А. Н. РАЙК

ЗАПИСКА ОБ УБИЕНИИ КАПОДИСТРИИ, СОСТАВЛЕННАЯ А. Н. РАЙКОМ ¹.

Биография А. Н. Райка, русского офицера, принимавшого непосредственное участие в освобождении Греции и состоявшего в греческой службе во время гибели графа Каподистрии, помещена в “Русском Архиве” 1868, стр. 279 — 308. Печатаемая здесь записка переведена с Французского подлинника, сохранившегося в семействе А. Н. Райка и полученного нами в списке, через обязательное посредство Б. М. Маркевича. Записка эта имеет особенную важность, как показание ближайшего очевидца и как свидетельство человека высоких нравственных достоинств. Имя графа Каподистрии так тесно связано с нашею историею, что читатели Русского Архива конечно не посетуют на нас за помещение этой статьи.

П. Б.

В воскресенье, 27 сентября 1831 года, в прекрасный осеней день, в 6 часов утра, солдаты гарнизона Навплии (тогдашней столицы) выходили из своих казарм и шли на обычное сборное место, на площадь, так называемую под Явором, в [882] ожидании начала обедни. Пришедшие из ближних казарм составили ружья в козлы, а сами рассыпались по ближним местам.

По заведенному обычаю, войска молились в церкви Св. Георгия, так называемом соборе Св. Георгия. Граф Иоанн Антонович Каподистрия, для исполнения своих христианских обязанностей, хаживал постоянно в церковь Св. Спиридония, несмотря на то, что она очень мрачного вида и стоит в тесном месте. В праздничные дни он редко пропускал божественную службу, и в означенное число 27 сентября, в 6 часов утра, он пошел в церковь ² с двумя обыкновенными своими провожатыми, слугой Албанцем и другим, в роде ординарца, по имени Георгием Кандиотти ³. С давнего времени лицо графа было пасмурно, но в этот день он казался веселее обыкновенного ⁴. С [883] приветливою улыбкою кланялся он тем, кого отличал из числа встречавшихся, и, по-видимому, вовсе не думал о возможности злодейского на него покушения и не имел ни малейшего предчувствия предстоявшей ему страшной гибели. Стена об стену с церковью Св. Спиридония находится кофейная, известная под названием Алексеевой. Артиллерийские офицеры, зашедшие туда, явственно услышали звук трех пистолетных выстрелов последовательно один за другим; минуту спустя, они увидели стремительно бегущего человека, кричащего изо всех сил, что президент убить.... Опасаясь, не вздумал ли кто нарочно затеять смуту, офицеры остановили этого человека; но его испуганное лицо, несвязные речи, в которых он передавал подробности того, чему был свидетелем, не оставляли более сомнения в том, что преступление совершилось.

Главный комендант крепости, полковник Алмейда, велел ударить тревогу и тотчас отрядил в церковь роту ⁵ артиллеристов. Пришедши на место события, солдаты увидели, что некоторые из бывших там поднимают тело президента и кладут на носилки; на полу валялся окровавленный нож; один из офицеров поднял его. Ужас и скорбь выражались на лицах всех, присутствовавших в безмолвии при этой сцене. В то время, когда ротный начальник делал распоряжения для сохранения в церкви должного порядка, внезапно на улицах, пролегающих по высоте Ичь-Кале (см. примеч. 1-е) послышались крики: “Вот он! Вот убийца! Бейте его! Добивайте злодея! Не щадите его!” - Четверо солдат, сержант и с ними офицер бросились в погоню за преступниками. Вот каким образом совершилось убийство. [884]

Только - что президент подошел к церкви, как с изумлением увидел там Константина Мавромихали и Георгия ⁶. Последний стоял у входа по левую, а первый по правую сторону. Граф, зная с давнего времени свойства этих людей, а также их враждебные замыслы, не мог воздержаться, чтобы при виде их не выразить телодвижением своего отвращения; затем, как бы устыдившись своей неловкой нерешительности, он тотчас оправился, и, проходя между ними, приподнял шляпу, чтобы приветствовать наперед Константина, а потом Георгия. Константин отвечал на его поклон, приподняв свою феску левою рукою, и когда президент повернулся к Георгию, он вынул правую руку из под своего плаща, в которой был пистолет, и выстрелил не целя. Пуля пролетела мимо. Злодей с неслыханною дерзостию схватил нож и вонзил его графу в низ живота, по самую рукоять. При звуке выстрела президенту зажав рукою рану, повернул голову направо; тогда Георгий в свою очередь воспользовался тем же самым случаем, что его жертва от него отвернулась, выхватил свой пистолет, также спрятанный под полою, ив упор выстрелил в голову графа, так что череп разлетелся на части ⁷.

Убийцы пустились бежать, и один из их соучастников выстрелил в третий раз, для того чтобы, устрашив народ и заставив его расступиться, облегчить убийцам побег и затруднить преследование.

