыл коробку и вынул огромную шелковую белую шаль с черными цветами и с такою же бахрамою. Он сжал ее в комок и распустил опять; шаль ни сколько не измялась; потом скинул с пальца кольцо и протащил сквозь него.

— Сколько стоит эта шаль?

— 5000 пиастров.

— И здешние жители покупают у вас подобные вещи?

— Очень часто, — отвечал купец, — торговля наша постоянно в хорошем состоянии. [90]

Судя по богатству товаров и по обширности зданий, жители Массатлана должны быть или очень богаты, или очень расточительны, подумал я.

Мы распростились с купцом и пошли далее по рядам, которые казались один другого лучше, как по убранству своему, так и по изяществу находившихся в них товаров.

В одном из магазинов заметил я парусину под Русской фирмой. Любопытство понудило меня спросить, каким образом могло зайдти сюда изделие Русских фабрик.

— Парусину доставляют к нам Английские купеческие суда из Бразилии, — отвечал купец.

— Да ведь там нет Русских фабрик, — сказал я.

Купец, повидимому, был знаток в торговых делах, и объяснил мне, что Англичане каждогодно привозят в Америку парусины слишком на 19 миллионов и продают ее под Русской фирмой.

— Значит, Русские произведения уважаются в Американских портах?

— Все равно, как у вас в России иностранные изделия.

— А сколько стоит здесь кусок Русской парусины?

— 20 пиастров.

«Да, подумал я, очень было бы выгодно, еслиб Русские промышленники сами привозили сюда свои произведения.»

Мы пошли далее внутрь гостиного двора. Во многих магазинах красовались богатые вазы. Широкие блонды, узорчатые ковры, разноцветные шелковые, шерстяные и бумажные ткани, хрустальные, серебряные и золотые изделия, все это ослепляло взоры и давало высокое понятие о торговой промышленности Массатланского порта.

Внутри гостиного двора устроены конторы разных иностранных торговых домов. Не так широкая улица [91] перерезывает его на две половины. Мы отправились к концу этой улицы, в надежде пройти к пристани, где ожидал нас катер. — По дороге случилось с нами довольно забавное происшествие. На одной стороне улицы стоял лоток с фруктами; возле него сидела обезьяна и ела бананы, а более никого не было. Вероятно, хозяин ушел и оставил обезьяну караулить лоток; штурман, шедший с нами, вздумал поверить на деле нашу догадку. Он подошел к лотку и взял один лимон. Обезьяна бросила банан, схватила штурмана за фалды, подняла крик и не отпускала от себя своего пленника. Противиться ей было бы безрассудно: она могла бы оторвать фалды, или, и того хуже, исцарапать лицо. Командир хотел было схватить ее за шею; но она оскалила на него зубы; и так, мы смиренно стояли перед обезьяною до прихода хозяина. Увидев его, оно тотчас отпустила штурмана и опять принялась за банан. Мы объяснили хозяину в чем было дело, и дали ему пиастр. Он благодарил нас, а обезьяна все-таки злобно посматривала на штурмана.

В конце гостиной улицы возвышался огромный 3-х-этажный дом. Это была гостинница. При входе на широкую чугунную лестницу стояли по обеим сторонам на задних лапах два льва с бронзовыми фонарями. Мы вошли во 2 этаж, прямо в огромную залу, по средине которой стояла толстая шлифованная под мрамор колонна, упиравшаяся в потолок. Вокруг нее возвышались ступеньки, установленные цветами. Стулья, кресла, диваны были обиты какою-то прекрасною материей. Фруктовые деревья, стоявшие вокруг залы, разливали по ней прохладу и свежесть; над столиками, в промежутках окон, висели зеркала в больших бронзовых залах, отражая в себе зелень, корабли и волны залива. Из залы другая лестница вела в сад, с темными лавровыми аллеями и высокими кокосовыми деревьями. В средине сада находился довольно большой пруд с двумя пристанями; по его зеркальной поверхности носилась красивая шлюпка с косыми парусами; в ней сидело несколько мужчин и дам. [92]

В гостиннице вместо служителей прислуживали молодые девушки миловидной наружности. Хозяин, старик почтенного вида, расхаживал по зале, куря папироску, и молча раскланиваясь с гостями. Мы спросили мороженого, и служанка подала нам три раковинки с мороженым. — Съев порции, мы позвонили в колокольчик. К нам подошла тоже девушка.

