САТИН А.

ПОЕЗДКА В ПАЛЕСТИНУ

ИЗ ЗАПИСОК ЧЕРНОМОРСКОГО ОФИЦЕРА.

В октябре 1857 года, фрегат Полкан, на котором я служил, стоял в Пирее, в распоряжении нашего посланника при Афинском дворе. Тоска была страшная. Посольства, после летних каникул, еще не собрались; афинское общество тоже еще не открыло зимнего сезона. Поездки в Афины надоели, окрестности все осмотрены; чудеса Акрополя и те даже присмотрелись. Между собой офицеры все переговорили. Начнет бывало кто-нибудь рассказывать: «А вот раз в Неаполе....» — Знаем, знаем! кричат со всех сторон. — Это ты про рыжую Итальянку-то!

Ну, и замолчит.

— А вот раз в cafe-chantant в Тулоне, начнет другой.

— Слышали, слышали! кричат опять, — ведь это историю с салфеткою ты хочешь рассказывать! — Зевать даже начнут!

В одну из поездок по окрестностям, мы привезли с Пантеликских каменоломен, из мрамора коих построен Парфенон, земляных черепах. Вошли они у нас в моду. Стали мы их разводить, чистили, холили, покрывали ваксой и лаком, и устраивали steeple-chase. Держали на них громадные пари. [671]

В это блаженное время, телеграфов в Греции еще не было, а почта приходила только два раза в неделю. Когда уже очень одолеет скука, едешь в Афины, к почтенному старику П***, пить русский чай и слушать, в сотый раз, какую-нибудь историю.

Старик П*** был Грек, но считался на русской службе, и был преинтересная личность. И где только он не был! И при адмирале Сенявине служил, в начале нынешнего столетия, и за независимость Греции сражался, и при графе Каподистрия состоял.

Придешь бывало к нему, обрадуется.

— А, здравствуйте, что давно не были?

— Да все служба.

— Служить надо, надо. Ваша служба хорошая. Я сам долго служил на корабле у адмирала Сенявина. Да не хотите ли чаю? я из Одессы свежий получил.

Надо заметить, что это он каждый раз говорить. Кто бы когда ни приехал, он всегда только что получит чай из Одессы.

Ну, после второго или третьего стакана и приступишь.

— Вы бы что-нибудь рассказали.

— Да что рассказывать-то, стар я стал, память плоха.

— Расскажите пожалуйста как это вас хотели повесить?

— Да, да, чуть-чуть не повесили. Это в Албания было, давно, при Сенявине еще.

— Да как же это случилось?

— Тогда у Турция война с Россией была. Я молодой был, отчаянный; хотя и ходил в европейском костюме, но паликар в душе был. Не сносить тебе своей головушки, говорил бывало Сенявин. Ан, вот восьмой десяток доживаю. Бог миловал.

— Да в Албанию-то вы как попали?

— А это призывают меня раз и говорят: можешь Албанцев поднять? — Можно, говорю: отчего же им на Турку не идти? Они всегда готовы. Ну, и дали мне тридцать тысяч червонцев, я поехал. И недолго я хлопотал, все поднялись. Мне такой почет был; старики и те уважали. Только живу я эдак месяц-другой, и хорошо живу, в почете. Вдруг вижу, валит народ, шумит, и прямо ко мне. Повесить его! На кол! Ты нас нарочно [672] подвел, Турки в горах, деревни жгут! — Защищайтесь говорю, вам помогут. — Кто поможет, ты что ли? Россия мир заключила. Вот за это-то и хотели меня повесить; уж и петлю надели.

— Как же вы спаслись?

— Бог спас, один Бог. А то бы повесили, непременно повесили.

И никогда старик не хотел сказать как и кто его спас.

Много еще он рассказывал: как Мавромихали убил Каподистрию, как бывало кутил Сенявин с черногорским владыкой, и много еще других историй.

В один прекрасный день, монотонная жизнь фрегата была нарушена. В кают-компании шли оживленные разговоры, слышалось: Сирия, Иерусалим, Каир, Египет. Фрегатский иеромонах, почтенный отец В...., и тот о чем-то горячо рассуждал со штурманским офицером.

Но вот на палубе раздался свисток, и голос вахтенного офицера.

— Капитан едет!

Все бросились наверх. Капитан вышел и объявил, что посланник отпускает фрегат на два месяца, и что мы идем к берегам Сирии и Египта.

Радости не было конца. Все тотчас же решили взять драгомана; без драгомана нельзя.

— Да кого же взять-то?

— Бакатори, более некого, он драгоман по профессии, все языки знает, с Ламартином путешествовал. Аттестат есть. Решили взять Бакатори.