Албанец, сопровождавший графа, потерял голову и стоял как окаменелый. Георгий Кандиотти, владея только левою рукою, подхватил раненного и тихо опустил его на землю; потом, схватив один из своих пистолетов, выстрелил в Георгия, бежавшего по направленно к батарее [885] Пяти Братьев, которая находится направо от церкви ⁸; но пистолет осекся. Заткнув его за пояс, он выхватил другой, и завидев Константина, на расстоянии 40 шагов взбиравшегося по дорожке, ведущей к Фасаду церкви, Кандиотти прицелился, выстрелил и попал ему в левый бок; затем, не теряя времени, пустился за ним в погоню, но не догнал. В то время, когда Кандиотти преследовал Константина Мавромихали, толпа ворвалась в церковь с криком: “Убийцы! Убийцы!” Немедленно для поимки их отрядили солдат. Константин бежал сначала с неимоверною скоростию, но будучи ранен пошел медленным и колеблющимся шагом. Истекая кровью и теряя силы, он оглянулся назад и, видя приближающихся к нему солдат, вскричал в испуге: “Не убивайте меня! Не мы причиною смерти президента!” Начальник отряда напрасно хотел удержать рассвирепевших солдат, которые начали бить его прикладами; чернь присоединила тут и свое исступление, истерзала тело его ужасным образом и даже самое платье его изорвала в лоскутки. Тем временем Георгий Кандиотти, не успев напасть на след Георгия и его сообщников, воротился назад и, услышав крик и проклятия толпы, бросился к тому месту, где находился Константин, растолкал толпу и выстрелил в него вторично, при чем пуля раздробила ему правое плечо. Когда ярость народная утолилась, тогда истерзанного Константина отволокли под арку в воротах казарм, что на площади под Явором; там он испустил дух при всеобщих проклятиях, в судорожных движениях, свидетельствовавших о его жестоких мучениях ⁹.

Комендант крепости и бывшие при нем офицеры, постигая важность настоящей [886] минуты, раздавали в то время войскам заряды и расставляли караулы в разных местах. Вдруг на площади появился солдат, тащивший другого Мавромихали за волосы, которые он намотал себе на руку: четверо других помогали ему тащить почти обнаженное тело, оставлявшее за собою окровавленные лоскутья платья и поток крови. Солдаты, стоявшие на площади под ружьем, испустили яростные крики; по счастию, при них были начальники, которым стоило не малого труда удержать их от того, чтобы они не растерзали в куски бесчестного Мавромихали.

Между тем городские вороты с моря и сухого пути были заперты; тело покойного графа перенесено в его дом солдатами той самой роты, которая отряжена была в церковь; приняты были меры против всех возможных беспорядков, последствием которых могли быть убийства и кровопролития; возбужденное этим событием раздражение партий не знало меры. Легко с первого взгляда можно было судить о великости угрожавшей опасности: люди на такие злодеяния не решаются, если не имеют надежды на сильную подпору... Такое предположение подкреплялось совпадением стольких обстоятельств, что переходило в уверенность. Неумолимая истина снимет покров с этого злодеяния, и беспристрастное потомство произнесет справедливый приговор над теми коварными людьми, которые составили этот план и привели в исполнение.... Стыд и поношение пособникам!

Окончив все распоряжения, храбрый и достойный комендант Алмейда вместе с полковником Ш… и подполковником Райко отправился на площадь Трех Адмиралов, куда в то же самое время, в сопровождении своего штаба, прибыл генерал [887] Жерар, командовавшей регулярными войсками; сюда же собрались прочия военные и гражданские власти. Под сводами президентова дома стояла та самая артиллерийская рота, солдаты которой перенесли тело покойного. Взгляд на их мундиры, покрытые кровью, приводил в содрогание; в сенях и на лестнице кровь еще дымилась... Народ теснился ко входам и с воплем испрашивала, как особенной милости, позволения омочить в ней лоскуты холста, в благоговейном побуждении сохранить эту каплю в воспоминание о лучшем из людей, которого привык называть отцом своим. Окна домов, выходящих на площадь, были наполнены зрителями. Все выражали глубокую скорбь не только безмолвными слезами, но стонами и рыданиями; такую дань добродетелям и великим качествам покойного платили не одне, по природе более чувствительные, женщины; нет, здесь скорбели и домовитый гражданину и отец семейства, и старый воин, закаленный в пылу сражений, и богатый, и бедный, и взрослый, и малолетный; все говорили между собою о своем несчастии и о том, что прошедшее невозвратимо.

Ничто не может сравниться с тем тяжелым чувством, какое испытываешь при виде скорби человека, приближающегося к старости. Слезы, текущия из впалых глаз его, терзают сердце; надобно быть очевидцем такого тяжкого зрелища, и тогда возможно будет понять, какое впечатлите производит скорбь старца о бедствии своего отечества. Его тревожит опасение, что едва закрывшиеся политические раны снова раскроются; каждое биение сердца возобновляет в памяти старца тяжкие воспоминания. Я был свидетелем подобного раздирающего зрелища. [888]

Комендант Алмейда; вместе с своими офицерами явился сперва к графу Августину Каподистрии для получения от него приказаний; он признавал в нем главу правления, потому что граф Августин еще при жизни покойного своего брата облечен был в звание полномочного наместника. Он был в чрезвычайном унынии, но старался быть твердым, несмотря на то, на лице его проглядывало господствующее чувство. С выражением прямого достоинства и тоном полного убеждения он сказал офицерам, что доверяет их чести и поручает им охранение тишины и порядка в городе.

На площади Трех Адмиралов стоял под ружьем полубаталион войска; к нему теснились сенаторы и прочия гражданские должностные лица. Солдаты с недоверчивою улыбкою слушали речи генерала Жерара, который, верхом на лошади, объезжал ряды их и убеждал сохранить порядок, потому что Франция (так говорил он) берет отныне Грецию под свое особенное покровительство ¹⁰.

Когда комендант вышел от графа Августина, то первый, встретившийся ему человек, был князь Караджа, один из злейших врагов президента. Голосом дрожавшим от злобной, трудно скрываемой, радости, он спросил: “Так это правда? Так его нет более? Он точно убит? Но... совсем ли? Точно ли, нет надежды?”

