ГАБРИЕЛЬ ФЕРРИ

Приключения охотника Культера в Калифорнии и Тихом океане.

Статья, которую мы теперь предлагаем читателям, составлена г. Ферри из собственных записок Культера.

Путешественник (говорит г. Ферри), за которым мы хотим последовать в страну, воспоминание о которой всегда будет для нас драгоценно, доктор Джон Культер — один из суровых англичан, сохранивших, как драгоценное наследие, среди слабеющих европейских обществ, доблестные качества саксонского племени.

Если бы мы вздумали смотреть с точки щепетильной критики, то могли бы разоблачить недостатки книги мистера Культера и значительные погрешности стиля, обезображивающие его рассказы; но в этой статье мы должны обратить более внимания на содержание, нежели на форму. Пред нами ряд картин, подвижность и разнообразие которых составляют их главное достоинство. Добродушная откровенность живописца просит извинить его в неопытности. Итак, отдадимся же прелести этих впечатлений, живописный беспорядок которых имеет свою оригинальность.

Надо однако же определить характер автора. Мистер Культер доктор при экипаже китоловного судна. Да не ожидают читатели встретить в этих рассказах что-либо, что бы указало на его звание. Здоровье моряков, с которыми пустился он в путь, не пробуждает в нем ни малейшего беспокойства. И доктор прав: китоловы, то палимые огнем экватора, то мерзнущие от льдов полюса, вовсе не похожи на ипохондрических женщин, и если доктор и является посреди этих моряков, то единственно для того, чтобы повиноваться предписаниям морского кодекса. У Культера одна забота: как можно приятнее провести время на борту, принимая участие в трудах ловли, и никогда не пропускать landing-party, когда экипаж спускается на землю. Впрочем приключения рассказчика дают превосходное понятие об его характере. [87]

І.

ГВАЙАКВИЛЬСКИЙ ЗАЛИВ.

Мы находимся на Тихом океане, между островами Георга и Хили, куда переносит нас, в начале путешествия, совершенного около трех лет тому назад, доктор, враг долгих приготовлений. Сюда же (от Вальпарезо до южного полюса) удалились киты от северного полюса, но и это последнее убежище не укрывает рассеянные остатки их гигантской породы от носков. Два китоловных судна стоят в виду один другого; судно, на котором находится наш рассказчик, называется Стратфорд, — оно английское, второе — американское. На бортах двух соперничествующих судов все готово, лодки принаровлены так, чтобы спустить их на море лишь только увидят кита; всюду торжественное молчание; слышится только плесканье волны под баргоутами. Английский капитан, для одушевления своих людей, обещает тому, кто первый приметит кита, — куртку и штаны. Это обещание мгновенно подействовало: мачты покрылись матросами. Можно подозревать, что американский капитан гораздо скупее.

На горизонте показалась едва приметная черная точка; с вершины брам-стенги на английском судне раздался крик: он вышел из груди матроса-отаитянина; обыкновенный глаз индейца превзошел зрение капитана, вооруженного зрительною трубой: действительно, громадный кит плыл по направлению к судну. С Стратфорда разнеслось по морю единодушное ура! Пока спускают на воду лодки, пока размещаются люди с поспешностью, но без смятения, колосс все приближается, и за ним облачный шатер обозначает погоню американского судна. Наконец лодки с шумом упадают на воду, весла в руках, начинается охота, тем более занимательная для зрителей, оставшихся на палубе судна, что к народной гордости примешивается и некоторая алчность. Американские лодки оспаривают добычу у английских гребцов. Это минута страшного беспокойства. Пока китоловы осторожно приближаются с поднятыми вверх носками, морское чудовище продолжает свой путь, не обращая, по-видимому, внимания на усилия своих врагов; подойдя на расстояние, когда копье может вонзиться и его громадное тело, кит вдруг погружает голову в воду, хвостом сильно ударяет по поверхности, которая от этого удара бьет ключом, и исчезает в пенистом водовороте. [88]

Отважные охотники не отчаиваются. Они знают, что нырянье или, правильнее, нырок кита продолжается не более получаса, или трех четвертей, и что часто он плывет под водою по тому же направлению, по какому плыл по поверхности; но так как это не есть непременное правило, то они с беспокойством смотрят во все стороны; лодки снова притянули к борту или потащили сзади. Оба судна бегут по одному направлению и силятся перегнать друг друга, как лошади на скачке. Английский капитан с лихорадочным беспокойством измеряет скорыми шагами палубу; он беспрестанно приказывает своим людям «захватывать глазом каждый дюйм воды»; буфетчик подает ему стакан грогу. Пена по-прежнему змеится за судами, бегущими с одинаковою скоростью. «Ура, старая Англия (hourra for old England)!» Вдалеке показывается кит, черный и громадный, как опрокинутое судно; лодки летят за ним в погоню; англичане, американцы, кит, — все сливается в одно в глазах задыхающегося зрителя. В трех лодках неподвижно сидят китоловы, с поднятыми вверх руками; два носка в одно время рассекают воздух, кит снова уходит в воду среди целого облака пены, но на этот раз он уносит с собою носок, глубоко впившийся в его тело; от пенного шатра отделяется лодка и несется с быстротою паровоза; Офицер, командующий этой лодкой, с судна Стратфорд; он махает над головою своей шапкой и исчезает вдали, при тройственном залпе рукоплесканий.

Кит с порывистым усилием изменил свое направление; английский капитан внезапно побледнел: чудовище как молния устремилось на судно, и, кажется, ничто не может спасти его от непреодолимого удара морского колосса. Приступают к отчаянному маневру; громадное животное покрывает воду браздою крови и пены так близко от судна, что железная рукоятка носка, вонженного в его тело, касается котватера. Между тем лодка, с которой брошен был носок, приблизилась к киту (державшие бичеву от носка укоротили ее мало-помалу); посыпались усиленные удары, и волны вокруг кита обагрились кровью, вода закипела от его предсмертных движений; он погрузился в воду, с лодки снова отпустили бичеву; началась последняя, самая опасная борьба. Чудовище кидается, вертится, извивается в полном значении слова; ударом хвоста оно разбивает в куски одну из лодок; потом, после такого усилия, после крайнего мщения, оно открывает свои огромные челюсти, тяжело повертывается набок и издыхает.

Для китоловного судна такие сцены не более, как обыкновенные [89] случаи, и Стратфорд не довольствуется такою безделицей. Как охотник осматривает все уголки леса или долины, где может скрываться дичь, так и Стратфорд продолжает путь свой чрез группы островов, которые, кажется, расположены на море там и сям для доставления кораблям удобного пристанища и отдыха. С сотворения мира на этих островах (географы едва упоминают о них, потому что они теряются между роскошным материком Америки и группою Маркизских островов), подобно царским столам, роскошно уставленным яствами, усталый матрос всегда может найти под тенистым покровом дерев черепаховые и птичьи яйца и мириады раковин, которых нежный вкус может соперничать только с их изобилием. Какое упоительное развлечение представляют букеты морских цветов, поочередно показывающихся и исчезающих! но с каким бы восторгом ни созерцали вы природу в разное время дня, — солнце ли в полдень, когда оно погружает в волны свои светлые лучи, или когда садится, или встает на облачном ложе, или теряется, лишенное своих лучей, как красное железо, за горизонтом, месяц ли, когда он дробит свой беловатый свет на поверхности океана, — вид всех этих чудес делается наконец однообразен, и вас утомляет зрелище, которое возобновляется без всякого разнообразия.

