ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ АДМИРАЛА БАРОНА Ф. П. ВРАНГЕЛЯ.

Печатаемые здесь записки нашего известного мореплавателя, адмирала, барона Фердинанда Петровича Врангеля, писанные им для своего брата, сохранились в бумагах последнего и обязательно сообщены нам сыном его, бароном Василием Васильевичем Врангелем, которому и приносим за это нашу благодарность.

Барон Фердинанд Петрович Врангель, эстляндец древней фамилии, родился 29-го декабря 1796 года в Пскова и воспитывался в морском кадетском корпусе. В 1817 году, находясь в чине лейтенанта, он был прикомандирован в военной шлюпке «Камчатка», отправлявшейся под начальством Головнина в кругосветное плавание, для осмотра наших северных колонии и Берингова моря. Когда он возвратился в Петербург, ему была поручена новая экспедиция к устью реки Колымы, с целью изучения берегов к востоку от ее устья, за Шелагинский мыс. Эта экспедиция продолжалась с 1820 по 1824 год, и Врангель убедился в существовании земли к северу от местечка Якап; она была открыта в 1867 году англичанином Лонгом и названа «Землей Врангеля». Сделанные им физические наблюдения изданы Парротом, а описание путешествия напечатано сперва на немецком языке, а потом на русском, под заглавием «Путешествия к северным берегам Сибири и по Ледовитому морю, совершенные с 1820—1824 г. экспедицией, состоявшей под начальством Врангеля. 2 части. Спб. 1841». В 1825 году Врангель предпринял второе кругосветное путешествие, из [163] которого возвратился в Петербург, в 1827 году. Вскоре после этого, именно в 1830 году, он был назначен правителем наших колонии в Северо-Западной Америке, куда отправился сухим путем с молодой женой (рожденной баронессой Росильон) и четырехнедельным ребенком. Это именно путешествие и описано им в настоящих записках. Врангель прослужил правителем колонии пять лет, произведен в контр-адмиралы, долго заведовал департаментом лесов, принадлежащих морскому министерству, в 1847 году получил чин вице-адмирала, в 1856 году управлял морским министерством, в 1857 году сделался членом государственного совета, а с 1866 года поселился в Дерпте, где и скончался 25-го мая 1870 года.

Для характеристики существовавших недавно у нас порядков, любопытна история, случившаяся с составленным Врангелем описанием его путешествия в Сибирь и к берегам Ледовитого океана в 1820—1824 годах. Он представил рукопись управлявшему тогда морским министерством В. М. Головнину, не надолго до своего отъезда в Северо-Американские колоти. В отсутствие Врангеля, Головнин умер и рукопись была забыта. В 1839 году, некто Энгельгардт, достал какими-то путями эту рукопись, перевел её, без ведома Врангеля, на немецкий язык и представил перевод знаменитому германскому ученому Карлу Риттеру, который издал его со своим предисловием. Это сочинение возбудило большой интерес на Западе, особенно в Англии, где в том же году было переведено на английский язык женой известного английского путешественника Сабина. Успех книги в Англии был так велик, что через несколько месяцев потребовалось второе издание. Тогда уже и у нас вспомнили о рукописи Врангеля, и председатель ученого комитета морского министерства, адмирал Л. И. Голенищев, поручил Врангелю, находившемуся в то время в Петербурге, заняться изданием его сочинения. Исполняя желание Голенищева, Врангель передал рукопись книгопродавцу Смирдину, которого она и была, наконец, напечатана при содействии Академии Наук, в 1841 году, с рисунками и планами.

Редактор.

Двадцать седьмого мая 1830 года, мы выехали из Иркутска, где прожили восемь с половиной месяцев. Не думаю, чтобы на земле отыскался такой жалкий уголок (кроме тюрьмы), где бы можно было прожить три четверти года, не получив некоторой привязанности или привычки к лицам и даже неодушевленным предметам, почему-нибудь памятным. В Иркутске мы испытали гостеприимство и нелицемерное к нам участие; а в семействе Муравьевых обрели истинных друзей, с которыми [164] расстаться было очень грустно. Холодные визиты сделаны были накануне, как жертва, принесенная этикету пли ложно называемому приличию, которое не должно бы противиться рассудку и сердцу. Отобедав у Кейдлера на даче, пустились в 4 часа в путь; множество экипажей следовало за нами. Губернаторская фамилия оставила нас на Верхоленской горе (в 4 верстах), откуда в ясную погоду открываются обширные и живописные виды на Иркутск, Ангару и прилежащую цепь гор. На 6-й версте, на так называемый «веселой горе», мы простились с шумно веселыми провожатыми, которые горевали для того, чтобы затушить печаль и смыть слезы шампанским, а скуку прогнать песнями. О, как бы они желали всю свою жизнь расставаться с приятелями!

Лизанька с 4-х недельным ребенком, Клементина Ивановна (m-me Медведева, дочь Кейдлера) (m-me Fichtner занимали шестиместную карету; я с Медведевым сидела в бричке, Мейер с собакой в кибитке; Кузнецов (правитель иркутской конторы Российско-Американской компании) с 2-мя сыновьями в своем экипаже; а жена его с Анной Андреевной (sage femme) в другом. Для ребенка должны были часто останавливаться, так что на ночлег (на 32-й версте) приехали почти в полночь; все передрогли, в особенности жители кареты были весьма утомлены. Наш квартирмейстер Кузнецов весьма благоразумно избрал деревню. Оек местом ночного отдыха и занял дом крестьянина Петухова, имеющего в сундуках своих слишком 150 тысяч звонкой монеты. Сытный и вкусный ужин был уже накрыть. Хозяин-мужик, лет 45, наученный и просвещенный лакомыми чиновниками Иркутска, которые весьма чтут и честят капиталистов-крестьян, связанных с их благородиями и высокоблагородиями посредством какого то сильного магнита, изволил сам сесть с нами за стол, а тучная хозяйка его ухаживала за гостями, упрашивая кушать хлёб-соль. Отец этого мужика жил 102 года и был известен умом и деятельностью в молодости; а под старость страстью к голубям; не менее 2000 голубей слетались по свистку старика, садились к нему на голову и плечи. Он сохранил бодрость духа до смерти. Здесь простились с нами Кузнецова и Анна Андреевна. 28-е, после завтрака. На проеханных сегодня 85 верстах мы любовались свежестью природы; меж холмов тянутся обширные равнины (называемые здесь степями), покрытые молодой зеленью как бархатом, и испещренные стойбищами бурят, богатых скотом и свободой. Старания земского начальства приучить этих полудикарей к хлебопашеству не увенчались желаемым успехом конечно, одна нужда может заставить человека променять беспечность на трудолюбие—отраву на целебный бальзам. Не первая ли наша благодетельница это хуленая нужда? [165]