Полковник Райко пришел в негодование при виде человека, который в такую минуту явился как бы для того, чтобы издеваться над общею скорбно. Он отвернулся от него и вскричал: “Какая непостижимая наглость! Не понимаю, как могут иные люди являться в такое время! Полковник! что вы не прогоните этого негодяя?” [889]

Такое обращение заставило Караджу быстро повернуть назад и направить свой путь в дом французского резидента; в след ему послышался свист, а потом крики: “Держите его! Смерть злодею!... ” На этот крик сбежались вооруженные люди, и зная того, к кому эти слова относились, побежали за ним. В грудь его уже был наведен пистолет, когда архиепископ, под окнами которого происходила эта сцена, начал заклинать толпу, чтобы она не совершала убийства, а если он виноват, то выдала бы его властям. К этим увещаниям уважаемого святителя присоединились голоса нескольких, случайно находившихся тут, благонамеренных людей, и дело обошлось без крови, которая иначе вероятно была бы пролита, что могло бы подать повод к великим бедствиям: ибо в эти минуты, при раздражении партий, от малейшей искры надлежало опасаться страшного политического взрыва. Князя Караджу отвели и заточили в темницу в главной караульне.

Предоставив генералу Жерару, сколько ему угодно, проповедовать солдатам, которые, как явно было, отнюдь не убеждались его доводами ¹¹, комендант отправился обозревать по порядку размещенные на весь этот день по разным местам караулы. Пока он совершал этот обзор и пока происходило дело с Караджею, молодой Коломудгарти (один из адъютантов генерала Жерара) указал пальцем сему последнему на Георгия Кандиотти, стоявшего у окна в покоях умерщвленного президента и довольно громко, с оттенком насмешливости, произнес: “Вон тот олух, который убил Константина Мавромихали!” Кандиотти догадался, что речь шла про него. В мгновенном припадке бешенства, он схватил ружье, [890] прицелился адъютанту в щеку и конечно убил бы его, если бы находившаяся тут лица не удержали его. В то же время Каломудгарти, для безопасности, был уведен в прихожую сенаторского здания или Герузии. Долго после этого он не смел никуда показываться.

Пока все это происходило, у русского резидента Рикмана собрались резиденты английский и французский. К ним явился подполковник Пеллион, начальник штаба строевых войск, и когда они допустили его к себе, он объявил им от имени своего генерала (Жерара): “Так как с кончиною президента нет более правительства, то он, Жерар, полагает, что отныне Греция поступила под защиту покровительствующих держав, резиденты коих, в виду настоящих критических обстоятельств страны, конечно, примут на себя управление от имени своих государей. Поэтому, он Жерар обращается за приказаниями к ним, резидентам, как к единственной признаваемой им в эти минуты власти, и просит их облечь его званием главнокомандующего войсками, уверяя притом в своей искренней преданности эллинскому делу и пр.” В первую минуту, мнения резидентов разделились; но по зрелом обсуждении, они отвечали что нисколько не намерены вмешиваться во внутреннее управление страною. Пеллион немедленно ушел назад объявить о таковой неудаче своему генералу. рассчеты Жерара в этот день вообще не отличались верностью. Как он ни хитрил, но ему не довелось захватить в свои руки исполнительную власть, от коей ожидал он себе великого зиачения. Он должен был самым делом удостовериться, что, как ни заискивал он общественного расположения, но оно было не на его стороне. [891]

Французский резидент, барон Руен, узнав о заточении сердечного друга своего князя Караджи, поручилъ Пеллиону освободить его. Один из адъютантов доложил коменданту, что начальник главного штаба неотступно требует от караульного офицера, чтобы тот выпустил Караджу, и грозит, что ему достанется, если он не исполнит этого требования. Комендант сам пошел в караульню, и Пеллион потребовал от него именем Французского короля и по приказанию господина барона Руена (это были точные слова) отпустить узника. Комендант извинялся тем, что Караджу взяли не по его приказу, что ему не известно, почему он задержан, и что следов, он не мог выпустить его иначе, как по высшему распоряжению. Это распоряжение немедленно состоялось, и Караджа выдан Пеллиону, который благополучно препроводил его в дом Французского резидента.

Только-что комендант возвратился на адмиральскую площадь, как его позвали к себе Французский английский резиденты, выходившие из дома русского резидента, у которого, как мы видели, происходило совещание. Они просили коменданта распорядиться так, чтоб им иметь свободное сообщение с их военными кораблями, находившимися в пристани. Комендант приказал подполковнику Райке взять роту, стоявшую под сводом дворца, идти к батарее Пяти Братьев и оттуда пропустить господ резидентов к их судам. Райко просил резидентов употреблять на посылки собственных служителей или людей, принадлежащих к их миссиям, так как иначе, покамест злодеи еще не захвачены, может случиться, что кто-нибудь из них может воспользоваться льготою, дарованною резидентам и, предложив свои [892] услуги для посылок, успеет спастись бегством. “В таком случае — говорил Райко — на меня падет тяжкая ответственность, и вы сами можете подвергнуться опасности неприятных подозрению)....“Милостивый государь, — перервал его резидент Руен, — и так вы вздумали предъявлять нам условия? Знайте же, что мы вовсе не намерены терпеть, чтобы кто-нибудь нам предписывал законы, и если вы не хотите оставить ваших придирок, то мы тотчас покинем город....” — “Да, прибавил английский резидент Довкинс, мы покинем город!”

Полковника Алмейду, человека прямого, но резкого, как большею частию бывают Португальцы, взорвало это объяснение. — “Если вам угодно покинуть город, сказал он резидентам, никто не властен вам воспрепятствовать в этом; но меня удивляет, отчего замечание подполковника Райки, столь благоразумное, могло до такой степени вас прогневить. Никто не в праве ограничивать законные меры предосторожности, и всякий честный офицер должен блюсти за исполнением оных.”