По счастью, это однообразие нарушается иногда кое-какими эпизодами.

В одну из светлых тропических ночей, тех ночей, когда голубоватый свет луны может пристыдить наше декабрьское солнце, посреди тиши заснувшей природы послышался страшный звук, выходящий как бы со дна моря. Никто из матросов не запомнит такого звука, хоть слух их свыкся со всеми звуками на море. Этот неизъяснимый звук мог принадлежать единственно человеческому голосу. Луна закатилась, ничего нельзя рассмотреть. Уж не вздохи ли это корабля-привиденья, Flying Dutchman? Обстоятельство это показалось так важно, что с судна спустили шлюпку, запасшись большими фонарями и поплыли наудачу; но фонари слишком слабы, чтобы осветить необозримое море, внезапно погруженное в мрак. Вне светлого пространства от фонаря, можно отличить лишь черные волны, а под этими волнами бегущих золотых рыбок, с их фосфорическим блеском. Наконец до гребцов долетел вздох, сначала слабый, как вздох сатанита ¹, заснувшего во впадине волны; потом крик, ослабленный [90] расстоянием: то крик человека, видящего пред собою смерть. Слово пигии (что значит на отаитском языке — судно) несколько раз повторенное, удостоверяет людей, находящихся в шлюпке, что это действительно голос человека; и в самом деле, скоро они нашли в разбитой пироге индейца с Маркизских островов и его ребёнка. Эти несчастные отчалили от острова Фетуивы вместе с пятью-шестью другими пирогами. Стадо молодых китов, ничего не подозревая, опрокинуло, в своем быстром беге, всю индейскую флотилию; индеец и его сын четыре дня носились по океану на своей разбитой пироге, до тех пор, пока каким-то чудом не долетели до Стратфорда последние вздохи их агонии. Индеец и его сын приняты были на судно и потом высажены на берег их родного острова, к которому подошел Стратфорд, чтобы исправить бочки, из которых вытекал жир, приобретение которого стоило стольких трудов и опасностей.

Бочки скоро починены, и доктор должен сказать прости острову Рождества, чтобы снова пуститься гоняться за китами по бесконечному морю, среди подводных камней и скал. Проходят дни, недели, и вот с острова Рождества мы перенесены в Гвайаквильский залив. Мистер Культер на своей любимой середине: он на земле, и теперь он бросит в сторону свой морской лексикон, на который ему не удалось поддеть нас. Напрасно берет он на себя приемы моряка: все высказывает в нем его слабость к твердой земле, и если в его охотничьих набегах мы и встречаем его еще на озерах и реках, то это единственно для того, чтобы поставить между собою и морем сколь возможно далекое расстояние. До сих пор он был только свидетелем борьбы с китами, он только смотрел, не подвергаясь личной опасности, на акул Тихого океана, а теперь рычанье диких зверей в девственных лесах он уже примет непосредственно на свой счет.

Подойдя к мысу Бланко, самой северной точки Перу и самой южной Гвайаквильского залива, капитан английского судна вознамерился бросить якорь близь города Такамы, с целью запастись всем необходимым. Постройка этого города необыкновенна. Пятнадцать или двадцать домов, составляющих Такаму, окружены непроницаемым поясом дерев и jungles ². Эти дома, высотою на двенадцать футов от почвы, покоятся на крепких столбах, вбитых в землю. Перегородки из наросших бамбуков; жители тщательно снимают на ночь лестницы, ведущие в эти воздушные [91] жилища; без этой предосторожности они могут ожидать ночных посещений тигров и пантер или натерпеться от нескромности известной породы обезьян высокого роста. Жители, укрывшись таким образом от покушений подобного рода, могут спать под шум морских волн и завывание диких зверей, зловещую и ужасную музыку, лелеющую их сон.

Доктор, на всякой случай, запасся своим оружием, которое привел в отличнейшее состояние, в надежде провести день на земле. Судьба услуживает ему сверх его ожиданий. В городе открывается кровавый понос. По просьбе жителей, мистер Культер соглашается основать на время посреди их свою резиденцию. Через несколько дней все входит в прежний порядок, благодаря лекарствам доктора, который собирает плод своих благодеяний, как различными сластями, так и достаточным количеством квадрюплей. Потом, наутро шестого дня, мистер Культер, который не прочищал своего карабина во все время такамской эпидемии, нанимает индейца и располагает отправиться на охоту. Джек (так белые назвали индейца) для доктора более, чем наемный проводник, более, чем товарищ в опасностях: он его истинный друг.

Прежде всего доктор кладет в надежное место собранные им квадрюпли, потом укладывает в охотничью суму кое-что из съестного, берет на плечо карабин и пускается с индейцем в путь. Они идут по широкой дороге, окаймленной с обеих сторон густыми кустарниками, которые сделались почти непроходимы от ползучих побегов виноградных лоз. На качающихся вершинах дерев гримасничают огромные обезьяны; время от времени они простирают свои длинные руки и стараются схватить дуло ружья доктора или сдернуть с головы его шляпу. Доктор немного беспокоится и огорчается при виде таких попыток; но Джек, проводник его, только смеется и уверяет, что это не более, как проказы веселых павианов над иностранцем. Густая растительность мало-помалу исчезает; за тропинкой показывается необозримый лес; здесь уже не вьются лианы вокруг кустарников: непроницаемый свод скрывает от взоров небо и пропускает только на мох неприметные лучи солнца, острые как наконечник стрелы. Змеи всевозможных оттенков и величин небрежно свиваются и развиваются под стволами трав и шелестят сухими листьями; Джек снова уверяет, что змеи тут единственно для собственного удовольствия: доктор уже не обращает на них внимания и старается только не наступать на них ногою. Вдруг, при входе в гущу, индеец останавливается. [92] Эхо вторит вдали порывистые звуки голоса американского льва; эти звуки, к которым присоединяется жалобный вой, все ближе и ближе.....

— Глядите мне в лицо, проговорил индеец.

Далее он объясняется уже только знаками. Наступает торжественная минута; спутники идут положив бороду на плечо, как говорят испанцы. Скоро они примечают глубокий овраг, внизу которого лужи воды отражают в себе темную зелень листьев. Охотники останавливаются на крутизне и с минуту прислушиваются к лесной гармонии, если так можно назвать дикий оркестр, состоящий из визжанья, резких криков и рева. После минутного отдыха, они с решимостью устремляются в овраг; но едва стали они сходить по скату, как неподалеку от них раздалось сильное рычанье. Индеец лег животом на землю; доктор последовал его примеру. Несколько минут прошло в ожидании. Наконец охотники на конце оврага увидали дикого жеребенка, бежавшего с быстротою ветра. За ним скакали два великоленных тигра. Бедное животное, истощенное усталостью и страхом, упало на грудь близ того места, где спрятались охотники. Один из тигров стал приближаться ползком, потом, скачком футов в двадцать, он бросился на спину лошади и с ужасным мяуканьем схватил ее за шею; другой вертелся около несчастного животного, бил себя хвостом по ребрам и испускал глухой вой. Тигры были слишком заняты своей жертвой и не могли открыть чутьем присутствия двух зрителей этой сцены.

— Готовы ли вы?

— Да.

