СЕЛИВАНОВ А. А.

ПАСХА В ИЕРУСАЛИМЕ

(Окончание. См. «Исторический Вестник», т. XVIII, стр. 411.)

Великая суббота. — Церемония священного огня и заутреня.

Поздно проснулись мы в великую субботу и едва успели осмотреть русские постройки, как нам пришли сказать, что пора идти на церемонию священного огня. Шествие наше было очень торжественно: его открывали два каваса в расшитых куртках, звонко ударявшие длинными булавами по камням мостовой. За ними следовал общий папаша, адмирал С., в необъятном tratical helmet'е, под руку с добрейшей адмиральшей-мамашей; рядом с ними в белой арабской a6aii; сверх черного фрака важно выступал милейший первый драгоман консульства, имея в петлице орден св. Станислава 3-й степени, весьма внушительных размеров. Затем шли три сестры, княжны В., я около них как-то бочком, припрыгивая и суетясь, вертелась в пестрой шали пресловутая Кунигунда, потом мы и братец Т. в белом хитоне, с длинным посохом в руках. Нас конвоировал второй драгоман с медалью на шее. Замыкали шествование еще несколько поклонников и третий драгоман, не имеющий регалий. Придя в храм, мы с помощью кавасов, которых удивительно боится народ, легко протиснулись через несметную толпу и заняли заранее приготовленный нам места на одном из двух [696] балконов, устроенных в арке, которая разделяет храмы Гроба Господня и Воскресения. На этом узеньком пространстве нас пометили человек 15, так что стоять было тесновато, но за то нам отлично было все видно. Вид храмов представлял удивительную картину. Не только на полу и хорах, но буквально на всех выступах стен, расположились тысячи богомольцев; у св. Гроба больше было православных арабов с белыми чалмами на головах, а в храме Воскресения наших паломников. Разнообразие типов было поразительно!— Рядом со стройным абиссинцем с бронзовым лицом, в белом с красными полосами платье, кое-как расположился серенький мужиченко, в истасканном зипунишке и самодельных лаптях. Цепкий, как обезьяна, араб, привязав себя за пояс к крюку, торчащему из стены, висит между небом и землей, а под его ногами приютились две старушенки-богомолки, со сморщенными лицами, в классических черных платках. В храме Воскресения тишина, около же кувуклии св. Гроба арабы в бешеном религиозном экстазе бегают кругом, ударяя в ладоши и нечеловеческими криками оглашая воздух. «Нет другой веры, кроме православной»!.. Одни из них составляют круг и пляшут, другие взбираются к ним на плечи и составляют новый круг, а иные ухитряются залезть на плеча и наверху стоящих; при этом визжать, падают, поднимаются и снова падают, бросая в толпу апельсины, которые тут же разносятся торговцами. Целый батальон турецких солдат, с заряженными ружьями в руках, тщательно старается водворить хоть какой-нибудь порядок; солдатам помогают патриаршие кавасы, вооруженные длинными бичами. Команда офицеров, крики кавасов, отчаянный визг женщин, придавленных где-нибудь в углу, брань, угрозы на всех возможных языках, стоном стоят в воздухе. И это у Гроба Господня, накануне празднования дня его Воскресения. Но вот толпа особенно сильно заколыхалась, еще отряд солдат сомкнутым строем вошел в храм и расположился вокруг кувуклии, с великим усилием оттеснив от нее толпу. Этим он дал возможность патриарху и духовенству войти в храм и трижды обойти вокруг часовни, под раздирающий душу хор патриарших певчих, после чего патриархи, греческий и армянский, вошли в кувуклию, дверь которой тотчас же затворили и запечатали большой восковой печатью. Мертвая тишина сменила бешеные крики. Вся 13-ти тысячная толпа притаила дыхание и замерла в ожидании. Глаза всех были прикованы к двум отверстиям в кувуклии, через который подают священный огонь, и все, как один человек, наклонились в сторону часовни, которую плотным кольцом облегли раскрасневшиеся, покрытые потом, с блестящими точно воспаленными глазами, арабы. Каждый [697] из них был воплощением фанатизма, и горе было бы тому патриарху, который не дал бы им священного огня, так страстно ими ожидаемого. Прошло несколько минут этого молчания, этой тишины перед бурей. Ни одна свеча, ни одна лампада не светилась в храме. Вдруг в отверстиях часовни показались пучки зажженных свечей. Нечеловеческий крик раздался в воздухе, и тысячи рук протянулись к ним.

Радость арабов не знала пределов: они скакали, как помешанные, кричали, били себя в грудь, разрывали на себе одежды и жгли друг друга огнем, обжег которого, по их мнению, застраховываем от всяких болезней. А огонь в это время широкой волной разлился по всему храму, и чрез две, три минуты над головами молящихся колыхалось целое огненное море, и в храме, за минуту перед тем полутемном, как бы волшебством зажглось до полумиллиона свечей и лампад (каждый поклонник держал в руках, по крайней мере, один пук в 33 свечи, многие же имели по два и даже по три пука, а всех молящихся в храме 27-го марта 1882 г. было 13.000 человек). Но недолго горел священный огонь; поклонники берегут эти свечи, а потому они быстро потушили их особыми бумажными, наполненными ватой, шапочками.

Тогда храм наполнился таким чадом, и к куполу поднялось такое облако дыма, что Солнечные лучи не могли больше проникать в храм; наступил мрак, едва рассеваемый огнем некоторых лампад, горевших внизу, огоньки которых от чаду казались красненькими точками. Дышать тяжело, свечная копоть набивается в рот, нос и, уши. Арабы, истерзанные, изожженные, оборванные, но радостные и счастливые, стремглав бегут из храма, унося с собою в особых фонарях свою единственную святыню, священный огонь.

Не смотря на убийственный воздух, мы твердо стоим, не покидая нашего обсервационного пункта. Нас ожидает еще интересное зрелище—выход патриарха из кувуклии. Сотни две арабов стерегут его, желая во что бы то ни стало прикоснуться к святителю, добывшему св. огонь, и раньше других от его свечи зажечь свои. Стража употребляет все меры, чтобы этому помешать, совершенно основательно опасаясь, что фанатики с самыми благими намерениями могут разорвать патриарха на части. Таким образом, перед нами две стороны, обе одинаково стремящиеся завладеть патриархом. Кавасы патриарха, с помощью турецких солдат, оттесняют арабов от входа в кувуклию, около которой и становятся четверо из них, предводимые своим небольшим, мужчиной более чём солидных размеров, сильнейшим человеком в Сирии. Все они держат в руках бичи с толстыми рукоятками. Наконец, патриарх показывается в дверях; [698] кавасы моментально подхватывают его левыми руками, а правыми начинают колотить бросающихся к патриарху арабов по чему попало; силач кнутом и кулаком расчищает дорогу впереди, и вся эта процессия, при неумолкаемых криках толпы, во весь дух мчится в алтарь Воскресенского храма.