Бакатори был не настоящий Грек. Предки его выселились откуда-то с Востока, и когда-то жили в Бейруте, Александрии, поступали под покровительство всевозможных консулов, и наконец, настоящего Бакатори, нашего будущего чичероне, волной бурной жизни выбросило в Пирей. Он открыл кабак, потом ресторан.

В этот-то ресторан и отправились ваши офицеры пригласить Бакатори.

Как нарочно ему надо было ехать в Александрию.

Впрочем, всякому Греку, торговому или не торговому, всегда нужно в Александрию, в особенности, если можно не платить за проезд, да еще получить приличное вознаграждение. [673]

Он был в восторге, мы тоже. Первый попутный ветер понес нас к берегам Сирии, и через несколько дней благополучного плавания мы стояли под стенами Яффы.

Не могу не рассказать случившегося тут печального происшествия. В 1856 году, когда наш фрегат отправился в дальнее плавание, между офицерами решено было не прибегать к телесному наказанию и оставить его только за кражу или побег.

Все шло благополучно. Дух команды был великолепный; самолюбие было развито до высшей степени. Но пред нашим отходом в Сирии, случилось несколько краж. Не мы, офицеры, а команда негодовала. Подходить раз ко мне фельдфебель моей роты и доносит что не все благополучно, поймали вора. Я произвел следствие, — тогда еще не было нынешних судов, — и, увидев, что он действительно украл, хотел наказать его двадцатью пятью ударами линьков. Он роптал, говорил что прав, что мне грех наказывать его даром.

Досадно мне было прибегать к такому средству, да еще слышать, что наказываю даром. Я приказал написать рапорт о случившемся капитану, а его арестовал на баке. Теперь его ожидало более строгое наказание и занесение штрафа в формуляр. Он бросился на колени, сознался и просил, чтоб я лучше наказал его сам. Но я остался при своем решении и подал рапорт.

С нами в Иерусалим отправлялся состоявший при Афинской миссии почтенный отец архимандрит А***. В день происшедшей кражи вечером, я был на вахте от 6 до 12 часов. Ночь была тихая, но темная; команда слала, а я беседовал с отцом архимандритом, прохаживаясь по шканцам. Вдруг часовой у парадного трапа закричал:

— Ваше благородие, кто-то у борта плавает, и плещется!

Я подошел, окликнул, приказал вынести фонарь. Никого нет. Вахтенный унтер-офицер объехал фрегат на двойке, тоже никого нет.

— Да не акула ли это? заметил отец архимандрит. Действительно, акула показалась несколько дней пред этим в Пирейской бухте. Так и порешили, что это она или что часовому показалось.

Но наступило утро и арестованного на баке вора не оказалось. Он бежал вплавь, и, не достигнув берега, утонул.... [674]

Переход от Пирея до Яффы мы совершили благополучно. На высоте острова Милоса на нас налетел шквал, и мы вошли в Милосскую бухту. Остров Милос образует почти подкову, а его бухта есть провалившийся вулкан, у подножия которого возвышался некогда знаменитый храм Афродиты Милосской. Наш фрегат находился может быть на том самом месте где стояла дивная красавица, — стояла в полном блеске, не такая как она теперь в Парижском Лувре.

Я не стану описывать Яффы и ея окрестностей. Достопримечательности Сирии и Палестины слишком известны.

Я пишу свои личные впечатления, при быстром путешествии от Яффы до Иордана.

От Яффы до Иерусалима считается двадцать два часа пути верхом, но имея много матросов пеших, мы пробыли в дороге тридцать, останавливаясь два раза на несколько часов.

Усталые и измученные от жара и непривычной верховой езды, мы около полудня вступили в Иерусалим. Нас встретили греческие монахи радушно, не допустили остановиться в отеле, а повели прямо к себе в монастырь. Офицеры, переодевшись, пошли в храм, я же, будучи выбран распорядителем путешествия, пошел размещать команду. К нам был приставлен от митрополита монах по имени отец Николай. Это был красавец, брюнет, лет сорока пяти, с окладистою черною бородой и лицом не выражавшим воздержания. Сильный запах водки и чесноку тоже о воздержании не свидетельствовал. Он был в России и хорошо говорил по-русски, только с сильным акцентом. Когда я вернулся в наши комнаты, он уже возвратился из храма и егозил около моего человека. Я попросил его дать мне напиться, если можно, сельтерской воды, и бросился на постель, или что-то в этом роде, почти на полу.