Вот краткий разговор охотников; каждый из них зарядил по карабину, и два выстрела раздались под густым навесом оврага. Один тигр в корчах покатился по песку и остался неподвижен: он сражен был пулею англичанина. Индеец был менее ловок или, лучше сказать, менее счастлив: тигр, по которому он целил, хотя и опасно ранен, однако же полн еще силы и лютости. Несмотря на предостережение мистера Культера, Джек обнажил длинный нож и пошел прямо к животному, которое, в ярости от раны, рыло когтями землю и поднимало облака пыли. Индеец смело бросается в облако, из-за которого доктор видит только руку, обагренную кровью, сверканье ножа, то заносимого, то опускаемого, молнию диких глаз и два тела, катающиеся по песку. Каждое новое завыванье тигра дает знать доктору о новой ране, наносимой Джеком; наконец побежденное животное падает на месте, хрипит, корчится и околевает. [93]

— Кончено! — сказал Джек, приподымаясь.

Охотникам осталось только ободрать чудесные тигровые кожи. Счастливый день выдался индейцу: эта битва принесет ему по крайней мере квадрюпль.

Из этого видно, до какой степени интересна книга мистера Культера. Наш англичанин необыкновенный путешественник. Он ничего не наблюдает и ничего не описывает, зато много рассказывает. В отдаленных странах, которые мистер Култер посещал, он не придерживался торных дорог, города оставлял в стороне, а если и останавливался в них, то на самое короткое время. Везде направлял он свои шаги к лесам, к уединенным, неисследованным местам, где с ним случались тысячи происшествий, подобных тем, какие мы рассказали. Мистер Культер погрешает несколько тем, что он с излишней любовию вдается в рассказы о битвах, которые, без сомнения, делают честь его храбрости, его ловкости, но в которых актеры и развязка почти всегда одни и те же. Читатель наконец утомляется бесконечными походами на девственные леса, где общество состоит единственно из медведей, тигров и шакалов, и с восторгом останавливается на страницах (к несчастью весьма редких), где охотник исчезает перед человеком.

Едва восстановив свои силы, мистер Культер и его проводник снова находят удобный случай удовлетворить своему господствующему вкусу. С наступлением ночи они остановились в эстанции, расположенной на берегу реки. Хозяин фермы, испанский метис, принял их прекрасно. Эстанция, построенная как дома в Такаме, на высоких столбах, представляет своим обитателям верное и покойное убежище, зато загороди, окружающие ее, служат весьма плохою защитою для домашнего скота хозяина. На ночь ожидали посещения хищного шатуна. Доктор предложил хозяину свои услуги; хозяин принял их с благодарностью. И в этой охоте мистер Культер оказался также счастлив, как и в прежних. Два метких ружейных выстрела повергают на землю ночного посетителя, который есть никто другой, как громадный тигр. Доктор щедро расквитался этою услугою за гостеприимство хозяина.

После краткого отдыха в эстаиции, доктор и его проводник снова пускаются в путь. За один квадрюпль доктор покупает пирогу и решается плыть по реке, протекающей недалеко от фермы. Было утро. Мистер Культер удостоверился с некоторым удовольствием, что он находится в шестнадцати милях от устья реки и в двадцати от своего судна. Река, протекающая [94] близ города Такамы, носит имя того же города. Пирога легко рассекает неисследованные воды. С обоих берегов поднимаются ароматные пары; но солнце скоро рассеивает этот матовый туман. Англичанин и индеец сгибаются над веслами, и перед ними постепенно развертываются великолепные виды, во всем их диком величии. Река протекает под купами ветвистых дерев; птица зимородок рассекает крылом поверхность воды; попугаи, спрятавшись под листья, наполняют воздух резким свистом; там-сям мелькает хижина, построенная на столбах, как огромное гнездо болотной птицы; обезьяны качаются на цепких ветвях лианы; в лесу раздаются, сливаются и мешаются тысячи голосов и от них, время от времени, отделяется рычанье тигра, который потягивается от сна в глубине своей берлоги. После нескольких часов не совсем безопасного плавания, доктор не без удовольствия замечает, что он теперь еще на шесть миль удалился от своего судна.

Однако же река суживается более и более. Пловцы достигнули уже такого места, где она образует туннель под сводом ветвей и листьев. Доктор и проводник его выходят на берег, втаскивают пирогу в ил и направляют шаги к хижине, мелькающей между деревьями. К ним выходит негр высокого роста и говорит с улыбкою: Comusta, segniours; доктор благосклонно уверяет, что это по-испански и переводит так: «Как поживаете, господа?» Путники находят в хижине негра радушный прием и уговариваются вместе с хозяином поохотиться в лесу. Мы прейдем молчанием подробности этой охоты, в которой тигр и две лани падают под выстрелами неутомимых охотников. Возвратившись в хижину и усевших за гомерический обед, негр, индеец и белый — эти три типа различных пород людей, занялись рассказом о своих приключениях. Исповедь двоих товарищей доктора мало назидательна. Негр был невольником в Перу; он освободился от рабства, перерезав горло своему хозяину. Индеец Джек принадлежал к опасному дикому племени верхней Калифорнии, никогда не заключающему мира, занимающемуся то грабительством от подошвы Утесистых гор до берегов Тихого океана, то охотою по берегам Колумбии, Буэнавентуры, а иногда даже до устьев реки Красной. Джек, в продолжении своей скитальческой жизни, не раз выдерживал огонь американских охотников, и хотя он скромно умалчивает об этих встречах, однако же дает почувствовать, что его неприятели встречали в нем упорного бойца. Если в чем он сознается, то только в том, что лишил прически несколько черепов белых людей; но к этим [95] мерам строгости он был всегда побуждаем стечением обстоятельств. Странный случай подчинил на время его полное разнородных приключений существование игу дисциплины. Приехав на американское китоловное судно, стоявшее близ порта Сан-Франциско, для обмена мехов на порох и ром, Джек был задержан капитаном янки. Эта крутая мера была принята для укомплектования экипажа, ослабленного бегством нескольких матросов. Таким образом индейский лесной гуляка был превращен, без всякого содействия собственного произвола, в китоловного матроса. После долгого и бесплодного рейса, его высадили наконец в Такаме, где он и предложил себя в проводники доктору. Он сожалел только о том, что потерял случай выказать свои способности к ваянию на черепе капитана янки. Доктор и Джек скоро расстались с своим хозяином, и поездка продолжалась посреди тех же приключений, которые ознаменовали начало ее. Длинные переходы то через непроницаемую чащу испанских дерев — пристанища обезьян и американских попугаев, то через болота, населенные змеями и аллигаторами, ночные стоянки в степи, сон, на каждом шагу прерываемый воем шакалов, раздающемся вдали, как завывание несущейся за зверем своры, — все это сцены, прелесть которых отвергать невозможно, хотя английский путешественник, как мы уже говорили, слишком налегает на описание этих приключений, довольно однообразных в своих подробностях.

Добравшись наконец до селения Толо, мистер Культер начал помышлять о возвращении на Стратфорд. Все-таки он принужден был провести несколько дней в Толо. Жители так рады были видеть у себя европейского медика, что всем им пришла в голову странная идея — пускать себе кровь. Мистеру Культеру трудно было удовлетворять требованиям своих неожиданных клиентов; тем не менее, употребляя ланцет с крайним благоразумием, он изрядно увеличил запас квадрюплей. Покончив счеты с жителями Толо, он пустился обратно в Такаму; однако же приключения его еще не кончились. Отряд распущенных солдат шатается по этим местам и грабит путешественников; доктор и индеец в своих встречах с этими мародерами не менее счастливы, как и в стычках с тиграми и шакалами. Разбойники, встреченные с упорством, какого они и не ожидали, принуждены были отказаться от своей добычи, и наши предприимчивые пилигримы, спустя несколько дней после этой свалки, возвратились здравы и невредимы и спокойно взошли на палубу китоловного английского судна. [96]

БУХТА САН-ФРАНЦИСКО.