Время, когда в первый раз сошел с неба огонь, положивший основание настоящей церемонии, неизвестно. Предполагают, что это событие было в конце второго века, но такое предположение не подкрепляется серьезными данными. Затем, существует предание, что однажды св. огонь сошел не на Гроб Господень, а показался в одной из колонн храма. По словам инока Парфения, случилось это так: армяне, постоянно враждебно относящееся к грекам, купили у турок право не пускать греков в великую субботу в храм и выгнали их, а сами стали ожидать у Гроба Господня священного огня, но огонь не сошел на Гроб, а явился в колонне, на наружной площадке храма, и греческий патриарх раньше всех зажег от него свои свечи. Это увидели арабы и прославили Бога и священный огонь, в который с тех пор особенно уверовали. Надо предполагать, что теперь церемония добывания священного огня установлена в память этого события, и несомненно, что одна из лампад при Гробе, зажженная этим появившимся в колонне огнем, с тех пор не потухала: так внимательно поддерживают в ней огонь. Вот от этой-то лампады и зажигает патриарх свои свечи, так как никакой огонь теперь не сходить с неба.

Это нам говорили сами монахи, в то же время уверявшие поклонников из простого народа и, главным образом, арабов, что огонь этот действительно ежегодно сходит с неба. На мое удивление по этому поводу, высказанное одному важному греческому монаху, он ответил: «Если сказать теперь арабам правду, то они уйдут в мусульманство, а со временем, когда они духовно и нравственно разовьются и укрепятся в истинах веры, то уже будет безопасно исправить недоразумение, в которое их вводят».

Во всяком случае, огонь этот — огонь святой, так как зажигают его от неугасимо теплящейся у св. Гроба лампады, и патриарх при этом усердно молится за всех христиан. Католики чрезвычайно нападают на греков за эту церемонию, но не им укорять других. Не говоря уже о невозможной театральности всех их процессий, стоит только вспомнить, что они раздают богомольцам в молочной пещере, в Вифлееме, лепешечки из превратившегося будто бы в камень молока Богоматери, пролитого ею в этой пещере, когда она кормила своего Божественного младенца; они же показывают колодки, в которые были заключены ноги Спасителя, хотя о подобном истязании его не говорит ни один евангелист. [699]

После церемонии священного огня мы приготовлялись к исповеди, а потому прямо перехожу к встречи святого праздника.

В 11 часов вечера мы пришли в храм; через ротонду Гроба Господня нас провели в церковь Воскресения и поставили у самого патриаршего кресла. Духовенство собралось уже давно, и певчие невыносимо тянули, чтобы дать почему-то запоздавшим католикам время окончить свою службу. Мы, впрочем, пробыли тут несколько минут и пошли на Голгофу, на исповедь. Там все было тихо и пусто, в храме царствовал таинственный полумрак; у креста слабо мерцали лампады, озаряя своим неясным светом чудный лик Христа и удрученные горем фигуры Богоматери и св. Иоанна. Никакой звук из внешнего мира не доходил до этого св. места; ничто не мешало молитве, и тут то [700] пришлось нам исповедоваться. Что сказать об исповеди на Голгофе, где страдал и умер Спаситель! Испытывалось тогда чувство особенное, которое, вероятно, никогда, к сожалению, не повторится.

Мы опять сошли в храм Воскресения. После полутьмы и благоговейной тишины Голгофы, нас поразил ослепительный свет тысячи лампад и свечей и громкое пение греков. Католическая служба кончилась, и торжественная православная процессия, с целым лесом хоругвей, потянулась длинной сверкающей лентой в ротонду Гроба Господня. Пока крестный ходе три раза медленно обходил кувуклию, мы успели приложиться к Гробу Господню и затем, прекрасно поместившись у самого входа в часовню, могли спокойно любоваться прелестной картиной сияющего огнями храма, наполненного нарядным духовенством и пестрой, радостной толпой. Заутреня шла на греческом языке, но эктении произносились попеременно то на русском, то на греческом, даже две-три молитвы как-то тихо и робко пропели наши богомольцы. Но вот ударил колокол, великие слова «Христос Воскресе» облетели весь храм. Чувство безграничной радости охватило нас. Всем сделалось весело, все улыбались, спешили друг с другом христосоваться. Патриарх, сидя в богатом кресле, принимал поздравления и христосовался с духовенством. Вскоре началась обедня. С удивлением и радостью услышали мы, как добрый патриарх помянул имена наши пред св. дарами. За обедней удостоились мы приобщиться св. тайн. В 6 часов утра, усталые, но безгранично счастливые, вернулись домой и разговелись с Т. у милых С., в номере; мы были слишком измучены, чтобы идти к консулу, который приглашал всех русских к себе, обещая угостить настоящей творожной пасхой, которая в Иерусалим—редкость.

Второе православие. — Сион. — Мечети.

В первый день Пасхи, приодевшись и позавтракав, отправились мы в 11 часов, по приглашению патриарха, к нему в патриархию, чтобы присутствовать на воскресной вечерне. У нас вечерня эта проходите почти незаметно; на Востоке лее эта «девтера анастасис», т. е. второе воскресение, или второе православие, как ее еще называют, пользуется особенным уважением и привлекает массу народа. Последнее происходит отчасти от того, что служба назначается в час дня, время для всех очень удобное. [701]

К 12 пасам в патриархию собралось все духовенство и несколько человек, приглашенных из числа поклонников.