29-е. Достигли реки Лены против Кочугской пристани, в 230 верстах от Иркутска. Бедная, грязная деревушка с убогой церковью расположена на противолежащем берегу, у которого стоял и наш паузок. В нетерпении полюбоваться ковчегом нашим, о котором насказали нам по дороге много утешительного, мы тотчас же переправились чрез реку, чтобы, как водится, горько обмануться в ожиданиях. Каюты оказались низки, холодны, текучи. Я немедленно принялся за переделку: стены обил войлоками, поставил железную печь (нарочно взятую с собой из Иркутска), разместил багаж, провизию, не переставая изливать сильные порывы справедливой досады на виновников неисправностей.

Здесь строятся и нагружаются паузки, баржи и лодки для плавания по Лене, которая, как тебе известно, истекает в 20 верстах от Байкала, в 231 версте, отсюда, имеет здесь 30 сажень ширины и до 2,5 аршин глубины, а до Ледовитого моря протекает 4002 версты, будучи всюду судоходна. Несмотря на производимое крестьянами судостроение, в домоводстве их не заметно довольствия: в кабаке исчезают все плоды трудов их, а неопрятные избы остаются представителями нищеты. На вопрос: отчего вы так бедны? Голова мне ответил: «тесное место, сударь, лучшие сенокосы заняты бурятами, а нашему скоту негде разгуляться», и при этом показал рукой на обширную равнину, которая могла бы вместить все орды Чингисхана. «Много ли у вас скота?» «Голов 30, сударь». «А велик ли годовой сбор целовальника?» «Тысяч десять рубликов!» «Видно и скот ваш предпочитает вывеску орла чистому полю» заметил я. Винный откуп в Сибири парализирует все другие благодетельные учреждения правительства, пекущегося о водворении устройства и благосостояния в нижнем классе народа: без понятия о нравственности невозможно привить к ним и наклонности к трудолюбии которое, вместе с здоровьем, исчезает в сивухе.

30-го. При теплой, приятной погоде мы отвалили сегодня утром от берега. Расставание Лизаньки с Клементиной Ивановной тронуло и меня до слез. Громогласное ура и сердечные желания провожали нас. Поворотясь носом по течению, лоцман и гребцы наши сняли шапки и громко помолились: «Господи помилуй и благослови! Бог нам надобен!»—затем грянули в гребли и быстрое течение унесло нас скоро из виду провожавших нас приятелей. Я не мог без сильного движения в душе взглянуть на жену и ребенка, представляя себе неизвестную будущность, наполненную тьмой опасностей.

Наш паузок извивался меж гористых берегов, покрытых темным лесом; мы не сходили с верху, развлекая думы в [166] чувства, нас отягчавшие, спокойной, безмятежной величавостью дикой природы: о, как утешителен и внятен был ее голос!

В 30 верстах от Качуги, на правом берегу реки, лежит Верхоленская деревня, которая обыкновенно снабжает пловцов дорожной провизией, курами, маслом, молоком и пр. Берег покрылся любопытными зрителями, когда мы причалили для удовлетворения наших нужд, и весьма приятно было не видеть здесь ни одной праздной женщины; все они вязали чулки и колпаки и т. н. из шерсти и заячьих волос, предлагая и нам по дешевой цене купить на дорогу. Подобной картины трудолюбия я не видал во всей Сибири и ставлю Верхоленскую деревню в образец, достойный подражания; и за то избы их чисты, огороды обработаны, лес кругом вырублен и все дышит довольством. Вероятно, основатели этой деревни были длительные, добрые люди.

Лоцман желал остаться здесь на ночь, приводя причиной «опасные впереди места»; но так как мне эти безопасные опасности знакомы и я полагался на пустоту нашего паузка, то велел плыть далее. Ночь прошла без беды.

31-е. В день нашей свадьбы небо казалось мне яснее и погода приятнее обыкновенного. Как богат этот год приключениями! Они, как волшебные картины благодетельного сновидения, мелькают передо мной, вливая в душу отраду, расширяя сердце любовью и неизреченной благодарностью к милосердному Подателю благ. Тринадцать месяцев тому назад, находясь в Ревеле:, я не смел и мыслить о женитьбе, а теперь плыву по Лене, в самой глуши Сибири, с любезнейшею, добрейшею женою и милым ребенком! Если бы писателю романа вздумалось завязать свою повесть подобным происшествием, то вероятно завязку назвали бы изысканной и неправдоподобной; читатели возопили бы: «куда он торопится, этот безрассудный муж, жестокосердный отец 4-х недельного дитяти, нелюдимый, бесчувственный родственник? Он шутит жизнью людей и не в состоянии ощущать сладостей семейной жизни под покровом безмятежного спокойствия, в кругу родных». Подобные жестокие обвинения отражаю безмолвным несогласием; и если потребуются доводы, то должен с Фальстафом провозгласить: reasons were as plenty as blackberries. I would give no man a reason. Затруднение в том, которой из такого множества причин начать перечень?