Прибыв на батарею Пяти Братьев, подполковник Райко расставил часовых, учредил дозоры и распорядился так, чтобы через каждые десять минут знать о том, что делается на этой стороне города через офицеров и унтер-офицеров, постоянно ходивших туда и возвращавшихся оттуда. Не прошло четверти часа, как чиновник, поставленный у водоема против домов Руена и Валлиано, подозвал к себе капрала и передал ему, что сквозь решетчатые ставни обоих этих домов ему показалось, что там происходит что-то подозрительное. Уведомленный о том, подполковник Райко послал приказание [893] офицеру, находившемуся с особым отрядом на высоте Ичь-Кале (откуда эти дома видны были как на ладони,) чтобы он следил зорким оком, что там делается, и донес ему. Донесение не замедлилось. По словам офицера, из одного дома в другой, взад и вперед, украдкою пробирались какие-то люди, оглядывались кругом и видимо опасались быть замеченными. Кроме того по саду проходил кто-то в женской одежде, но по росту, ухваткам и шагу очевидно не женщина. Райко, передававши обо всем что было коменданту, советывался с ним, как бы разведать эту тайну; но по зрелом обсуждении решено было ограничиться наблюдением, ибо малейшая огласка могла без сомнения взволновать весь город.

Все это происходило между 6 и 8 часами утра. Еще не известно было, где убийцы, и уже гораздо позже, вероятно по нескромности офицеров, приходивших к коменданту с батареи Пяти Братьев с донесениями о том, что там делается, распространился по городу слух, что убийцы нашли себе убежище в доме Французского резидента.

В 10 часов барон Руен призвал к себе г. Аксиотти, гражданского губернатора Навплии, объявил ему, что убийцы находятся у него, и требовал избавить его от их присутствия. Губернатор не решался делать от себя никаких распоряжений, покамест сенат нарядил для управления страною комиссию из трех членов, а именно: графа Августина Каподистрии, в качестве председателя, Колокотрони ¹² и Колетти. Губернатор немедленно принял от них приказания и через несколько минут (это было в два часа с половиною) комендант с сильным отрядом пошел в дом французского резидента, чтобы [894] принять тех людей, которые объявлены виновными в убийстве. Надлежало думать, что их выдадут немедленно, так как сам резидент просил взять их. Но видно, что г. Руен обратился к губернатору с этою просьбою сгоряча, увлекшись весьма естественным чувством отвращения к убийцам. Когда комендант явился к нему, он был очень смущен, путался в словах, старался оттянуть дело и очевидно сам не знал хорошенько, как ему быть. Сначала он спрашивал письменного приказа. Когда ему принесли его, он стал заминаться и сказал, что “Мавромихали объявил ему, что никакая человеческая сила не извлечет его отсюда, разве разнимут по частям его тело; что он заявляет право свое не объявлять о своих поступках никому кроме народного собрания, которое одно властно судить его за преступление, в коем его обвиняют; что, как скоро это собрание соберется, он предстанет пред него, но что теперь он взывает к праву народному, что он прибег под защиту его и надеется пользоваться безопасностью и покровительством, находясь у резидента славной нации, который должен и умеет внушить уважение к себе лично и к государю, коего он представитель, и потому не допустит чтоб он был предан злобе и мщению врагов” и пр.

Передавая эти отзывы Георгия Мавромихали или те слова, которые он будто говорил, Руен старался уверить, что он вовсе не думает отстранять от него руку правосудия, но боится теперешнего раздражения народа, который может поступить с ним как с его дядею Константином, что впрочем с своей стороны он считает требование его быть судиму выборными из народа весьма [895] рассудительным, так как им собственно принадлежите право решетя в столь важном случай. После этих слов Руен пригласил коменданта сойдти в нижний ярус, где находился Мавромихали.

Когда вошли в комнату, Мавромихали лежал небрежно развалившись на богатом диване, а два его сообщника в почтительном отдалении сидели на обыкновенном ковре. Увидав коменданта, они встали , а Мавромихали принялся размахивать руками и с важностью излагать почти то же самое, что уже было слышано. Он как будто заранее выучил наизусть что ему говорить. Так как все это ни к чему не вело, то полковник Алмейда решился уйдти. Он уже был в некотором расстоянии от дома, когда его опять позвали. Резидент предложил ему арестовать, если ему угодно, двоих, именно: Яни Караянни и Андрея Патриноса. Немедленно они были взяты и отведены в Бурджи, небольшое укрепление на скале в середине Навплийского порта. Когда их провожали, народ выражаъ удивление, не видя с ними Георгия Мавромихали. Слышался ропот против Французского резидента: говорили, что он держит убийц под своим покровительством. Нашлись смельчаки, кричавшие, что; во что бы ни стало, нужно взять Мавромихали, и кругом дома, где жил барон Руен, уже бродили вооруженные люди, на лицах которых было написано, что они замышляют что-то недоброе.

Предуведомленный о признаках волнения, губернатор сам пошел известить о том барона и умолял его не упрямиться долее и не держать у себя Мавромихали, так как явно было, что народ начинает тревожиться. “Если виновный не будет предан в руки властей, говорил [896] он, то я не отвечаю за нынешнюю ночь.” Подполковник Пеллионъ и другия лица Французского происхождения, странным образом забывавшие в этот день, что они находятся в греческой службе, обращали в шутку страшливые речи губернатора. Сей последний стоял возле полуотворенного балкона и заметил, что кто-то стоит напротив, у самого водоема. “Что тебе нужно?” спросил он его. — “Отдадут нам его? — крикнул тот во все горло, — не то мы начнем!” Таким образом было не до шуток. Барон Руен сделался сговорчивее и обещался выдать Мавромийхали, под условием, что когда поведут его в темницу, ему не будет нанесено никакого оскорбления.