Патриарх любезно всех приветствовал, а нам, русским, говорил: «Христос Воскресе!» Он долго беседовал с нами при посредстве нашего первого драгомана, расспрашивал, как нам понравился Иерусалим, и приглашал вторично посетить древний город, а мы звали его в Россию, расхваливая красоту и богатство русских святынь. Разговор наш часто прерывали два монаха, разносившие гостям неизменные варенье, кофе, ликер и даже папиросы: на Востоке не курят только в церкви. Перед облачением патриарх со всеми похристосовался, дав каждому по два красных яичка, с выскобленными на них ножем рисунками. Ровно в 12 часов, все бывшее тут духовенство надело великолепные ризы. Патриаршее облачение отличалось особенной роскошью: на золотом саккосе пяло великолепно вышитое серебром Воскресение Христа. Панагии, присланные покойным государем и великим князем Николаем Николаевичем Старшим, в подарок покойному патриарху Кириллу, прекрасной работы, осыпанные крупными изумрудами и бриллиантами, переливались всеми цветами радуги. Митра, с художественно сделанными медальонами, сверкала массой драгоценных камней. Держа в левой руке зажженную свечу, а в правой чудный эмалевый образ Воскресения, в рамке из изумрудов, рубинов и бриллиантов (дар великого князя Константина Николаевича), патриарх вышел из своего дома в сопровождении всего духовенства. Процессия, с яркими хоругвями и горящими свечами, едва поместилась в узкой улице. Ожидавшая ее, огромная толпа отступила в переулок и уже после примкнула к крестному ходу, направившемуся в церковь Воскресения; последняя была уже полна народа; женщины, в необыкновенно пестрых костюмах, составляли большинство. Было много католиков и протестантов, пришедших посмотреть одну из самых блестящих греческих церемоний, причем англичане с необыкновенным нахальством лорнировали церковь и молящихся.

Служба сначала шла быстро на греческом языке и особенного ничего не представляла, пока греческий диакон не провозгласил: «И о сподобитися нам слышавдя святого Евангелия Господа Бога молим»... «От Иоанна святого Евангелия чтение»... «Вонмем», отвечал из глубины алтаря по-гречески голос патриарха. Невольно все притихли, и среди наступившей тишины ясно раздались первые слова Евангелия на славянском языке. Чудно было слушать эти святые глаголы в самом Иерусалиме, так далеко от родины и на родном языке. Читалось о втором явлении Христа своим ученикам, отчего и вечерня называется вторым Воскресением. Чтение длилось недолго: минут через 7-8 [702] читавший остановился. По церкви вдруг раздался странный металлический звук, и затем над головами пронесся громкий удар колокола. Все вздрогнули. «И о сподобитися нам...», снова слышится звонкий, спокойный голос диакона, и опять тоже евангелие читается на греческом языке; едва замерло его последнее слово, как тот же странный звук, звук ударившегося о железо железа, разнесся по храму и повторился: колокол прозвучал два раза. Снова читается евангелие, и опять раздается таинственный звон.

Один за другим, с разных сторон церкви читают монахи слово Божие, кажется, на двенадцати языках; славянское, греческое, латинское, французское, итальянское, турецкое, еврейское, арабское и другие наречия звучат попеременно в необъятном, полном безмолвной толпой храме и сопровождаются громким звоном. Впечатление производится сильное; быть может, потому народ так и любит эту вечерню.

По окончании службы, патриарх выходить из алтаря, садится в большое золоченое кресло и христосуется со всем народом. Чтобы избегнуть давки, мы не стали ждать конца и вернулись домой, а потом с Т. поехали на Сион. Целые облака пыли неслись по дороге от русских построек к Яффским воротам, и мы свободно вздохнули только повернув с дороги вдоль стен города, мимо башни Давида, незначительного теперь укрепления, в составь которого входят и Яффские ворота. Как и всегда в Иерусалиме, при осмотре памятников глубочайшей древности, воображение рисовало нам картины седого прошлого. Вспоминался царь Давид, отнявший Сион у Иевуссеев и построивший себе тут дом. Крепко полюбилось царю-поэту это место, и превознес он его в своих песнопениях. Да и не один Давид превозносил Сион: хвалебные гимны Ветхого Завета всегда прославляли его. Великой святыней был Сион для израильтян, но не меньшее значение имеет он и для нас, ибо там была Тайная Вечеря. Так называемую Сионскую горницу показывают в верхнем этаже какого-то турецкого здания, на южной части горы. Комната невелика; две колонны, поддерживающие потолок, служат ее единственным украшением; отсюда поднимаются по двум, трем ступеням в другую разгороженную пополам комнату, в левой половине которой (от входа) в углу стоит огромный саркофаг, покрытый веленым шелковым покрывалом. Говорят, это гробница Давида; но это неверно. Что действительно Давид погребен на Сионе, это не подлежит сомнению, но лежит он в недрах Сиона, и могила его, как и все еврейские царские гробницы, иссечена в скале и, вероятно, состоит из нескольких отделений, как и царские гробницы, о которых мы упомянем ниже. [703]

В правой половине комнаты, по преданиям Дух Святый сошел на апостолов. В нижнем этаже, под Сионской горницей, также две комнаты—одну называют местом омовения ног, а другую— явление Спасителя ученикам. Около Сиона нисколько армянских монастырей; один, женский, построен на месте дома первосвященника Анны. Тут показали нам отрасль маслины, к которой будто бы был привязан Христос. На месте дома Каиафы тоже построен небольшой монастырь, мужской; алтарь его храма [704] поставлен на части камня, который, по преданию, отвален был от Гроба Господня. На дворике показывают отмеченной виноградной лозой место отречения Петра. Кроме этих двух монастырей, около Сиона есть еще большой армянский монастырь, с храмом в честь апостола Иакова, и монастырь Сирианский, построенный на месте дома св. евангелиста Матфея.

Обойдя все эти монастыри, мы отправились посмотреть хорошенько город. Иерусалим очень невелик, его можно обойти меньше чем в два часа времени. Обнесен он каменной стеной, в 50 футов вышины, имеющею несколько ворот, а именно: Яффские, Сионские, Гефсиманские, Дамасские, Иродовы, Гнойные и Золотые; три последние заложены. Золотые, конечно, самые замечательные.

При крестоносцах, по свидетельству игумена Даниила, эти ворота имели четыре входа и были внутри окованы позолоченной медью, с изящной резьбой, а снаружи железом. Вход в них двойной —с горы Елеонской; теперь он заложен. Внутри ворота имеют вид паперти, с четырьмя куполами; и в них устроена мечеть. Постройки города скучены и не отличаются красотой и стилем; улицы грязны, узки, так что никакой экипаж по ним проехать не может, а местами и верхом едва проберешься, и то задевая ногами за выступы домов. Главная улица, ведущая от Яффских ворот к храму, вся обстроена маленькими лавчонками, со всевозможными священными предметами и колониальными товарами. Ни одной порядочной лавки нет. Город сам ничего не производит, и если, по случаю бури, пароход не сдаст груза в Яффе, Иерусалим сидит без провизии. Воды в городе нет; ни одна реченька не протекает около него; поэтому приходится хранить в цистернах дождевую воду. Вообще печальнее Иерусалима ничего представить себе нельзя.