— Подожди, я тебе лучше дам. С этим словом святой отец скрылся, но не прошло и пяти минут как он вернулся, таща в одной руке таз и кувшин, а в другой бутылку и стакан.

— На-ка, попробуй. С этими словами он бухнул мне полный стакан, щелкнул языком и повел рукой по горлу, как делают Греки, ощущая особенное удовольствие. [675]

В стакане оказалось великолепное кипрское вино; я с наслаждением отхлебнул несколько глотков и продолжал отдыхать.

Отец Николай, поболтав шепотом с человеком, обратился ко мне:

— Допивай же бутылочку, да пойдем поклониться Гробу Господню.

Я встал и начал одеваться. Монах продолжал егозить около меня, обдавая запахом водки. Просто мочи нет.

— Батюшка, вы бы пошли да приказали приготовить воды окатиться, уж очень жарко.

— Что ты, родной? Как это можно, в нашем климате это вредно, страна не та. А вот вечерком я тебя в баню свожу, это хорошо.

Я попросил его проводить меня в храм. Храм произвел на меня грустное впечатление; Турок с трубкой, собирающие за вход, недостроенный купол, завешанный циновками и полотном в лохмотьях; бегающие и ругающиеся монахи разных сект. Все это поражает и глубоко оскорбляет непривычного поклонника. Наконец мы подошли ко Святому Гробу. Я попросил услужливого отца Николая оставить меня одного, и спустился в пещеру. Тут только я провел единственные отрадные минуты в Иерусалиме. Кругом меня было тихо; старик монах читал у Гроба молитву на греческом языке, я молился...

Когда я вышел и отправился поклониться остальным святым местам, я уже помирился с печальною обстановкой. Но недолговременно было мое религиозное настроение...

По дороге мне показали пуп земной и расщелину скалы Голгофы, откуда слышны стоны грешников во аде. Монах даже сам нагнулся и послушав объявил что сегодня не так слышно, а то ужасно стонут. Я ушел из храма; но не до конца была выпита чаша.

При выходе меня обступила толпа русских баб и мужиков; они плакали и выли, прося взять их в Россию.

Многие были тут еще с 1852 года, и не имели с чем вернуться. (Теперь этого более нет. В Одессе иначе не выдают билетов как с оборотом.) [676]

Что они перенесли, чем жили, знает один Бог. Мне было их жаль, очень жаль, я страдал за них, но страдал и за себя. Около меня, скрививши рты, стояли два рыжие туриста. Дорого бы я дал, чтоб их не было.

Офицеры собрались только к обеду. Нам подали похлебку из лука с чесноком, баранину с чесноком, курицу с рисом и всевозможными пряностями, конечно тоже с чесноком, курицу жареную на оливковом масле и разных пирогов и печений, приготовленных на том же масле. Кофе я вышел пить на воздух; в комнате было невыносимо. После обеда начали осмотр города. И что это за город! идешь по улице, вдруг очутишься на чьей-нибудь крыше. Как тут быть? Но в углу есть лазейка: спустишься и попадешь прямо на базар.

Нас провели по страстному пути, показали дом, на месте которого стоял дворец Пилата. Накупив крестов, четок и других вещей, мы отправились в монастырь отдыхать, так как православная обедня начинается в полночь. Боже мой, что это была за ночь! Я ворочался, чесался, приходил в исступление и наконец в изнеможении уснул.

Не проспал я и часа, будит к обедне отец Николай. Гляжу на него и вижу что он уже навеселе. И когда это он успевает.

— Отец Николай, меня блохи съели.

— И полно, какие теперь блохи?

— Да помилуй, отец Николай, я весь искусан.

— Это значит клопы, а блох теперь нет. Да ты не бойся, клоп хорошей крови не трогает, ,... только дурную высасывает.

После обеда митрополит пригласил нас в патриаршую комнату, тут же в храме. Подали кофе, раки (Раки — водка) и неизбежные на Востоке чубуки. Побеседовав с ним полчаса, мы отправились опять спать.

Должно быть во мне не осталось дурной крови, я спал до восьми часов как убитый.

В девять часов капитан, в сопровождении всех офицеров, отправился к паше с визитом. Бакатори выступал важнее всех; он был взят как официальный переводчик. [677]

Цель нашего визита была, помимо удовольствия видеть ясные очи паши, и выхлопотать позволение осмотреть мечеть Омара построенную на месте храма Соломона.

У ворот дома паши нас встретил его секретарь, провел чрез несколько комнат, набитых разною вооруженною челядью, и наконец у дверей приемной нас принял сам паша. Посмотрели на него и ахнули. Вылитый Тамберлик в молодости.