Языки гребцов наших сегодня заметно развязались: надуваемый попутным ветром, парус осеняет эту группу, составленную из людей, пришедших волей и неволей в эту сибирскую дичь из отдаленнейших стран. Тут и жид многоречивый, «без вины» сосланный за воровство, и молчаливый угрюмый сибиряк, и поющий малороссиянин, и отставной солдат в форменной, изодранной шинели, с медалью за войну 1812 года. [167]

Он уроженец. города Керенска (на Лене между Иркутском и Якутском), взят рекрутом в армию, где широкая спина его приняла порядочную долю храбрости, которая наконец довела его и до Парижа,—«большой, веселый город, тут немцы живут, они не пашут, не орают, богато проживают»; потом он находился в военных поселениях, и после 26-лтней беспорочной службы, с избитой спиной, тощим желудком и изорванной шинелью, получил отставку; в прошлом году, около Петрова дня, пустился он из Новгорода пешком на свою родину, около масленицы достиг Иркутска, а теперь нанялся в гребцы, чтобы доплыть до места рождения. Все чудеса немецкого города Парижа, о которых наш ветеран с голубой медалью премного ораторствовал, нисколько не удивляли жида: «но как зе ти песком до Иркутска досоль?» Голубая медаль громко захохотала: «ведь до Парижа меня не в карете везли, а пешком же шел, подставляя лоб пуле, а спину палке;— то, как же, братец, отставному то домой пешком не доплестись? Пусти-ка тебя, жида, на волю, найдешь дорогу». Малорос добавил: «найдет, да не пешком, а лошадь украдет».

Лоцман заслушался или зазывался; только мы наткнулись на мель. Для подобных случаев имеют на паузках в готовности длинную, толстую и широкую доску, известную здесь под названием «плеухи»; люди спускаются в воду, держать оплеуху ребром поперек течения, ниже паузки, образуя род плотины, которая, возвышая воду, способствует паузке сплыть с мели на глубину.

Берега Лены весьма мало населены; редко где встречается избушка, станция или деревня. На вечерней заре мы проплыли мимо одной небольшой деревушки, в которой царствовала мертвая тишина. На лай нашей собаки ответило тотчас множество голосов ее собраний и жаркая перепалка с обоих сторон не умолкала далее тогда, когда мы давно уже скрылись из виду неприятеля. Лена, сделав несколько заворотов, погрузилась, а вместе с ней и наш паузок,—в темные тени крутых гор, стесняющих ее течение; дикость этих скал и таинственность вечерней тишины питает в глуши лесов нелюдимого пугача, испускающего жалобные вопли, словно некий дух подземный, на страх веселящимся на свободе; в довольно ясном отголоске перекатываются эти странные звуки, смешиваясь с пророческими кликами кукушки.

Июня 2-го. О вчерашнем дне сказать нечего: плывем безостановочно днем и ночью, то под парусом, то на веслах, я чаще всего несемся по течение, предаваясь его воле. Сегодня небо покрылось облаками, горы погрузились в туман, а воздух теплый и вечером накрапывал дождь. За Рижской станцией (440 [168] верст ниже Качуги) горы несколько отступаюсь от реки, оставляя отлогие равнины в пользу посельщиков, которые однако ж этого не понимают. Здесь растет прекрасная сосна, ель, береза, осина, лиственница, а из кустарников: Faulbaum und Sgarra. Нищета есть общий удел здешних крестьян. Узкие полосы сенокосных земель, лежания вдоль реки и стесняемые горами, конечно, не достаточны для удовлетворения нужд сельского хозяйства, тем более что они заносятся от наводнения реки илом, препятствующим прозябанию хороших трав, и от того под хлебные посевы вовсе неудобны: на это то обстоятельство крестьяне всегда упирают, когда их спрашивают о причине бедности. Но истину следует искать в их нерадивости и лености. В течение 60 слишком лет, как русские поселены на чувашских берегах, вряд ли одно дерево срублено для очистки мест под пашни или сенокосы; по крайней мере с реки незаметно ничего подобного. Да и можно ли ожидать трудолюбия от бродяг? Иной привык к беспечности с малолетства, которое провел в плодоносных губерниях России; другой отвык в бродяжничестве от трудов, ему с молодости, может быть, и знакомых. Дети таких отцов наследовали от них леность. Начальство неохотно обращает внимание на такой неблагодарный предмет, сберегая попечительность свою на поощрение соболиного и беличьего промыслов. А кабаки, кабаки!

5-е. На рассвете прошли станцию Заборскую, откуда, до Керенска считают сухим путем 28 верст, а водой - 75: река извивается на этом пространстве крутыми поворотами меж низменных берегов, и течет весьма медленно: в этих так называемых кривых луках помогает нам попутный ветер.

Около 5 часов пополудни над горами собрались черные тучи, которые разразились сильным громом и вихрем; жестокий порыв прижал наш паузок к песчаному берегу и разбросал горящие поленья из очага по всему судну; полился дождь как из ведра, пробиравшейся обильными ручьями в каюты, где не осталось сухого места. Однако ветер бушевал не долго и небо скоро прояснилось. В 7 часов вечера, мы пристали к городу Керенску, чтобы запастись провизией. От Ив. Богд. имел я письмо к здешнему исправнику, который на нашу беду находился в уезде. Заседатель, по сибирскому обыкновенно, явился с рапортом ко мне, уверял, что из жителей Керенска никто не может похвастаться тем, что после Пасхи имел кусок свежего мяса на столе, что скот от недостатка сена едва движется, что домашних птиц здесь никогда не водилось и что, наконец, даже и рыбы нет! Он прислал к нам купца, у которого мы купили солонины, масла, свеч и печеного хлеба за умеренные цены, также ведро белой капусты, а дикого щавелю [169] мы нарвали сами на противоположном острове — и в 1/2 10-го часа, отчалили от берега.

Во все это время заседатель не переставал возбуждать в нас сострадание к жалкому положению обывателей этого в грязи затонувшего городка, — забытого природой, как он выразился. Крестьяне-хлебопашцы для собственного продовольствия закупают ежегодно шестимесячную провизию муки, бедны скотом, и лишь осенью находят подкрепление в рыболовстве. Откуда же достают они денег на покупку этой шестимесячной провизии, на взнос податей и — на случай посещения исправника и заседателей? Крестьяне удовлетворяют все эти нужды добываемыми в здешних летах прекрасного качества белками, и частью гоньбой почты. В самом городе разводят также огурцы, капусту и морковь— которые возят в Якутск на выгодную продажу; а хлебопашество и скотоводство, конечно, могли бы быть в лучшем состоянии. Ко всему этому, в 150 верстах вверх по реке Киренге, имеются богатые рыбные промыслы. А все-таки безответная природа их забыла!