При осмотре города мы любовались наружным видом мечети Омара, проникнуть в которую нам не удалось (боясь наплыва иностранцев, в нее не впускали во время Пасхи). Она величественна и красива, вся обложена разноцветными кафелями, на которых местами золотом написаны изречения Корана, с чудным сферическим куполом и четырьмя огромными воротами, носящими названия врат: Рая, Молитвы, Войны и Давида; она, конечно, красивейшее здание в городе. Что касается внутренности мечети, то нам говорили, что необыкновенно удачный подбор разноцветных стекол в окнах придает ей совершенно волшебный оттенок. Мечеть эта одна из главных святынь магометанских. В ней хранится будто бы упавший с неба камень Эль-Сакраг. Под камнем есть пещера, где, по уверению мусульмане хранятся: копье Давида, меч и знамя Али, щит Магомета, подлинная рукопись Корана, седло кобылицы Эль-Борак, [705] на которой Магомет в одну ночь доскакал из Мекки до Иерусалима, и, наконец, весы, на которых будут взвешиваться в раю души праведных. Дивно хороши помоста мечети. Он имеет 1000 футов длины и 500 ширины и весь устлан плитами белого мрамора; по середине его возвышение, куда ведут украшенные картинами крыльца; на этом возвышении другое, меньшее, и на нем уже стоит мечеть. На помосте несколько фонтанов и великолепный мраморный киоск с восьмиугольным водоемом, покрытый куполом, поддерживаемым рядом коринфских колонн. Кое-где виднеются деревья. Около мечети Омара стоит мечеть Эль-Акса (отдаленная). Это бывший храм Введения Пресвятой Богородицы.

Он построен совершенно также, как и храм в Вифлееме. В одной из ниш храма, на простом камне, перенесенном с горы Елеонской, показывают отпечаток стопы Спасителя. Полагают, что под мечетью скрываются турками большие водохранилища. Немногим путешественникам, имевшим возможность проникнуть в подземелья храма, позволяли осмотреть только самую незначительную их часть, где находятся громадные столбы и своды, поддерживающее площадь бывшего Соломонова храма (предполагают, что они современники его великого строителя).

Один из этих путешественников, А. С. Норов, говорит, что великолепие подземных галерей, своды которых поддерживаются рядами огромных пиластров, его поразили: «При самом вступлении в эту подземельную область, взор ваш, привыкший к нестройным грудам стертого с лица земли Иерусалима, объять удивлением и узнает зодчество библейское. Огромная монолитная колонна с капителью древнейшего искусства поддерживает главный свод; за ним, поднявшись по десяти ступеням, открывается длинная аркада, поддерживающая обширный свод, признанный за иудейское построение. В последнее время открыть подземный ход между Сионом и Морией.

Поездка на Иордан.

На второй день Пасхи, рано утром, мы поехали на Иордан. В виду непривычки дам ездить верхом, вся компания отправилась на осликах, кроме, впрочем, каваса и проводника, данного иерусалимским пашой, которые были на лошадях. Шествие открывал проводник, стройный араб, с длинным ружьем в руках и целым арсеналом оружия за поясом. За ним [706] следовала наша кавалькада, арриергард составляли кавас и проводник с осликами, нагруженными нашим багажом. По дороге мы заахали в пещеру Иеремии, находящуюся против Дамасских ворот. Она расположена под огромным возвышением и чрезвычайно велика. Предполагают, что здесь были каменоломни. Главная пещера имеет до пяти сажен вышины, при углублении в восемь сажень; она поддерживается двумя подпорками. Здесь раздавался плач Иеремии, духовным оком видевшего печальную судьбу несчастного Иерусалима. Недалеко от пещеры Иеремии гробницы царей. Мы не имели времени спуститься вниз, а потому приведу их описание, сделанное А. С. Норовым.

