Г. И. ЛАНГСДОРФ

ДНЕВНИК

1824—1826 гг.

Г. И. ЛАНГСДОРФ И ЕГО МЕСТО В РАЗВИТИИ ЕСТЕСТВОЗНАНИЯ

Для того чтобы читатель мог в должной мере оценить содержащиеся в данном томе ”Научного наследства” впервые публикуемые историконаучные данные и чтобы ему легче было пользоваться комментариями, скажем вкратце о значении Г.И. Лангсдорфа в истории науки, в частности в истории биологических исследований, которые как раз в период экспедиции Г.И. Лангсдорфа в Бразилию проходили стадию становления в качестве самостоятельной науки, отличной от медицины, от страноведческих и географических исследований и т.д. Достаточно вспомнить, что сам термин ”биология” впервые был употреблен в смысле ”науки о жизни” только в 1800 г. (Ж. Ламарком и Г. Тревиранусом). Г.И. Лангсдорф этим термином нигде не пользуется, что лишний раз подтверждает неосвоенность термина ”биология” научной общественностью еще и в 20-х годах XIX в. Тем не менее, понятие биологии как целостного набора дисциплин и как специальности уже существовало, и деятельность Г.И. Лангсдорфа подтверждает, что комплексный подход исследований в этой области к 30-м годам уже сложился в нечто в своем роде не сводимое ни к простой сумме ботаники, ихтиологии, орнитологии и тому подобных дисциплин, ни к теоретическому их осмыслению, ни к практическим рекомендациям и выводам.

Тем новым, что появилось в последние десятилетия XVIII — первые десятилетия XIX в. в понимании предмета наук о жизни, было представление о нем как о предмете цельном и внутренне взаимосвязанном. К этому же времени относятся и первые попытки отобразить эту взаимосвязь с помощью таких — пусть первоначально еще наивных — категорий, как ”лестница существ” [18], прямое приспособление к среде, ”органические молекулы” Ж. Бюффона. И именно на эти десятилетия приходится научная деятельность Г.И. Лангсдорфа и формирование его как ученого.

В отличие от тех, кто руководствовался перечисленными категориями, Лангсдорф стоял ближе к эмпирическому материалу и интуитивно искал возможности интеграции биологии на путях, позднее (в 80-х годах) приведших к формированию понятия биосферы. Будучи широко образованным натуралистом, Г.И. Лангсдорф, используя накопленные к этому времени данные о флоре и фауне Неотропической области, стремился воссоздать картину ее биоты.

Круг его интересов был чрезвычайно широк. Он изучал культурные растения и домашних животных, хозяйственную деятельность и этнографические особенности населения, занимался вопросами медицины (эпидемиология, лекарственное сырье и т.п.). С самых первых страниц дневника мы узнаем о параллельном и равноправном интересе Лангсдорфа к растительному и животному миру, к зональности, сообществам и ландшафтам. Его научные интересы включали также исследования по геологии, географии и т.д. Во многих областях наук о Земле Лангсдорфу был присущ исторический подход, что было не столь уж частым в его время. ”Самые высокие горы свидетельствуют о вторичной формации и в процессе эволюции Земли претерпели некоторое изменение”, — пишет, например, Лангсдорф в приложении ”Алмазный округ” (см. с. 179) по поводу встречаемости алмазов в этом округе (поодиночке или в конкрециях, но ”никогда не... в материнской породе”). В одной из его более ранних работ было описание того, как вулканическим путем возник новый остров в Алеутском архипелаге. В других работах, а равно и в дневнике Лангсдорф вообще нередко [12] обращался к изменениям ландшафтов и живой и неживой природы (самостоятельным или под влиянием человека), организмов в диком или одомашненном состоянии или, как в записи от 14 сентября 1824 г., к ”геологической революции новейшего времени”. О ней, по мнению ученого, свидетельствуют отпечатки на камнях листьев растений, которых в данной местности ныне нет (там же о лавровых), а также тот факт, что ”железистый шифер с отпечатками листьев и древесины превратился в железную руду”. Применительно к живому миру Г.И. Лангсдорф, как и после него Ч. Дарвин, признает приспособительный характер форм: ”форма самых высоких королевских деревьев в Бразилии (имеется в виду мимоза. — Б. С.), чьи стволы в прибрежных лесах достигают в высоту более 100 футов, здесь является в виде альпийского растения высотой в несколько дюймов, как бы ползущего по земле” (запись от 7 января 1825 г.). Впрочем, Лангсдорф не обобщил такого рода наблюдения в единую концепцию.