— Что вам нужно заплатить за мороженое? — спросил капитан.

— 6 пиастров.

— Что ж так дорого? — заметил он шутя.

— Здесь очень дорог лед, — отвечала девушка, — его достают с высоких гор и с большим трудом.

— С нами нет денег, — в шутку сказал капитан. — Поверь нам эту сумму.

— Извольте, — отвечала с улыбкою прислужница.

Мы поблагодарили ее за доверие, отдали 6 пиастров за мороженое и один подарили ей.

Зала была наполнена гостями, в особенности офицерами состоявших на рейде Английских и Американских фрегатов. Тут много было и дам с мужьями, или с знакомыми. Некоторые из них курили папироски, другие пили кофе, или смотрели, как мужья их играли в лото, или в домино. Здесь дамы не считают за неприличие посещать подобные заведения даже без кавалеров.

По правую и по левую сторону залы видны были другие комнаты, меньшего размера. В них стояли бильярды и шахматные столики.

Когда мы вышли в одну из упомянутых комнат, какой-то жирный Англичанин предложил нашему капитану сыграть с ним одну игру в шахматы. Капитан хорошо умел играть в эту игру, но не был до нее охотник; однакоже сел, чтоб потешить Англичанина. [93] Любопытные собрались вокруг столика смотреть, на чьей стороне будет победа.

Англичанин первый выдвинул двух солдат: одного от короля, другого от крепости.

Капитан выдвинул с своей стороны тоже двух солдат: одного от короля, другого от дамы.

Следовало ходить Англичанину. Не знаю почему, он сделал второй выход конем. Ошибка была непростительная. Капитан воспользовался этим случаем, отдал солдата, а дамой сделал шах и мат королю.

Англичанин, увидев, что проиграл игру, слегка нахмурив брови, потом громко захохотал (кажется, более от досады) и велел подать дюжину шампанского. Учтивость требовала со стороны капитана выпить с Англичанином хотя одну бутылку. Последний заплатил за поданное шампанское деньги и роспил с капиталом одну бутылку; остальные же одиннадцать, до которых чудак не хотел и дотронуться, кажется, все пошли в пользу хозяина.

Мы пошли в сад. Там иные пили чай под тенью дерев, за маленькими столиками, другие отдыхали в китайских беседках, из которых виден был океан и корабли с развевающимися флагами.

Солнышко почти уже скрылось. Наступил вечер. Жалко нам было расстаться с таким веселым местом, по делать было нечего: на рейде нас ждал корабль.

Выйдя из гостинницы и прошед прямую улицу, ведущую к самой пристани, мы встретили наших матросов слишком навеселе. Боцман-ман, с расстегнутым мундиром и надвинутою на бекрень фуражкою, стоял посреди пристани с бутылкою в руках и угощал какого-то Французского разнощика (он служил на военном Французском корабле и был в действии при Наваринской битве).

Увидев нас, боцман-ман отдал бутылку Французу, кивнул ему головой и крикнул матросам: [94]

— Эй, ребята! копись!

Матросы, услышав этот призыв, собрались в катер кто как мог.

— Эк вы нализались, — сказал капитан, приняв на себя строгий вид, между тем как штурман и я внутренно радовались этому случаю, по которому можно было остаться на берегу.

— Виноваты, ваше благородие, — сказал боцман-ман, — немножко промочили душу.

— Это что за родню угощал ты? — продолжал капитан, садясь в катер.