«По приближении к этим гробницам, говорит он, открывается перед вами род квадратного бассейна, иссеченного в каменном слое футов в пятнадцать или более в глубину; спустясь туда, вы видите на левой стороне большую пещеру, высеченную правильным четверо угольником; она украшена широким карнизом и двумя фризами самой изящной резьбы; первый, большой фриз, находится над самым карнизом, а другой, меньший, составляет оконечную кайму входа. Украшение первого фриза расположено таким образом: триглиф, кольцо, аканвовыя ветви, дубовый венок, аканфовые ветви, потом триглиф прежде конца; оконечный фриз равно прелестен, но это уже гирлянда из разных растений. Войдя под плоский свод пещеры, вы видите на левой стороне в боковой стене, почти засыпанное отверстие — это настоящей вход в погребальное жилище. Чтобы проникнуть туда, надо проползти на животе, и тогда вы войдете в правильную квадратную комнату. Сквозь три стены ведут три двери в разные комнаты; всех комнат семь. Во всех стенах видны ниши для гробов, и во многих из этих нишей вырезаны на средней стене три маленькие треугольника. Но что заслуживает особенное внимание— это двери; они высечены из цельного камня; резьба разделяет тех на две части; петли этих дверей из того же камня и стенные вереи, на которых они висели, также каменные. Двери лежать поверженными на земле. Гробницы высечены из отдельных камней. На узких наружных простенках этих гробниц вырезано по одному дубовому венку; внутри гроба выделано изголовье для мертвеца. Крыши с чешуйчатою резьбой. Главные гробницы находятся в последней комнате направо; они разбросаны в ужасном беспорядке; туда ведет небольшой спуск». От гробниц вдоль стен города и миновав гору Елеонскую, мы поехали к Вифании. Дорога, или, лучше сказать, каменная тропинка, узенькою лентой извивается по берегу потока Кедронского и поднимается затем на гору Соблазна, на которой Соломон после построения им своего знаменитого храма, по наущению своих жен, [707] поставил капища Астарте и Молоху. Нам казалось, что тропинка, по которой мы ехали, существовала уже во времена Христа, так как на скалах горы Соблазна негде проложить другой, и что мы своими грешными ногами топтали ту самую дорогу, по которой ступали божественные ноги Спасителя. Я говорю, мы топтали, потому что на гору поднимались пешком. Но вот и Вифания, где жили друзья Господа: Лазарь, Марфа и Mapия. Теперь на этом месте ютятся несколько бедных хижин; среди их показывают высеченную в скале погребальную пещеру Лазаря. Недолго оставались мы в Вифании; засветло хотелось нам доехать до Иордана, выездом же немного замешкались. Через полчаса пути, мы спустились в глубокую лощину, где под каменной довольно большой аркой находится источник, названный в книге Иисуса Навина—Солнечным; говорят, что около него часто отдыхал Спаситель со своими учениками, а потому за ним и сохранилось наименование—источника апостолов. Отсюда дорога становится мрачною и крайне однообразною. Скалы суровые, обнаженный, почти без признаков растительности, одна другой выше, одна другой ужаснее, возвышаются перед глазами и, кажется, конца им не будет. Солнце пекло невыносимо, неудобство жестких сёдел порядком давало себя чувствовать; для разнообразия мы часто шли пешком, но ходьба по острым, раскаленным камням доставляла мало развлечения. Вопрос: скоро ли привал? раздавался все чаще и чаще, и, наконец, после трех часов езды, с разболевшимися спинами и пересохшими от жажды горлами, добрались мы до развалин гостиницы «Доброго Самарянина». Мысль об отдыхе оживила нас, но за то гостиница жестоко обманула даже самые скромные о ней мечты: на горе, на самом солнечном припеке, разбросаны развалины какого-то строения; ни деревца, ни ручейка, ничего, кроме небольшой тени под навесом скалы. Нечего делать, уселись под скалой, закусили холодными цыплятами и красными яйцами, присланными на дорогу добрым патриархом, выпили согревшейся во вьюке воды с вином и вновь поплелись под тем же палящим солнцем, среди тех же безотрадных картин. Прошло два, или три томительные часа. Все молчали; но как всему бывает конец, так и эта мертвая пустыня кончилась; поднялись мы по каменным ступеням на чрезвычайно высокую гору, с боку которой зияет глубокая бездна с тихо журчащим потоком, и пред нами раскрылась широкая Иорданская равнина. Почти у подножия гор зеленели сады деревни Раха, построенной на месте древнего Иерихона, от которого и следов не осталось; за ними линия кустов указывала течение Иордана; правее виднелось Мертвое море, еще дальше серели Ливанские горы. Все свободно вздохнули. Проворно стали мы спускаться в манившую нас долину и чрез четверть часа очутились пред быстро [708] бегущим ручьем, над которым возвышаются развалины очень древнего водопровода. Напоив осликов и освежив себе лица водой, мы, уже бодрые и веселые, подъехали к русскому приюту. Приют в Иерихоне, как и все приюты иерусалимской духовной миссии, весьма хорош. Комнаты светлы, чисты и высоки, воздух пропитан ароматом окружающих приют апельсинных, лимонных и гранатных деревьев. Все это очаровало нас, а появившийся вскоре на столе самовар заставил позабыть все невзгоды пути. Благодушествовали мы, однако, недолго—до Иордана еще было далеко, и мы, взобравшись на осликов, пустились по солончаковой равнине, поросшей какими-то лишаями. Грустное впечатление производит эта, некогда текшая медом и млеком, равнина; но все же это не подавляющая мрачность иудейских гор. Жар стал спадать, когда мы подъехали к темным, мутным водам священной реки. Река неширока, но изумительно быстра.

Посидев на берегу и наломав на память веток Палестины, мы пошли пешком в монастырь Иоанна Предтечи. Говорят, что монастырь этот поставлен был на месте Крещения Спасителя, теперь он расположен от берега реки в полуверсте; объясняется это тем, что река изменила свое русло. Полагают также, что тут же и место перехода израильтян через Иордан; против монастыря, на другом берегу, жила некогда св. Мария Магдалина. Монастырь Предтечи один из древнейших в Святой Земле; долгое время лежал он в развалинах и возобновлен недавно. Стоить он на пригорке и по внешности ничем не напоминает дома молитвы: нет ни креста, ни купола над каменным четырехугольным строением, всего более похожим на сторожевые башни, в большом количестве попадающиеся на дороге из Яффы в Иерусалим. Не успели мы подойти к монастырю, как несколько монахов вышли нам навстречу и один из них, услыхав наш говор, приветствовал нас на родном нам языке. Чрез узенькую калитку вошли мы в крохотный дворик и по деревянной, приставленной к стене лестнице полезли на плоскую крышу, с боку которой возвышается небольшая пристройка. Крыша (оказалось потом, что покрываете церковь) завалена обломками колонн, капителей и т. п. бренных остатков бывшего когда-то здесь величественного храма, не имевшего, конечно, ничего сходного с теперешнею в полном смысле слова убогою церковью. Не знаю, впрочем, почему мне казалось, что именно такими были палестинские храмы в первые века христианства. В пристройке оказались комнаты для поклонников, маленькие, но светленькие, с матрацами вместо кроватей и железными решетками вместо стекол в окнах. Радушный игумен, худой монах в истрепанной рясе, своим необыкновенно сердечным [709] к нам вниманием заставил нас скоро примириться с весьма заметными пробелами в обстановки комнат.

Но неописуемое удовольствие доставило нам обливание свежей иорданской водой, которое устроил нам земляк-монах в одной из нижних келий монастыря. Покуда мы обливались, на верху приготовили самовар, проводники принесли провизию, и мы весело стали трапезовать, на время позабыв даже, что мы на берегу Иордана, а не в милой России. Усталость, однако, вступила в свои права; мы разбрелись по каморкам, не бёз удовольствия растянулись на жестких ложах и спали так крепко, что даже не слыхали воя шакалов, бродящих тут каждую ночь. Отдых наш был короток: в 3 часа нас разбудили; мы пошли к обедне, напились затем чаю и отправились в обратный путь. Было еще темно, бессчетное количество ярких звездочек смотрело на нас с темной выси; в воздухе чувствовалась непривычная нам теплота и нега. Незаметно доехали мы до Иерихона и восхода солнца не видели, так как с рассветом все небо заволокло тучами. День обещал быть нежарким; но не успели мы доехать до подножия гор, как солнце вдруг выглянуло и немилосердно стало припекать нас. Эта жара нас удивила: еще с вечера бывший у Т. барометр начал страшно падать и, не смотря на яркое солнце, все шел к низу. Посердились мы на барометр, [710] но, как оказалось, совершенно напрасно. Только что отъехали от Самаритянской гостиницы, как небо снова заволокло тучами, поднялся резкий ветер, быстро перешедший в бурю. Температура мгновенно понизилась, пошел дождь, и мы, не знавшие пред тем, как спастись от жары, не могли укрыться от насквозь пронизывающего ветра. Усталые ослики не соглашались прибавить шагу, и мы, промокшие, чуть не окоченелые от холода, насилу добрались до Гефсиманских ворот. Тут мы слезли и почти бегом отправились домой чрез весь город, но и это не спасло нас от сильнейшей простуды.

