АДОЛЬФ БАРРО

НЫНЕШНЕЕ СОСТОЯНИЕ ГАВАЙСКИХ,

ИЛИ САНДВИЧЕВЫХ ОСТРОВОВ.

(Путешествие Адольфа Барро, в 1836 г., к Гавайскому архипелагу).

Отправясь из Гваяквиля 14-го Августа 1836 г., мы достигли острова Гаваи (Овайги) в ночь на 29-е Сентября. С самого утра, наши взоры обращались с нетерпением в ту сторону, где, по нашим предположениям, должен был находиться сей остров. По рассказам всех путешественников, нам надлежало увидать сперва, в дальнем расстоянии, вершину Муна-Роа, той горы, таинственную вершину которой уже давно не посещал никто из Европейцев. В числи проэктов наших было исследование ее жерла, почти недоступного, прогулка по снегам, ее венчающим, и начертание наших имен на самом возвышенном пике: это было предметом почти всех наших разговоров в последние дни нашего плавания. Напрасно описания, лежавшие перед нашими глазами, изображали нам опасности, коих могли мы сделаться жертвою; напрасно говорили нам, что Английский естествоиспытатель Дуглас, предприняв подобное путешествие, погиб от свирепости дикого быка: опасность делала еще привлекательнее нашу ученую экспедицию, [139] и наши взоры, пробегая пространство, старались разглядеть в массе облаков поприще наших будущих исследований, но густой туман скрывал его целый день от наших взоров. Впрочем, так случается очень нередко: облака, гонимые почти целый год пассатными, северо-восточными ветрами, встречают в своем переходе стену, образуемую купою Сандвичевых островов, и останавливаются здесь, удерживаемые горными вершинами, как будто зацепившись за них. Наступила ночь, и около часа по полуночи, длинная тень и гул прибрежных течений известили нас о близости земли; мы поворотили корабль, и на рассвете были в 10-ти, или 12-ти лье от острова Овайги. Мы заметили Муна-Роа, возвышающуюся почти неприметным образом, и были изумлены, даже опечалены тем, что не находили ее более высокою. Читатели вскоре увидят, что мы неверно судили о затруднениях, нас ожидавших.

В продолжение целого дня был штиль, или ветер стоял столь слабый, что мы не могли приблизиться к берегу; не прежде следующего дня, 1-го Октября, мы пристали к нему.

Однакожь и накануне, 30-го Сентября, любопытство наше было несколько удовлетворено; мы увидели, что к нам приближается лодка, в которой находится четверо диких. Тогда находились мы в 4-х, или 5-ти лье от земли, и только сильное любопытство посмотреть на нас могло побудить жителей предпринять такое далекое путешествие на столь бренном судне. Мы заметили, что они были нагие, и что головы их были украшены венками из листьев. Это были первые обращики людей в состоянии дикости, которых случалось видеть большему числу всех, кто находился на нашем корабле, а потому легко можно себе представить, [140] как неприятно было нам, когда мы увидели, что корабль наш плывет гордо и величественно, почти не удостоивая взглянуть на них, вместо того, чтобы направить наш путь именно к ним. Мне стало жаль бедняков. Когда мы уплыли туазов на 100 от их лодки, руки их опустились; они остановились на минуту, обтирая ладонями пот, а потом, при постепенном удалении судна, мы видели знаки, какие островитяне делали нам своими веслами. Дружбу, или упреки означали эти знаки - не знаю, но дикари пустились назад к берегу, на котором, при помощи зрительных трубок, мы успели разглядеть несколько хижин среди кокосового леса.

На следующий день, мы были вознаграждены с избытком. Приближаясь к берегу, увидели мы множество лодок, плывших на встречу к нам, и не прошло часа, как палуба Бониты покрылась островитянами. Сначала, они медлили всходить, но скоро стали так смелы, что надобно было поставить часовых у лестниц, для отвращения совершенного нашествия. Почти все они были нагие, и только около поясницы носили особый род пояса, называемого маро; некоторые, особливо старики, были раскрашены, и у многих имена были написаны крупными буквами на руках, или на груди. Нам не трудно было заметить, что ныне дикари стали привыкать к Европейцам; мы могли видеть особливо во время торгов, которые островитянам хотелось завести с нами, что Европейцы посещали уже их страну. Всего более они требовали от нас таля - долларов, в обмен черепах, куриц, свиней и проч., привезенного к нам. Только денег, или платьев просили все, и в самом деле, видя, как горделиво расхаживал между своими товарищами тот, кто делался счастливым обладателем жилета, рубашки, или какой-нибудь другой части [141] Европейской одежды, мы легко понимали, почему дикари так высоко их ценили,

Скажу откровенно, что все мы были почти разочарованы: это не были уже островитяне Кука, и хотя влияние дикости еще явно преобладало в физическом и нравственном состояния каждого лица, но нагая и неприкрашенная природа, которую мы приготовлялись изучать, уже не встречалась более. Однакож в первое посещение дикарей, мы могли лучше заметить следы того, чем были Сандвичевы острова во время открытия; после мы увидели города, почти Европейские, и обитателей, почти столь же порочных, сколько и их просветители.

Португалец, живущий издавна на острове, и мало отличающийся от диких, был нашим лоцманом; в полдень мы стали на якоре в бухте Ке-ара-Какуа. Вокруг корабля находилось тогда более двух сот лодок, но мы не видели еще ни одной женщины. Отсутствие прекрасного пола изумляло нас; мы читали в описаниях путешественников, что тотчас по прибытии судна, оно бывает окружаемо толпою женщин, настоящих Наяд, которые погружаются в воду и плавают около корабля, показывая матросам движениями и сладострастными положениями радости и утехи, ожидающие их на земле. По лоцман скоро изъяснил нам тайну: «Корабли для женщин», сказал он, «табу, (запрещены) - таков закон, установленный миссионерами». Вместе с тем, он рассказал нам о разных мерах, предпринятых миссионерами для утверждения нравственности и религии. Я поговорю об них в своем месте.

Залив Ке-ара-Какуа, простирается на четыре, или пять лье от С. к Ю. - В углублении его [142] есть бухта, образуемая двумя оконечностями низменной земли, вдающимися в море справа и слева; над сей бухтой виднеется гора, или стена черноватой лавы, возвышающаяся на и, или 5 футов, совершенно остроконечная. На оконечности, с левой стороны, если смотреть вдоль углубления бухты, лежит деревня Каава-Роа; на право, между множеством кокосовых дерев, находится деревня Ке-ара-Какуа, сообщившая заливу его название, а далее, в самом конце мыса, другое селение, имя которого я забыл. Прибывши к якорному месту, мы заметили на возвышенной земле, господствующей над бухтою, несколько домов, между которыми один, казалось, был построен но Европейски. «Это», сказал нам кормчий, «дом миссионера Фарбера, а селение, его окружающее, называется Верхний Каава-Роа.

В полдень, мы отправились в Каава-Роа. Не без труда вышла мы на берег; впрочем, при нашем приближении, толпа дикарей бросилась в воду для подания нам помощи, и после нескольких падений на утесах, окружающих берег, мы были на твердой земле. Селение Каава-Роа, как мне показалось, состоит домов из пятидесяти; несколько кокосовых и хлебных дерев делают вид его довольно живописным. Что-то в роде Английского матроза, прикащик г-жи Капиолани, начальницы округа, явился к нам с известием, что его госпожа готова принять нас, и мы поспешили исполнить желание благородной губернаторши, которую нашли сидящею за плетнем, окружающим ее жилище, в тени хлебного дерева. Ей около пятидесяти лет, и она огромного роста, по крайней мерь в 5 фут. и 8, или 10-ть дюймов, претолстая и предурная собою. Капиолани приняла нас очень учтиво. С минуту колебался я, не приветствовать ли мне ее по старинному здешнему обычаю, о [143] котором читал я в путешествиях Кука, т.е. трением носов, и смотрел, не покажет ли она мне каким нибудь знаком, что ей это угодно? Но не замечая ничего, чтобы обязывало меня исполнить старинное Гавайское приветствие, я удовольствовался тем, что взял ее протянутую ко мне руку. Слуги принесли нам седалища, настоящие Европейские стулья, и мы сели вокруг Капиолани; пять или шесть почетных дам, одетых в огромнейшие мешки, называемые на Гаваи платьями, и, казалось, очень ими стесненные, стояли на заднем плане; вокруг нас расположено было народонаселение Каава-Роа, лежа животом на скалах, опираясь подбородком на обе руки и устремив на нас неподвижные глаза. Капиолани была одета совершенно по Европейски, в платье из Английской кисеи с цветами; голубой шелковый пояс и башмаки дополняли ее убранство; два черепаховые гребня придерживали ее волосы; на пальцах у нее были три, или четыре, огромные серебреные перстня. Что касается до народа, нас окружавшего, в нем было заметно самое странное смешение, какое только можно вообразить: у одного только жилет, у другого только рубашка, у третьего панталоны, но большая часть вовсе не имели одежды, обвязав, только поясницу необходимым маро. Все женщины были, если не одеты, то по крайней мере прикрыты; некоторые из них носили такой же наряд, как и почетные женщины Капиолани; другие, и таких гораздо более, были просто обвернуты широким передником из туземной ткани.

Наша беседа с Капиолани была непродолжительна. Английский матроз служил переводчиком; что-то похожее на ворчанье было всего чаще ответом на длинные комплименты, которыми некоторые из нас осыпали хозяйку. Однакож на лице ее выражались доброжелательство и природная [144] доброта, и когда мы изъявили ей наше желание съездить на следующий день в верхнюю деревню и выслушать там обедню, намерение наше, казалось, доставило ей большое удовольствие. Она поспешила отдать в наше распоряжение оседланных лошадей, и путеводителя, для сопровождения нас.

Оставив Капиолани, мы пошли посмотреть на то место, где был убит капитан Кук. Мы вышли на берег именно на этом самом месте. Нам указали утес, на котором он стоял, когда получил смертельный удар. Взглянув вокруг себя, мы видели, что нас окружает тот же народ, который умертвил славного путешественника. Конечно, смерть Кука была большое несчастие, но не должно ли, может быть, приписать это несчастие самому ему и его угрюмому характеру? По крайней мере, это, кажется, теперь доказано. В характере островитян не было, и ныне нет, нисколько кровожадности, и напротив того, он оказывал беспредельное уважение к иностранцам, которых считал богами; следовательно, только ужас, возбужденный в нем святотатством, какое Кук готовился совершить, захватив начальника острова, мог побудить жителей к последней крайности. Мы могли видеть и следы мщения, совершенного товарищами Кука после его смерти. Нам показывали кокосовые деревья, избитые пулями, и скалы, разбитые артиллериею.