Прибыв вторично к дому Французского резидента, комендант дожидался на улице, пока выведут убийцу. Двери были растворены, и никто не появлялся. Тогда он послал адъютанта доложить о своем приходе. Когда сей последний проходил мимо отворенной комнаты, где был Мавромихали, то заметил, как он шептал что-то на ухо одному из штабных офицеров генерала Жерара. Через несколько времени, подполковник Пеллион, сошел вниз, можно сказать, выволок Мавромихали из его комнаты и толкнул его, так что он очутился среди конвоя. На лице его была смертная бледность; он дрожал как лист, упирался и дернулся было в ту сторону, где был вход в верхний этаж и где находился резидент с своими чиновниками; но Пеллион не пустил его, при чем он судорожно хватался за его руку. Окруженный конвоем, он приведен был к тому месту, откуда надлежало переправить его въ Бурджи. Во время этой переправы, Пеллюнъ то старался успокоить его, то уверял солдат своею честью, что [897] Мавромихали не виноват. По прибытии в Бурджи, они распрощались с взаимною нежностью и поклялись друг другу в вечной дружбе!! Была уже ночь. Так кончился этот роковой день.

Тело убийцы Константина Мавромихали, истерзанное народом, который волочил его по улицам, было лишено погребения. Его бросили в море.

На другой день, еще до рассвета, три арестанта, для большей надежности, были перевезены из Бурджи в Паламеди. Французский резидент и тут вмешался. Невозможно описать всех каверз, которые были пущены в ход перед начатием суда. Всячески хотелось протянуть время; но тем не менее арестанты были судимы военным советом в Ичь-Кале. Суд происходил под открытым небом, чтобы всякий мог без затруднения на нём присутствовать. После обыкновенных совещаний, состоялся следующий приговор:

1. Георгий Мавромихали, изобличенный в преднамеренном убиении графа Иоанна Каподистрии, президента Греции, осуждается на смерть.

2. Яни Караяни, изобличенный в преднамеренном убиении президента Греции, осуждается на смерть.

3. Андрей Патринос, изобличенный в соучастии убиения, но не преднамеренно, — на 10 летнюю каторжную работу.

На другой день после того, как состоялся этот приговор, необозримая толпа вобралась у скал Паламеди и в тупом молчании ожидала минуты, когда совершится народная месть. Месть эта должна была достигнуть одного Мавромихали, так как Караяни обещался сообщить некоторые показания, и исполнение над ним приговора было отсрочено.

Ровно в десять часов на вершине [898] Паламеди показался Мавромихали. При нем были священник и стража. Ропот негодования послышался в толпе, когда он появился. В цепях, он медленно сходил по крутой лестнице, и потому всякий мог вдоволь рассмотреть его. Справедливость требует заметить, что если он обнаружил робость в то время, как его брали, то теперь, ид учи на смерть, он держал себя бодро. Довольно высокого роста, он был весьма красив собою. Сверкание глаз его было еще выразительнее от бледности, которою покрыто было лицо его. Подошедши ближе к зрителям, он снял скуфью, поклонился, попросил прощения, но в ответ ему раздался глухой и грозный крик: анафема!... Крик этот повторялся при каждом его поклоне, что не помешало ему заявить о своей невинности.

Прибыв на место казни, он снял с себя пояс, состоявший из прекрасной шали, ценою до 1,500 франков, и отдал его священнику. Завязать себе глаза он не позволил. Он пронзнес краткую речь, раскрыл свою грудь, распростер руки, и залп из мушкетов, сопровождаемый последним, страшным возгласом анафема, очистил землю от гнусного злодея.

***

Такова простая, но достоверная история этого злосчастного события. При разборе обстоятельств открывается обширное поприще для догадок.

Народ громко выражал негодование на Французов. Их обвиняли громогласно в том, что они если не сами устроили, то вызвали это преступление. Я не хочу думать, чтобы сыны современного просвещения лично принимали участие в этом кровавом деле, напоминающем самые варварские времена; однако не менее того [899] верно, что тут действовала необычайная раздражительность, и личные рассчеты превозмогали надо всем остальным.

Положение графа Каподистрии было весьма затруднительно в виду ненадежного состояния Европы и чрезвычайных событий, которые не давали опомниться, необыкновенно быстро следуя одно за другим и повидимому потрясали собою самые основы правительств. Воля его была связана отношениями к трем покровительствующим державам, и он не мог действовать по своему свободному усмотрению. В стране, которою он управлял, едва доставало доходов, чтобы покрывать две трети неминуемых издержек. Опека держав лишала даже возможности пользоваться всеми источниками общественнага богатства. Ему оказывали с одной стороны скупость, с другой недоверчивость, что самое, в борьбе с нуждою, порождало ему врагов, старавшихся заподозрить его в глазах народа и выставлять послушным угодником иноземной власти, коей будто он все приносил в жертву, руководясь побуждениями личными.

Сначала только осуждались действия правительства, потом начали подговаривать к ослушанию и даже возмущенно. Нередко употреблялись для этого самые нескромные средства. То, что в другое время и в других местах повлекло бы за собою тяжкую ответственность, тут и в это время по необходимости прощалось. Долго было бы излагать все подробности. Приведу один пример, который случайно пришел мне на память.