Стратфорд, оставив такамский берег, направился к Калифорнии. После нескольких дней плавания, он остановился у острова Кокосов, который можно найти на карте под 5° 30' северной широты и 86° 30' западной долготы. Здесь мистера Культера и неразлучного с ним друга красного цвета ждало странное приключение.

Друзья, как само собою разумеется, отправились на охоту; дождь принудил их укрыться среди разбросанных в живописном беспорядке скал, вершины которых так сходились между собою, что образовывали непроницаемое убежище. При выходе из этой дефилеи их остановило неожиданное, великолепное зрелище. Под их ногами развернулась широкая долина; посреди зеленого луга покоилось озеро светлой, прозрачной воды, на поверхности которой отражались бегущие группы дождевых облаков. Этот спокойный, восхитительный вид со всех сторон замыкали лесистые горы. Два друга подошли к озеру, развернули свои сумки и принялись есть, созерцая дикую красоту этого места, где еще никогда, кажется, не была нога человека; но в ту самую минуту, когда доктор изъявлял удовольствие, что случай привел его на совершенно пустынный остров, неожиданно явился актер и оживил пустынную сцену, и актер этот был человек. По берегу озера он пошел прямо к нашим путешественникам; на незнакомце была рубашка и обувь из красной шерсти, штиблеты из козлиной кожи, на голове меховая шапка: решительно костюм Крузо. Незнакомец заговорил на чистом английском языке. Голосом важным и торжественным, он проговорил им приветствие и пригласил следовать за собою. Доктор, без сомнения, не отказывался от радушного предложения. Они отправились и пришли к хижине, притаившейся в самом темном уголку долины; внутренность хижины была украшена постелью из сухих листьев, покрытых козлиными кожами, столом, простыми стульями, плотничьими инструментами, огнестрельными оружиями. После обеда, за которым поданы были самые сочные куски дикой свиньи, Стевенсон, хозяин хижины, объявил своим гостям, что к концу своего торгового поприща он выброшен был бурею на этот остров вместе с несколькими товарищами несчастия, мужчинами и женщинами. Мизантроп родом из всякой другой нации удовольствовался [97] бы уединением в обществе двух, трех семейств, но мизантроп-англичанин взыскательнее. Стевенсон поселился как можно далее от сотоварищей своего несчастия. Они составили вместе маленькую колонию, в трех милях от его хижины. Они были родом испанцы. Мистер Культер не преминул посетить этих изгнанников и нашел их в совершенном довольстве, так что они и не помышляют оставить плодородную землю, куда их выбросила буря. Впоследствии мистер Культер не без удивления узнал, что мизантроп Стевенсон перешел опять к чувствам более человеческим. Этот новый Робинзон не мог долго оставаться верен характеру своей роли. Поселившись в Лиме, он принялся за свое прежнее ремесло, и дела его пошли очень хорошо.

Это посещение Кокосового острова единственный замечательный случай, описанный доктором, во время его переезда от Такамы до бухты Сан-Франциско. Да, мы забыли упомянуть о его разлуке с верным Джеком, который, в виду Монтерея, не мог воспротивиться желанию возвратиться к своей бродячей жизни в лесах Мексики и заставил высадить себя на родимые степи, пожав с чувством руку доктора. Наконец Стратфорд бросил якорь в огромной бухте Сан-Франциско, против миссии, названной Uerba Buena (хорошая трава), по причине богатых и тучных пастбищ, ее окружающих. Мистер Культер, страдающий ревматизмом, полученным им на судне, с радостью воспользовался гостеприимством священника миссии. Капитан оставил ему обильный запас пороха, пуль и дроби и назначил ему местом встречи остров Отаити через три месяца. Первым делом доктора было, как легко можно себе представить, старание освободиться от докучливого ревматизма; для этого он употребил сильный и действительный способ лечения древних ацтеков, состоящий из паровой ванны, приготовленной в печи, называемой temascal или termasca ³.

Страна, где было предложено доктору такое радушное гостеприимство, способствовала, как нельзя лучше, к тому, чтобы он приятно провел время своего выздоровления, и теперь, когда всюду толкуют о золотых приисках, недавно открытых на плодоносных берегах Рио-Сакраменто, не далеко от Сан-Франциско, [98] сведения, собранные доктором об этой интересной части берегов Мексики получают, так сказать, двойную цену. Прежд чем берега Калифорнии прославились богатством своих металлов, они были не менее замечательны по своим земледельческим богагствам, развитым разумною деятельностью миссионеров.

Пять миссий окружают бухту Сан-Франциско: Долорес, Санта-Клара, Сан-Хозе, Сан-Франциско и Сан-Рафаэль. Миссиями называются огромные строения, назначенные для жизни в общине; другими словами: в одном загороде построен ряд келий, с одной дверью и с одним окошком, перед которыми, по обычаю южных стран, находятся маленькие крылечки на столбах. Этих келий достаточно для поселения от 1000 до 1600 семейств. Во всех пяти миссиях считается около пятнадцати тысяч индейцев, двух или трех –сот белых.

Разведение домашнего скота в мексиканских миссиях привело к значительным результатам. Лошади и быки находятся там в изобилии. Эти животные стоят обыкновенно от пяти до шести пиастров штука (от 26 до 30 франков); обыкновенная цена барана — половина пиастра (два с половиною франка). Все рвение, вся твердость отцов иезуитов, первых основателей этих заведений, потребны были для утверждения такого благосостояния на прочных основаниях. В первый период колонизации миссионеры довольствовались скромным участком, еще более скромной хижиной и незатейливой часовней. Дикие поколения, населявшие окрестности или охотившиеся по близости, часто грабили возникавшие поселения. Иезуиты не упадали духом; по прошествии невзгодья, они снова начинали проповедование евангелия, снова добывали насущный хлеб с засеваемых ими участков, с лесных деревьев и из озер. Индейцы принуждены были уважать людей, мужеству и рвению которых удивлялись. Если, с одной стороны, их менее тревожили дикие племена, зато, с другой стороны, они подверглись нападениям шаек европейских бродяг. Беглые матросы, распущенные солдаты, вынужденные бедностью жить грабежом, и часто направляли свои набеги на жилища иезуитов. Вечно новые опасности, беспрерывная борьба, ежедневные, изнурительные работы, вот суровые испытания первых миссионеров, перенесенные ими с смирением и неутомимым мужеством.