— Земляк, ваше благородие!

— Да ты разве француз?

— Нет, ваше благородие: сами знаете, что я христианин. Земляком я называю его потому, что он был на французском корабле при Наварине и пособлял нам бить Турок, когда еще мы служили с вами на Азове... Отваливай! скомандовал боцман-ман, забыв про свисток.

Гребки ударили в воду и катер медленно стал подвигаться к кораблю.

Когда мы отвалили от берега, в то время на берегу военная музыка заиграла зорю Мы молча продолжали путь, но мысли наши уносились на берег.

Вот уже 1/4 часа, как мы плыли по рейду, а отплыли от пристани не более как на полмили.

— Что-то мы слишком тихо подвигаемся, — заметил штурман.

— Навались, дружки! — кричал матросам боцман-ман. — Эх какое проклятое течение, так и валит к берегу.

— Нет, верно ром валит вас в катер, — сказал капитан. — Эдак с вами и к утру не попасть на корабль. Поворачивай назад. [95]

От радости боцман-ман сам себе скомандовал: «слева на борт!» и катер стрелою понесся к пристани.

— Ай-да молодцы! хорошо, проводи дружней! — продолжал боцман-ман.

— Бот я вас завтра всех перепорю, так вы и узнаете, как надо ездить, — сказал капитан с притворно-сердитым видом.

— Кажется, мы ходко идем, — заметил боцман.

Не прошло 10 минут, и мы достигли пристани. По выходе из катера, капитан отдал приказание матросам никуда не расходиться, караулить катер и быть воздержными.

— Слушаем, ваше благородие! — отвечали матросы в один голос.

Музыка еще не переставала играть, и мы трое, капитан, штурман и я, отправились в город, который был освещен фонарями. В Массатлане нет бульваров, но широкие тротуары, освещаемые частыми фонарями, служат местом прогулки для публики. Постоянный дневной жар не позволяет публике прогуливаться днем; но когда солнышко скроется и настанет прохладный вечер, тогда тротуары наполняются прогуливающимися дамами и кавалерами.

Мы прогуливались довольно долго. Роскошная природа, благорастворенный воздух, который мы с жадностью впивали в себя, при мысли о скором возвращении в дождливую Ситху, приятное образованное общество, в котором так давно уже мы не были и с которым на другой же день должны были расстаться, лестное преимущество, быть предметом внимания и уважения всех этих нарядных и блестящих групп, одним словом, все способствовало к тому, чтоб вечер этот на долго остался в нашем воспоминании.

На повороте одного тротуара нам встретился комендант, прогуливавшийся с женою. Он, повидимому, очень [96] рад был этой встрече и желал разделить с нами время прогулки. Между нами завязался разговор, и мы, незаметно прошед улицу, вышли на площадь, где вешают преступников. В средине ее было темно, а по сторонам горели фонари. От этой площади шла прямая улица к пристали. До слуха нашего доносились Русские песни.

— Это ваши поют, — сказал комендант..

Мы прямо пошли к пристани. Там увидели мы густую толпу народа; неподалеку от пристани стояли пирамидою ружья, вокруг их сидели наши матросы, и пели любимую песню:

Торжествует вся наша Россия...

Место это было ярко освещено фонарями; свет падал также и из отворенных окон ближних домов. Матросы не старались забираться в глубину города: им нужна была водка, и они нашли ее здесь, и в добавок даровую, потому что многие из слушателей подносили им ром, джин и разные вина. Жители Массатлана хотя и не понимали Русских песен, но им очень нравился напев их.

Комендант, подошед к веселому кружку, вынул дублон, дал боцман-ману, и хотел идти, но жена упросила его подождать; ей очень понравились Русские песни; потом, обратясь к нам, она сказала:

— Вы, кажется, дали обещание быть сегодня на вечере у банкира. Так мы отправимся вместе.

И мы через полчаса уже были у банкира.

А. Марков.