Через несколько дней после гибели фрегата “Геллас”, сожженного Миаулисом, подгулявшие офицеры Французского военного судна расхаживали по навплийским улицам, пели возмутительный песни и [900] кричали почти под самыми окнами президента: “Слава Миаулису! Прочь капоты!” Последнее слово, по созвучию первых слогов с именем Каподистрии, служило оскорбительным намеком. Мне возразят может-быть, что отсюда еще далеко до убийства. Я это сам понимаю; но внимательный читатель конечно согласится, что подобные, часто повторяемые, выходки должны были содействовать тому, что произошло тут.

Много было людей, не любивших графа Каподистрию просто потому, что он заслонял их собою, благодаря своим великим способностям. Им нужно было, во что бы ни стало, избавиться от него. Чтобы вернее того достигнуть, надлежало воспламенить пылкое воображение Греков; им надлежало внушить, что непригодное для одних будет вредно и для них самих, и что вредное следует разрушить. Наглость дошла до крайности: без малейшего стеснения открыто говорили, что тот, кто убьет президента, будет истинным героем и приобретет право на признательность отечества.

Утверждали, что в ночь с 26 на 27 сентября, Французские суда, стоявшие в навплийской пристани, подвинулись к городским укреплениям и что генерал Жерар взошел на батарею Пяти Братьев и подал сигнал...

Положим, что все это справедливо, но выводимое из того заключение не довольно положительно и ясно; слишком долго пришлось бы разбирать всю путаницу противоречащих показаний, записанных в следствии. Видно, что следствие производилось нелепым образом и с большими опущениями, что произошло или от неспособности членов, или от влияния задней мысли, или от боязни навлечь на се [901] неудовольствие тех, кого не хотели оскорбить из политических видов, и может, все эти причины совокупно сделали то, что следственная коммиссия не достигла прямой своей цели и не удовлетворила всеобщего ожидания. Еслибы некоторые лица вызваны были к ответу, то показания их разъяснили бы дело и имели бы неоспоримую важность, но их пощадили или, лучше сказать, их боялись.

Докладчик по уголовным делам вызывал для показаний одного из адъютантов генерала Жерара, но последний отвечал очень грозным письмом и, под самыми ничтожными предлогами, удержал вызываемого от явки в суд. На вызове более не настаивали.

Видно однакож из самого следствия, что когда Георгий вместе с своими сообщниками спасались бегством, то они встретили артиллерийский баталион, посланный для занятия площади, который преградил им путь к батарее Пяти Братьев, что тогда беглецы старались проскользнуть между солдат, для того чтобы пересечь улицу и достигнуть своей цели. Из сего можно заключить, что их прямая и прежде обдуманная цель состояла в том, чтобы укрыться в доме Французского консульства. Еслибы они не знали, что найдут там убежище, то для чего было бы им подвергаться неминуемой опасности и не бежать по другому пути, где они не встретились бы с солдатами?

Из того же следствия видно, что Георгий вместе с своими сообщниками вошел в дом Валлиано, но когда и как перешли они в дом барона Руена, о том ничего там не сказано. Кажется, что не хотели коснуться этой струны, хотя необходимо было бы разъяснить последнее обстоятельство.

Только в 10 часов утра барон Русн [902] объявил, что обвиняемые в убийстве находятся у него в доме, и по собственному своему побуждению предложил передать их местной власти. Когда же в половине третьего явился комендант для взятия преступников, то барон отказал в выдаче Мавромихали, потому что последний просил у него убежища и отдался под его покровительство, и затем, в удовлетворения требования, выдал двух сообщников убийцы. Что же давало право Георгию на такое особенное покровительство? Не то ли, что руки его еще дымились кровию? К вечеру, уступая чувству личного опасения, барон согласился его выдать. Г. Пеллион взял под руку убийцу, злодеяние которого было ему известно, и старался возбудить сострадание солдатах, уверяя их своею честию в известной будто ему невинности злодея.

Показания Каломудгарти очень подозрительны; он говорить, что генерал Жерар, услышав от Ангелиса о том, что президент убит, поспешил вместе с ним ко дворцу, но что, проходя мимо дома барона Руена, они услышали шум и вошли туда, желая узнать что там происходит. Лишь только барон увидел вошедшего генерала, то вскричал: “Что мне делать? Преступники ворвались сюда!” Прежде всего обезоружить их, отвечал Жерар, и тогда же приказал Каломудгарти отобрать от них оружие. Георгий, передавая ему свои пистолеты, поцеловал то место, на котором остался след недавно сделанного выстрела. Не будем разбирать показаний часовых, поставленных при водоеме и на Ичь-Кале, так как по неизвестной причине они пропущены в деле; но ясно, что барон Руен, генерал Жсрар и Пеллион знали еще сначала, куда именно скрылись убийцы. [903] Отчего же барон Руен объявил о том только в 10 часов утра? Отчего г. Жерар и Пеллион, бывшие на служба и на жалованье правительства, хранили такое же молчание? Разве Пеллион не видал патетического движения Георгия в поцелуе убийственного орудия — и затем провозгласил преступника невинным? Или, в порыве страстного своего удивления, он уже не считал этого преступления преступлением? Такие поступки не возбуждают ли негодования? Я бы не кончил, еслибы стал приводить здесь все, что подавало к тому повод, что рассказывали люди, вполне преданные отечеству, гнушавшиеся убийством (13).

Думаю, что здесь следует дать сведение о характере убийц и о том, какие причины побудили их к совершению такого бесчестного злодеяния.

Семейство Мавромихали родом из Майны (древняя Спарта). Байрон говорит о Майне в 7 примечании к своему Гяуру.