Сели. Подали, конечно, кофе, раки и опять чубуки. Паша по-французски осведомился о здоровье капитана; капитан спросил о здоровье паши. Оба оказались здоровы. Так как тема разговора была исчерпана, помолчали. Наконец капитан в запутанных фразах пояснил ему, что помимо удовольствия видеть его превосходительство, ему бы хотелось получить позволение осмотреть мечеть Омара.

Паша отказал наотрез. Но капитан не отступал, сначала просил, потом косвенно погрозил, что напишет нашему послу. Паша все не сдается, говорит что народ у них глуп; фанатики верят де что если хоть один гяур вступит в мечеть, она станет христианским храмом. Чернь де может подняться, и ему, паше, будет де очень прискорбно, если что случится с такими дорогими, высокими гостями.

Так и ушли, ничего не добившись. На обратном пути в монастырь, нас провожала целая ватага разного народа. Рельефнее всех выделялась фигура одного индивидуума в европейском платье и засаленной фуражке. Посмотрев на него, можно было безошибочно сказать, что кости его праотцев покоятся тут же где-нибудь в окрестностях. Он подошел к нам и заговорил по-русски, примешивая французские слова.

— Я говорил господину команданте сто паса ницего не мозет, не послухал, а теперь мы бы узе взе видели.

— Что видели?

— Да москет Омара.

— Как же паша говорит что нельзя?

— Это паса говорит, а я говорю мозно.

— Да ты кто такой?

— Я Дукат, пур ву верзир...

— Где ты по-русски выучился? [678]

— Я в Молдавии был, русским баяр злужил, князю., графу.... мозет знакомы вам? Я много офицеров знал, баронов и простых. Сто зе, пойдете смотреть москет?

Капитан не советовал доверяться Еврею, но любопытство одолело благоразумные советы. Несколько офицеров и я пошли с Дукатом.

Громадное здание мечети Омара обнесено обширною оградой, к которой с северо-восточной стороны примыкает казарма турецкой регулярной пехоты. Прямо в эту-то казарму нас и повел Дукат.

Только что мы подошли, к нему подбегает офицер и начинает кричать. Еврей, тихо отгрызаясь, полез в карман и сунул ему что-то в руку. Офицер видимо смягчился, но продолжал шуметь. Слазил Дукат еще в карман; офицер ублажился, мы пошли далее.

У дверей сидел на корточках часовой, поставив ружье к стене; когда мы с ним поравнялись, он схватил его, брякнул на краул и протянув руку, громко произнес;

— Бакшиш, кавадзе. (На водку, господин)

Дал Дукат и ему какой-то турецкой трухи. После нескольких переходов и подъемов мы очутились на крыше, и пред нами стояла величественная мечеть Омара.

— Как Дукат, только-то!

— Цего зе вам больсе, взе Англицане отсюда смотрят. А там внутри и смотреть нечего.

— Ну спасибо и на этом.

С этой минуты Дукат считал себя в праве постоянно находиться при нас. Бегал по разным поручениям и исполнял всевозможные коммиссии. Когда через полтора года, командуя конвоем Великой Княгини Александры Иосифовны, я опять был в Иерусалиме, я имел несчастье отрекомендовать Дуката нашему известному писателю Д.В. Гр-чу. Мало того что Еврей украл у него деньги и чемодан, но стащил даже записки которые писались чуть не целый год.

В этот день мы обедали рано, так как в три часа решено было ехать на Иордан. Туда на Вифлеем, монастырь Св. Саввы и Мертвое Море, а обратно на Иерихон и Вифанию. [679]

Капитан с вами не поехал, у него занемогла жена, и он остался в Иерусалиме. Нам было дано только полтора дня; в это время мы должны были обскакать все вышеупомянутые местности.

Паша непременно желал, чтобы мы взяли конвой. Как мы ни отговаривались, он все твердил свое: что скажут в Стамбуле, если что приключится с такими высокими, дорогими путешественниками?

Когда нет войны между кочующими около Иордана племенами, то опасности нет никакой. Про бедуинов нельзя сказать, что они в душе разбойники, но у них уже такой обычай. Например, едут четыре человека и встречают одного: ведь глупо же в самом деле его не ограбить.

И ограбленный никогда не бывает в претензии; поедет и он когда-нибудь в компании, ну и возьмет реванш.

Да Европейцев они вообще не любят трогать. Ограбь своего брата бедуина, ничего; а тронь Франка, (Франком на Востоке зовут всякого Европейца) и не оберешься хлопот. Вступятся консулы, пойдут поборы, сажанье в тюрьму правого и виноватого. Да и сами-то Франки народ опасный: вечно с пистолетом о шести выстрелах. Пожалуй, вдесятером одного не одолеешь.