7-е. Одни прибрежные горы изменяются в видах и формах своих, все прочее остается в привычном однообразии. Однако ж, нужно заметить, что мы проплыли мимо 20 барок с хлебом, сплоченных по три вместе; довольно глубоко погруженные в воду, они представляют огромную площадь течению, действующему на них с такой силой, которая совершенно уничтожает влияние противного ветра; вследствие этого они без пособия вёсел несутся гораздо быстрее паузки; барки эти суть четырехугольные огромные ящики, вмещающее каждый по 6,000 пудов муки.

8-е. Поутру проплыли мимо селения, лежащего насупротив устья реки Витима. И здесь не могли получить ни молока, ни рыбы.

В 240 верстах вверх по реке Витиме находится слюдяная ломка. Слюду добывают в скалах с немалым трудом и находясь ее слоями в фут толщиной и 1,5 аршин поперек кристалла. Живущий в деревне Витимской, купец Ширяев, ежегодно отправляет артель для добывания слюды, которая не находится на откупе или под запрещением, как например, Вилютная каменная соль; каждому дозволено ломать и продавать ее без пошлины. В прошлом году Ширяев послал туда 27 вольнонаемных работников на хозяйском судне, с харчами и инструментами; по условно каждому работнику принадлежал 1 пай и 10 паев хозяину. Во все лето добыли 111 пудов чистой слюды, следовательно, по 3 пуда на пай, который покупался хозяином за 200 рублей; от мелочной перепродажи он может выручить 300 р. за пуд, т. е. 900 за пай.

К вечеру заметили на правом берегу две тунгусские юрты; я переехал на лодочке к ним в гости. С реки Олекмы они [170] недавно перешли сюда на своих оленях для закупки ржаной муки с проплывающих барок. Средства пропитания их весьма ограничены, особенно весной, когда рыбы и птиц мало, олени тощи, а ягоды не зрелы. Я обрадовал этих добрых страдальцев табаком и получил немного оленьего молока для ясень. Между тем, паузок ушел почти из виду и я должен был сам приняться за весло, чтобы догнать бегущих.

11-е. Сильный противный ветер ставить нас беспрерывным боком поперек течения, прижимаем к берегам и выводит нас из терпения; к тому же развело на реке порядочное волнение (она шире двух верст), ковчег наш качается без милосердии и даже некоторых пассажирок жестоко укачало. Самый водяной парус не помогает.

12-е. В 7 ч. утра пристали к бывшему городу Олекминску. Эта резиденция исправника Олекминского уезда расположена вдоль реки, примыкая к крутизнам из красной глины. Хлеб здесь худо созревает и плохо награждает труды крестьянина, которому гораздо легче убить соболя и белку. Олекминские соболя славятся по всей Сибири; отличившие продаются по 100 рублей; 3 и 50 р. обыкновенная цена. Теперь здесь ярмарка, 10 больших барок с хлебом и солью и 35 купеческих паузков с другими товарами прижались к берегу; разноцветные флаги развиваются на мачтах; толпа якутов, тунгусов и русских, одеты в лучшие наряды, теснятся кругом; в раскинутых на берег палатках выставлялись для приманки блестящие и разноцветные безделки; везде приметно движете. Лизанька не могла довольно наглядеться на эту пеструю картину промышленности, столь редкую в этой части Сибири. Река имеет здесь 3 версты в ширину.

Запасшись свежей провизией, мы отчалили и поплыли вперед, держась берега.

15-е. Ниже Олекминска живут якуты, которые для рыбной ловли выезжают на реку. Они часто приезжали к нам с продажной рыбой на утлых лодочках, сделанных из березовые коры. Около станка Бестяжского (90 верст от Якутска) река расширяется на 4 версты и, протекая по прямой линии, представляет неограниченный берегами горизонт. Левый, известковый довольно высокий берег, покрыт частым березовым лесом, снабжающим Якутск дровами, угольями и смолой; и теперь в разных местах якуты занимались рубкой дров и жжением угля, который на сплоченных бревенчатых паромах сплавляют в город для продажи. В 18 верстах далее виден старинный деревянный монастырь Покровский — без монахов. Отсюда река становится мелка и фарватер несколько затруднителен.

Между станками Тит-Азинская и Тоснь-Азинская и у [171] Бестяжской, на левом берегу Лены, открыты богатые руды свинца с серебром; в присланных в Петербург образчиках найдено в 100 долях руды 70 свинцу и 3 серебра. 30 лет казна пыталась обрабатывать этот рудник, но ссыльные, употреблявшиеся для этой работы, начали грабить мирных якутов, вследствие чего сочли за лучшее прекратить работы; ныне американская компания наша хотела было приняться за это дело; однако, я отсоветовал ей затрачивать капиталы, нужные ей для колонии.

16-е. В 8 часов утра, при ясной погоде, пристали, наконец, к Якутску, совершив более 2,500 верст речного плавания в 18 суток. Комиссионер компании, г. Шергин, тотчас явился к нам и приготовил для нас свои экипажи. Мы торжественно расположились в его доме. М-me Розенберг, оставшаяся здесь в ожидании нашего прибытия, встретила Лизаньку с непритворной радостью; она, бедненькая, скучала по мужу, которому необходимо было спешить в Охотск.

В Якутске я нашел весьма мало перемен. Выстроился новый гостиный двор; но остались старые сплетни и старое невежество. В 9 дней нашего здесь пребывания, мы озабочены были приготовлениями к охотской дороге, и я одним только днем пожертвовал для свидания с моими прежними знакомыми; следовательно, и не могу много рассказать. Притом, весь город, разделившийся на две партии, был в ожидании приезда комиссии для исследования действий областного начальника; приближенные его шныряли из дома в дом, собирая партизанов и выведывая мнения людей; между тем как противная сторона ликовала под маскою сострадания. Подобный дух общества мне противен, как ревень, и чтобы не слышать и не видеть этих шипунов, я старался ни с кем не встречаться и не принял ни одного приглашения.