В то время когда прочие Греки стенали под ярмом рабства, Майноты имели больше независимости. Обитатели дикой и бесплодной страны, они сохранили тот воинственный дух, которому удивляются в их предках. Ими не управляли турецкие чиновники: бедность служила Майнотам оградою от хищничества Турок, и они думали, что не стоит труда порабощать их. Но Майноты но случайному согласно признали за Высокою Портою право утверждать избираемых ими самими старейшин или беев; члены Дивана пользовались этим случаем, чтобы взять что-нибудь с избираемого и нисколько не заботились о том, будут ли Майноты уважать выданный им фирман, или нет.

С некоторого времени звание бея стадо как бы принадлежностью семейства [904] Мавромихали, и народ привык уже прилагать к нему название василеа; случалось, что возникали и споры против такой привилегии, и вследствие этого, среди этого буйного, необщительного и жестокого племени, начинались междуусобицы. Между враждующими происходили нескончаемые побоища. Жизнь Майнота была постоянной гоньбою за случаем убийства. Тяжелые домашния работы возложены на женщин: они засевают поля и убирают хлеб, личность их почитается неприкосновенною. Воздержность Майнота по истине изумительна: пищу его составляете небольшое количество ячменной муки, лук, чеснок, маслины, молоко, сыр и мясо соленых куропаток; во время перелета этих птиц Майноты запасаются ими в огромном количестве. Живут они в башенках, отдельно одна от другой, но не слишком в далеком расстоянии; на верху; башни настлан ровный помост. Верхнее жилье занимает женщина, а нижнее мужчина. Он сидит там, с боку у него стоит ружье, а в руках у него мандолина, на которой, он наигрывает песню и смотрит в проделанное в стене отверстие, подстерегая своего неприятеля, т. е приверженца противной стороны. Горе неосторожному путнику, который подойдет на такое расстояние, что пуля может попасть в него: он непременно погибнет от руки своего врага! Положив на месте прохожего путника, убийца спокойно берет опять свою мандолину и продолжает прерванную песню. В условные сроки даже и самые женщины, не принимающая никакого участия в раздорах мужчин, делают друг другу вызовы, всходят на помосты башен и начинают метать из пращей камнями, что нередко оканчивается смертнию которой - нибудь из них, потому что они [905] обладают большою ловкостью и редко делают промахи. В то время когда у женщин идет побоище, мужчины соблюдают между собою род перемирия, и спокойно смотрят на происходящее. Граф Андрей Метакса, посланный президентом в 1830 году для осмотра Майны, говорил, что нашел там одного Майнота, который никогда не переступал за порог своего дома, денно и нощно занимаясь подстережением и убиением враждёбных ему людей. Старшая и младшая линия рода Мавромихали давно враждовали между собою, из чего следовали взаимные нападения друг на друга, грабежи, убийства, и по обычаю дикарей, свойственному их стране, кровавая месть за пролитие крови. Вовремя войны за возрождение Греции Майноты не сражались против общего неприятеля, т. е. против Турок, но постоянно дрались между собою. Старые вражды не прекращались, но с того времени, когда в Греции возник какой-нибудь общественный порядок, они уменьшили свою свирепость и стали менее осторожны, чем и поспешили воспользоваться Константину брат Петра бея, и сын последнего, Георгий: они напали на одного Мавромихали из младшей линии и нанесли ему многия раны.

Пора частного мщения Миновала. Слабая числом семья израненного искала покровительства законов. Президент принял от нее просьбу и потребовал виновных к ответу.

Здесь историку предстоять большие затруднения в случае, если читатель незнаком с местными нравами. Чтобы дать ему о них понятие, должно войдти в подробности, превышающая объем этой статьи. Надобно однако сказать здесь, что Греки даже и в то время, когда были еще под турецким владычеством, управлялись [906] своими выборными, которые сами собою составляли род внутренней местной аристократии под именем коджей, башей и приматов и действительно были во главе управления, оставляя турецкому правителю один громкий титул и ненавистные действия исполнительной власти. Прощение кому-либо или какое снисхождение испрашивала всегда также аристократия, вменяя исходатайствованиe себе в заслугу и обращая все в свою пользу, а зло приписывая учрежденной над ними власти. Вследствие такой коварной системы она прибрела большую силу над народом, и он долго еще останется под ее влиянием, а до тех пор пока оно продолжится, возмущения не прекратятся против власти, основанной на законах; последняя будет конечно действовать не согласно с выгодами людей такого рода.

Учреждение судов было предметом желания всего народа; но где было найдти истолкователей закона среди населения, прозябавшего под игом варваров? Президент принужден был раздавать места Грекам с Ионических островов: они одни вместе с знанием языка имели понятие о порядке судопроизводства. Справедливость заставляет сознаться, что соотечественники президента (он родился на острове Корфу) толпою собирались к нему в надежде, что будут располагать местами. Враги его воспользовались этим и не преминули обвинить его в том, что он раздает почетные места своим, и не допускает до них туземцев. Надобно вникнуть в силу тамошних предрассудков, чтобы представить себе, какое действие произвел на них вызов к ответу сына Петро-бея! В суде заседали ненавистные им чужеземцы.

Теперь мне становится еще труднее сделать рассказ мой понятным читателю Европейцу, а между тем достоверно, что [907] учреждение судов было главным поводом к неудовольствию, особенно по личному их составу. Греки полагают, что в суде состоит закон, вопреки нашим европейским понятиям. Мы смотрим на судей, как на истолкователей закона, с которым нельзя делать сделки, и как на послушные его орудия; в Греции самые основательные поводы к вызову на суде назывались действиями тиранства. Люди несколько более образованные, казалось, должны были понять, что повиновение законам необходимо, но как скоро оно оказывалось несогласно с их выгодами, то начинали вторить недовольным, вопиять против самовластия и порицать действия правительства. Заметим, что и сами чужестранцы (называемые там Европейцами) не отставали от участия в коварных замыслах и, как только являлся к тому предлог, старались унижать правительство.