На следующий день нашли мы в Каава-Роа лошадей и проводника, обещанных нам Капиолани. Лошади получаются на Сандвичевых островах из Калифорнии, и начинают разводиться и на самых островах. Те, которых нам привели, были оседланы кое как, одни Английскими, другие неловкими Мексиканскими седлами. От Верхней Каава-Роа до Нижней около 3-х миль; путь лежит по [145] довольно хорошо обделанной дороге, иссеченной около горы, между утесов, образованных лавою. Дорога устроена здешними миссионерами, употреблявшими странное средство для проложения ее. В силу закона, который, через свое влияние, они постановили на Сандвичевых островах, всякое лицо, мужеского и женского пола, уличенное в распутстве, обязано заплатить 15 пиастров, а в случае несостоятельности работать на дороге четыре месяца. Народонаселение Гавайских островов содействовало так усердно неисполнению закона миссионеров, что дорога, по которой мы ехали, была проведена менее, нежели в два года, а другая, идущая ось Каава-Роа к Каи-Луа, и простирающаяся почти на 25 миль, приводится к окончанию. Благодаря склонности жителей Гавайского архипелага к любовным шалостям, с большим удобством проехали мы три мили до места нашего назначения.

По мере того, как мы поднимались в гору, земля принимала различную наружность. Все острова очевидно образованы постепенными извержениями подводных волканов; везде встречается лава, как неопровержимое доказательство их происхождения. На берегу находите ее в том виде, в каком она начально отвердела, замечаете различные слои, наложенные один на другой. Потом, по мере восхождения, видите лаву отчасти разложенную, попеременным действием влажности и жары, разрушавшими ее. Достигнув до прибрежной плоской возвышенности, постоянно увлажаемой тучами, которые, скопляясь во весь год на верхушке гор, разрешаются обильными дождями, находите лаву, превращенную в плодоносную землю. Там растет в изобилии кукуи (candle nut tree), производящее род орехов, из которых приготовляется масло, прозрачное и хорошо горящее; оно уже сделалось важною ветвью торговли; дерева: хлебное, [146] померанцовое, шелковичное (привезенное сюда из Маниллы), банановое дерево, сахарный тросник, таро (aurm esculentum), корень, растущий в воде и составляющий главную пищу островитян. Из ращелин скал выглядывают несколько уродливых кустарников, род каперсового дерева, наи-ги, корень которого, как говорят, употребляется туземцами вместо чаю, и manna, волокна которого служат материалом для одежды, а цветы, шафрано-желтого цвета, спорят в красоте с великолепными голубыми, белыми и розовыми convolvulus, устилающими путь.

Почти по середине дороги возвышается памятник, воздвигнутый, в 1825 году, в память Кука, лордом Байроном, начальником Английского фрегата Blonde. Для него выбрано то место, где некогда было предано земле все, что могли собрать из останков Кука, и он составляет столб, утвержденный среди лавистых скал, сгроможденных вместе и образовавших что-то похожее на холм. К верхушке столба прикреплен гвоздями железный лист, на котором начертано имя Кука; эпитафии, за ним следующей, уже нельзя разобрать; столб покрыт именами Английских моряков, приходивших потом почтить память славного мореплавателя. Памятнике слишком беден, и удивительно, что Английское Правительство не могло приличнее наградить неоценимых услуг, оказанных мореплаванию Куком. Были люди, покоящиеся ныне под сводами Вестминстерского Аббатства, и не имевшие стольких прав на народную признательность, сколько имел их погибший в удалении от отчизны мореходец.

Дом миссионера Форбеса находится в саду, довольно запущенном и окруженном живою оградою из растений ти. Это кустарник с широкими [147] листьями, корень которого, испеченный, имеет вкус карамели, или жженого сахара. Туземцы извлекали из него прежде крепкий напиток, но теперь перегонка его строго запрещена миссионерами. Г. Форбес принял нас очень радушно и представил своему семейству, состоящему из жены, происходящей по месту рождения, так же как и он, из Соединенных Штатов, и из двух прелестных детей. Капиолани присоединилась к нам и вскоре колокол позвал нас к обедне.

Церковь в Каава-Роа походит на здешние домы - обширный сарай, имеющий форму высокого конуса или, лучше сказать, крутой кровли, поставленной на земле; стены составлены из бревен, части которых скреплены веревками. При строении домов не употребляют здесь ни одного гвоздя: все составляет что-то в роде решетины, сверху прикрытой листьями пандануса, кокосового дерева, или сахарного тростника. В домах начальников листья закрываются еще рогожами, объемлющими внутренность жилища. Церковь в длину около 80-ти футов, в ширину 40 и почти 50 в вышину, в самой возвышенной части конуса. В ней могут поместиться более тысячи человек. Около шести сот островитян стояли на коленях, иди сидели на грубых рогожах. Для нас поставлено было несколько стульев, подле пасторской кафедры. Любопытно было видеть толпу, собравшуюся слушать слово Божие, на той самой земле, где, едва ли пятьдесят лет тому, приносили еще людей в жертву чудовищным божествам. Правда, немногие туземцы суть истинные христиане, и почти все еще сохраняют в своих селениях и жилищах нелепые суеверия, но и то уже много значит, что они приведены в состояние слушать проповеди, иногда, может быть, слишком мистические и мало ими понимаемые, до заключающие однакожь в [148] себе уроки христианской нравственности, которая так высока, проста и способна открыть по немногу пути к просвещению. Женщины находились по одной, а мужчины по другой сторон, и все были одеты, но Форбес должен был однакожь не слишком разбирать форму нарядов. Вообще мужчины были покрыты широкими лоскутами туземной ткани, сделанными в виде плащей; в рядах женщин виднелись соломенные шляпки и некрасивые капоты, доныне употребляемые Англичанками. Иные из присутствовавших держали в руках молитвенники, напечатанные в Гоноруру и Лагаине на Гаванском языке, и когда, по Пресвитерианскому обряду, Форбес запел псальмы, голоса, сперва робкие, потом более и более смелые, начали вторить его пению. Вообще, кроме небольшой рассеянности, причиною которой было, без сомнения, наше присутствие, и кроме нескольких кокетливых взглядов женщин, находившихся подле нас, все шло довольно прилично. Можно было однакожь заметить, что большая часть присутствовавших находились тут по обязанности. В тот день Капиолани надела свою праздничную одежду; на ней было черное атласное платье, а на голове капот из туземной ткани, лоск которой делал ее похожею на атлас. Капиолани внимательно следовала за служением, по книге, находившейся перед ее глазами; ее осанка являлась не без достоинства, а очки, надетые на нос, придавали ей такой видь, который казался странным даже и на Овайги.

На следующий день отправился я осмотреть селение Ке-ара-Какуа, вместе с г-м Эйду, хирургом нашей корветты, и г-м Гебером, причисленным от Министра торговли к консульству на Филиппинских островах. Но пробраться на берег сухим путем нам было невозможно, и принужденные необходимостью, мы пустились вплавь, желая [149] достигнуть земли, что возбудило насмешки в жителях, ждавших нас на берегу. Нет сомнения, что здешний наряд был бы гораздо удобнее нашего в сем обстоятельстве. Нас тотчас окружила гурьба молодых людей и девушек. Находясь едва ли в двух милях расстояния от Каава-Роа, жители Ке-ара-Какуа, кажется, подверглись однакож гораздо менее влиянию миссионеров, что легко могли мы заметить по одежде островитян и поступкам с нами. У всех мужчин тело было обнажено, кроме только поясницы, опоясанной маро; женщины были так же плохо одеты, как и мужчины. Но самым ясным доказательством, что житье их не было под таким непосредственным надзором миссионеров, как житье обитателей Каава-Роа, было то, как приняли нас женщины. Они прибегали ко всем возможным соблазнам для увлечения нашего внимания. Правда, что и перстни и ожерелья, разданные нами тем из них, которые были покрасивее, имели некоторое влияние на их благосклонное расположение. Чесотка казалась здесь, по видимому, сильно свирепствующею болезнию; почти все дикарки были поражены ею, а такое обстоятельство, как равно и медный цвет их кожи и неопрятность одежды, много уменьшали достоинство их прелестей. Сколько мужчины, которых мы видели до сих пор, казались пристрастными к деньгам и платью, столько женщины в Ке-ара-Какуа сохраняли свою странную наклонность к безделушкам, замеченную в них первыми Европейскими мореплавателями. Ожерелье из стеклянных бусов, либо перстень с цветным стеклом, приводили их в восторг.

Около полудня все женское население Ке-ара-Какуа собралось купаться в маленькой бухте, окруженной лавинными скалами. Он бросались с утесов совершенно нагие, в волны, разбивавшиеся [150] берег; доска, в длину тела, кончащаяся острым углом на одном из краев, поддерживала их на поверхности воды. Странно было видеть, как эта ватага молодых купальниц, удалясь от берега на далекое расстояние, вдруг возвращалась назад, с быстротою стрелы, несясь по ленящейся поверхности морских волн, разбивавшихся с шумом по обеим сторонам бухты. Ежеминутно ожидал я, что они расшибутся об острые оконечности скал, но дикарки избегали опасности с изумительною ловкостью; казалось даже, что она доставляла им удовольствие, и они побеждали ее так мужественно, что истинно удивляли меня. Малейшим движением своего тела, дикарки давали доске, их поддерживавшей, какое угодно направление, и скрывшись на минуту между подводными скалами, вскоре поднимались из волн и возвращались на открытое место, снова начинать свое увеселение. Я видел, как одна мать, положив дитя, едвали двух летнее, на доску, длиною фута в два, оттолкнула его от себя на большое расстояние, и оставив на произвол яростных волн, следовала за ним, направляя только по временам рукою доску, его поддерживавшую. На минуту мне казалось, что я вижу Гавайское народонаселение в том виде, в каком нашел его Кук - свободное, независимое, дикое, и когда увидел я потом тех же самых женщин, одетых в свои грязные лохмотья, признаюсь, противоположность, как мне казалось, не говорила в пользу настоящего времени.

Затруднения, испытанные нами при сходе сюда, внушили нам мысль возвратиться на корабль в здешней лодке. В течение дня, проведенного нами на земле, мы успели оценить выгоды, представляемые в бурливом заливе легкими перевозными челнами, удобнее правимыми, против [151] наших тяжелых шлюпок. Мы сели трое в лодку, имевшую около 15-ти футов длины и не более одного фута ширины. При такой лодке, так же как и при всех подобных судах, употребляемых на островах Океании, был устроен отвес, сделанный из легких досок, положенных параллельно длине, на поперечные прутья, длиною в 4, или 5 футов. Наши дикари выжидали, так называемого, embelli, т.е. минуты, когда морские волны, обыкновенно идущие по четыре и по пяти одна за другою, как будто останавливаются на время. Тут, приподняв лодку посредством перевеса, они быстро оттащили ее на большое расстояние от берега, и потом, бросившись на свои скамьи, чрезвычайно скорою греблею успели, до прибытия волны, удалиться настолько, что мы подверглись только двум, или трем сильным качаниям и достигли до нашего корабля благополучно.

Я говорил с Форбесом о необыкновенном искустве плавать, замеченном мною у туземцов. «Вы еще не можете составить себе верного понятия», отвечал он мне. «Можно сказать, что они более свычны с морем, нежели с землею. Дикарь может плавать, не останавливаясь, в продолжение 24-х часов». И в подтверждение своих слов, миссионер привел случай, который показался мне столь занимательным, что я упомяну здесь об нем.