В сибирских городах я бываю очень расположен досадовать на дурное, не встречая ничего хорошего или похвального; меня могут обвинять в предубеждении и, может быть, основательно. Однако ж, как бы то ни было, следующие мои замечания неоспоримы. От бывшего разлития реки и долголетнего нерадения полиция многие улицы города испорчены, мосты прорваны, сруб по набережной поврежден, новый каменный и для города довольно обширный гостиной двор служит вывеской упадка торговли, а хлебные и мясные базары свидетельствуют о совершенной беспечности городового начальства, ибо они пусты и в них нельзя найти и за деньги самонужнейших потребностей жизненного продовольствия. Не смотря на то, что город лежит на берегу реки в 7 верст ширины, окружен обширными покосными равнинами и лесами, окрестности его населены скотоводственным и трудолюбивым народом, весьма способным ко всем ремеслам,— в [172] городе нельзя было купить ни воды, ни мяса, ни дров, ни самых обыкновенных вещей для домашнего обихода: надобно ли стекла в окна вставить — посылают в Иркутск, седло ли сделать — в Иркутск, пиво ли сварить — в Иркутск. Если не хотите умереть здесь от голода, жажды и холода, то должны зимой на целый год запастись речным льдом для воды, набивая им обширнейшие и превосходные погреба, ибо река в 3-х верстах от города и вода в ней у берегов летом мутна; осенью должны закупать у якутов скот, дома бить его, чтобы хватило говядины на целый год; таким же образом нужно запасаться маслом и дровами. Начальство, лишив якутов свободы (конечно им во вред обратившейся) и обогащаясь умножающеюся их нищетой, дало им взамен лишь понятья о роскоши, законы для ябедничества и обряды без веры. Но сию пору не думали составить якутскую грамоту, ни основать народных школ, где бы якуты могли получить некоторое понятие о христианской религии. Даже нисколько не подумали поддержать чрезвычайную способность якутов к ремеслам, и ежели все дома и церкви в Якутске строятся одними якутами и ими же производятся работы столярные и резные,—даже живопись, то этому обязаны удивительной переимчивости этого татарского народа; начальство же не прилагало о нем ни малейшего попечения. Подчинив кочующих на свободе народов власти своей, искоренив в них веру к шаманам, ознакомив их с нуждами общественной и оседлой жизни—правительство забывает свой священнейший долг, не заботясь об истинном образовании в невежестве и нищете утопающих подданных своих. Я уверен, каждый земский заседатель полагает, что не он для народа, а народ для него создан. Чтобы не сочли меня за беспокойную голову, я должен оговориться в невольной погрешности, назвав правительством то, что разумею начальством, так редко действующим в духе нашего мудрого и истинно благомыслящего правительства.

Комиссионер наш, г. Шергин, человек весьма хороший, умный и усердный, много облегчил нам хлопоты при снаряжении в путь, коего трудности почти обратились в пословицу: Охотская дорога значит в Сибири то же, что самое утомительнейшее, опаснейшее путешествие.

Наконец, июня 25-го, мы сели вновь на наш паузок, на котором переправились к противоположному берегу Лены, где на обширном сенокосном поле паслись лошади и разбиты были палатки. В Иркутске состроил я для матери, ребенка и няньки качку, т. е. по средине двух длинных оглобель прикрепленный короб, довольно просторный для вмещения 4-х человек и обтянутый с боков и сверху сетью из лошадиных волос для предохранения от комаров, а на случай ветров и дождей [173] снабженный кожаным чехлом; в оглобли спереди и сзади короба должны были впрягать две лошади, и сделанный в Иркутске опыт удался весьма хорошо. Дабы мои путешественники могли понемногу привыкнуть к этому висячему на воздухе экипажу, поставили его па первый случай на дрогах, надеясь на ровную дорогу первых 50 или 100 верст. Однако ж, лошадь, хотя лучшая из всех, бесилась и на первом же дебюте опрокинула дроги с качкой. И так отправили ее пустой вперед. Между тем, якуты обвязывали вьюки и седлали лошадей, которые рвались, бесились, разбивали клади, ушибали ямщиков и свирепостью наводили страх и ужас на неопытных моих путешественниц. Наконец, отправили 45 навьюченных лошадей, разделив их на два отряда. Остались седоки; лошади наши уже были оседланы и привязаны к столбам. Желая испытать свойства их, я велел сперва подвести свою лошадь; она вырвалась и пустилась по полю, как стрела из лука; другие сначала немножко чванились, однако ж, скоро вошли в послушание. Ремнями притянули кожаный короб (для ребенка) к груди человека, которому я решился доверить эту драгоценную ношу, уложили малютку и посадили седока на лошадь, другой должен был пешком вести ее под уздцы. Во все это время ребенок Громко плакал, мать, нянька и остальные женщины проливали слезы, а у меня на сердце было весьма грустно. Уселась и Лизанька, и няня, и М-me Розенберг, и люди наши, и таким печальным шагом поехали вслед за ребенком. Она отошли от меня уже далеко, когда привели моего беглеца. Догнав в слезах утопающую процессию, я узнал, что лошадь под ребенком завязла в болоте и теперь человек с ним идет пешком, — впрочем, кроме наведенного на мага страха, все шло благополучно.