Посреди столь разнообразных препятствий, миссии не умножались, но они постоянно поддерживались, — и то уже было много. Большое пространство земли было расчищено и вспахано; оставалось только привлечь к ней неофитов. — После долгих прении, [99] иезуиты составили довольно искусный план действий. Положено было захватить несколько диких индейцев, силой привести их в миссию, обходиться с ними как можно лучше в продолжении их кратковременного плена и потом отпустить на волю. В этой охоте нового рода необходима была приманка, и потому тридцать или сорок индейцев, обращенных в христианство, были переведены с юга, из миссий, уже процветавших, в миссии северной Калифорнии; вскоре взято было в плен множество диких, которых свели с крещеными индейцами. Пленные пели свои предсмертные песни, думая, что миссионеры кровью заплатят им за их прежние злодейства; но, к великому их удивлению, они сделались предметом нежного отеческого попеченья: оковы были разбиты, слова, исполненные кротости, и обильная пища заменили костер и виселицу, наконец их единоплеменные братья с восторгом говорили им о христианстве и его апостолах. После нескольких дней, проведенных в таком комфорте, какого они и не подозревали, им позволено было оставить миссию; братья сами отворяли им дверь свободы и дружелюбно провожали их. Из индейцев, выпущенных на волю, одни с радостью возвращались к своей бедной, бродячей жизни, выкупленной ими таким странным образом, — а другие никак не могли забыть прелести своего заключенья и после нескольких дней, проведенных под шатрами, добровольно приходили просить крова у миссионеров. — Скоро прежние помещения миссий стали уже тесны, и они быстро достигли той степени благоденствия, на которой мы видим их теперь.

Первоначальный успех этого предприятия главным образом зависел от иезуитов; но было бы несправедливо также не признать и не похвалить тех счастливых усилий, которые они употребляют и теперь для того, чтобы упрочить его существование. — Те, которым удавалось видеть вблизи мексиканские миссии, могут засвидетельствовать, как благодетельно и плодотворно это замечательное применение теократического правления в самом разгаре XIX столетия. Мы говорим: правления, потому, что в глазах индейцев миссионеры облечены властью вполне диктаторскою. Индеец, обращенный миссиею, теряет всю гордость, всю жестокость своего племени; от своей древней мексиканской цивилизации он сохраняет одну живописную внешность — богатые одежды и простодушные преданья. Ничто не может сравниться с покорностью и кротостью индейских работников-неофитов. После нескольких недель, проведенных под кровом миссии, дикий сын лугов становится покорным учеником, готовым молиться, работать или веселиться по первому знаку своего господина. [100] Но должно сказать, что господин сам часто злоупотребляет своею властью: часто, с бичом в руке, он ведет своих учеников в церковь или на поля. Странно видеть, как в воскресенье перед божественной литургией, один из отцов, сидя на муле и махая бичом, гонит в церковь толпу индейцев, беспрестанно ударяя по плечам и ногам отстающих, при громком хохоте всех присутствующих. После воскресной службы миссии представляют зрелище более любопытное. В этот день жизнь дикарей как бы снова вступает в свои права, и индейцы со всей свободой предаются увеселеньям, сохранившимся в их преданиях. Лошадиные скачки, бой быков, воинские пляски следуют друг за другом, посреди оглушительных криков. Индейцы надевают при этом самые богатые из своих одежд. Кожаные ремни, украшенные яркими перьями, поддерживают их длинные волосы; серебряные венцы блестят на голове. Штаны из оленьей кожи обтягивают их ноги, и пестрый суконный плащ развевается на плечах. Их нужно видеть непременно на лошади: назади карабин, впереди пика, в руках томагуак или нож, которым они потрясают с дикой радостью. В этих величавых воинах нельзя узнать робких неофитов, еще поутру дрожавших от одного жеста слабого старика. Но на другой день все приходит в прежний порядок, и суровые занятия просвещенного работника сменяют на целую неделю забавы первобытной жизни дикаря. Эту рабскую покорность, которая удерживает индейцев в состоянии детства, конечно нельзя представить идеалом существования тем, которые мечтают о совершенном уничтожении последних следов варварства в Новом Свете; на нее нужно смотреть только как на путь, как на приготовление к лучшему порядку дел, при котором истинные потребности христианского образования будут приводиться в исполнение, не подчиняя человека безусловному рабству. Как бы то ни было, дело иезуитов, несмотря на все свое несовершенство, дало такие результаты, которых Европа, и в особенности Мексика не должны забывать: им мы обязаны тем, что влияние наших нравов проникло в самые дикие страны Новой Испании, бродячие племена обратились к оседлости и трудолюбию, в пустынные страны проникли полезные учреждения, а хлебопашество доставило для благоденствия жителей неиссякаемый источник.

Теперь благоденствие, которым Калифорния обязана своему хлебопашеству, может еще более увеличиться, благодаря неожиданному открытью богатых золотоносных россыпей, слух о которых достиг до Франции и сообщил некоторое движение нашей ослабевшей торговле. Легко предвидеть, что некоторые из колонистов, [101] в надежде на легкое обогащение, стекаясь со всех концов Европы в эту новую Дорадо, будут обмануты в своих ожиданиях; но если принять в расчет то, что золотые прииски, лежащие вдоль Рио-Сакраменто и в долинах Монтерея, не подземная руда, как их неправильно называют, а золотые жилы, оторванные от гор и размытые водами потоков, и идущие по поверхности земли, — то как много можно ожидать от открытия и разработки тех руд, которых великолепные образчики мы имеем пред глазами. К тому же хлебопашество, которое находится в Калифорнии в столь благоприятных обстоятельствах, может вполне вознаградить тех из золотопромышленников, которые обманулись бы в своих надеждах. Торговля может доставить деятельности других колонистов занятия не менее полезные: Сан-Франциско, с своей огромной рейдой, непременно должен со временем сделаться складочным местом товаров и пунктом сообщения между морями Китая или Индии и внутренностью Америки. Поэтому заботливость, предметом которой сделалась в настоящее время Калифорния, до какой бы степени она ни была основательна, будет непременно иметь результатом развитие в этой стране благоденствия, которым воспользуется новое население, на чтобы оно ни направило свою деятельность: на разработку ли руд, на развитие ли земледелия, или на заведение торговых контор.

Несмотря на радушное гостеприимство миссионеров, мистер Культер начал понемногу скучать среди монотонной жизни, в прелести которой его хотели посвятить. Около загороды миссии богатая и великолепная природа Нового Света широко раскинула свои соблазнительные красоты. Берег Калифорнии в окрестностях Сан-Франциско окаймлен дивными лесами, полными разной дичи. В тени гигантских сосен, под сенью орешника и пахучих маньолий, доктор мог любоваться полетом серых попугаев, тетеревов и гвинейских кур. Поверхность озер вся покрыта лебедями, гусями и дикими утками; окрестные горы имеют также своих пенатов, и отдаленные рычания ягуаров, кугуаров, серых медведей отдавались каждую ночь в ушах доктора, как назойливый вызов на бой. Случай, который привел к миссиям одного из известнейших охотников во всей Калифорнии, помог как нельзя лучше мистеру Культеру, бредившему только о том, чтобы найти верного проводника для охоты. Этот охотник один из самых любопытных типов полудикого, полуобразованного общества, населяющего американские пространства; он один из тех людей, жизнь которых проходит посреди тысячи опасностей и трудов, в добывании и продаже драгоценных мехов. Американские [102] или канадские охотники, проводя целые месяцы в степях приходят от времени до времени продавать свой запас мехов в один из портов Калифорнии. Они, во время своих бесконечных странствий, принуждены защищаться то от нападений медведей и тигров, то от преследования кочевых индейцев и в особенности бандитов, которых еще до сих пор много во всех частях Мексики. Эти шайки кондотиери, так часто нападавшие на жилища первых миссионеров, также страшны до сих пор в Калифорнии, как и в XVII столетии. Канадский охотник, с которым познакомился мистер Культер, имел часто стычки с этими бродягами, и его рассказы о них имеют всю занимательность романа. Между прочим, однажды, в одной из долин верхней Калифорнии, он держался против шести разбойников и, напевая старую нижне-нормандскую песенку, перебил всех до одного. Мы слишком хорошо знаем эту неустрашимую породу людей, чтобы усомниться в действительности такого рассказа.