Русские приюты и поклонники в Иерусалиме.

Побывав в Иерусалиме, нельзя не обратить особенного внимания на русских паломников, стекающихся туда в огромном количестве. Паломничество в Иерусалим началось еще в ветхозаветные времена, но не было особенно значительные; со времени же христианства заметно усилилось и продолжало усиливаться по мере увеличения безопасности пути.

С XI века стали странствовать на поклонение св. Гробу и русские, а в XII веке появилось характерное описание святынь палестинских, принадлежащее перу игумена Даниила. В 1882 году, на Пасху число русских богомольцев достигло 3.000. В продолжение нашего долгого пути, мы не раз имели случай наблюдать их. Обратили мы на них внимание впервые, находясь в море и осматривая наш пароход. Идя мимо широкого отверстия на палубе, мы были поражены ужасным зловонием, выходившим из него и заглянули туда. Оказалось, что это огромный ящик без окон и дверей, кроме отверстия, в которое мы смотрели—пустая часть трюма, отведенная по случаю дурной погоды нескольким десяткам наших богомольцев; тут они проводили большую часть времени, вперемежку — мужчины и женщины, старые и молодые, больные и здоровые, тут они ели, и этот то запах пищи вместе со спертым воздухом так нас и поразил. В Дарданеллах мы были свидетелями, как 500 человек турецких солдат отказались ехать на нашем пароходе, узнав, что на нем едут русские пилигримы. «Они слишком грязны», напрямую объявили турки. И действительно, нечистоплотность их легендарна. У большинства, кроме крошечной котомки, ничего с собой нет, так что о перемене платья и белья они и не думают, а путь очень дальний. Они везут собой только деньги, [711] которые собирают перед отъездом в довольно значительном количестве для дороги, а в особенности для покупки разных крестиков и образков, которые потом большинство паломников продает с большим барышом в России. Это и есть главная причина наплыва богомольцев в Иерусалим, как уверяли нас знатоки русского паломничества. Кроме того, другую часть паломников составляют наши убогие странницы, праздные женщины, беспрестанно путешествующие из одного монастыря в другой и затем решившиеся побывать в Иерусалим, зная, что русский народ чрезвычайно почитает всех, посетивших св. Гроб, и что всякий крестьянин принимает их с распростертыми объятьями. Наконец, меньшинство составляют люди, отправляющееся действительно с религиозной целью. С первых шагов своих поклонники делаются предметом самой беззастенчивой эксплуатации. Первым по времени эксплуататором является Общество Пароходства и Торговли, смотрящее на поклонников, как на товар, вместе с теме предоставляющее им гораздо меньше удобств, чем действительному товару. Каждый ящик, каждый мешок имеет свое определенное место, с которого его безе уважительной причины не беспокоят. Не так поступают с поклонниками— ими затыкаются все щели между ящиками товара. Часто многим из них буквально негде преклонить голову, между тем возить поклонников, вероятно, не безвыгодно, так как у англичан существуют агенты, для сманивания поклонников на английские пароходы. Один из подобных агентов был нашим компаньоном до Иерусалима. В Константинополе представителем эксплуататорства является подворье Афонского Пантелеймонова монастыря. Находится оно в двух шагах от пристани Общества Пароходства и Торговли и занимает огромный прекрасно построенный дом. Помещение хорошее, и поклонник здесь persona grata: монахи твердо знают, что его кошель еще не почат. Все предлагаемый святыни рассчитаны на идущих в дальний путь. Ничего громоздкого не предлагается. Преобладают целебные средства—масла в крошечных пузырьках, вата, образки на материи и т. п.; грамотным продают тоненькие книжки и т. п. Торговля идет шибко, но поклонники-спекулянты, бывавшие в Иерусалиме, почти ничего не покупают, зная, что святыни Палестины гораздо более, нежели Афонские, ценятся в России. От Константинополя до Яффы от поклонников наживаются только пароходные кафежи да слиугниоты при продаже немудрых запасов. Строго систематическая эксплуатация поклонников начинается с Яффы. Перед приходом каждого парохода на Яффскую набережную являются представители русского подворья и греческие монахи караулят поклонников. Русские монахи, благодаря родному языку, берут верх, но и греческие монахи тоже подучивают [712] пару другую русских фраз и с их помощью отвоевывают на свою долю несколько десятков «батюшек и матушек». С этой минуты все в Яффе для поклонников приобретает меновую ценность. Каждый камень, подобранный монахом на улице, каждый кусочек воску, соскобленный с пола церкви и часовни, засохший цветок, найденный случайно в молитвеннике, превращается в руках ловкого грека—в камень от дома, где апостол Петр совершил чудо над Тавифой, воск в воск от свечи, горевшей в это время в доме, а цветок в крину сельную, сорванную самим апостолом. Каждый поклонник, выразивший в своем непроходимом невежестве какое-нибудь дикое желание, немедленно видит его исполнение; греческие монахи ничем не затрудняются. Но в Яффе поле их деятельности узко; для христианина Яффа значит сравнительно мало. За то в Иерусалиме им полный простор, и пользуются они им действительно широко. Перья из крыла Архангела Благовестителя, кусочки от лестницы, виденной Иаковом во сне, волосы Богоматери, стружки от Гроба Господня и т. п. охотно покупаются поклонниками и еще охотнее продаются греками. Каждый шаг поклонника-новичка оплачивается им, и при каждой уплате его основательно обсчитывают наши старшие братья по вере. Но что же делают учрежденные с огромными пожертвованиями — иерусалимская русская духовная миссия и палестинская комиссия со своим представителем консулом во главе? Русские сооружения в Иерусалиме для улучшения быта русских поклонников занимают обширную Мендамскую площадь (в 16.000 кв. саж.) в 10 минутах ходьбы от Яффских ворот. Сооружения эти состоят из большого и прекрасного собора во имя святой Животворящей Троицы, большого двухэтажного дома, занимаемого духовной миссией, в одной половине нижнего этажа которого находятся так называемые дворянские номера, где останавливаются поклонники «почище». Кроме двух приютов на 800 человек, госпиталь, дома консула и драгоманов—вместе с необходимым к ним службами, дома для сторожей и привратников, сараев, конюшен и т. п. Все постройки обнесены каменной оградой. С наружной стороны русские приюты кажутся чрезвычайно солидными и много стоящими и действительно на них истрачено что-то около 1.200.000 р. Возведением этих приютов, а равно и учреждением в 1869 году иерусалимского консульства, хотели устранить главный недостаток русского поклонничества: «недостаток покровительства в св. местах отечественной духовной и гражданской власти», — как тогда писали. Посмотрим теперь, на сколько, почти через четыре века, после приведения предположения в исполнение, оно оказывается действительно удовлетворяющим той цели, с которое било предпринято. Для того, чтобы ответить на этот вопрос [713] нужно вспомнить, что иерусалимский приют и консульство специально были учреждены: 1) для того, чтобы доставить поклонникам удобное помещение, чем и избавить их от материальных лишений, и 2) доставить поклонникам возможность удовлетворять своему благочестивому любопытству при обозрении св. мест, избавить их от эксплуатации греческих монахов и дать им добрых вожей, об отсутствии которых так скорбел еще игумен Даниил. Что касается до удобства помещения поклонников теперь, то в 1882 году в приютах на 800 человек помещали 3.000 слишком, иначе сказать, на каждую койку являлось 4 претендента. Взяв во внимание легендарную нечистоплотность наших богомольцев, не трудно пенять, каковы были удобства, предоставленные поклонникам, и надо благодарить Бога, что в это время не случилось эпидемии, благоприятные условия для развития [714] которых были на лицо. Что касается дворянских комнат, то они высоки и светлы, но содержатся более чем небрежно. Ни одно окно (кроме одного номера, предназначенного для членов палестинской комиссии) не запирается, как следует, жалюзи поломаны, постели отвратительны и густо населены и т. п. Относительно добрых вожей — дело стоит не лучше. Обязанности их должны исполнять члены духовной миссии; но она состоит всего из трех монахов, считая в том числе и настоятеля. На обязанности этих лиц лежит заведование приютами миссии в Иерусалиме, на Елеоне, в Горнем и Иерихоне, службы в соборе, приютской церкви, ведение хозяйства и т. п., так что, при всем желании, они не могут и думать о каком бы то ни было духовном руководительстве. Таким образом, цель, с которой учреждены приюты, миссия и консульство, не достигается. Одной из причин этой неудачи нельзя не признать—совместное нахождение в Иерусалиме двух русских представительств, светского и духовного, причем материальное довольствие поклонников выдает палестинская комиссия, правильнее сказать, ее уполномоченный консул, а духовные нужды—миссия. Не нужно быть особенно наблюдательным, чтобы на другой же день по приезде в Иерусалим не заметить, что представители миссии и комиссии — два полюса, два противника, борющиеся за право владеть поклонниками. Каждый упорно отстаивает свое первенство, и нас уверяли, что консул будто бы приказывает объяснять поклонниками, что он их прямой начальник, а архимандрит держится единственно для служения в церкви. Со своей стороны, отец архимандрит требует, чтобы поклонникам внушали, что он глава их, а консул состоит при нем «токмо для прописки паспортов». Мы лично с первых же шагов в Иерусалиме испытали на себе весь вред вышеуказанного дуализма. Приехав в Святой Город, мы нашли все гостиницы занятыми, а в дворянских номерах одну комнату, оставленную для нашего компаньона, адмирала С. с женой. Не зная, что делать, мы расспрашиваем одного, другого и, к изумлению нашему, узнаем, что на верху, у отца архимандрита, есть свободные комнаты, куда, однако, женщин не пускают, а потому нужно попросить, чтобы один из холостых, занимающей дворянский номер, был переведен на верх, где ему будет лучше и на что он охотно согласен. Каково же наше удивление, когда нам ответили, что «не удобно де консулу просить отца архимандрита о чем бы то ни было». Но это все мелочи. Есть вещи посерьезнее, в которых высказывается вражда двух представителей, обязанных блюсти одни и те же интересы. Приведем пример. В Иерусалиме поклонники страдают от тесноты, между тем, на горе Елеоне строят роскошный приют, где поклонникам приходится ночевать раз, [715] много два в год. Не полезнее ли бы было вместо этой ненужной роскоши надстроить по этажу в иерусалимских приютах (чего не делают по недостатку средств) и дать хотя какое-нибудь удобство поклонниками. Но дело в томе что Елеонский приют строит миссия, которая не даст денег комиссии. Деньги же поклонников, понятно, идут к монахам, а не консулу, который для них не что иное, как генерал. Более подробная разработка довольно важного вопроса о русском паломничестве не входит в рамки наших беглых путевых заметок. Отметим только один факт, характеризующей наше влияние на Востоке: духовная мигая строит две церкви в Горнем и на Елеоне— турки остановили постройку, как начатую без разрешения. Три года ждет наша миссия разрешительного фирмана, для получения которого католикам нужно три месяца.