Несмотря на все наши отказы, конвой все-таки явился. Ровно в три часа, восемь башибузуков въехали на двор монастыря. И что за вооружение было на них! Кто с самопалом, кто с пикой времен крестоносцев, у кого на животе целый арсенал и с боку сабля согнутая чуть не в полкруга. Лошади были у всех хорошие.

— Monsieur Бакатори, зачем они нам? Дайте им бакшиш и отпустите.

— М. le lieutenant, оно конечно их не надо, тем более что если что случится они первые убегут, но их нельзя отпустить, le pacha a fait des frais, он уже схватил на базаре двух шейхов и засадил.

— Тем лучше, Monsieur Бакатори, если есть заложники, мы значит безопасны.

— М. le lieutenant, оно конечно так; но вы лишаете пашу дохода, а на это есть такса. Конвойные только получают бакшиш.

— Ну, пускай едут. [680]

Нас было семь человек офицеров, фрегатский иеромонах, пять матросов, Бакатори и отец Николай.

Провизия была отправлена на осле, прямо в монастырь Св. Саввы, который от Иерусалима в двенадцати верстах.

Шумною кавалькадой мы выехали в Вифлеемские ворота и спустились в долину. Направо была видна Яффская дорога и Рама, налево немного впереди гора и монастырь Св. Ильи. До Вифлеема только два часа пути. Наши конвойные Арабы начали джигитовать, офицеры поскакали тоже, я хотел последовать за ними, как услышал за собой отчаянный вопль. Обернулся, вижу наш фрегатский иеромонах, держась обеими руками за гриву, балансирует на коне, который не хотел отставать от своих товарищей. Я предложил ему вернуться, он наотрез объявил, что предпочитаете лучше разбиться в дребезги, чем упустить случай побывать на Иордане. Мы поехали шагом.

Наконец показался Вифлеем и знаменитый святой храм, ключи к которому еще так недавно были одним из предлогов пролития столько крови.

Когда я преклонился пред звездой с латинскою надписью кругом: «Hie de Virgine Maria Iesus Christus natus est», (Здесь от Девы Марии родился Иисус Христос) я помолился за падших моих севастопольских товарищей.

Не расседлывая лошадей, мы осмотрели храм и поскакали к монастырю Св. Саввы.

Поздно вечером, когда уже совсем стемнело, мы прибыли в святую обитель. Монастырь Св. Саввы стоит в какой-то трещине, окруженный дикими голыми скалами. Офицеры пошли в храм, я остался распорядиться ночлегом и отдать приказания на завтрашний день. Когда я вошел во храм, ко мне подошел седой инок и кротким голосом сказал:

— Сын мой, скинь свое оружие.

Я вернулся на паперть, сбросил саблю и револьвер и попросил монаха отслужить молебен.

Он начал облачаться и обернувшись спросил меня:

— За кого молиться, как тебя зовут?

— Аркадий, батюшка.

Вместо того чтобы начать службу, он взял меня за [681] руку и подвел к серебряной раке, в которой лежало три черепа и кости.

— Поклонись, сын мой, вот мощи твоего патрона. Другие два черепа принадлежат преподобным Ксенофонту и Симеону. Отслужив молебен, я пошел осматривать храм; ко мне подбежал отец Николай.

— Аркаде Дмитриевич, поди сюда. Экое тебе счастье! Я чуть было не забыл. Ведь тут мощи твоего патрона. Хочешь молебен отслужу?

— Благодарю, батюшка, я только что отслушал.

— Ну не надо, пойдем ужинать, пора.

Обитель Св. Саввы одна из самых строгих; трапеза бывает только раз в день, и то очень скудная. Говорят в посты монахи принимают пищу только два раза в неделю; и то эту пищу привозят из Иерусалима. Окружающие голые скалы не производят ничего.

После нашего ужина, к нам вошли два монаха: один с кружкой, другой с двумя книгами для записывания за здравие и за упокой. Меня монах по ошибке записал в заупокойную книгу. Я просил переписать, он вычеркнул, а потом все-таки записал за упокой раба Божия Аркадия. Я более не стал спорить, так вероятно меня и поминают до сих пор за упокой.

На другой день еще до рассвета мы, отслушав утреннюю службу, пустились далее.

Дорога к Мертвому Морю идет через дикие Иудейские горы, спадающие грядами. Подымешься на высоту, Мертвое Море кажется рукой достать можно, только перевалить через ближайшую гряду, а подымешься на нее, опять та же история. Наконец поднявшись на последнюю возвышенность, мы очутились пред дивною, величественною картиной.