С этим новым проводником доктор пускается в путь с целью посетить в качестве охотника леса и горы, находящиеся в соседстве с миссиями. Бурый луговой медведь — вот страшная дичина, за которой с ожесточением охотится на этот раз наш смелый турист. Бурый медведь превосходит буйвола в силе и тигра в хищности. Самые искусные стрелки не доверяют своей ловкости и хладнокровию в присутствии этого чудовищного противника, который поднимается иногда еще страшнее после третьего выстрела и вытряхивает пули, как комки снега. Победить бурого медведя — величайший подвиг, каким только может гордиться индеец, и когти этого зверя, нанизанные на шею, как ожерелье, самый завидный из всех трофеев. Желание стяжать трофей такого рода обуяло мистером Культером; случай удовлетворить фантазии разочарованного охотника не замедлил представиться.

Мистер Культер и его проводник прибыли к подножию горы Сан-Бернардино, лежащей около 34° северной широты. Приближается ночь; охотники располагаются бивуаком, но спокойствие их ночного отдыха неожиданно возмущается. При свете пылающего костра, на котором они жарили кусок мяса, взорам их представился бурый медведь, двигавшийся в тридцати шагах между двух скал. Первым движением охотников было немедленное отступление; медведь вышел тихо из-за скал и рысцой побежал к костру; не мешает заметить, что это животное ничуть не разделяет предубеждения других хищных зверей по поводу огня. Экземпляр, находившийся перед глазами наших охотников, был побуждаем в настоящую минуту не совсем обыкновенным [103] аппетитом, и так как остатки мяса, найденные им у угольев, показались ему недостаточными, то он решительно направился к охотникам, следившим за ним в некотором расстоянии. Товарищ мистера Культера отошел подалее единственно с той целью, чтобы не слишком сконфузить англичанина, который отбежал первый; но к мистеру Культеру в минуту опасности возвратилось все мужество.

— Я стреляю первый, говорит американский охотник.

Чудовищный зверь вероятно ранен где-нибудь в голову, потому что он стряхивает с рычанием, разносящимся по всему лесу, текущую из раны кровь. Доктор потирает руки, надеясь, что враг падет.

— Ну, чего ж вы ждете, говорит охотник: — стреляйте! живей! да не робейте.

Доктор становится на колени, чтобы вернее прицелиться. Американец пожимает плечами, потому что пуля его товарища попала медведю в туловище. Выстрелы продолжаются, охотники встают, и в то время как один заряжает, другой палит. Так отступают они около мили; медведь, пробитый насквозь пулями, все бежит за ними. Наконец он испускает последнее рычание и падает после пятнадцатого выстрела. Удар тамагуаком прекращает остатки его жизни.

— Я полагаю, бурый медведь, сказал канадский охотник, разбивая ему череп: — что ты самый крепкий и самый здоровый изо всей братьи.

Пора однако же проститься с лесами, саванами и их разнородными пенатами. Настает время, когда доктор должен встретиться с капитаном Стратфорда на Отаити. Мы будем следить за мистером Культером только в последней части его Одиссеи, то есть будем говорить об островах Кингс-Милль и о Новой Гвинее.

НОВАЯ ГВИНЕЯ.

Переезд от Сан-Франциско в Калифорнию до Кингс-милльских островов (1° 25' южн. шир. и 174° 50' восточн. долг.) не представляет ничего занимательного. Брик Гонд, на котором Мистер Культер отправился в Отаити, посетил замечательнейшие острова из группы Кингс-милль — острова Таратарий, Манкий и Новую Ирландию. Занимательная встреча ознаменовала пребывание брика у острова Нью-Бритн. На этомь острове живет новый Робинон, [104] достойный брат мизантропа с острова Кокосов, и доктор сообщает нам его историю, один из тех длинных рассказов, усеянных разными приключениями, которые должны быть в ходу между английскими матросами, во время ночных вахт. Джемс Сильвейн (так зовут жителя острова Нью-Бритна) имел несчастие отправиться на одном из тех кораблей, которых преследует во всех их путешествиях какая-то странная судьба. Во время долгого скитания в морях Океании, брик Томас не встречал на своем пути ничего, кроме самых негостеприимных стран. Во время стоянок почти весь экипаж его был перерезан мало-помалу островитянами; под конец он был выброшен бурею на один из островов, соседственных с Нью-Бритном. Одиннадцать жертв кораблекрушения, в том числе капитан, субрекарг ⁴ и герой настоящего приключения, были сначала приняты как нельзя лучше туземцами, так что субрекарг удостоился даже чести сделаться зятем главы острова; но в минуту самой деятельной работы над постройкой маленького судна, материалом для которого послужил им разбитый брик, восемь человек были убиты и тотчас же съедены дикими. Напрасно туземцы старались успокоить оставшихся в живых; капитан, субрекарг и Сильвейн поспешно обратились в бегство на утлой ладье, только что ими сколоченной. Они рассчитывали найти на одном из соседних островов более надежное пристанище как для себя, так и для своих семейств. Но и тут преследовала их несчастная звезда. Субрекарг вскоре умер, снедаемый глубокой меланхолией; чудовищная акула пожрала капитана Томаса; Сильвейн остался один с своей женою и вдовою злополучного капитана.

Вот история, рассказанная несчастным матросом доктору Трейнеру, капитану брика Гонд, который, провел несколько дней на острове, предложил пустыннику отвезти его в Европу. Сильвейн, не будучи в состоянии совершенно свыкнуться с жизнью диких, уже отстал от жизни образованного общества; он печально простился с соотечественниками, которых ему удалось видеть в первый раз в продолжении семи лет, расстался в борьбе между чувством грусти об их отъезде и сознанием бессилия: отказаться от странного существования, которое сделалось в нем второю природою. Печальное противоречие человеческого сердца! Только одна английская нация доставляет каждый день новые типы для этого огромного семейства предприимчивых искателей [105] приключений, идеальным представителем которых служит Робинзон Даниэля Фоэ. Вот уже два подобных странных характера, которые представились наблюдениям мистера Культера, — Стевенсон и Джемс Сильвейн; мы не сделаем далее двух шагов без того, чтобы не встретить третий оттенок того же самого типа. На все точки земного шара Англия разбросала бежавших света мизантропов, столь же желающих изолироваться, как английские негоциянты стремятся к заведению новых сношений; эти думают только о том, как бы извлечь всю пользу из ближних, а те только о том, чтобы убежать от них.