Отъезд. — Яффа. — Пароход «Espero».

Но вот наступает день отъезда. Страшный ветер, два дня подряд дувший в Иерусалиме, заставляем бояться за возможность попасть в Яффу на пароход. Болезнь моя не позволяет и думать более оставаться в негостеприимной Палестине, и мы посылаем нанять экипаж до Яффы, а пока едем приложиться в последний раз к Гробу Господню, купить фотографий Иерусалима и карточек с наклеенными на них сушеными цветами Палестины. Сделав закупки, мы зашли проститься с патриархом и нашей соотечественницей, А. Д. Богдановой, уже поселившейся в Иерусалиме и приобретшей там всеобщее уважение своей необыкновенной добротой, умом, религиозностью, без ханжества, и чисто славянским гостеприимством. Угостив нас порядком, А. Д. благословила нас па дорогу несколькими священными предметами, которых не купишь ни за какие деньги. Она дала нам кусочек от камня Гроба Господня, доставшийся ей от патриарха в то время, когда греки, обшивая Гроб Господень мрамором, несколько его удлинили. В свое время это святотатство сильно волновало христианский мир. Кроме того, мы получили по кусочку камня от Голгофы, вертепа Богоматери и по букетику иммортелей с Афона, добываемых там с величайшим трудом и опасностью, погубившей не одну человеческую жизнь. Грустно простились мы с А. Д. и пошли к блаженному Иерофею, который принял нас положительно, как родных. Появились опять варенья, кофе и ликер; иорданский архиерей (долго живший в России у Норова) принял на себя обязанность переводчика, и [716] взаимные пожелания полились неудержимо. Как водится, нам дали книгу, чтобы записать на вечное поминовение дорогих нам покойников; затем получила мы букет, визитную и фотографическую карточки патриарха и, выражая надежду вновь встретиться, откланялись.