Как уже говорилось во вступительной статье Н.М. Осиповой к настоящему тому, Г.И. Лангсдорф еще до бразильской экспедиции участвовал в 1803—1805 гг. в кругосветной экспедиции И.Ф. Крузенштерна и Ю.Ф. Лисянского и побывал в Бразилии. Но это пребывание не было долговременным и не позволило Г.И. Лангсдорфу собрать достаточный коллекционный материал для реконструкции целостной картины местной тропической природы. Впрочем, научную работу он вел и тогда. Хотелось бы упомянуть о его ихтиологических сборах и наблюдениях во время кругосветного плавания. Особенно удачными оказались предложенные им еще ранее и примененные практически в ходе этого плавания методы консервации рыб. Собственно, в основном за эти методы молодой Г.И. Лангсдорф и был избран в 1803 г. иностранным членом-корреспондентом Петербургской Академии наук, что положило начало его пожизненным научным, и не только научным, связям с Россией.

Участие в кругосветном путешествии стимулировало и другие исследования Г.И. Лангсдорфа, в том числе такие, которые положили начало новым и весьма перспективным направлениям и впоследствии были всесторонне развиты, хотя Г.И. Лангсдорфу самому не суждено было об этом узнать. Это прежде всего касается исследований наркотических веществ, причем не только в химическом и физиологическом, но и в этнографическом отношении. В 1809 г. на основании личных впечатлений во время кругосветного путешествия он опубликовал статью об употребления галлюциногенных мухоморов ительменскими и корякскими шаманами [20]. В качестве примера другой, не менее важной исследовательской работы, основы которой были заложены Г.И. Лангсдорфом, можно привести анализ причин свечения моря. Этот анализ был осуществлен им впервые в 1804 г. на борту судна, подплывавшего к Бразилии. Открыв и описав более десяти светящихся живых морских микроорганизмов, Г.И. Лангсдорф показал ошибочность бытовавших тогда представлений о свечении моря под воздействием ”органического электричества” или разложения умерших рыб. Само по себе явление свечения организмов было известно, конечно, гораздо раньше, а в XVII в. Р. Бойль показал, что для свечения, как и для горения, необходим приток воздуха, хотя в то же время свечение не сопровождается термическим излучением. Однако исследования собственно биологических закономерностей люминесценции берут свое начало с работы Лангсдорфа.

Наиболее существенным вкладом Лангсдорфа в биологию явились его исследования в области региональной флористики, фаунистики, а отчасти (поскольку он неизменно учитывал условия обитания организмов) и экологии. И основным регионом, где развернулись эти исследования, стала Бразилия. Если говорить о ботаническом аспекте, то здесь надо прежде всего вспомнить о первых сборах Г.И. Лангсдорфа в Бразилии, а именно, на о-ве Санта-Катарина в 1803—1804 гг., опять-таки в период его участия в первой русской кругосветной экспедиции. Здесь им было собрано до тысячи листов гербарного материала (по крайней мере, столько их сохранилось), и это — первые по времени сбора поступившие из Америки фонды гербария Ботанического института РАН. Сборы же лангсдорфовской экспедиции 1820-х годов, в том числе, [13] правда, и коллекции Л. Риделя 1831—1836 гг., составляют 100 тысяч листов и включают до 12 тысяч видов [2. С. 13]. Недаром В.Л. Комаров [5. С. 217] считал экспедицию Г.И. Лангсдорфа не только первым, но и самым значительным (до его времени, т.е. до 1913 г.) из русских ботанических путешествий за рубеж. Затем в течение XIX в. эти сборы подверглись научной обработке Ф. Кернике и Г.П. Бонгардом (по эриокаулоновым), Ф. Кернике (по марантовым) и т.д. В итоге, как считается, гербарий Г.И. Лангсдорфа и Л. Риделя был использован при установлении седьмой части всех видов бразильской флоры. Это использование продолжалось и в XX в. (Б.А. Федченко, Н.Ф. Гончаров, И.М. Крашенинников, Н.А. Базилевская, А.И. Толмачев), и в целом ”обработка их (Г.И. Лангсдорфа и Л. Риделя. — Б.С.) коллекции и в наше время еще далека от завершения” [Там же]. Успехи, достигнутые при этой обработке, оказались возможными только благодаря идеальной точности и научной строгости указаний Г.И. Лангсдорфа (и Л. Риделя), зафиксированных при сборах.