Оставив Кингс-мильские острова, Гонд направил снова путь свой к Отаити. Мы не будем следить за ним в его плавании по островам Полинезии; спешим приблизиться к самому драматическому эпизоду путешествия: капитан Трейнер и доктор сходят на берег Новой Гвинеи. Так называется остров, значительного протяжения, расположенный к северу от Австралии, от которой отделяется проливом Торрес. Подойдя к этому острову, Гонд бросил якорь в широкой бухте, у подошвы волканов, каждую ночь освещающих море красным, подозрительным сиянием. Неподалеку видно было устье обширной реки, берега которой исчезали под бременем тучной и богатой растительности. Вдоль берега виднелся ряд подводных камней, среди облаков пены, ежеминутно возникавших от отбоя вод. Земля эта кажется пустынною, как бы на другой день после сотворения. Капитан, доктор и четыре матроса вооружились с ног до головы и решились отправиться на рекогносцировку острова. Они направили шаги свои к цепи холмов, тянувшихся в нескольких милях от реки. Нигде не обнаруживалось присутствия человека. Клубы змей, стада огромных крыс, ничуть не смущающихся при виде нежданных гостей, дикие кошки, наблюдавшие их своими огненными глазами с высоты дерев, чудовищные игуаны, резвящиеся на солнце, черноперые утки, рассекающие крылом поверхность воды, черные соколы, тысячецветные попугайчики, стаи райских птиц, блестящих, как пылинки золота на яркой лазури неба, — такова обстановка спокойного и великолепного пейзажа. Вскоре перевернутые пласты земли, обвалившиеся скалы, потоки застывшей лавы сменили растительные богатства, гнетущие берега реки около устья. Путешественники остановились посреди этой мрачной картины: солнце садилось; ночная их стоянка началась при зловещих криках ночных птиц и веянии летучих мышей, пересекавшихся в своем тяжелом, элипсо-образном полете со стаями москитосов (комаров). На заре небольшой отряд пустился снова в путь, но [106] уже с большими предосторожностями, чем накануне, потому что следы человеческих ног свидетельствовали им об обитаемости острова. И точно, вскоре после этого открытия, в то время, как капитан с товарищами ел жареного кабана, к ним присоединился новый неожиданный собеседник. То был человек гигантского роста; вся одежда его состояла в одном переднике; в руках он держал копье; за ним шли два страшных пса. Странная вещь: у этого человека кожа совершенно белая и, несмотря на его необыкновенный костюм, несмотря на длинные, взъерошенные волосы, распадавшиеся по плечам, в чертах его легко узнать европейский тип. Первым движением капитана и его товарищей было взяться за оружие; но это движение было быстро остановлено несколькими словами, произнесенными незнакомцем на ломаном английском языке.

— Я ирландец, сказал незнакомец: — судьба сделала меня королем одного из главнейших племен гарафорасов. Благодарите Бога, что вы встретили меня: воины мои здесь неподалеку, и если бы вы подвинулись еще на милю вперед, то были бы пронизаны насквозь их стрелами. Но теперь вы под моим покровительством, и подданные мои почтут в вас друзей их короля. Дайте мне только отведать этого жаркого; потом мы пустимся в дорогу и я расскажу вам мою историю.

Сказав это, король горафорасов отвалил себе огромный кус кабана; наши путешественники, находя неприличным возражать такому гостю, беспрекословно дозволили ему съесть большую половину обеда.

Пора однако же выслушать историю короля горафорасов; эту историю можно рассказать в нескольких словах.

До избрания своего в короли дикого племени Новой Гвинеи, ирландец, по имени Теренс Коннель, вел жизнь бродячую. Родившись в графстве Керри, в Ирландии, он сначала был солдатом, потом дезертиром, далее попал в ряды страшных рыцарей полночи — ужаса Ирландии, и таким образом исполнил все условия, необходимые для того, чтобы его перевезли в Ботанибэй; но пребывание его на ссыльном острове Австралии продолжалось недолго. С одиннадцатью товарищами он задумал и ловко привел в исполнение план бегства. Он искал убежища в Новой Гвинее. Оставшись один в живых из всех соучастников , он начал с того, что сделался рабом горафорасов; обитатели Новой Гвинеи, заметив скоро его превосходство, выбрали его королем. [107]

Этот-то человек предложил гостеприимство на своих землях маленькому отряду, находившемуся под начальством капитана Трейнера. Англичане обменялись между собою недоверчивым взглядом; однако же наступает ночь.... горафорасские воины недалеко.... Коннель извещает их, что страна не безопасна, и что ждут нападения неприязненного племени папуасов. Такие соображения заставляют наших моряков принять покровительство ирландца и последовать за ним в его лагерь.

Они пошли ускоренным шагом, потому что последние лучи заходящего солнца бросали едва заметный свет сквозь листья дерев. Путники прошли густым лесом и начали удостоверяться в точности показаний, данных Коннелем. В разных местах леса воины, расставленные за деревьями, подходили к своему начальнику и менялись с ним несколькими словами. Коннель указал пальцем своим спутникам других часовых , которые, спрятавшись на вершинах дерев, изучали местность и наблюдали за соседними полями, пока еще светило солнце. Дорога, по которой следовали англичане, шла по тому направлению, которое они хотели принять до встречи с ирландцем; карабины их оказались бы совершенно бесполезны против неприятелей, скрывавшихся как змеи в траве. Доктор возблагодарил Бога за то, что встретился с беглецом из Ботанибэя.

Настала темная ночь; после часа ходьбы, англичане и их проводник достигли берега маленькой речки. Грубый паром, сделанный из кольев, переплетенных шпаженною травою, служил переправою. Этот паром или плот изобретен был ирландцем, и это-то изобретение и возвеличило его в глазах его подданных. В недальнем расстоянии от речки возвышался в тени широкий холм, которого плоская вершина украшена была деревьями с ветвями, расположенными зонтиком. На этом холме жили подданные белого начальника. Скоро, при свете огней, англичане увидали, что шалаши горафорасов, подобно птичьим гнездам, построены на ветвях дерев. У подножия самого толстого пня Коннель остановился и сказал своим спутникам: «Вы у меня». Потом он пронзительно свистнул; на его свист раздались другие свистки, и скоро факелы засветились на вершинах дерев и составили великолепную иллюминацию посреди леса. Шесть англичан помещены, по приказанию начальника, в двух домах, откуда выведены были законные жители; после обильного обеда или ужина ирландец оставил гостей своих, чтобы они могли подкрепить себя сном, в котором сильно нуждались. [108]

Поутру, на самом рассвете, доктор покинул свое гнездо чтобы осмотреть это странное селенье вместе с Коннелем и капитаном Трейнером. На одном из краев площади, которою оканчивается холм, расположены шалаши горафорасов. Толпа воинов, раскрашенных воинскими знаками, о чем-то с жаром рассуждала. При приближении начальника и его гостей, кружок с почтением посторонился, и англичане увидали труп воина, не принадлежавшего к племени Коннеля, как то показывали знаки, сделанные белою краскою. Тело его, пронженное четырьмя стрелами привязано было вдоль шеста, на котором его притащили и который очень походил на огромный вертел. Коннель, расспросив людей, окружавших труп, рассказал своим новым друзьям что мертвый воин послан был от своего племени для разведывания неприятеля, и предложил им удалиться, чтобы не быть свидетелями ужасного зрелища. Тело, привязанное к вертелу, и разложенный огонь ясно говорили, в чем дело. Европейцы удалились с ужасом; Коннель принужден был признаться, что он допускает антропофагию для того, чтобы не унизить своей верховной власти.

Эта снисходительность Коннеля к такому возмутительному обычаю не может успокоить англичан в добрых намерениях их хозяина. Положение их сделалось щекотливо. Досмотрщики Коннеля донесли, что значительный отряд неприятелей рыщет в окрестностях, в надежде напасть на белых, когда они оставят селенье своих друзей. Капитан предложил было переправиться через реку, но Коннель поспешил убедить англичан, что собственная их выгода заставляет их остаться в селении горафорасов. Надо было покориться необходимости; да и к чему же было колебаться между подозрительными друзьями и открытыми врагами? Англичане остались в селенье.