26-е. Хотя мы отправились из Якутска в 9 ч. утра, но с Лены тронулись не раньше 9-го часа вечера; солнце было близко к закату, а погода довольно приятная. В 1-ом часу утра сего числа, приехали наконец на реке Солу, в 13 верстах от Лены, где я намерен был переночевать. Но каково было мое удивление, когда мы не застали здесь нашего обоза, ни палатки, ни кухни, ни постелей. Ночь была холодная, и густой туман лежал на сырой земле. Развели огромный огонь в лесу, и около него расположились в ожидании обоза; прошел час, другой и третей—нет никого. Между тем, на сучьях и потниках, под прикрытием шинелей, усталые, утомленные путешественницы заснули крепким сном. Меня терзала досада на ямщиков и сострадание к невинным страдальцам. Наконец, в 6-м часу утра раздались по лесу громкие клики: гот! гот! /кутов, которые показались с обозом за речкой; при переправе через нее упали в воду вьюки с нашим дорожным запасом сахару, соля и кофе— [174] новая беда! Солнце стояло уже высоко на ясном небе, разогнало серые туманы и вселило бодрость в спутников моих. Я нуждался во сне, бросился под дерево и часа четыре насладился отдыхом. Проснувшись около 9 ч. утра, поднял людей; спутницы наши, слава Богу, еще спали, а дитя лежало у груди матери. Они раскрыли глаза, когда чай был уже готов.

Обозы разошлись с нами недалеко от Лены, несколько лошадей разбежались, часть вьюков побросали в лесу. Я должен был послать неутомимых в трудах якутов отыскивать потерянное. Качку кое как дотащили, однако ж я должен был ее здесь бросить, несмотря на мрачную перспективу для жены моей— совершить все путешествие верхом.

Упование на беспредельное милосердие Небесного Отца и совершенная готовность переносить безропотно все страдания, его волей ниспосланные, укрепили наши силы. О! По истине часы искушения и физических опасностей суть настоящее ангелы хранители нашей жизни: они вводит нас в храм веры и исцеляют от эгоизма, самолюбия и убийственного самомнения, от высокомерия и жестокосердая, отравляющих душу нашу.

В обозе нашем ввел я другой, удобнейший порядок, и в 4 часа пополудни мы пустились в дальнейший путь. Кроме Лизаньки, все другие женщины были довольно несносны: кому лошади не нравилась, кому седло было худо, кто требовал, чтобы особый пешеход вел лошадь под уздцы, кто досадовал на все не имея причины быть чем-нибудь в особенности недовольным. Лизанька совершенно меня восхищала бодростью, веселостью духа. Дитя понесли пешком.

Не отъехали мы и 6-ти верст, как бешеная моя лошадь, с которой я слез, чтобы подтянуть подпругу, вырвалась из моих рук и в миг исчезла из виду. Я воспользовался этим случаем, чтобы пройтись пешком и любоваться свежестью природы, подобно странствующему авантюристу. По довольно широкой и сухой тропинке шли мы рядом с Лизинькой, позади ребенка, для которого мать должна была часто слезать с лошади, чтобы или покормить, или перепеленать; нянька уехала вперед и в первую неделю вовсе не заботилась о ребенке, оставшемся совершенно на попечении неопытной, по бодрой и нежной матери. Таким образом, путешествовали мы до вечера, когда у пригорка лесом обросшего холма, на рубеже обширного травяного поля, расположили лагерь, в 20-ти верстах от вчерашнего ночлега.

Едва вскипел чайник, как конский топот возвестил нам появление поспешающего гонца: это был сын якутского комиссионера, с забытыми вещами и деньгами для перемены в ближних якутских селениях худых лошадей на другие. Привели также и лошадь мою со сломанным седлом, без тороков [175] (шинель за седлом) и всю избитую: ее поймали якуты с передней станции.

27-е. При постоянно прекраснейшей погоде тронулись в 11 ч. утра в путь. На 9 лошадях отправили обоз с ненужными вещами впереди, с тем, чтобы он шел независимо от нас; другое отделение, на 10 лошадях, двигалось позади нас; а третье, заключавшее кухню, на 10 лошадях, при нас или впереди — всего лее было 50 лошадей с нашими. Вновь попытались везти ребенка на лошади, и теперь с успехом. На 10-й верст приехали на станцию, где нашли кумыс и свежее молоко; кухня нас уже ожидала и обед был готов; но оставшийся назади обоз присоединился к нам не ранее 11 ч. ночи; 6 лошадей убежали с вьюками,—тут был дорожный запас солонины и ветчины. Александр Федорович (сыне комиссионера), сопутствовавший нам, распорядился о новых лошадях и отыскании потерянной провидя, что все па другой день и привезено в целости, кроме солонины и ветчины. Я нанял якута пешехода, чтобы вести за повод лошадь под ребенком.

28-е. Сделали 20 верст при хорошей погоде и по весьма понятным местам: озера, луга, холмы, перелески. Никаких приключений не было, и кажется дела приняли настоящей ходе. Александре Федорович, уверившись в устроившемся порядку распростился с нами и ночью ускакал с письмом от Лизаньки, адресованном в Ревель.

30-е. Подвигались потихоньку вперед, обедая на станциях и ночуя в лесу или в поле. Странствование наше все более и более обращалось нам в удовольствие.

Подъезжая сегодня к станку Поротово, где намерены были обедать, я ускакал с Лизанькой вперед, оставляя трех людей и няньку у ребенка. Едва мы слезли с лошадей, как видела лошадь Марьи Ивановны (няньки), бегущую безе седла. Вы можете себе вообразить испуг Лизаньки. Оказалось, что лошадь под ребенком наступила на гнездо оводов, взвилась на дыбы, едва не сронила седока с ребенком и перепугала всех остальных лошадей; Марья Ивановна, видя дитя в опасности, бросилась с седла ему на помощь, но запуталась рукой в стремени и едва не была зашиблена лошадью; понемногу лошади успокоились и все это происшествие кончилось mit einer Armverlankung няньки, что и понудило нас остаться здесь на ночь. Натурально, матери я рассказал это дело иначе.

Близь станка лежать несколько озер, где водятся кулики. Мейер ушел с ружьем за ними в болото, но вдруг мы видим его бегущим с ужаснейшим криком назад, махая ружьем и рукой, как умалишенный. Если бы мы находились в Индии, то я подозревал бы близость боа, но в мирных [176] пустынях Сибири встретить такое чудовище мне казалось событием чрезвычайно смешным и любопытным. Несчастный произвел в слушателях сильный хохот, когда объявил, что исступленный побег его может нам доставить некоторое слабое понятие о множестве и кровожадности напавших на него комаров.