Г.И. Лангсдорф и сам подчеркивал необходимость точных указаний на место и время сбора. До него нередко пренебрегали такой точностью, определяя, как сетует Лангсдорф, ”место обитания... общим именем — Бразилия, которое по своему значению так же велико, как и Европа. Точное определение принадлежности того или иного естественнонаучного предмета к какой-нибудь одной провинции, части какой-либо провинции или стране в целом делает, на мой взгляд, необходимым описание всех встречающихся предметов как здесь, так и в естественноисторическом журнале” [6. С. 87].

Столь же высоки стандарты точности Лангсдорфа и применительно к репрезентативности коллекционного материала, его серийности, качественности и т.д. Так, несмотря на то, что в отношении техники консервации Г.И. Лангсдорф, конечно, не мог выйти за пределы возможностей своего времени, и на то, что многие из его этикеток впоследствии были утрачены, на 1974 г. в одной лишь орнитологической коллекции Зоологического института РАН насчитывалось около тысячи тушек птиц с этикетками, помеченными именем Лангсдорфа как собирателя. О масштабах его работы можно судить уже по тому, что в его коллекции в Мандиоке было более 6 тысяч только неизвестных и малоисследованных видов насекомых. Тысячами он отсылал коллекционные экземпляры в Санкт-Петербург, где академической Конференцией был отмечен их ”особый интерес” для науки. И, что еще важнее, это его стремление к повышению стандартов точности, к ужесточению требований к коллекциям не только в количественном, но и в качественном отношении. Например, в методике составления коллекций птиц он явно опередил свое время. ”Особого внимания заслуживает тот факт, что в то отдаленное время, когда методы сбора фаунистического материала были весьма примитивными и мало чем отличались от любительского коллекционирования, многие виды птиц в коллекциях Лангсдорфа представлены хорошими сериями. Так, представляют большой интерес серии Falco sparverius (10 экз.), Sporophila hypoleuca (10), Saltator atricollis (8), Saltator magnus (10), Tanagra sayaca (8), Schistochlamus capistrata (12), Rhampocoelus jacapa (9), Certhiola chloropyga (11) и некоторых других видов” [12. С. 33]. Еще в конце прошлого века историками зоологии, в особенности А.А. Штраухом, было признано, что зоологические коллекции Г.И. Лангсдорфа представляют большой интерес. Впоследствии, уже в 20-х годах XX в., к изучению его сборов всемерно призывала Тропическая комиссия Академии наук.