Впереди каменистые груды Аравии, с левой стороны вилась серебряная лента Иордана, окаймленная густою, яркою зеленью. Направо, как расплавленный свинец в котле, Мертвое Море. Сзади нас фантастически нагроможденные скалы Иудейских гор.

Все это освещалось волшебным светом с невероятными переливами.

Мы быстро стали спускаться к морю. Действительно, он мертвое: ни растительности возле, ни птицы над ним, ни плеска на воде от рыбы! Тишина мертвая. [682]

Долго я стоял на берегу и любовался окружавшею меня картиной. Вся библейская история промелькнула у меня в памяти. Там, далеко, Аравийская пустыня, тут Обетованная Земля. Налево Иордан и место где крестился Спаситель, направо безжизненные воды поглотившие Содом и Гоморру. Голос отца Николая прервал мои думы.

— Ступай завтракать, я уж и кофе приготовил.

Я вернулся к нашему бивуаку.

Все решили не оставаться тут долго, а ехать прямо к Иордану, до которого только полтора часа, и там сделать привал.

Мы сели на лошадей, и по почве, пропитанной селитрой и разными солями, поехали шагом к Иордану.

Подъезжая к кустам окаймляющим Иордан, ваши конвойные башибузуки выправили свои винтовки, взвели курки и держа их наготове, осторожно въехали в чащу.

— Monsieur Бакатори, разве есть какая опасность?

— Да вот конвойные говорят, что одно заиорданское бедуинское общество угнало у иерихонских полуоседлых Арабов стадо баранов и коз. Ждут военных действий. Но для вас, М. le liutenant, опасности вероятно нет.

Мы поехали далее. (Через десять дней после нас, пришел в Яффу бриг Филоктет, и офицеры не могли ехать на Иордан. У бедуинов началась война, и пошли свои Гравелоты и свои Седаны)

Чем более мы приближались к Иордану, тем более проявлялась во всем жизнь. Зелень становилась гуще и ярче, насекомые и мошки, и наконец, птицы вроде наших сорок и горлиц.

Но вот открылся Иордан. Наш фрегатский иеромонах выехал вперед, поднял крест и запел: Спаси Господи люди Твоя. Мы молча, сняв шапки, подъехали к святому берегу.

В том месте, где мы остановились, река была довольно широка, с течением незаметным, по правде она суживалась и текла между каменьями, почти порогами.

Был полдень и жар страшный. Мы начали купаться. Я из первых бросился в воду и лег на спину, с наслаждением впитывая в себя прохладу струй. Уши у меня были в воде, я хотя и слышал какой-то шум, но не обращал внимания. [683]

Вдруг удар в лопатку заставил меня перевернуться. Я был в порогах. Попробовал стать на ноги — сбило течением, ухватился за камень — тащит. Я поплыл по течение, придерживаясь немного к берегу. Не знаю, с какой стати я придерживался левому берегу, а не тому на котором мы раздавались. Только что я подплыву к крутому берегу и хочу ухватиться за нависшую ветку плакучей ивы, меня опять отнесет, или ветка оборвется. Я стал изнемогать; записка за упокой невольно пришла мне на мысль. Вдруг кто-то ухватил меня за волосы и за руку, и вытащил на землю. Я очутился лицом к лицу с тремя бедуинами. Не сообразив еще своего положения, я обернулся на шум и гвалт на противоположной стороне, и что же вижу: мои товарищи, без костюмов, с револьверами и ружьями, бегут по берегу, кричат и целят в бедуинов. Те знаками их успокоили, изъявляя полную покорность, схватили меня за руки, отнесли к тому месту, против которого мы остановились, и вплавь прибуксировали к моим товарищами

Я дал им несколько золотых и не знал, как отделаться от их благодарности.

Отец Николай и тут нашелся ввернуть словцо.

— Хороший ты человек, Аркадий Дмитриевич, но много дал. Ну зачем этим бестиям разбойникам деньги? Лучше бы на монастырь что-нибудь уделил.

Отдохнув в тени тамаринов, мы в четыре часа отправились в путь в Иерихон.

При закате солнца мы подъехали к развалинам римской башни, на том месте, где некогда был Иерихон. Остатков от города разрушенного звуком труб нет никаких. Но владычество Римлян и следы их цивилизации видны и теперь. Налево от башни, по направлению Иудейских гор, красовались величественные водопроводы. Направо первобытные шатры бедуинов, до которых, со времени Авраама, еще не коснулась цивилизация. Да и зачем она? Нам было так хорошо, мы с платформы башни любовались дивною картиной, которая не изменилась со времени Иисуса Навина.