«Туземцы часто переплывают на своих лодках морские рукава, разделяющие различные острова архипелага. Однажды, один из них отправился в своей лодке от северной оконечности острова Ранаи и плыл к южной части Морокои; ему надобно было проплыть пространство 7-ми, или 8-ми лье. Двое маленьких детей и жена сопутствовали ему. При отбытии погода была прекрасная, но вдруг черная туча заволокла небосклон, начал дуть сильный ветер и море взволновалось. Долго [152] искуство, с каким островитянин правил между волнами своего бренною лодочкою, спасало ее от гибели, но налетел шквал, переломил перевес, лодка опрокинулась. Дети были так малы, что не могли плавать; он схватил их, когда море готовилось их поглотить, и положил на лодку, которая, будучи сделана из легкого дерева, держалась на воде опрокинутая; жена дикаря и он сам, плывя, подвигали челнок вперед к берегу, который казался им самым близким. Они находились тогда по средине морского рукава. После самых тягостных усилий, в продолжение нескольких часов, они приблизились к берегу, но здесь встретило их сильное течение, отбросившее снова в море. Бороться с течением значило подвергать себя верной смерти, и потому они решились подвигать свою ладью к другому краю острова. Наступила ночь, и они стали чувствовать холод. Жена, бывши не столь крепкого сложения, как муж, начала жаловаться на усталость, но желание избегнуть смерти, и вид детей, жизнь которых была соединена с ее жизнью, возвышали ее мужество, и она продолжала плыть подле своего мужа, подвигая ладью вперед. Вскоре бедные дети, уставши держаться за гладкую и скользкую поверхность лодки, и дрожа от холода, выпустили лодку из рук и упали в море; отец и мать снова их поймали, поместили на ладью и старались ободрить. Но силы малюток истощились; их рученки опустились снова и пучина поглотила их в третий раз. Нельзя уже было думать об удержании ладьи. Отец и мать посадили себе на спину по одному дитяти, и пустились плыть к земле, которая едва виднелась им в темноте. По прошествии часа жена заметила, что дитя, лежавшее у нее на спине, умерло, и она начала горько плакать. Напрасно убеждал ее муж оставить ребенка и ободриться, [153] указывая ей на берег, куда они начали приближаться; несчастная мать не хотела расстаться с своим мертвым дитятею и продолжала держать его до тех пор, пока силы ее ослабели и она сказала мужу, что не в состоянии плыть далее. Всячески старался он убедить ее, чтобы она сбросила свою ношу, начал поддерживать ее одною рукою, правя другою, но силы его изнемогли, и вскоре жена скрылась под водою с своим малюткой. Муж продолжал плыть; только одно желание спасти свое последнее дитя поддерживало его. Наконец, после многих часов, проведенных в неслыханных усилиях, он приплыл полумертвый к берегу. Первою мыслью его было обнять сына, им спасенного; он один остался у него из всего семейства, нежно им любимого, но отец нашел дитя мертвым и без чувств упал на песок. На рассвете рыбаки нашли его, лежащего на берегу. Он пришел в себя, и вскоре умер от чрезвычайного напряжения сил, а, может быть, и печали. В воде провел он 18-ть часов!»

Мы пробыли шесть дней в заливе Ке-ара-Какуа, посещая домы туземцов, и собирая сведения, казавшиеся нам занимательными. Нам рассказывали, что Капиолани и Кааку-Ману, жена Тамеа-Меа, первые приняли христианскую веру, но обращение первой не было слишком искренне. «Еще двенадцать лет тому», говорил нам Форбес, «она была презлая женщина, всегда пьяная, и имела четырех, или пятерых мужей; даже по принятии крещения оставила она при себе двух, и только в следствии наших убеждений решилась иметь одного мужа». Теперь Капиолани сделалась добродетельною женщиною и твердою опорою нравственных и религиозных нововведений на Овайги. Она часто обнаруживала большую силу воли. Случилось, что матроз Американского корабля, уличенный в [154] том преступлении, которое дало возможность устроить большие дороги на Опайги, был посажен в тюрьму. Капитан отправился к Капиолани и грозил ей, что сожжет деревню, если матроза не освободят немедленно. «Вот моя воля», отвечала ему Капиолани: «матрос заплатит 15-ть пиастров, или пойдет, вместе с своею сообщницею, работать на дорогах в продолжение четырех месяцев. Можете сжечь деревню, если имеете столько силы, но пока жива Капиолани, воля ее будет исполняема в ее земле!» Капитан должен был заплатить пеню.

Не смотря на ревность Форбеса и г-жи Форбес, разделяющей все труды своего мужа, число христиан мало увеличилось в округе Ке-ара-Какуа. Форбес есть единственный миссионер в сем округе, и его школа в Каава-Роа требует непрерывных забот, а потому ему некогда предпринимать дальние поездки. От того в самом близком расстоянии от Каава-Роа влияние его становится совершенно ничтожным, и туземцы сохраняют заблуждения прежней религии. Мне очень хотелось побывать в частях острова, где не живут миссионеры, и видеть туземцев, мало удаленных от своего первобытного состояния, но моя судьба до прибытия моего в Маниллу была связана с назначением корабля, и мне оставалось довольствоваться теми местами, куда проникла Европейская образованность.

Капиолани казалось ко мне очень благосклонна. Она подарила мне великолепное кагиле, род перяной метелки, составляющей у начальников символ их власти. Мы посетили дом, принадлежащий ей в нижнем селении, и тот, который она велела выстроить в верхнем. В последнем заметно влияние близости миссионера и что-то Европейское. [155]

В том же месте она выстроила себе каменное двух-этажное жилище. Дом ее, находящийся внизу, остается в том виде, в каком был до открытия острова, и только в нем распространили двери и окна. Впрочем, домы туземцов довольно удобны; пол обыкновенно бывает устлан рогожами, прекрасно плетенными; под ними настилается слой сухих папоротников. Прежде каждый дом состоял из одной комнаты, которая была вместе столовою, залою и спальною, но миссионеры успели убедить туземцев делать перегородки, и для того употребляются широкие занавесы из туземной ткани, или из Английских ситцов. Постели состоят из рогож, настланных одна на другую, так, что он составляют род дивана. Тут восседает старший в семье, мужеского или женского пола, и место его для всех табу (запрещено).

Подле дома Капиолани могила ее мужа - каменное здание, покрытое дощатою кровлею. Он был вождь сильный и богатый, но по смерти его, старший сын от первой жены отнял у Капиолани почти все, что осталось от его отца, и теперь можно назвать ее почти бедною.

Несколько тыквенных калебас, для приготовления и употребления в пищу пое - заквашенного теста, делаемого из корня таро, одна, или две перяные метелки, иногда сеть и весла: вот вся утварь в жилище на Гавайских островах. Пищу островитян составляют преимущественно рыба, слегка просоленая, часто сырая, и пое. Мне захотелось отведать этого теста, но оно показалось мне отвратительным, походя цветом и составом на крахмал, и имея резкий кислый вкус. В Ке-ара-Какуа никогда не употребляют в пищу говядины. Птица, свиньи, молоко, кокосы и плоды - вот все пособия для пропитания Европейцов. [156]

Ввоз горячих напитков запрещен на Овайги, однакожь островитяне не излечились еще от страсти к крепким жидкостям, замеченной у всех диких народов. Самые женщины с жадностью пьют водку. Вообще страх наказания, а не убеждение препятствует островитянам предаваться своим прежним обыкновениям, и едва только представляется случай свергнуть иго, на них наложенное, они пользуются им. Месяцев, за пять или за шесть, Каикекаули, царь Сандвичевых островов, вздумал побывать на Овайги; он привез с собою часть своего двора, и, как говорят, предался необузданностям, в которых участвовали не только лица, его окружавшие, но и все народонаселение Ке-ара-Какуа. Ни Капиолани, ни Форбес не осмелились спорить, и с нетерпением ожидали, пока земля очистилась от присутствия нечестивцов.

В продолжение нашего пребывания в Ке-ара-Какуа, мы были посещены Куакини, правителем Овайги и одним из главных начальников Сандвичевых островов; он живет, в Каи-Луа и известен также под именем Джона Адамса. Мы издалека видели, как он плыл к нам на своей двойной лодке, управляемой двадцатью дюжими дикарями. Ростом он в 6-ть футов и 3 дюйма. Одежду его составляли камзол из голубой ткани, серые полотняные панталоны, башмаки без чулков и соломенная шляпа. Нам не забыл он сказать, что у него есть прекрасный мундир и преогромные эполеты. Куакини говорит довольно хорошо по Английски, и как нам говорили, человек умный, но до отвратительности скупой, чего впрочем мы не заметили при торге, который он заключил с нами на счет припасов, доставленных им на корабль. Правда, нас уверяли, что припасы ему ничего не стоили, и для него достаточно было послать своих людей забрать их у [157] бедных островитян. Таков обычай в здешней земле: начальники могут потребовать себе всего, что им заблагорассудится. К тому надобно прибавить, что Куакини получил в подарок от нас некоторое количество полос железа и инструментов железных. С ним находился другой начальник, по имени Кекири (гром), соперник его в росте. Они ежедневно приплывали на наш корабль; кажется, что стол и вина наши им особенно понравились, и едва возможно было удовлетворить их аппетит, совершенно соответствовавший их дородности. Не смотря на законы о воздержности, бордо и особенно мускат, казалось, приходились особенно по их вкусу. Впрочем, Куакини показал нам доказательство влияния, какое имеют миссионеры над народом. Обедая у нас с Форбесом и Капиоланы, он едва осмеливался подливать вино в свою воду, между тем, как в отсутствии Форбеса остерегался подливать воды в вино. Однакож Куакини, как слышно, идет против миссионеров. Читая и понимая хорошо по Английски, он обвиняет их в неточном переводе Библии. Что касается до бедной Капиолани, то она не смела сделать ни малейшего телодвижения, не посоветовавшись глазами с г-м, или г-жею Форбес.

Население острова Гаваи (Овайги) простирается едва ли до 29,000; а во время его открытия, оно превышало 90,000 человек. Деревни, лежащие при заливе и в округе Ке-ара-Какуа, вмещают до 2000 человек. На берегу температура чрезвычайно жаркая; при нас Фаренгейтов термометр показывал вообще от 86° до 89° (почти 25° по Реомюру), но в верхней деревне воздух был свежий и чистый, дул морской ветерок, и переходя туда, мы вступили совершенно в новую атмосферу.

В первый день по выходе нашем на здешний [158] берег, я заметил множество отверзтий в стене черных скал, господствующих над заливом. Они, казалось мне, сделаны туземцами, и я не ошибся: здесь жители погребают покойников. Отверзтие обыкновенно закрывается деревянным плетнем. В селении, где живет Форбес, есть кладбище, на котором хоронят умерших Пресвитерианской веры.