Если спросить, почему же экспедиция Лангсдорфа на протяжении всего XIX в. была забыта, так что В.Л. Комарову и другим его современникам пришлось едва ли не восстанавливать сам факт этой экспедиции, не говоря уже о ее итогах, то надо прежде всего отвести распространенное в отечественной и зарубежной историконаучной литературе мнение об отставании дореволюционной науки в России и в особенности форм ее организации от мирового уровня. Еще начиная с петровских времен (чтобы не углубляться в более ранние эпохи, где картина тоже не может быть оценена однозначно), русская наука стремительно догоняла европейскую и в XVIII в. уже [14] выдвинула ряд ученых-профессионалов мирового класса, а в начале XIX в. по своему престижу, по почетности членства в Петербургской Академии наук сравнительно с другими академиями вошла, во всяком случае, в первую десятку (по самым осторожным оценкам) среди всех сформировавшихся к тому времени целостных систем, которые можно, называть ”национальными научными традициями”, ”наукой (комплексом научных исследований) отдельных стран” и т.д. О масштабах внимания российского правительства к науке во времена Г. И. Лангсдорфа можно судить уже по суммам, выделенным на эту экспедицию (особенно внушительным, если учесть высокую стоимость тогдашнего рубля). Другое дело, что и это внимание можно считать недостаточным, тем более что и бюрократизма в различных формах, и консерватизма, и просто путаницы в формах организации науки в XIX в. в России было немало. Вспомним хотя бы о споре между Ботаническим садом (переходившим к тому же из ведомства в ведомство: сначала он был в подчинении у Министерства внутренних дел, в 1830—1863 гг. — Императорского двора, затем Министерства государственных имуществ) и Академией наук из-за коллекций и архива экспедиции Лангсдорфа. О споре, приведшем к 1854 г. к тому, что уже вообще ”никто не мог достоверно ответить на вопрос, где хранится экспедиционный архив. Со временем его стали считать безвозвратно утраченным” [6. С. 108]. Но одних ”социальных” факторов недостаточно, чтобы объяснить столь основательное забвение. Должны или, по крайней мере, могли быть и внутренние, связанные с самим характером экспедиции и деятельности Лангсдорфа факторы, долго препятствовавшие должной оценке этой деятельности, хотя в то же время не мешавшие (или даже благоприятствовавшие) подспудному усвоению ее результатов ученым миром России и других стран.

Глубоко трагична чисто по-человечески судьба самого Г.И. Лангсдорфа, столько раз бывшего на краю гибели в своих странствиях, в самое неподходящее время ссорившегося со своими лучшими сотрудниками, пережившего гибель многих из них и в конечном счете заболевшего тяжелой тропической болезнью, из-за которой он полностью утратил в последние десятилетия своей жизни способность к умственной работе. И столь же трагично забвение его научного подвига теми, кто в полной мере использовал материалы экспедиции Г.И. Лангсдорфа и других экспедиций XVIII — первой половины XIX в. для построения грандиозного здания теоретических обобщений дарвиновского и последарвиновского этапов биологии (конечно, эти обобщения имели и иные источники). Эти экспедиции (в широком смысле, включая и камеральную обработку, и вообще непосредственное освоение их результатов), можно сказать, стали завершением особого описательного этапа развития биологии.

Когда Г.И. Лангсдорф 19 ноября 1826 г. неожиданно узнал о смерти своего друга естествоиспытателя И. Наттерера, он записал в своем дневнике (см. с. 231), что эта кончина представляет собой ”существенную утрату для науки. Наттерер был самым усердным научным собирателем в области зоологии, какого я когда-либо имел случай знать. При этом в высшей степени скромный и неприхотливый человек, это — редкие качества, которые, однако, всегда отличают подлинного ученого от шарлатана”. Все это можно было бы в полной мере отнести и к самому Г.И. Лангсдорфу, при этом его ”собирательство” далеко не ограничивалось зоологией. Он оставил весьма разностороннюю картину одного из богатейших в естественнонаучном отношении уголков Земли — картину в полной мере комплексную, включавшую и биологический, и геологический аспекты. Эти аспекты не представляют у Лангсдорфа нечто изолированное один от другого. Он стремился к их синтезу, но считал, что для такого синтеза предварительно нужно завершить собирательно-описательный этап, а без этого завершения он не видел возможности достичь общебиологических (и еще более широких) обобщений с должной степенью основательности. Непосредственно же стоявшие перед ученым задачи в сфере собирания и описания научного, прежде всего биологического, материала были колоссальны, и он трудился над ними, не покладая рук. Можно поэтому согласиться с А.М. Черниковым, что описательность подхода [15] Лангсдорфа понятна: «Некоторый уклон автора в сторону сравнительно большего освещения натуралистических (ботанических и зоологических) вопросов вполне оправдан. Сам Лангсдорф, планируя экспедицию и намечая районы ее работ, писал, что его интересуют именно те места Бразилии, куда ”до сих пор не проникал ни один ботаник”» [15. С. 1527]. По свидетельству многочисленных очевидцев, Г.И. Лангсдорф был энергичным и неутомимым собирателем и исследователем, не теряющим ни одного мгновения без того, чтобы не узнать что-то новое о природе и человеке. И теперь, благодаря публикации его дневника, мы впервые имеем возможность проследить этот процесс узнавания из первых уст, т.е. так, как его принимал сам ученый.