Пастухи-бедуины гнали стада овец и коз, дочери их принимали, жены разводили огни и готовили ужин. Весь образ их жизни остался тот же с библейских времен. [684]

Одни винтовки за плечами нарушали общую гармонию. Природа кругом величественная, воздух упоительный. Не будь они бестии и разбойники (как выражается отец Николай), так бы и поселился тут.

Мичману К*** пришла фантазия непременно достать молока. По каким-то личным соображениям, отец Николай отказался наотрез идти хлопотать. К*** отправился сам, поклявшись достать молока, если не от шейха, то от madame sa femme.

Шейх принял его торжественно, посадил на ковер между собой и старшею женой, и начал угощать.

После обычного кофе и наргиле, К*** по-арабски назвал молоко. Тотчас же одна из жен вышла, и принесла большую асфальтовую чашу молока. Шейх достал огромный кусок сахару, окунул его в чашу, пососал и передал К***, приглашая его сделать то же самое, и передать далее. Когда сахар был обсосан всеми женами и всеми грязными ребятишками, и вернулся к патриарху шейху, он опустив его в молоко, начал давить его большим пальцем. Когда сахар разошелся, он помешал окончательно пальцем и с низким поклоном подал чашу гостю. Тот нашелся, принял ее с благодарностью и чрез Бакатори объяснил, что сначала отнесет офицерам, которые старше его. Откланялся шейху и его дамам и принес нам молоко. Охотников до него не нашлось. Положено было отправиться далее в 11 часов, когда встанет луна. Осталось немного времени. Я сладко дремал.

— Вставайте, ваше благородие, луна взошла, лошади оседланы.

Грустно отозвались эти слова разбудившего меня матроса. Я полюбовался еще раз, и последний, восхитительною картиной. Полная луна освещала ее волшебным светом. Я вскочил на лошадь, и крупною рысью повел караван. Дорога к Вифании пролегала опять дикими ущельями Иудейских гор. На протяжении пяти часов, ни жилища, ни растительности, ничего. Одни мрачные скалы и мертвая тишина, нарушаемая только копытами наших лошадей и изредка отдаленным воем шакалов.

В 5 часу мы подъехали ко груде беспорядочно набросанных камней. Это Вифания.

Остановиться нам было нельзя, рано утром мы должны [685] были быть в Иерусалиме. При свете факелов осмотрев пещеру, похожую на колодезь, где совершилось чудо воскрешения Лазаря, мы сели на лошадей и поскакали далее. Заря только что занималась, когда мы чрез Иосафатову долину подъехали к стенам Иерусалима. Ворота были еще заперты, и мы воспользовались временем, чтоб осмотреть храм Успения Богородицы, Гефсиманский сад и Элеонскую гору.

В 8 часов мы уже были в Греческом монастыре, где капитан нас дожидался слушать заказную обедню. После литургии, мы пошли откланяться митрополиту. Он благословил вас и дал каждому грамоту «в отпущении грехов». Мы пошли собираться в обратный путь. Накупив еще четок и крестов, вернулись домой укладываться. Впопыхах прибежал отец Николай.

— Что вы наделали, а я это и забыл предупредить. Ведь вы все рублями на серебро платили?

— Да, а что?

— А тут все на ассигнация считают. Что бы меня ранее спросить?

Меня действительно удивило, что иногда при торге, если два рубля покажется дорого, покажешь пять франков, торговец тотчас же соглашался и схватывал монету, отдавая вещь.

Теперь оставалось заплатить монастырю. Офицеры поручили мне дать 40 золотых монастырю и 10 отцу Николаю, но прежде попытать последнего довольно ли будет?

Я вышел в другую комнату и пригласил его с собой.

— Отец Николай, что же мы вам должны?

— Как, за что? Ну не ожидал я этого от тебя, А.Д., право не ожидал. Мы-то с вас деньги станем брать! Обидно даже. Все что ни видишь тут, все ваше. Мы и живем-то только одною матушкой Россией. Рады-радёхоньки что хоть раз Бог привел вам отплатить. Уж это ты напрасно, право не ожидал.

Руками даже замахал и хотел уйти. Я сконфузился.

— Отец Николай, хотя на монастырь-то примите что-нибудь.

— Ну, это дело другое, я тебе сейчас кружку пришлю. Не прошло и минуты, вошел монах с кружкой, помолившись, поклонился и стал в смиренную позу. Я опустил [686] один за другим 40 полуимпериалов, монах приседая кланялся, вздыхал и что-то шептал, должно быть молитву. Он вышел, вошел другой, тоже с кружкой.