Июля 3-го. Проезжая каждый день от 25 до 35 верст по равнинам, покрытым журавлиным горохом (Wicken) и другими сочными травами, и через мелкие леса берез и лиственниц мы пользовались постоянно хорошей погодой, на станциях находили молоко и кумыс, а на ночлегах стреляли уток и кульков. Вчера привезли нам отысканные фляги с солониной ветчиной: первой недоставало всего 1/4 части, а последняя был почти вся съедена червями.

Сегодня у станка Лебшинского встретил нас Сивцов, якутский князек соседственнего ночлега и подрядчик наш. Он объявил, что свежие лошади приведены уже из дома его в 2 верстах отсюда и пасутся теперь у станка, где мы и расположились дневать. Остаток дня провели в осмотре лошадей, в перемене некоторых ямщиков, в заготовлении провизии и подобных дорожных занятиях, сопряженных всегда здесь с большими хлопотами и не удовольствиями, ибо якуты чрезвычайно многие речивы, упрямы, плутоваты и с намерением бестолковы.

4-е. Вчерашние работы продлились весь день. Якут, водивший за повод лошадь под ребенком, требовал себе здесь, но сделанному условно, смены, хотя должность его в последние дни облегчилась тем, что он уже не пешком, а сидя на смирно лошади, исполнял оную. Явились трое кандидатов: Иван, Афанасий и Константин, на моих харчах, моей лошади и 100 р. денег до Охотска. Все они имели хорошие рекомендации: Иван молодой, здоровый гигант, быль уже 4 раза в Охотске, но плут; Афанасий честный мужик, совершивший эту дорогу 1 раз, но слеп на один и худо видит другим глазом; Koнстантин, молодой проворный парень, один нападает на черного медведя, отважный охотник, но ни разу по этой дороге не ездил. Я решился взять Ивана, заключил с ним контракт, отдал по требование его деньги вперед.

Мы здесь хорошо отдохнули. Заняли станционную уросу, конусообразное, высокое и обширное летнее строение; ее основу составляют лиственные длинные шесты, которые обложены берестовой, подобно коже выделанной и узорами вышитой, корой, сшитой вместо конским волосом. В этих уросах свет легок для глаз, всегда прохладно и комаров не бывает. Свежего мяса и птиц, молока и кумысу привозили нам с ночлега. Подрядил Сивцова — и мы с усердием к нашим тощим желудкам собирали силы для дальнейшего пути. [177]

Сегодня прискакали из Якутска священник, заседатель, земский врач, ехавший для освидетельствования трупа некоего старика Аргунова, смотрителя Агданской станции, умершего скоропостижно, почти в один час с женой старухой. Они переменили лошадей и спешили дальше. Я поздравлял их, что эта смертность случилась только в 300 верстах от Якутска, а не где-нибудь в Зашиверске, или на Колыме, куда бы им должно было проехать тысячи две с половиной верст, ибо для местности не делают у нас исключений в исполнении земских установлений. Пустынная ли сибирская тундра, или средина России— порядок один.

6-го. Якут Иван поспешил обнаружить плутовство свое пред самым отправлением нашим; я должен был отобрать у него деньги и нанял Афанасия с одним глазом. Этот случай и заключение нового контракта задержали нас до 3-го часа пополудни на месте.

6-го. Приехали на Амчинскую станцию, на реку Амчу, где есть русский смотритель и следовательно некоторое хозяйство. Вчерашним дождем попортилась болотистая дорога, однако ж, не в такой степени, чтобы слишком затрудняло езду; мы даже часто по несколько верст шли пешком, любуясь цветами и тучными травами, покрывавшими поля. О других предметах не спрашивайте: их нет.

На Амчинской станции встретила нас старушка, хозяйка уехавшего в якутские стойбища (они все в стороне от почтовых дорог) смотрителя. Она мучима была сильной лихорадкой, и будучи великой охотницей болтать, с сердцем восклицала: «куда делись мои прекрасные речи!» Она их заменила — и мы не остались в потере — свежим хлебом, мясом и молоком. Как живые доказательства ее хозяйственных талантов, скакали по крышам станционных юрт коты, а в огороде зеленела капуста, картофель и огурцы. Хлеб здесь не поспевает, но верстах в 50 отсюда, у Амчинской слободы, русскими поселенцами крестьянами обрабатываются пашни с великим нерадением, но большим успехом: сеют ярицу, пшеницу и ячмень; последний родится сам сороковой и отличной доброты. Со старанием и опытностью даже около Якутска ячмень и ярица созревают, и здесь только недостает хозяина начальника, чтобы приучить якутов к хлебопашеству.

Вечером переправили лошадей чрез глубокую, но узкую реку Амчу; а завтра намерены перевести багаж и переправиться сами на тот берег.

9-е. На пространстве около 80 верст, между pеками Амчой и Алданом, дорога идет через топкое болото по мосткам в нынешнем их состоянии затрудняющим езду до опасности; в [178] некоторых местах мы должны был по несколько верст идти пешком, перескакивая с бревна на другое, а когда непривычная лошадь попадала ногами между двух бревен в бездонную под ними грязь, то должны были помогать друг другу, чтобы не остаться навсегда в этом несчастном положении. Прибавьте к этому неотвязные нападения целых туч комаров, которые и по ночам не давали нам покой; вода везде стояла; весьма дурного запаха.

С приближением к реке Алдану земля делается несколько гористой, суше, и покрыто лесами и травами; взор отдыхает, скользя по округленным группам холмов, обросших березой, ольховником, осиной, и подошвы которой краснеются от спелой земляники. Когда мы выехали из лесу, нам открылся быстрый широкий (2 версты поперек) Алдан, несущий свои воды между зеленеющими рощами и грозною цепью гор: вид прелестный. Станция находится на этом, т. е. левом берегу, а на противолежащем—провиантский магазин и жилище вахтера и умершего Аргунова. Услышав, что на станке днюет конвой ссыльных, идущих на Охотский соленоварный завод, я решился, не смотря на сильный ветер и волнение на реке, переправится на тот берег. Лошадей я оставил до завтра здесь, а сами мы с вьюками уселись на паром и кое-как, с напряжением сил, достигли берега. Здесь, в двух огородах росла капуста, салат и морковь, за Якутском огородничество становится редкостью и потому каждый листок этой зелени меня радует, как встреча с старинным знакомым, заблудившимся подобно нам в этой дичи.