В формировании этого восприятия заметно влияние И.Ф. Блуменбаха, который был учителем Лангсдорфа в Гёттингенском университете. Не только собственно биологическая, но и гуманитарная, в частности этнографо-антропологическая, программа Лангсдорфа сформировалась под влиянием Блуменбаха. Не имея возможности подробно остановиться на этой программе, отметим лишь, что ее особенностью была тенденция учитывать, насколько это возможно, этнографические, бытовые, антропологические наблюдения при описании не только социальной, но и природной среды. Из публикуемых в настоящем томе материалов видно, что и медицинские наблюдения Лангсдорф стремился теснейшим образом увязывать с экологической обстановкой. Эндемические заболевания, будь то базедова болезнь (запись от 20 сентября 1824 г.) или паразитарные инфекции, он рассматривал в их специфических связях с тропической природой и ее факторами, что дает основания считать Лангсдорфа одним из основателей тропической медицинской географии как особой исследовательской области.

Комплексность подхода к живой природе сближает Лангсдорфа с пионерами изучения Нового Света эпохи Возрождения, например И.М. фон Нассау-Зигеном или Г. Маркгравом. Но за истекшие после их путешествий два столетия многое изменилось. За это время Бразилия и вообще неотропики исследовались многими специалистами, но комплексность исследований была утрачена. Лангсдорф восстановил ее на более высоком уровне. Об этом свидетельствуют уже как масштабы его исследований, так и повысившиеся критерии точности наблюдений. Лангсдорф, соединяя в себе ботаника, зоолога, географа и врача, сознательно стремился к всестороннему описанию региона. И если это было еще только описание, то такое, которое на каждом шагу включало моменты сравнения и сопоставления, и такое, от которого дальнейший путь вел прямо к преодолению описательности в эволюционных концепциях типа дарвиновской и уоллесовской.

Для появления такого рода концепций, помимо всего прочего, нужна была предпосылка, на которую обычно обращают недостаточно внимания: необходимо было достигнуть представления о сообществах и о биосфере (хотя бы и не употребляя еще этих терминов) как о структурно расчлененных целостностях, связи между многочисленными уровнями которых отнюдь не сводятся к элементарным отношениям типа пищевых цепей или зональности. Неисчерпаемый материал данных, доставленных Лангсдорфу тропической природой, служил лучшим противоядием против любого упрощенчества. Недаром в значительной мере именно на тропическом материале несколькими десятилетиями после бразильской экспедиции Г.И. Лангсдорфа были сформулированы важнейшие понятия эволюции, экологии и биоценологии. И для того чтобы это могло быть сделано, биология как наука, в высшей степени удовлетворяющая критериям всеобщности научного знания и научного труда, должна была достичь стадии освоения сложнейшего материала, когда-либо доставленного природой, материала тропических экосистем, внутреннее разнообразие которых превышает что-либо виденное европейскими зоологами и ботаниками со времен Аристотеля и Диоскорида. Причем освоение этого материала должно было быть не только теоретическим, но и практическим, и в этом последнем отношении деятельность Г.И. Лангсдорфа также принесли свои плоды. [16]