Главный предмет нашего пребывания в Ке-ара-Какуа не исполнился. Мы принуждены были отказаться от исследований вершины Муна-Роа. Все собранные нами сведения удостоверили нас, что экспедиция наша была совершенно невозможна при наших обстоятельствах. Нас уверили, что для достижения вершины горы надобно, по крайней мере, восемь дней, и почти столько же для возвратного пути; нам страшно описывали, полагаю, увеличивая, опасности и препятствия, какие должны были нам встретиться. Последнее не могло иметь ни малейшего влияния на наше решение, но времени недоставало, ибо дни нашего, пребывания на Овайги были изочтены. Оставалось только два месяца для плавания в Маниллу, а нам еще надлежало посетить остров Оагу, местопребывание царя. Переменчивость моря могла продлить наше плавание, и мы должны были отказаться от нашего предприятия. Офицеры, и особенно г-н Годишо, ботаник экспедиции, очень жалели о том. Действительно, я уверен, что исследование Муна-Роа имело бы полезные следствия, и естественная история Гаваев, благодаря трудам г-д Эйду и Годишо, обогатилась бы многими любопытными открытиями. Снега, покрывающие вершину Муна-Роа и ее знаменитое потухшее жерло, окружность которого около 25 миль, составляли столь долгое время предмет всех наших разговоров и цель наших желаний, что мы [159] крайне жалели о необходимости нашего пожертвования.

Остров Овайги живописен, если смотреть на него с моря; берег его разнообразен, и почва, кажется, везде покрыта самою богатою растительностию. Но восточные и северные части острова гораздо более плодородны и приятны, нежели та, которую мы видели, ибо на ней почти нет пресной проточной воды. Жители залива Ке-ара-Какуа принуждены ходить по воду за пять и за шесть миль, и потому они часто пьют воду почти соленую. У обитателей верхней деревни вода ближе и дожди бывают обильнее, почему и могут они сохранять дождевую влагу. Можно бы сообщить посредством каналов горную воду с морским берегом, ибо покатый склон места удобен для того, но пройдет еще много времени, пока народонаселение острова придет в состояние исполнить подобный труд. Восточные и северные части орошены хорошо; их пересекают многие потоки, и озера пресной воды служат резервуарами для правильных наводнений полей таро. Обе упомянутые стороны острова гораздо населеннее посещенной нами и климат там лучше. На востоке возвышается славный волкан Муна-Каа, своими частыми извержениями содержащий жителей во всегдашнем страхе. Тут жилище богини Пеле. Предания, относящиеся к этому божеству Сандвичевых островов, переданы живописно Дюмон-Дюрвилем, в его путешествии вокруг света, и я только ослабил бы поэтическую картину, нарисованную им, еслибы вздумал снова их рассказывать.

Октября 6-го, мы подняли якорь, и в полдень находились против Каилуа, местопребывания правителя, куда Куакини приехал перед нами. Корветта наша остановилась и мы вышли на землю. Мы [160] могли провести здесь только 3, или 4 часа, и потому спешили видеть все, достойное замечания. Сперва пошли мы посмотреть церковь, еще несовсем оконченную. Она сооружена Англичанином и построена из камня. Колокольня 130 футов высоты, а церковь 125 длины, 48 ширины и почти 24 высоты под куполом; внутренность изящна; широкий амвон из резного дерена окружает стены; ниже расположены скамьи; кафедра из дерева коа, похожего на красное, но неимеющего его качеств. Можно подумать, что находишься в Европейском храме, и немногие из больших селений во Франции имеют церкви, которую можно сравнить с церковью Каилуаскою. Куакини сам водил нас, гордился, как он говорил, своим памятником, и, казалось, наслаждался нашим удивлением. Потом пошел он с нами в свой дом, который совершенно походил на дом Капиолани; длинные занавесы из Английского ситца скрывали от дерзких взоров комнаты его супруги. На почетном возвышении лежала огромная женщина, одетая в атласное платье светло-голубого цвета. Никогда не видывал я ничего безобразнее и отвратительнее ее: эго была г-жа Куакини. Она не менее 5 ф. 10 д. ростом, и притом так толста, что совершенно круглая. Впрочем, все старшины, виденные мною, были великаны; маленький рост и сухощавость означают у туземцов низкое происхождение. Г. Эйду и я прослыли между ними важными особами, и мы видели знаки большого уважения за наш рост. Образ жизни способствует здесь приобретению дородности, столь желаемой; богачи здешние проводят жизнь лежа, ходят очень редко, а едят с утра до вечера.

Многочисленный двор окружал почетное возвышение. Девица Куакини, в черной атласной [161] одежде, уселась подле своей огромной маменьки. Женщины, обмахивая обеих принцесс перяными кагиле, отгоняли от них мух, которые за то нападали на нас. Вокруг залы лежали на рогожах главнейшие жители Каилуа. Куакини сел на софе, и пригласил нас сесть на стульях, поставленых около него. Нам хотелось пить, потому, что жар был чрезвычайно сильный. Куакини, казалось, не примечал того. Всякий раз при его приезде на корветту оказывали ему тысячи учтивостей и предлагали вина, а теперь он даже и не думал об удовлетворении потребности освежиться, которую мы чувствовали. Мы принуждены были наконец попросить у него воды, и только тогда решился он поподчивать нас мадерою.

Перед отъездом, мы имели удовольствие присутствовать при его семейном обеде. Без сомнения, он предвидел, что мы едва ли решились бы есть так, как он, и потому не приглашал нас. В самом деле, ничего нельзя представить отвратительнее. Достаточно взглянуть на подаваемые кушанья и лишиться аппетита. Обед составляли: вареная свинина, сырая соленая рыба и пое, употребляемое вместо хлеба; без пое не бывает обеда на Сандвичевых островах. Каждое из кушаньев находилось в огромном калебасе. Куакини разлегся во всю длину подле своей дражайшей супруги, и между ними начался род борьбы, кто кого превзойдет в прожорливости и неопрятности. Оба брали руками кушанье из сосуда, что весьма удивило меня, ибо я видел, что Куакини, обедая у нас, владел столовым прибором. Невозможно представить себе, какое страшное количество мяса, пое и рыбы пожрала чудовищная чета, и я боюсь, чтобы не назвали преувеличенною меру, которою вздумалось бы мне дать о том понятие. Все было в минуту очищено. Я [162] замечал, каким образом едят пое, и это показалось мне довольно странным: двумя пальцами захватывают некоторое количество теста и несут его ко рту. Во все время обеда присутствующие наблюдали почтительное молчание. Когда сосуды были опорожнены, служитель взял тот, в котором находилось пое, и собравши пальцами куски теста, оставшиеся на внутренних сторонах его, составил глыбу, еще довольно аппетитную, которую Куакини проглотил без церемоний.

Мы были приведены в изумление аппетитом г-жи Куакини тем более, что муж ее говорил нам, будто она очень больна, и просил г-на Эйду посмотреть ее. Вся болезнь ее происходила от чрезвычайной толстоты и совершенного бездействия, в каком проводила она жизнь свою, почему наш доктор советовал ей упражнение и диэту - два предписания, которые, как говорил нам Куакини, ей было очень трудно исполнить. Действительно: г же Куакини тяжело даже двигаться, а судя потому, как она пожирала свой обед, мы могли заключить, что она не станет охотно поститься.

По окончании обеда, мы хотели воспользоваться часом, который оставалось нам пробыть в Каилуа, и пошли посмотреть крепость, вмещающую до 20-ти пушек разного калибра, лежащих на деревянных лафетах. Внутри ее находятся мораи, или священный дом, в котором положен прах Тамеа-Меа. основателя нынешней династии царей Гавайских. Деревянные идолы, с чудовищными лицами, поставлены стражами на углах здания и защищают вход в него. Это последние наружные следы прежней религии.

Вообще, наружность города Каилуа, хотя и почитаемого столицею острова Овайги, не внушила нам [163] высокого понятия об образованности жителей. Несколько разбросанных без порядка хижин, толпа оборванных мужчин и женщин, следовавших за нами всюду, и подсматривавших малейшие наши телодвижения с любопытством отяготительным - вот все что мы нашли в Каилуа, и что должны были найдти опять в Гоноруру, столице всех Сандвичевых островов, находящейся на острове Оагу, куда направляли мы наш путь.

Октября 8-го, на рассвете, мы находились в виду Оагу, а в 10-м часу бросили якорь вне подводных утесов, образующих порт Гоноруру и оставляющих только узкий проход для кораблей, которые входят в него. Наружность острова приятнее Овайги; земля более разработана, и если внешность ее не так величественна, то разнообразнее, зеленее и живописнее. Город Гоноруру лежит на берегу моря, среди плодоносной долины, мили в две ширины и пять, или шест длины. Мы заметили за городом, на скате холмов, множество плантаций таро; самый город явился нам в Европейском виде. На правой стороне порта находится крепость, выбеленная известью; в амбразурах ее увидели мы около 30-ти пушек разного калибра, оконечности коих, окрашенные красною краскою, не представляли однакожь ничего грозного. Среди не слишком плотной кучи домов возвышалось несколько мирадоров, колоколен и кокосовых дерев. Сдали заметили мы белые фасады, зеленые балконы, крыши Европейской постройки, а на довольно близком краю небосклона зеленые холмы, прикрывающие залив. Направо от нас видны были еще два осевшие кратера: один из них назван Англичанами Punch Bowl (пуншевая чаша), а вершина их образует ряд зубьев и составляет амбразуры, в коих положены пушки большого калибра. По правой и по левой сторонам порта простираются [164] скалистые мели, в которые с силою ударяют морские волны; они остаются почти открытыми во время отлива, и между ними, как я говорил, находится проход, в 70, или 80 туазов, составляющий вход в порт. Мы приметили на мелях толпу туземцов, которые спускались под подводные скалы, и купались там, или ловили рыбу и черепах.

После узнали мы, что наше прибытие наделало много хлопот правлению Сандвичевых островов. Думали, что мы явились требовать удовлетворения за самовольную отсылку Французских Католических миссионеров. Едва бросили мы якорь, как царский секретарь, сопровождаемый Американским Консулом и Издателем Газеты острова Оагу, явились к нам, под предлогом предложения своих услуг, но в самом деле желая узнать цель нашего прибытия. Когда сказали им, что наши намерения были совершенно миролюбивы, черты лица чиновника, выражавшие заботливость, сделались веселыми.

Немногие лодки оставили землю, желая посмотреть на нас. Нетрудно было приметить, что появление большого судна, даже и военного, уже не новость в Гоноруру. Мы заметили большое различие в одежде и обыкновениях туземцов. Королевский секретарь носил сюртук и форменный картуз. Черная лента поддерживала его часы, и батистовая вышитая рубашка была очень хороша. Гоноруру сделался ныне постоянным местопребыванием правительства Сандвичевых островов и складочным местом для торговли всего архипелага. Мы могли удостовериться в том, когда по прибытии нашем в порт увидели многие трех-мачтовые суда, Английские и Американские; они выгружали груз и принимали туземные произведения. Но мы еще прибыли в такое время года, когда в порте бывает кораблей мало. После узнали мы, что китоловные суда, приходящие сюда за припасами, или для [165] очинок, приплывают обыкновенно в Феврале и Ноябре месяцах, и иногда насчитывают здесь в то время 30 и 40 судов. Американская корветта, Пикок, на которой коммодор Кеннеди выставил свой broad pennant, стояла на якоре в порте Гоноруру, и кроме того находились тут многие суда Сандвичские, между коими особенно заметили мы бриг Американской постройки, служащий яхтою царю Каикекаули; он носит название Гарриеты, сестры царской, более известной под ее настоящим именем Нагейна-Гейна.