От патриарха мы вернулись домой. Наконец, прощания окончились, вещи уложены, более чем скромный обед съеден, немецкий эшафотообразный калибер подан к крыльцу, и мы пускаемся по пыльной дороге к древней Иоти. Тяжелое чувство овладело мной при отъезде из Иерусалима. Не то совсем ожидала я, ехавши туда. Рознь и споры между теми, которые, в силу принятых на себя обетов, обязаны жить в мире со всеми, неурядицы, мелкое торгашество, погоня за наживой, льстивое угодничество пред власть имущими и обманы всегда, везде и во всем—вот что невольно вспоминалось при отъезде из Иерусалима...

Не раз обернулись мы взглянуть на гору Елеонскую, которая,— одна из окружающих Святой Город высот, — видна с Яффской дороги. Между тем, калибер наш быстро спускался с гор. С правой стороны показалась Горняя. В Латроне ночевали, т. е. провели три часа без сна, в душной комнате Ноward'oвой гостиницы. Боязнь, что, по случаю сильного волнения, пароход не остановится в Яффе, или не будет иметь сообщений с берегом—не давала нам покоя. Следующий пароход приходил в Яффу только через неделю, и перспектива — провести там столько времени, при том больной, без медицинской помощи — была более чем неприятна. Кроме того, мы и так запоздали в Каир, вторую цель нашей поездки, климат которого должен был восстановить мое здоровье. Страшная тряска экипажа, опасность свалиться в канаву (удовольствие, уже испытанное нами в Палестине) и сильная физическая усталость не улучшали настроения духа. Яффу мы ждали, как землю обетованную, но, приближаясь к городу, услыхали такой рев моря, что стало еще горче. Дорогой была хоть надежда, что волнения не будет, но тут надежда исчезла, и факт; которого мы так опасались, стоял пред нами воочию, во всей своей непривлекательности. Первое наше слово к человеку, отворившему нам дверь гостиницы, было: «придет пароход?» На это последовал, правда единственно возможный, но тем не менее не утешительный ответ: «неизвестно, какая будет погода». Пробуем спать—не до сна: проклятое море нещадно ревет, точно издеваясь над нами; мысли одна другой чернее проносятся в голове. Необыкновенно привлекательными красками рисует воображение милую, далекую родину. Кажется, что до нее никогда не доберешься. Лежать не в моготу; встаю, одеваюсь и выхожу на балкон, захватив [717] огромную зрительную трубу. Море рычит под ногами; страшные, грязно-зеленые валы налетают на лежащую перед пристанью гряду скал, пенятся, разбиваются в миллионы брызг, поднимаются целыми столбами водяной пыли; одни отскакивают назад и сливаются в клокочущую массу, другие перескакивают через скалы и в перегонку устремляются на песчаный берег. Небо серо, как море; обрывки туч, как помешанные, мчатся Бог весть откуда и куда. Пронзительный ветер жалобно вторит своим унылым завыванием грохоту моря. Но вот вдали показались две мачты. В трубу вижу австрийский флаг. Надежда еще не совсем потеряна. Муж немедленно отправляется в агентство «Русского Общества Пароходства и Торговли» просить Map... послать за билетами и нанять арабов довезти нас до парохода. Но милейший Map... на отрез отказался исполнить просьбу, объявив, что ехать на пароходе в такую погоду безумно и он греха на душу брать не желает.

Взяв каваса, муж сам нанял лодку за 50 франк, (обыкновенная цена 20 коп. с человека), купил билеты, и через 10 минут мы с своими пожитками были уже на пристани, где нас ожидал баркас с 12-ю гребцами. Еще минута и мы отдались бушующему чудищу. Мы уже имели понятие о большом море, ехав в Иерусалим, но теперь оно было еще страшнее. Каким ничтожеством казался нам, сравнительно, большой баркас перед громадой чудовищных валов. Что-то с нами будет? Арабы выплывут из всякой пучины, а мы? Как самую ничтожную щепку выбрасывали нас волны на свои пенящиеся вершины; на секунду перед нашими глазами являлся и качающийся пароход и амфитеатр домов Яффы, но тотчас же все снова исчезало, и мы летели в зеленую бездну. Много раз, мы то взлетали, то опускались и начали было привыкать к этому положению переметной сумы, как вдруг между гребцами произошло какое-то движение, и мы с ужасом увидели спускавшийся на нас с гребня волны баркас; ни ему, ни нам повернуть не представлялось возможности (иначе нас неизбежно залило бы водой), и мы с тревогой ждали неминуемого столкновения. А лодка все ближе и ближе и кажется куда больше нашей. Я не могу оторвать от нее глаз. Лица ее арабов и теперь, как живые, стоят передо мной, так сильно они врезались в памяти. Но вот лодка около нас, наши арабы издают нечеловеческий крик, отскакивают на одну сторону, слышится удар дерева о дерево, но мы полюбовно расходимся, после далеко нежелательной встречи. А до парохода еще далеко. Кажется, что мы к нему и не приближаемся, «А ну, как он уйдет, не дождавшись»? является тревожная мысль. В такую погоду это возможно, особенно для парохода австрийского «Ллойда». Не может быть, почему-то громко [718] успокаиваю я себя. Но так как всему бывает конец, то и мы стали подходить к пароходу. Тут ожидало нас самое тяжелое испытание. Только что нам казалось, что в два, три удара весел мы у трапа, как баркас наш, точно мячик, отбрасывало волною в море. Дружно налегли арабы на весла, гребут изо всех сил и чуть не от самого столь желанного трапа сердитое море далеко, далеко отбрасывает нас. Видимо начали ослабевать бравые гребцы; пот градом катился с их мужественных, загорелых лиц, и они какой-то заунывной песней стали бодрить свои падающие силы. С парохода мы не могли ожидать помощи: его самого трепало неистово и того гляди, могло сорвать с якоря... Становилось жутко. Но вот арабы собрали последние силы, с громким криком ударяя длинными веслами, проходит томительная минута — и наш баркас, как пришпиленный, останавливается у трапа, удерживаемый мускулистыми руками наших спасителей. Один из них с ловкостью кошки, подхватив меня на руки, втаскивает на палубу; другой влечет мужа, остальные тащат вещи, оглашая воздух криками «бакшиш! бакшиш!» Кое-как добравшись до каюты, я легла на койку я положительно не помню, как мы покачались до Порт-Саида.

А. Селиванова.

Текст воспроизведен по изданию: Пасха в Иерусалиме.  (Из воспоминаний о поездках на Восток в 1881 — 1882 годах) // Исторический вестник, № 11. 1884