— Это куда же, батюшка?

— На украшение храма, — опять поклон. Я опустил в кружку золотые приготовленные отцу Николаю, бессознательно, машинально.

Вошел третий опять с кружкой. Я сконфузился и ушел к офицерам объявить, что вышел из бюджета

— Сколько же дать в третью кружку?

— Да ты узнай нет ли еще, отвечали мне. — Дали еще денег, я вышел и спросил отца Николая.

— А еще есть кружки?

— Не знаю, родной, ведь я этим делом не занимаюсь.

— Так потрудитесь посмотреть, и если есть еще, пришлите их вот, разом.

Вошло еще пять кружек!

И какого тут не было сбора! Пришлось оделить все восемь кружек. Но зато отцу Николаю сбавили и дали только по золотому с человека, итого семь. Но он остался в восторге.

— Мне хотя ваших денег и не надо, но полюбил я вас очень. Я вас иначе не пущу в путь как отслужу молебен на Гробе Господнем. По-русски отслужу, вот как. И зачмокал, поводя рукой по горлу. Пошли

Столпившись в предверьи входа ко Святому Гробу мы стояли на коленях, отец Николай служил молебен, и очень не твердо. Дойдя до эктеньи он упомянул весь царствующий российский дом, и вслед за сим всех офицеров по имени и отчеству.

Выслушав еще всевозможные пожелания от святых отцов, мы пошли садиться на лошадей. Караван тронулся.

Я остался позади, чтобы пропустить всю команду. Вдруг слышу шум в конце монастырского двора

Отправляюсь туда, и вижу нашего старшего машиниста Янкеля, из Евреев, бушующего с Арабом, погонщиком мула.

— Янкель, что у тебя?

— Да вот, ваше благородие, я ему и деньги вперед отдал до Яффы, он не хочет везти моей клажи.

Я посмотрел на мула, и ахнул. Около десяти мешков [687] висело на его спине, он же стоял неподвижно от давившей его тяжести.

— Янкель, что у тебя в мешках?

— Земля, ваше благородие.

— Какая земля?

— Иерусалимская, самая чистая.

— Да зачем она тебе?

— У нас в законе, ваше благородие, если Еврей умирает, ему раввин кладет на лоб щепотку Иерусалимской земли. Только у них не совсем настоящая, а разбавленная, а это цельная. У меня и свидетельство есть от раввина, сколько фунтов. Я большие деньги возьму.

— Ну, так возьми еще осла.

— Сказано Жид, механик. Сердито проворчал наш старший боцман Тарас Егорович. Через четверть часа мы догнали караван.

На последней высоте, откуда скрывается Иерусалим, мы слезли с лошадей и последний раз поклонились святому городу.

От Иерусалима до Рамны дорога идет ущельями, и нигде нет жилья. Развалины Эммауса и деревня Абугош, резиденция шейхов Абугошей, властителей Иудейских гор, остаются левее. Мы решились сделать недолгий привал около Эммауса, ехать прямо до Рамны, и там ночевать в греческом монастыре.

Уже совсем смерклось, когда мы въехали в дефилей Бабель-Вуад. Тут чуть не погибло все войско Ибрагима-паши. Но не до исторических мне было воспоминаний. Я был утомлен, у меня начиналась лихорадка. Я спал с открытыми глазами, мне мерещились миражи. По пятнадцать часов в сутки проводимых в седле, при возможности уснуть в сутки не более пяти часов, это отозвалось на моем здоровье. В Рамне меня сняли с лошади, и я едва дошел до постели. Пять часов отдыха, хотя и не покойного, и свежий утренний воздух поправили мои силы. Мы тронулись в путь. Очаровательная картина представляется нам, когда вы чрез Саронскую долину подъезжаете к Яффе. Впереди на горизонте голубое Средиземное море, сливающееся с таким же небом; ближе Яффа, утопающая в роскошных садах; налево, вдали, пустыня; направо остатки Саронских лесов, волшебных лесов воспетых Тассом. [688]

По нашем прибытии на фрегат, вторая половина офицеров отправилась в Иерусалим. Что было в эти дни, я положительно не помню. Вахта и какой-то летаргический сон, и опять вахта. Только чтобы не стеснять офицеров я не сказывался больным. Но как только приехала вторая половина, я подал рапорт о болезни.

Фрегат Полкан, при тихом ветре, снялся с якоря, и, пройдя мимо развалин Аскалона, направился к берегам Египта...

А. САТИН.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Палестину. Воспоминания черноморского офицера // Русский вестник, № 8. 1873