Плотина, довольно хорошо устроенная из толстых брусьев и наполненная каменьями, облегчила нам выход на берег, и вскоре очутились мы в столице Сандвичевых островов. Мы были окружены и провожаемы праздным народонаселением, которое мы встречали везде; образованность не нашла еще средств занять его, и, как на Овайги, было оно покрыто рубищами и нечистотою; но к такому зрелищу мы уже привыкли и оно нас не удивляло. У жителей Гоноруру вообще заметнее чистота, нежели на Овайги, но за то к ней присоединялось нечто более отвратительное: люди являлись не столь просты, лукавее, хитрее, и лица женщин носили страшное клеймо порока. Вхожу в такие подробности потому, что говорю о народе, который за шестьдесят лет прежде не был известен Европейцам, и потому любопытно рассматривать нравственные и физические изменения, совершившиеся в нем, которые, оставляя отчасти старинную физиогномию сей страны, открывают обширное поле для наблюдения.

Рассмотрев пристальнее город Гоноруру, мы не нашли его привлекательным. Домы вдоль набережной суть просто хижины, построенные в старинном туземном вкусе. Толпа женщин и [166] оборванных детей выходила оттуда и бежала нас смотреть. Мы оставили в правой стороне крепость, белые стены которой выставлялись из среды соломенных кровель, коими она окружена. Проникнув во внутренность города, заметили мы несколько хороших домов, улицы довольно широкие и почти прямые, площади, и наконец сады, хорошо устроенные.

Противоположности, часто представлявшиеся нашим взорам, тем сильнее занимали нас. Смесь образованности и варварства производит странное действие. Здесь видели мы, как проезжал легкий кабриолет, в котором сидели какой нибудь джентльмен и дама, цвет лица которой показывал, что она родилась не под влиянием климата Сандвичевых островов; далее совершенно нагой туземец, прикрытый одним плащом, сделанным из ткани здешнего изделья и прикрепленным посредством узла к правому плечу его, ехал верхом, без седла, на бешеной лошади, которою управлял очень искусно; там беленькие малютки, одетые по Европейски, в вышитых рубашках и перкалевых панталонцах, играли на дворе, и подле них светилось на солнце нагое, бронзовое тело туземных мальчишек, у которых всю одежду заменяло необходимое маро; здесь, обширные магазины представляли взорам произведения Европейской промышлености, а у дверей их дикарь, одетый и увенчанный вырезными листьями бананового дерева, останавливал нас, предлагая зеленых черепах, черепокожных или птиц; иногда нам удавалось заметить, в полуподнятые жалузи, изящные шарфы и светлорусые головки дам, смотревших на новоприезжих, между тем как мы были окружены толпою Сандвичан, растрепанных и босых, которые, устремив на нас лукавые глаза свои, старались обратить наше внимание. В Гоноруру три церкви. Главная Seamen chapel (часовня моряков): [167] в ней аристократия, белое население, сходится по воскресным дням. Под тою же кровлею состоит библиотека для чтения, где находите - правда, времен давнопрошедших, но - главные журналы образованного мира. Подле находится что-то в роде музея естествознания, но все богатства его ограничиваются несколькими раковинами, здешними, или с берегов Калифорнии, и дюжиною луков и стрел с островов Фиджи. Вторая церковь посещается туземцами; без сомнения, она представляет Европейцу наибольшую занимательность, и в нее-то ходил я слушать божественную службу, но как я уже говорил о богослужении на Овайги, то замечу только, что здесь наряды были менее странны, нежели в Каава-Роа. Притом, самая церковь, выстроенная из камня, с колокольнею и колоколами, с вырезными амвонами и скамьями, уже оглаженными от употребления, не могла идти в сравнение с церковью Каава-Роа, с ее стенами и соломенною крышею, и с ее ничем неприкрытыми балками, связанными веревками, с ее рогожами и скромною кафедрою. Мы нашли здешних природных жителей в праздничных одеждах, и заметили в толпе много шляпок, преуморительно надетых, и капотов, вмещавших широкие и смуглые лица, вовсе неимевшие надобности в таком украшении, делавшем их смешными.

На другой день, мы сделали церемониальное посещение царю. Дом, где он принял нас, принадлежит Нагейна-Гейне, его сестре. Из вежливости назначили нам место представления здесь, а не в собственном царском доме, потому, что он отстоит далеко от берега. Царю не хотелось подвергнуть нас продолжительной ходьбе под знойными лучами солнца. Дом принцессы, как и все здешние домы, состоял из одной комнаты, в которой были сняты перегородки. Углубление залы занимало [168] широкое возвышение из рогожь, чрезвычайно тонких; внутренние стены и потолок, или кровля, были обиты рогожами и прикрыты зелеными ветвями, служившими к привлечению мух и освобождению от них присутствующих. Перед возвышением сидели в креслах Каикекуали, три сестры его, и жены Рио-Рио, его брата и предместника. Несколько стульев, дополняя круг, были приготовлены для нас. Позади царя и принцесс стояли, или лежали на возвышении, главные начальники, одетые в мундиры с эполетами, и несколько почетных дам. Двое часовых отдали нам честь при входе во двор и у дверей дома. Коммендант крепости вышел к нам на встречу и представил царю. Его полудикое Величество был одет в голубое платье, с форменными пуговицами, имея на плечах эполеты Перуанского изделия. Каикекуали лет двадцати трех или четырех; черты лица его довольно выразительны, хотя испорчены тупым носом и толстыми губами; впрочем, такой недостаток вообще составляет тип физиогномии туземцев Сандвичевых островов; ростом он 5 ф. и почти 3-х или 4-хдюймов, изложения крепкого. Каикекуали принял нас очень радушно, но нам казалось, что в выражении его лица есть какое-то замешательство, происходившее, вероятно, от опасений, внушенных ему на счет нашего прибытия, и может быть, от непривычки к церемониальным приемам. Однакож, мало по малу, замешательство исчезло, и его физиогномия приняла выражение откровенности и веселого расположения духа. Направо от него сидела Кинао, вдова царя Рио-Рио, бывшая правительница во время малолетства Каикекаули, а налево от нее Кекаууоли, вторая, а направо от Кинао третья вдова Рио-Рио, по имени Лилига.

Тамеа-Меа, первый царь Сандвичевых [169] островов, имел многих сыновей; из них известны только Рио-Рио и Каикекаули. По смерти Тамеа-Меа, Рио-Рио был возведен на престол, под опекою Каама-Ноу, своей матери; он умер в Англии, во время путешествия, туда предпринятого им, Бог знает для чего. У него было пять жен; три из них были родные сестры, а две другие сведеныя, рожденные от одной матери, но другого отца. Любимая жена его умерла в Англии, почти в одно время с ним; спустя несколько времени умерла другая, на острове Мави. Теперь остались в живых только три вдовы Рио-Рио, и он-то были те женщины, которые находились у нас переда, глазами. Каикекаули наследовал Рио-Рио, а по смерти Кааму-Ноу, регентство перешло к Кинао, занимавшей первое место между оставшимися в живых вдовами Рио-Рио. Она сохраняла свою власть до совершеннолетия Каикекаули, да, кажется, что ее влияние пережило время ее правления, и что, будучи сама управляема Американскими миссионерами, она неограниченно властвует над юным царем.

Все три принцессы были одеты в шелковые платья и ростом напоминали мне г-жу Куакини. Довольно отвратительно было бы видеть в Европейской зале соединение трех женщин такой необыкновенной дородности; самая меньшая из них была, по крайней мере, 5 ф. и 7, или 8 дюймов, и все, казалось, соперничествовали, кто представит большую тучность нашему удивлению. Как я сказал выше, дородность составляет знак отличия на Сандвичевых островах; за то и немногие женщины могли похвалиться, что они так отличны в сем отношении, как те, в присутствии которых мы находились. Хотя царь очень крепкого сложения, но не может состязаться в дородности с своими сестрами, потому, может быть, что он ездит верхом, [170] фехтует и делает движения; потому можно сомневаться, чтобы он когда нибудь сделался великим человеком в здешнем вкусе.

Весь двор принял нас очень учтиво. Царь объясняется довольно хорошо по Английски, но как командир корветты не говорил на сем языке, и еще менее на Сандвическом, то разговор был по неволе не слишком развязный. Во все продолжение свидания, как мне казалось, царь советовался с Кинао, прежде нежели давал ответ. В самом деле, игра физиогномии этой женщины и живость ее взгляда обнаруживали ее самовластный характер.

Г-н Чарлтон, Английский консул, сопровождавший нас, спросил у царя: приятно ли будет ему, если некоторые из офицеров корветты, здесь находящихся, снимут с него портрет? Царь согласился, посоветовавшись с Кинао. Наша молодежь немедленно принялась за работу, и через полчаса в альбомах находились довольно верные изображения Каикекаули и принцесс. Портреты были представлены высокому воззрению, и дамы, казалось, не слишком-то были довольны своими изображениями, но каждая из них хохотала, смотря на портреты сестер. Свидание кончилось обещанием царя посетить нас на следующий день.

Действительно, 11-го числа, он приехал на корабль, в сопровождении Кинао и многочисленного штаба; он был в парадном Английском мундире и в шляпе с белыми перьями; этот наряд подарен Каикекаули Георгом IV. Нам говорили, что царь не без боязни отправился на корветту, страшась, чтобы по приезде его туда не сделали ему какого либо насилия, для истребования удовлетворений за поступок, о котором я уже говорил. Отличный прием, [171] оказанный ему, должен был рассеять его боязнь, если только она была у него. Он хотел видеть все, до малейших подробностей; просил, чтобы произвели перед ним маневры пушками и ружьями; но всего более понравилась ему игра палками, в которой многие наши матрозы были на высокой степени совершенства.

Сколько могли мы заметить, Каикекаули имеет решительную наклонность ко всему военному; он обладает некоторыми сведениями в мореплавании, и заметил различие между оснасткою корветты и других судов, которые видал до тех пор. Ему часто случается переправляться на соседственные острова в своем бриге, и он, по большей части, управляет им сам. К несчастию, он воспитан совершенно материяльно, и миссионер Бингам, которого Каикекаули питомец, казалось, считал долгом отвлечь ум его от всех тех познаний, какие были всего необходимее для научения его искуству правления. Потому остался он под влиянием своей своячтны, царствующей под его именем. Впрочем, он одарен умом и памятью, и его вопросы, иногда очень здравые, обнаруживают желание учиться и знать. Может быть, настанет время, когда он сам примет бразды власти, и потребует отчета у Кинао за ее управление, и у миссионеров за их советы.

Каикекаули и его свита оставили нас совершенно довольные всем виденным ими, и приемом, им сделанным.