12-е. За Амчой прекратились якутские жилища и встречаются на всем обширном пространстве, почти до Охотска, одни станции, да и то редко. Между поименованной рекой и Алданом находится одна станция; а от Алдана первый станок Чернолесье в 90 верстах: на него то мы, к общей радости, приехали сегодня, утомившись от трудной езды через грязи, по горам, каменьям и в частых бродах через глубокие, быстрые реки проезжали в день от 35 до 40 верст и находились на лошадях от 9 да 11 часов без отдыха. На Алдане нас предварили, что мы встретимся с медведями и чтобы приняли все меры осторожности, как приезд, так и на ночлегах. Мы привязали звонкий колокол к стрему передовой лошади, на которой сидел якут, ведший за повод другую, с седоком, несшим ребенка; все прочие не разлучались; однако ж, мишка не являлся, и ничего особенного с нами не приключилось.

13-е. Якуты наши пожелали остаться дневать на Чернолесье, ссылаясь на трудную дорогу впереди и необходимость дать лошадям отдых; мои спутницы не менее нуждались в покое и мы скоро согласились с ямщиками. [179]

Здесь догнали нас ссыльные. Их 25 человек, скованные и привязанные по двое в ряд к толстой веревке, по которой их вообще называют здесь канатными; для присмотру приставлено 10 человек казаков при офицере, которые все без изъятия должны идти пешком; ужаснее этого наказания почти и придумать нельзя: пешком пробираются они через болота, потом выше пояса переходят через холодные реки и босиком тащится по острым каменьям, питаясь сухарями! Жена одного канатного, якутка, беременная и с пятилетним сыном, ехала верхом; она, обливаясь слезами, просила провизию, и Лизанька с большим удовольствием снабдила ее всем нужным и бельем, Без сердечного соболезнования нельзя смотреть на этих несчастных, преданных всевозможным бедствиям.

Продолжать ли дневник мой? Желая единственно доставить тебе некоторое понятие о нашем странствовании по Охотской дороге, чувствую, что никогда этого не достигну. Описание мое, конечно, наведет на тебя скуку, подобную той, которую и я в пути довольно часто ощущал; — но ты не можешь разделить с нами труды и опасности, наслажденья отдыха, приятности великолепных зрелищ дикой природы и множества развлечений, бесцветных в описании, а на самом деле услаждающих душу и сердце. При всем однообразии болот, гор, лесов, рек, — каждое болото, гора, каждый куст и ручей отличались чем-нибудь от прочих. Росли наслаждения жизни соразмерны страданиям и сердце тем живее принимает впечатления приятные, чем более волновалось оно среди опасностей, то 40 дней, проведенных нами по Охотской дороге, составляюсь эпоху в нашей жизни, богатую беспрерывными доказательствами неизреченного милосердия и благости Бога. В сих пустынях человек сближается с природой, и благодаря ей, какой то магической силой, возносятся к Творцу.

И так, пройдя молчанием. переход чрез высокий хребет Чебог-Дола, через Семь хребтов, через ледяные озера, проезд по долине Чихиное плачище, где многие годы якут-поэт оплакивал в печальных песнях потерю лошадей своих, по степи, усеянной костьми и полусгнившими трупами падших во множестве лошадей от ужасной заразы в прошлом году, — упомяну о первой и последней встрече с путешественниками по сей дороге. Это случилось 25 июля, близь станка Юдомский крест: морская команда с женами и детьми следовала из Охотска в Иркутск; унтер-офицер, начальник конвоя, рассказывал о хорошей дороге, возможности с Юдомы везти ребенка в качке и о произведенном в сих окрестностях за несколько [180] дней разбоя тремя бежавшими из солеваренного завода якутам, ограбившими купеческий обоз. По прибытии нашем на другой день в станок, увидели мы и хозяина сего обоза, суздальского купца Бобкова, которому разбойники проломили голову, отнял 50 тысяч денег и, разрезав вьюки, побросали в лес част его товаров. На поиски за разбойниками было отправлено 6 казаков.

Устроив качку, мы ехали покойно и скоро по порядочной тропинке и сухим местам до станка и якутской деревни, на реке Мсте; прибыв сюда 3-го августа, сели 4-го на две лодки и в 6 ч. переплыли по быстрой реке Охоте в Охотск, в компанейскую факторию, где правитель конторы нас давно ожидал. Строившийся здесь компанейский бриг, Полифен, был уже спущен и вооружался; бриг Охотск прибыль из колонии; бот Сивуч при нас вошел в реку из Ситки, а шлюп Урун обрадовал нас своим появлением чрез неделю.

Августа 25-го, мы на Уруне были уже на рейде; сегодня должна была прийти российская почта и нам предстояла радость получить письма из дому. Не смотря на это, я велел сняться с якоря, и, при задувшем попутном ветре, удалиться от берегов. Предосторожность эта оказалась спасительною для нас, ибо на другой день задул столь жестокий с моря ветер, что нас выбило из парусов. Вообще, на всем переходе до Ситке, крепкие ветры и сильное волнение преследовали нас; почти всех пассажиров без исключения укачало, погода была пасмурная и холодная, провизия худая, и Лизанька вкусила последнюю чашу горести, утомясь более, чем но Охотской дороге, Может себе представить наше общее восхищение, когда 29-го сентября; в воскресенье, при ясной, теплой погоде, мы вошли в залив благополучно, не потерпев других несчастий, кроме потери вельбота, сорванного волнением с баканцев, и продольной щели водер-вельсу от ужасной волны, набежавшей ночью по неосторожности рулевого с наветренной стороны на судно, смывшей с палубы все подвижное и наполнившей наши каюты водой.

Ф. Врангель