Коннель, чтоб рассеять грусть, которая овладела его гостями, вздумал дать в честь их праздник. По удару в китайский инструмент, подвешенный при входе в шалаш предводителя, явилась толпа воинов, женщин и детей на прогалине, служащей площадью для селенья. Воины принялись исполнять пред зрителями европейцами национальные пляски, игры в охоту и битвы. По окончании дивертисмента, Коннель, всё в похвальном намерении развеселить гостей, показал им чаны, где бродил и кипел смертельный яд, в который дикие обмакивают концы своих стрел. Наконец чудовищный обед, состоявший из пирамид жареных боровов, из гор диоснореи (растения), бананов, плодов с хлебного дерева, окончил день праздника, предшествовавшего [109] дню битвы. Скоро всё селение, за исключением часовых на платформе и на деревьях, погрузилось в сон. Небо стемнело, слышались раскаты грома, по временам молнии освещали пустыню своим бледным сиянием; отдаленный рев сливался с свистом бурного ветра, убаюкивающего на вершинах дерев целое племя воинов. Когда потухли неприятельские огни и умолкнул гром, Коннель в последний раз посетил своих гостей. Ночь прошла не совсем спокойно. Двое рекогносцировщиков были убиты. Неприятельский воин, взятый в плен, объявил, что папуасы преследуют только белых, укрывающихся в стане горафорасов, и что они немедленно удалятся, если эти белые будут им выданы. Ирландец изъявил сильное негодование тем, кто считал его способным на подобный поступок; это совершенно успокоило его гостей. Они дружелюбно пожали руку королю горафорасов, который отправился заняться приготовлением к битве.

С зарею звук гонга разбудил спавших англичан, и Коннель явился к ним, предшествуемый хлебодарами и виночерпиями, которые соорудили обильный завтрак.

— Советую закусить, сказал Коннель: — едва ли придется вам поесть еще раз до заката солнца.

И действительно, множество факелов заблестело со всех сторон под деревьями; англичане увидали из своих окон войско диких, которое построилось в порядок. Их хищный вид, отвратительные рисунки, покрывающие их тело, красноватый отсвет факелов, — всё это напоминает более демонский шабаш, чем военный смотр. Восемьсот пятьдесят человек, составляющих военные силы Коннеля, разделились, по его приказанию, на три отряда. Король и англичане находились в центре. Правое и левое крылья вверены предводительству двух воинов, доказавших свое искусство во многих случаях. Первый проблеск дня осветил верхушки дерев, когда всё племя двинулось в строгом порядке, удивившем европейцев, через лес, по земле, усеянной разного рода физическими препятствиями. Многочисленные часовые присоединились к главному корпусу с известием, что неприятель перебрался через реку. Горафорасы шли так быстро, что , посреди всеобщего молчания, слышалось только порывистое дыхание воинов. Когда они приблизились к опушке леса, тогда показалось солнце из-за восточных гор. Неприятель подвигался по сю сторону реки; силы его превосходили войско горафорасов.

Два враждующих племени скоро остановились друг против друга, на расстоянии каких-нибудь четырехсот шагов. Предводитель папуасов вышел вперед и, подобно древним героям, [110] вызывал на бой неприятеля. То был один из тех великанов, которые напоминают собою древних галлов. Борода его и волосы напудрены были мелом, лицо и туловище намазаны какою-то белою краскою. По словам Коннеля, этот воин, присутствие которого наводит ужас , один из самых хищных людоедов племени папуасов. Смерть этого дикого была бы почти победою; ирландец просил лучшего стрелка из своих соотечественников сделать ему это одолжение и выстрелить по великану. Капитан указал на доктора; но доктор отказался, опираясь на возникшее в душе его сомнение относительно благородства такого поступка. Один из матросов , менее щепетильный, выстрелил, и когда ветер разнес дым, то все увидели, что папуасский Голиаф, всплеснув руками, упал на землю, как громадная статуя, подкопанная в своем основании.

— Слава Богу, околел! воскликнул Коннель.

Неприятельский отряд уже ринулся вперед, желая отмстить за смерть своего предводителя; Коннель, с своей стороны , приготовился выдержать напор папуасов. В одной из его рук блестел коротенький топор, другою он держал длинный и крепкий шест. «Ура за горофорасов и старую Ирландию!» воскликнул Коннель. Этот крик, воспоминание прошедшего и гордость настоящего, послужил сигналом к атаке.

Битва двух диких племен показалась мистеру Культеру очень занимательна, и он сожалеет о том, что не мог следить её в её подробностях. По несчастью, наш бедный доктор сам принужден был принять участие в свалке. Пусть читатель представит себе облако пыли, среди которого дерутся чудовищно татуированные тела, страшные каннибалы, потрясающие в обагренных кровию руках криссами или топорами. Вой, крики, вздохи, глухой звук черепов, дробящихся под ударами дубин, служат аккомпанементом этой сцене. По временам облако пыли раздвоялось, и тогда виднелась земля, заваленная трупами убитых. Наконец воины , татуированные белою краскою, обратились в бегство отдельными группами, потом толпы бегущих стали густеть и наконец победный крик возвестил, что воины Коннеля восторжествовали. Тут началась решительная резня. Горафорасы бегают по полю битвы и добивают тех, в ком есть еще капля жизни.

Когда Коннель вышел из этой пыли и кровяной лужи, то знаки, которыми разрисовано было его тело, уже стерлись; его топор, копье, руки, всё тело, — всё покрыто было кровью.

— Ради Бога, сказал ему капитан: — ужели вы не можете запретить [111] своим подданным умерщвлять несчастных раненых? невозможно выносить их предсмертных стонов.

— Запретить это более, чем невозможно: разве есть возможность заставить ветры дуть в известном направлении ? Сегодня настал последний день племени белых воинов (white pained).

Коршуны и соколы уже вились над бездушными трупами.

Горафорасы провели ночь на поле битвы. На другой день Коннель с торжеством привел англичан к берегу реки. Напрасно убеждал капитан ирландца отказаться от дикой жизни и предлагал ему безденежно довезти его до Европы. Король горафорасов поклялся не оставлять своего племени. Он умрет в лесах Новой Гвинеи, и воины , раскрашенные красными знаками, будут плясать около костра, на котором сгорят его кости. Капитан продолжал свои убеждения. В глазах Коннеля блеснула слеза; безмолвно взглянул он на своих соотечественников; но вдруг он быстро оставил руку капитана, которую сжимал в своей, пронзительно свистнул и исчез в лесе, в сопровождении своей дикой шайки.

Вот последняя сцена, встречающаяся в путешествии доктора. Судно пришло в Отаити. Стратфорд уже запасался съестными припасами. Гонд направился в Хили, где друг Культера, капитан Трейнер, поселился навсегда, женившись на богатой креолке. Ныне мистер Трейнер ведет жизнь спокойную и счастливую в Сант-Яго, столице Хилийской республики.

Что же касается до мистера Культера, то он , в одну из суббот, возвратился в Лондон и не без радостного трепета услыхал на другой день знакомый гул колоколов, призывавших правоверных к божественной литургии.

Комментарии

1. Satanite — морское название альциона (alcyon), птицы-зимородки.

2. Jungles — английское слово, заимствованное от жителей восточной Индии означающее кустарник нз хворостника и бамбуков.

3. Это род шалаша, сделанного из тростника, с коническим оконечником, и смазанного глиною. Заметим мимоходом, что слово temascal или termascal не единственное из ветви индо-мексиканских языков, имеющее греческую этимологию; подобная этимология встречается в слове teocali (Божий дом, храм).

4. Приказчик на кораблях Американской компании.