Через несколько дней, король пожелал дать праздник нашему штабу. Он поручил г-ну Чарлтону пригласить меня, и я радовался тому, ибо праздник должен был происходить в селении, [172] в двух милях от Гоноруру, свободно, как говорили, от всякого этикета. Сперва был назначен обид в беседке; потом должны были следовать туземные песни и пляски; песельникам и плясуньям велено явиться в том наряде, какой был употребляем до открытия островов. С нетерпением ждал я назначенного дня. Мы все собрались в доме царском; по крайней мере, те, которых обязанности службы не удерживали на корабле. В 10-ть часов отправились мы, составляя кавалькаду почти в 30, или 40 человек. Вперед ехал царь, на прекрасной белой лошади, и правду сказать, трудно было найдти кавалериста, который сидел бы на своем коне тверже и вместе с большею ловкостью. Мы ехали в беспорядке. Туземные всадники возбуждали наше любопытство, и мы также забавляли их не менее нашим образом езды. Некоторые из наших молодых офицеров в первый раз сели в тот день на лошадей, и по прошествии получаса езды, их движения стали не так развязны, как при отъезде. Напротив, туземцы, сопровождавшие нас, были отличные наездники. Позади нас бежала толпа мужчин и женщин, догонявшая нас, когда мы скакали галопом, и опережавшая, когда мы ехали тихим шагом. Служители составляли арриергард, сидя на лошадях без седел; они напоминали мне прямизною своего сиденья и красивым телосложением Римских всадников, которых мы видим на старинных изображениях.

Так проехали мы 6, или 7 миль, по долине, лежащей между двумя горами, которые, казалось, были некогда соединены - столь много сходства замечается в их образовании. Направо от нас протекала река, или, лучше сказать, ручей. Скрываясь по большей части от наших взоров, он показывался по временам, и мы видели, как его [173] серебристые каскады скатывались по скалам черной лавы. Мы могли судить о плодородии почвы по богатым плантациям таро, простиравшимся во все стороны. Сей корень, не столь мучнистый, как картофель, родится здесь в изобилии. Маленькое поле, имеющее в окружности не более 100 метров, может питать семейство, из 7-ми, или 8-ми человек, в продолжение целого года. Направо и налево видели мы одинокие хижины туземцев, бронзовые лица коих выставлялись у дверей; густая трава покрывала необработанные части долины, а горы были покрыты кукуи, серебристые листья коего составляли противоположность с черными скалами, среди которых оно расло.

Наконец, мы достигли предела нашей прогулки. В продолжение пути постоянно поднимались мы все вверх, сперва по отлогости неприметной и небольшой, а потом между стремнинами, по которым царь спускался и поднимался с замечательною неустрашимостью. Еслибы наше путешествие имело целью только великолепное зрелище, представлявшееся нам, и тогда мы были бы вознаграждены за нашу прогулку. Над нами возвышались, до безмерной высоты, грозные вершины гор, и нагие и бесплодные оконечности их, казалось, были готовы обрушиться на наши головы; позади лежала долина Гоноруру, а вдали виднелись море и суда, стоящие в порте; под ногами у нас, в отвесном углублении, в 400, или 500 туазов, представлялись вершины дерев, осеняющих прелестную долину Гунау, легкою покатостью склонявшуюся к морю, которое было опоясано каймою подводных утесов. Невозможно нарисовать, а тем более выразить словами разнообразных и живописных явлений почвы, соделывающих сей вид одною из великолепнейших панорам, какие природа может представить человеку. [174] Мы находились на вершине протяжения гор, разделяющего остров на две равные половины. Это знаменитое Пари, место, замечательное в истории Сандвичевых островов; здесь Тамеа-Меа, победивший всех начальников различных островов и овладевший верховною властию, выиграл свою последнюю победу. Это Термопилы острова Оагу. Здесь царь Оагу предпочел самоубийство мучительной смерти, какую готовил ему победитель. Он бросился с вершины остроконечной скалы, со всеми своими воинами, не павшими под секирою неприятеля. Рассказывают, что Тамеа-Меа велел протянуть сети позади своих войск, дабы воины его, не имея никакой надежды к избежанию смерти бегством, сражались с большим мужеством.

С вершины Пари заметили мы приготовления к нашему обеду. Мы видели, как жители долин взбирались по тропинке, извивающейся по бокам горы, неся на голове припасы, которых требовали от каждого из них, потому, что на Сандвичевых островах царь, как я уже говорил, есть неограниченный властитель имущества своих подданных. Домик, сверху прикрытый листьями, был устроен во время ночи; на земле настлали пласты папоротника; потом разостлали скатерть, и на ней были расположены бутылки, тарелки и Европейские приборы. Признаюсь, что все такие принадлежности образованности мне не понравились; от них пир наш походил на обед Парижских мещан на зеленой лужайке Монморанси, а я предпочел бы ему прежний туземный способ еды. Надобно было однакожь довольствоваться тем, что есть. Я заметил, что фаянс был Английского изделия, а скатерть из Американской бумажной ткани. Американцы и Англичане овладели всею торговлею Америки и [175] Индии. Мы недолго ждали обеденного часа. Едва разлеглись мы на папоротнике, царь даль приказ, и начался наш луау (гастрономический пир называется на Сандвичевых островах луауо). Название заимствовало от необходимого блюда, делаемого из молодых отпрысков таро, вареных в воде, или в жире. В одно мгновение скатерть покрылась поросятами, птицами, сладкими палатами, луау, рыбою, и проч. - Все завернуто было в листьях, изжарено и испечено в земле, посредством раскаленных камней. Мы удивлялись превосходному вкусу подаваемых нам кушаньев. Особенно рыба, изжаренкая в листьях таро, показалась нам чудесною, и мы должны были согласиться, что никогда не едали столь хорошо приготовленной. Только одного недоставало для полноты нашего обеда: мы все готовились есть собачье мясо, но оно не являлось. Вероятно, миссионеры запретили туземцам употребление в пищу этого мяса. Один из моих соседей шепнул однакож мне на ухо, что он имеет сильные подозрения на счет свиньи, поданной на стол без головы: не принадлежит ли она к более благородной породе? Впрочем, говорит, что мясо собак, питаемых единственно рыбою и пое, совершенно походит на свиное. Сверх того туземцы и прежде употребляли в пищу не все роды собак, но только один из них, с продолговатою мордою, короткою шерстью и маленькими ушами.

Прислуга производилась довольно ловко. Нас окружала толпа слуг; иные были одеты в рубашки и пантолоны, другие в легком и удобном туземном наряде. Перед там, как подавать блюдо на стол, слуги приподнимали немного листья, коими оно прикрывалось, и брали пальцами частицу того, что было на нем, для отведания. Мне сказывали, что таково обыкновение при царском столе, [176] и ничто не подается, если наперед не отведано служителями Его Величества.

Мадера и Бордо лились в изобилии. Заздравные тосты, но Английскому обыкновению, менялись между нами. Непритворная веселость царствовала во все время обеда. Мы провозгласили здоровье Тамеа-Меа III-го, а он отблагодарил нас за учтивость, предложив здоровье Его Величества Людовика Филиппа, Короля Французов. Наш луау был обед почти Европейский. За столом сидело около 30-ти человек, но ни одной дамы не находилось притом. В числе присутствовавших заметил я двух сыновей Француза, поселившегося па Сандвичевых островах, ремеслом парусника; оба прекрасно говорят по Английски, и один из них был так добр, что после обеда объяснял мне туземные песни. Напротив меня сидел Лелегоку, сын Караи-Моку, более известного под именем Питта, и крещеного, в 1819 или 1820 году, на французской корветте Урания, состоявшей под начальством Фрейсине. Караи-Моку был главнокомандующий и первый министр Тамеа-Меа, человек необыкновенный, особливо если принять в соображение время, когда он жил. Лелегоку ныне один из главных начальников; он женился на сестре короля Нагейна-Гейне, и имел от нее сына, умершего при рождении, который, вероятно, был бы наследником царской власти.

После обеда раздались звуки трубы все мы сели опять на лошадей и отправились в летний дом короля. На пути из Гоноруру оставили мы этот дом направо. Там все уже приготовлено было наперед: рогожи разостланы перед строением и стулья расположения кругом. Пятеро песельников явились сперва и стали на колени. Каждый держал большой тыквенный сосуд, который [177] суживался в средин; такой сосуд, привешенный посредством снурка к левой рук, способствовал выразительности движении. Артисты были обнажены до пояса; руки и грудь их были расписаны, а широкие драпировки из туземной ткани покрывали нижнюю часть их тела. Пение состояло в каком-то речитатив, или мерном разговор, оживлявшемся и ослабевавшем, смотря по предмету песни.

Текстом песен избрано было прославление царя. Говорили сперва о любви к нему подданных.

Цветок растет на остроконечной вершине горы. Когда скрываются звезды и солнце выходит из моря, он, распускается и открывает чашечку утренней росе. Мы восходим на возвышенность горы и сорвав цветов, приносим Каикекаули благодетельную росу.

Потом начали хвалит воинские добродетели царя.

Его лошадь - говорили поэты - оборачивает назад свою голову, и смотрит на него, чувствуя, что на ней сидит человек необыкновенный. Его копье всегда окрашено кровью сердца его неприятелей, а секира его покрыта зубами воинов, павших под ее ударами. Когда он говорит, то голос его раздается по горам, и все воины Оагу сбегаются а становятся около него, зная, что под начальством такого вождя они вскоре будут идти по земле, залитой кровью.

Поэты Сандвичевых островов, как видите, позволяют себе также некоторые вымыслы, и льстецы видно везде одинаковы. Каикекаули слушал с величайшим хладнокровием, и казалось, нисколько не дорожил похвалами. И это также походило на Европу....

Но самое удивительное в пении, впрочем состоявшем только из двух, или трех нот, было совершенное согласие, с каким все пять певцов говорили и двигались. Они могли достигнут [178] такой степени совершенства только после многих повторений. Все пятеро произносили вместе одну и ту же ноту, одно и то же слово, делали одинаковое телодвижение, и каждый действовал своею тыквенною калебассою с совершенным согласием, протягивали ль они ее вправо, или влево, или ударяли ею о землю, и производили звуки, похожие на звуки Турецкого барабана. Можно было сказать, что они приводятся в движение машиною. Иногда движения изменялись и усиливались, с непостижимою быстротою, но мне не удалось ни одного раза заметить неправильности и разногласия. Голоса, руки, пальцы, калебассы, все тело каждого из шли певцов протягивалось, двигалось, уравнивалось с совершенною точностью.

За первыми певцами следовали другие; они были одеты так же, как и предшествовавшие, но лиственные венки украшали их головы, а желтые плоды pandomts odoranlissimus, нанизанные в виде ожерельев, обвивали их шеи и руки. Их было трое, все стройны, и все отличались красотою лица, редкою на Сандвичевых островах. Они воспевали любовь и ее наслаждения, но любовь Сандвичевых островов, довольно материальную, выражая ее такими телодвижениями, которые могли бы показаться в Европе слишком вольными. Самая сладострастная чувственность выказывалась во взглядах, движениях, словах, и даже звуках голоса. Лица певцов, то были наморщены, и они сильно махали своими перяными опахалами, держа их в левой рук, и ударяя в маленькие калебассы, наполненные раковинами, что заступало место кастаньетов; они воспевали тогда ярость ревности, но такую песню тотчас сменял веселый переход.