Вспомним, как 25 июня 1824 г. Г.И. Лангсдорф впервые увидел растение, которое ”стало предметом изучения путешественника в течение многих лет” [6. С. 41]. Эта дата заслуживает быть отмеченной в истории биологии и фармакогнозии. Растением этим была чиококка, или каинка, включенная затем благодаря многолетним стараниям Г.И. Лангсдорфа в фармакопею в виде сырьевого компонента целого ряда препаратов в качестве средства против ряда тропических заболеваний. ”Целебные свойства корня растения... были замечены еще Эшвеге, Шпиксом, Мартиусом, Марлиером, Энлером и другими исследователями, но Лангсдорф первый решил ввести это средство в европейскую медицину” [Там же. С. 85]. Насколько известно, вскоре после описанной в настоящем томе экспедиции или даже в промежутке между отъездами из Мандиоки Г.И. Лангсдорф написал о каинке особую брошюру, изданную в Рио-де-Жанейро в 1827 г. на немецком языке, которой нам, однако, пока не удалось обнаружить в библиотеках страны.

Далеко не только этот представитель тропической флоры заинтересовал его в лекарственно-прикладном отношении. Дневник Г.И. Лангсдорфа буквально пестрит переходами от описательного восприятия природы к указаниям на возможности освоения лекарственных, промышленных, сельскохозяйственных или иных ресурсов.

Так же и в отношении охраны природы мнения ученого заслуживают того, чтобы к ним прислушивались, и если бы это было сделано раньше, то, может быть, и современные ”красные книги” имели бы несколько иной вид. Вспомним, например, его глубоко гуманное выступление в защиту муравьеда: ”Следовало бы установить штраф за убийство муравьедов; более того, следовало бы подумать о путях их размножения, иными словами, выращивать их”, — записывает Лангсдорф в дневнике 21 июля 1824 г.

Некоторую трудность при чтении дневника составляет то обстоятельство, что Лангсдорф, как это нередко практиковалось в его время, применял к растениям и животным Нового Света наименования, установленные для форм Евразии, Африки, а отчасти и Австралии. Так, американских нанду он именует на африканский лад страусами или на австралийский — эму. Кроме того, он напрасно доверял появлявшимся время от времени тогда, да и позднее, сообщениям о нахождении в Южной Америке бесхвостых и даже собственно человекообразных обезьян, которых там никогда не было. Так, 3 декабря 1825 г. он записывает, скорее всего со слов местных информантов: ”Капоре — это, очевидно, прямоходящая человекообразная обезьяна, которая очень редко встречается в Куритибе в лесных зарослях; у нее длинные лохматые волосы”. Это свидетельствует лишь о младенческом состоянии, в котором тогда еще находилась проблема происхождения человека. Встречаются у него и другие случаи подмены специфических феноменов Нового Света привычными образами Старого Света: случаи, которые по аналогии с анахронизмами можно было бы назвать ”анатопизмами”. Так, фасоль он часто называет бобами, пуму — львом. Даже щитолистник он пытается отождествить с женьшенем, хотя и под вопросом (см. примеч. 299), юкку — с алоэ и т.п. В ряде мест это собственно не ошибка, но применение линнеевской систематики, на которой был воспитан Г.И. Лангсдорф, с ее чрезвычайно расширенной категорией рода.

Деятельность Г.И. Лангсдорфа практически завершила собой экстенсивно-описательный этап изучения Неотропической области, подобно тому, как исследования М. Адансона или учеников Линнея и Блуменбаха (которые те рассылали по всем частям Старого Света) несколькими десятилетиями ранее завершили тот же этап для Евразии и Африки. Именно благодаря этому завершению на повестку дня встал вопрос об углублении и ”интенсификации” биогеографических, таксономических, морфологических исследований в, смысле их теоретической, в конечном счете эволюционной насыщенности, а это открывало уже путь и к созданию подлинно научных представлений о биосфере и оптимальных путях ее взаимодействия с человеком.

Б. А. Старостин