Пение их, как и первых песельников, было живой речитатив. Другой род пенья неизвестен на Сандвичевых островах. Музыкальные орудия [179] островитян состоят из тамтамов (бубнов) и чего-то в род флейты, с двумя отверзтиями, в которые дуют носом, что производит неприятные звуки. Ноты, извлекаемые из такого инструмента, не разнообразнее тех, которые составляются вокальною музыкою.

Наконец нам объявили, что начнутся пляски. Но уже прошло то время, когда рои плясунов и плясуний собирались на зеленых лугах Сандвичевых островов, и в прелестных плясках, сопровождаемых пением, выражали высокие подвиги воинов. Певцы и плясуньи были народными историографами; в их памяти сохранялись старинные предания. Предметами песен бывали военные события, и в песнях прежних Сандвичских бардов почерпали свои сведения путешественники, говорившие о Сандвичевых островах. Как жаль, что такие народные песни запрещены, под предлогом, что они языческие. Почему же Омир и Виргилий не заслужили столь жестокого осуждения? Особенно пляски в большой немилости, в следствие увещаний миссионеров, и та, которой мы были зрителями, обнаруживала влияние неприязненного расположения к забавам

Только одна плясунья явилась перед нами. Некогда, прелестны и полувоздушны, они выходили совершенно обнаженные до половины; драпировки, изящно обделанные, продолжавшиеся до колен, и укрепленные на пояс особенным родом фижм, увеличивали оригинальность их движений; ожерелья из плодов пандануса, венки из листьев, или перьев, зарукавья из собачьих, или кашелотовых зубов, обвивающие их руки и ноги и движущиеся в меру, дополняли убранство. Но на той, которая была перед нами, надета была выбойчатая рубашка, и пляска ее показалась нам весьма однообразною. Ее сопровождало пение, и песельник, [180] стоявший позади плясуньи, помогал ей звуками своего голоса, означая такт и ударяя притом тыквенною калебассою об землю. Одно показалось нам замечательным в пляске, именно то, изо плясунья сама управляла тактом и назначала певцу своему предмет пения. Он внимательно следовал за кадансом, по движению ног танцующей и успевал гармонировать ей с удивительною точностью. Однакож, через полчаса, пляска начала казаться нам слишком скучною. Царь заметил это, но по невозможности достать других плясуний, нам пропели еще несколько песен, а потом мы все сели на лошадей и возвратились в Гоноруру.

Мы провели день приятно, хотя обманулись в больших ожиданиях. Царь в мундире и панталонах, начальники одетые по Европейски, обращение всех общее и обыкновенное, могли внушить нам мысль, что мы провели несколько часов среди низшего класса образованного народа. Наконец, пляска, столь скучная и однообразная, совсем не оправдала понятий, какие мы себе составляли. Только пение и певцы сохранили еще оригинальность прежних времен. Сцена пляски была однакожь живописна. Позади нас хижина, построенная во вкусе туземного зодчества; вокруг толпа дикарей, нагих, или одетых в самые страшные наряды; перед нами песельники, сидящие на рогожах, с резкими чертами лиц и странными песнями; на краю горизонта море, а впереди рощица зеленых дерева, испещренных цветами, все это составляло вид очаровательный и заняло карандаш наших художников.

Некогда женщины здешние страстно любили игры и публичные пляски. Даже многие дамы из царского семейства были отличные танцовщицы, ибо у Сандвичан были зрелища, где одни особы знатных домов выходили на сцену. Ныне склонность к [181] пляске уступила советам миссионеров, хотя, может быть, одна боязнь подвергнуться укорам их препятствует Сандвичанкам предаваться своим старинным обыкновениям. По крайней мер, мы были совершенно лишены общества дам из семейства Каикекаули.

На следующий день царь сделал для нас в городе повторение того, что мы видели накануне, но очарования местности и цены новости уже не было; вечер показался нам довольно скучным. Надобно однакож сказать по справедливости, что царь старался всеми мерами сделать приятным наше пребывание на бале; он был чрезвычайно внимателен к нам, и его доброе, благосклонное расположение не изменялось ни на минуту. Каждый раз, когда мы являлись к нему, он принимал нас самым радушным образом, и казался чрезвычайно довольным, видя нас своими гостями.

Вместе с г-м Чарлтоном, посетил я сестру Каикекаули, Нагейна-Гейну. Меня удивили слова г-на Чарлтона, уверявшего, что этой принцессе не более двадцати лет; она показалась мне гораздо старее. Правда, она только что оправлялась тогда от продолжительной болезни. Впрочем, Нагейна-Гейна была очень приветлива к нам. Как все здешние знатные дамы, она очень высокого роста, и в обыкновенном состоянии здоровья должна быть весьма толста. Мы изумлялись ее маленьким и красивым ногам и рукам. Ее окружали почетные женщины, между которыми заметна была дочь Англичанина Юнга. Похищенный Тамеа-Меа с Английского корабля, находившегося под его начальством, Юнг предался к судьбе своего повелителя, и умер на Оагу, за семь, или восемь месяцов до нашего при бытия, 93-х лет от рождения. Его похоронили на царском кладбище, и сыновья его играют ныне важную роль при дворе. [182]

Г-н Чарлтон познакомил меня также с любимою любовницею Каикекаули. История связи его с сею женщиною довольно романическая. Он был принужден похитить ее, живя с нею уже нисколько месяцов. Так сильно сделалось влияние миссионеров в той земле, где едвали двадцать лет тому имя христиан было почти неизвестно. Однакожь, не смотря на все строгия увещания, Каикекаули не отстает от своей подруги; низкое происхождение препятствует ему объявить ее своею законною женою.

Накануне нашего отъезда, мы присутствовали при зрелище, совершенно во вкусе туземном, в доме г-на Чарлтона: это была пляска дикарей с северо-западного берега Америки. Одно из судов, производящих торговлю между сим берегом и Сандвичевыми островами, находилось в порте, и на нем было около двадцати Американцев. Они оделись в свое национальное платье, и вечером, при свете факелов из ку-куи, дали нам представление своих воинских и духовных плясок. Мы ничего не видали столь дикого на Сандвичевых островах. Наружность плясунов, странно раскрашенных красною краскою, перья, продетые сквозь губы и хрящ носа, наряд, крики, движения, все было соединено, чтобы дать нам понятие о пляске диких. Но бедняки, привыкшие к чрезвычайно холодной температуре под 50° и 55° шпроты, ужасно страдали от жара, и мы поспешили испросить им отдых.

Ныне считается в Гоноруру уже до 400, пли 500 Европейцев, между тем, как в Ке-ара-Какуа их только два или три. Почти все принадлежащие к высшему званию суть Американцы, и торговля на Сандвичевых островах производится исключительно сею нациею. Но рабочие и ремесленники принадлежать вообще к Английскому [183] народу. Мы везде находили самый радушный прием, и все наперерыв старались давать для нас праздники. Во все время нашего пребывания в Гоноруру, редкий день проходил без того, чтобы мы не были на танцовальном, или на музыкальном вечере, в том или другом доме. Правда, что пассажиры и офицеры нашей корветты были тут танцовщиками и музыкантами, но такие вечера слишком превосходили все то, что мы ожидали найдти в городе на Сандвичевых островах. В числе особ, о которых сохраним мы воспоминание, упомяну о семействе г-на Чарлтона, Английского консула. Его гостеприимство сделало для меня пребывание в Гоноруру неизъяснимо приятным, и он снабдил меня множеством любопытных сведений. Не забуду также дона Франциска Марини. Он прибыль на Сандвичевы острова тому уже около сорока лет, остался у Тамеа-Меа, и следовал за ним в долговременных войнах, которые сей завоеватель должен был вести для довершения своих завоеваний. Он много рассказывал нам о ранах, им полученных, и храбрости, оказанной будто бы им в разных сражениях, где он участвовал. Мы слышали от посторонних несколько анекдотов, которые, как сказывают, с ним случались. Однажды Тамеа-Меа сделался опасно болен. Француз, по прозванию Рив, лечил его. Не знаю, получил ли дикий монарх такое же извещение, какое подало Александру случай показать пример доверенности к своему врачу, или Тамеа-Меа не имел большого доверия к искуству своего Эскулапа, но только он приказал ему приготовить лекарство в двойной порции, заставил Марини выпить одну из них, и только увидев действие, произведенное лекарством на бедного пациента, решился принять свою долю. Марини плохо веровал в фармацевтические способности доктора Рива, который, как [184] ему было очень известно, не отличался медицинскими знаниями. Потому, он должен был пламенно желать выздоровления Тамеа-Меа, и никогда, может быть, придворный не хотел своему повелителю доброго здоровья так искренно, как в то время бедный Марини.

Но с ним случилось однажды приключение, гораздо более трагическое. Тамеа-Меа велел ему отрезать голову одному пленному, и Марини принужден был повиноваться, употребив для исполнения казни плотничную пилу! Кто-то при нас захотел узнать: справедлив ли сей анекдота? и спросил о том Марини. Дрожь пробежала по всему телу Испанца. «Ах!» сказал он, на своем ломаном Английском языке - «что же было мне делать! Еслибы я не отрезал головы пленному, то мне отрубили бы мою. Лучше съесть волка, нежели дать ему съесть себя».

Однакожь Тамеа-Меа не был жесток. Он первый уничтожил обычай, существовавший с незапамятных времен: умерщвлять всех пленных после битвы, и уничтожил ужасное обыкновение, по которому все пошедшие по небрежности, или незнанию, в место табу, или запрещенное, наказывались смертию.

Впрочем, Марини, по собственным его словам, прожил век счастливо на Сандвичевых островах.

От разных жен было у него пятдесят два человека детей. Я спросил его: хочет ли он возвратиться в Европу? «Бог знает!» отвечал он.

«Мне хотелось бы увидеть еще раз мое отечество, но все мои родственники, без сомнения, уже умерли, и я не нашел бы в живых ни одного из моих друзей. Притом, я привык к здешней стороне и живу спокойно и счастливо. Мне 65 лет, и было бы поздно приучаться к старым обыкновениям. Здешняя страна, (продолжал он), была хороша, когда я сюда приплыл; тогда было [185] лучше для Европейцев! Нравы были простые и неиспорченные; иностранцы находились в уважении. Теперь, Бог знает что такое сделалось: дикие стали образованными, а образованные дикими, и я ничего здесь не узнаю. Миссионеры все испортили», прибавил он, понизив голос, и оглядываясь, не подслушивает ли его кто нибудь, «они изменили характер жителей, научили их притворству и лицемерию, чего прежде здесь не знали». Тут, боясь, что сказал слишком много, Марини прибавил: «Но, без сомнения, их учреждения хороши; они думали сделать полезное».

Долго разговаривал я с ним и беседа его интересовала меня. В его глазах образованность возникла на Сандвичевых островах; он видел, как она развивалась и достигла той степени, на которой ныне находится. Долго жил он в сей стороне свободный и счастливый, не зная другого принуждения, кроме того, которое возлагают на каждого человека закон естественный и инстинкт добра и зла. Немногие неприятные обстоятельства омрачали жизнь его. Теперь Марини видит, что религия не исповедуемая им водворилась здесь, и духовенство, еретическое, по его мнению, управляет землею, покоряет ее своим требованиям, и он искренно жалеет о свободе совести и исповедания, которою наслаждался в продолжение десятков лет, вспоминает о прошлом времени, думает, что имеет причины жаловаться на настоящее и страшиться за будущее. Потому и не удивительно, что он недоволен. Впрочем, говорят, что Марини богат, а привычка к строгой бережливости должна увеличивать его состояние.

Во время пребывания в Гоноруру, я сделал несколько поездок в окрестности. Долина, среди которой находится Гоноруру, великолепна, и могла бы производить в большом изобилии наши [186] колонияльные растения. Самые холмы, окружающие ее, могут быть обработаны и доставлять превосходный кофе и лучший сорт хлопчатой бумаги. Однажды совершил я с г-м Гримсом, Американским негоциантом, прелестную прогулку. В миле от города оставили мы дорогу, лежащую вдоль берега реки, поехали на холм и поднялись на него по довольно удобной проезжей дорог. Достигнув вершины, г-н Гримс остановил свою лошадь, желая насладиться моим изумлением. Действительно: трудно было представить себе вид живописнее и очаровательнее! Позади нас солнце скрывалось в океан; перед нами, между двумя высокими горами, чудные окраины коих рисовались силуэтом, на лазури небес, простиралась зеленая и прохладная долина, разрезываемая потоком, катившимся по плантациям таро и сахарного тростника; по средине ее находилось около пятидесяти хижин, осеняемых хлебными деревьями и кукуй; скот гулял по долин; тень гор ложилась на нее, а воздух был свежий и благоуханный. Холм, на котором мы находились, возвышался неприметною покатостью влево от нас, и мелкая золотистая травка покрывала его, как будто бархатным ковром. Вокруг нас все было безмолвно, и только птички щебетали, порхая над нашими головами. Мы оставались здесь, пока ночь не отторгла нас от восхитительного зрелища. Если бы я жил в Гоноруру, то часто приходил бы мечтать в долину Туномскую.

Не смотря на то, что Европейская роскошь начинает водворяться в Гоноруру, экипажи встречаются здесь еще очень редко. Только резиденты Европейских и Американских земель имеют кабриолеты и шарабанки. У Каикекаули есть экипаж; которого он никогда не употребляет. Богатые начальники, и особенно их жены, по [187] своей дородности едва могущие ходить, велят себя возить на особенном роде тележек, влекомых людьми. Однажды встретился я в улицах Гоноруру с Правителем острова Мави и женою его, делавшими визиты; они лежали на живот, друг подл друга, опираясь подбородком на руки, и два огромные тела их, качаемые тряскою повозкою, напоминали мне телеги, приезжающие в Париж из Со и Пуасси. Сзади и спереди шло множество слуг; одни несли зонтики, другие опахалы от мух, третьи наследника благородной четы. Люди, везшие занимательную парочку, бежали во всю рысь. Правда, что лошадей заменяла куча народа, по крайней мере, из 8-ми или 9-ти дюжих мужиков, и попеременно они сменялись одни другими.

Правитель остановился поговорить со мною, и при посредстве г-на Чарлтона, дал мне понять, что на следующий день будет большой смотр войск и милиции, перед домом царским; он пригласил меня присутствовать при таком зрелище.

Мне не хотелось упустить случая видеть военные силы Его Сандвичского Величества, и я поспешил на назначенное место. Сто тридцать человек, составлявших строевое войско, были расположены тремя линиями; каждый солдат был вооружен ружьем, Английской, или Американской работы, без штыка. Не стану описывать их наряда, потому что мне не пришлось бы скоро кончить мое описание; но я желал бы слышать, что сказал бы об нем кто нибудь из наших генерал-инспекторов пехоты. Иные солдаты были совершенно нагие, исключая только поясницы, прикрытой таро; у других на плечах были лоскутья ткани, драпированные по Римски; наконец были и такие, у которых тело отчасти закрывалось [188] листьями кокосового, или бананового дерева, вырезанными в виде фестонов.

Против этого строевого войска стояла милиция города Гоноруру, расположенная также тремя линиями, но трудно было отличить ее от регулярных строев, ибо одеяние тех и других было совершенно одинаковое, и все различие состояло в том, что немногие из солдат милиции были с ружьями. Они действовали своим оружием так плохо, что без труда можно было заметить, как мало воспользовались они уроками экзерциции воинской. Перед воротами дворца стояли телохранители, в числе одиннадцати человек, одинаково одетые в панталоны и куртки из белой выбойки, с красными обшлагами и отворотами; каждый притом был вооружен ружьем со штыком. То, без сомнения, была отборная часть войска. Телохранители показывали глубочайшее презрение к другим солдатам и милиции, и гордо поднятые головы их и воинственный вид свидетельствовали, что они чувствуют свое превосходство.

Бой барабана известил нас, что ученье начинается. Офицер прочел длинную речь, в которой не понял я ни одного слова, и после узнал, что красноречие главного адъютанта изливалось по тому поводу, что несколько солдате не явилось на последний смотр. Потом начался парад, и правду сказать, Гавайские воины, включая сюда и телохранителей, не показали себя очень искусными. Впрочем, искуству экзерциций научаются они довольно скоро. Команда была производима на Английском языке; последними словами ее были: На колени! Положи ружье! На молитву! Адъютант прочел довольно длинную молитву; солдаты поднялись с земли и отдан был приказ расходиться.

По окончании смотра, царь пригласил меня войдти к нему в дом, который составляет обширная [189] изба; внутренность ее довольно опрятна, и даже роскошна, хотя состоит из одной комнаты. Широкие ситцевые занавесы, протянутые во всю длину, разделяют одну половину на три отдела, или комнатки, а другую составляет обширная зала. Тонкая решетка прикрывает верх, а балки, из черного плотного дерева, соединены между собою кручеными веревками разных цветов; тонкие рогожки настланы на полу; в концах и по средине устроены широкие двери, вставленные в стеклянные рамы. Несколько картин украшают стены. Я заметил портрет короля Леопольда, (еще под именем герцога Саксен-Кобургского), портреты Каннинга, Рио-Рио и его жены; два последние писаны в Англии. К матицам привешены люстры. Стулья, несколько столов и две три софы дополняют убранство залы.

Каикекаули пригласил меня войдти во внутренние комнаты. В одной из них было великолепное возвышение, в 15 футов длины и 8, или 10-ть ширины. Это постеля, поднятая на два фута над землею, и состоящая из рогожь, положенных одна на другую, как я прежде уже описывал. На другом конце комнаты находилось бюро, где были разбросаны разные бумаги, и тут же небольшая библиотека, в которой заметил я духовные книги и Историю Франции, подаренную, за несколько дней перед тем, одним из наших офицеров, и которую Каикекаули будет читать, вероятно, не чаще других книг, хотя он говорил нам, что страстно желает выучиться французскому языку. Средняя комнатка служила столовою; столь и несколько стульев составляли всю ее мебель.

Дом царский находится на краю обширного двора, окруженного, как все здешние домы, оградою из кирпичей, высушенных на солнце. Ограда [190] вмещает около пятидесяти хижин, служащих кухнями, магазинами, жилищем прислуги и казармами, для войска и телохранителей.

Каикекаули надобно узнать ближе, чтобы оценить лучше. Он робкого характера, но если замечает благорасположение и снисходительность к себе, то делается доверчивым, и тогда можно приметить в нем семена способностей, которым недостает только развития. Он предлагает в разговоре много вопросов, и ответы подают ему иногда повод к остроумным заключениям. Кажется, что он сильно чувствует свое невежество, хотя характер его собственно беспечный и непостоянный. Но недостатки происходят, без сомнения, от полученного им воспитания, и потому мысли его, всегда занятые пустяками, редко обращаются на важные предметы. Общества, в которых он проводит свое время, также не мало способствуют поддержанию привычки к рассеянности, заимствованной им с малолетства, и с пагубною беспечностью предается он влиянию дурных примеров. Бывши однажды на китоловных кораблях, он пристрастился к кулачным боям, и долго первое удовольствие его и всей придворной молодежи состояло в бое на кулачках; оно сделалось было модным препровождением времени, и считалось таким во время нашего приезда. Мы произвели новую перемену: посещая нашу корветту, царь видал, как фехтуют наши солдаты, и этого было достаточно для привлечения его страсти к такому развлечению. Во время нашего пребывания беспрестанно занимался он фехтованьем, то с солдатами, которых, по его просьбе, посылал к нему командир нашего корабля, то с теми из наших матросов, которые проходили мимо его дома; он останавливал их, вводил к себе, и скинув, вместе с своею курткою, свое высокое [191] достоинство, властитель Гаваев не опасался унизить своего сана сражением с грубыми матрозами в течение нескольких часов.

Так, предаваясь своим прихотливым страстям, Каикекаули предоставляет заботу царствования Кинао, а она совершенно подчиняется влиянию миссионеров и они управляют ее мнением. Однакожь миссионеры не уверены в продолжительности своего владычества, и оппозиция, возникающая против них между Европейцами, немало их беспокоит. Сам царь и двор его в открытой вражде с ними. Каикекаули едва по наружности следует их установлениям, и большею частью свергает его во многих случаях; но желание быть независимым не простирается у него до решимости заняться основательно государственными делами. Он старается только освободить свои собственные поступки от надзора и суждения миссионеров. Потому между ними и им, как будто заключен теперь тайный договор, и условлено, что царь не должен вмешиваться в правление, а миссионеры не должны переступать за порог во внутренность царского дворца. В следствие сего, Каикекаули проводит вечер за билльярдом, играет и пьет с первым встречным, и не смотря на все то, мне кажется, надобно только хорошее направление, дабы из сего необделанного алмаза вышлифовать драгоценный брилльянт.

Мы могли заметить отвращение Каикекаули к миссионерам во время нашего пира в Пари. Какой-то миссионер и его жена, ехавшие в Гоноруру, прибыли в Пари, в то самое время, когда мы садились за стол. Каикекаули едва поклонился им и оборотился спиною. Однакожь заметно было, что царь стеснен в своих поступках; каждый луао бывает у него поводом к шалостям, и устроенный в честь нам, мог почесться [192] диковинкою, ибо прошел без шума, и большая часть пирующих не была мертвецки пьяною. Когда миссионер отправился в путь и скрылся за горою, царь показался мне освобожденным от великой тяжести, и веселость его снова сделалась шумною и разгульною.

Текст воспроизведен по изданию: Нынешнее состояние Гавайских, или Сандвичевых островов // Сын отечества, № 7. 1837