Старый бей, член Герузии (Сената), пришел в ярость от самовластия президента, и своими зловредными внушениями начал подстрекать других. Сторонники его, посланные им в Майну, собрали там вооруженную шайку; намереваясь лично предводительствовать ею, Петро-бей тайно оставил Навплию и отправился в Лимекскую гавань, на корабле, предоставленном в его распоряжение Англичанином Гордоном. Буря заставила бея бросить якорь при Армиро, что в Каламитском заливе; местное начальство, извещенное о враждебных его замыслах, задержало его и возвратило в Навплию, где он посажен был в крепость Ичь-Кале, что опять назвали тиранством.

В то время, когда Петро-бей Мавромихали сидел в крепости за политическое преступлено, а его сын и брат по уголовному делу, во многих местах произошли [908] восстания. Из этого можно заключать, что неудовольствие было всеобщее, но это будет ошибочно; говоря о Греках, мы разумеем под этим именем мирных жителей, земледельцев, ремесленников и торговых людей, а затем разнородный сброд, готовый к переворотам. В нем конечно есть и природные Греки, но большую часть составляют Греки, выезжие из Европы, рассеянные по всему пространству земли, и чуждые здешнему эллинскому семейству. Многие из последних, отличавшиеся дурными свойствами, стояли под знаменами возрождения Греции; но ими не руководили тат высокие чувства. Занимая попеременно разные должности, они приходили и уходили, как им вздумалось; но едва только Греция получила надежду на лучшую будущность, они снова налетели на нее подобно стае хищных птиц; каждый из них объявлял свои права на признательность народа и старался уверить, что отечество ему одному обязано своим спасением. Скажем здесь о чрезвычайной несоразмерности требований просителей и тех способов, какие имел президент для их удовлетворения; стоит только припомнить, что он разделил Грецию на 10 или 11 префектур, eclatos, или епитропий, а кандидатов на эти места значилось по росписи 600 человек. Если сообразим, что па второстепенные должности было почти такое же число искателей, то понятно, в каком затруднении находилось правительство, чтобы удовлетворить эту толпу людей, которые старались поставить себя на вид, для получения места. Вот ключ к раскрытию причин беспрестанных возмущений, и оне перестанут удивлять нас, если прибавим, что в Греции было тогда слишком 10,000 не регулярного сухопутного и морского войска, которое плохо получало жалованье и [909] находилось под распоряжением ненасытных корыстолюбцев, имевших в виду свои личные выгоды. К этому времени, столь обильному потрясениями, присоедините денежные затруднения, что понятно в стране, где еще не установился порядок. Частые промедления Лондонской конференции, от которой зависела участь Греции, противуположность выгод покровительствующих держав, и пр. даст поиятие, хотя все еще не полное, о том, в каком затруднительном положении находился президент и что было причиною возмущений.

Уступая мнению своих советников, что лучшим средством к умиротвореннию страны и к привлечению умов будет пощада семейства Мавромихали, столь сильного на родине, президент назначил дяде и племяннику местом заключеиия стену крепости. Здесь им дозволено было свободно прохаживаться под надзором двух полицейских стражей; имена последних были: Яни Караяни и Андрей Партинос; они прежде служили в доме Мавромихали, а потом случайно, а может-быть и с умыслом, поступили в полицию.

Люди, которые старались о разрушении учрежденного порядка, овладели обоими Мавромихали, уже запятнавшими себя не одним преступлением, и следовательно способными совершить новое. Они-то подстрекнули их на убийство, превращая зло-деяние в подвиг. Эта идея принята была тем охотнее, чем более правление Каподистрии было противно людям таких свойств как Мавромихали. Ненависть последних к президенту была усиливаема первыми, и они особенно сошлись между собою потому, что и те и другие были личными врагами президента и не переставали восстановлять против него всех, кто только имел какое-нибудь влияние в Греции.

Комментарии

1. Для полнейшего уразумения этого повествования читателю необходимо иметь план Навплии, или хорошо запомнить ее топографическое описание.

На скале, высотою в 750 футов, построена крепость Паламиди. Ниже простирается долина овальной формы. От крепости она отделяется, рвом, и склоняясь от востока на запад оканчивается мысом, где находится пристань. С юга долина омывается морем, а на северной стороне застроена домами, поднимающимися вверх, по горе, и стоящими почти в ровень с стеною крепости. Археологи утверждают, что на этой возвышенной плоскости существовала древняя Навплия. С течением времени наносные пески образовали, у подошвы скалы, равнину, где явились дома и образовался город. Венециане, во время владычества своего над Мореею, заботились об укреплении Навплии, воздвигли крепость Паламиди и стену, известную ныне под именем Ичь-Кале.

Город можно разделить на три части: первая находится в ограде стены Ичь-Кале; остальная, растянутая по ровной плоскости, разделяется на-двое плотною стеною, параллельно против Ичь-Кале, Пентадельфия, имя данное потому, что здесь некогда стояли пять пушек, огромного размера; эта часть города оканчивается на левой стороне бастиона, стоящего на твердой земле; от него идет люнет (полумесяц) вдающийся в море; с правой стороны бастиона находится на протяжении 70 сажень четвероугольное пространство и оканчивается мостом, который построен у подошвы крепости и ее ограды, Ичь-Кале. Это пространство с сухого пути есть единственная точка для защиты города, равно как и для нападения. Крепостной мост служит единственным выходом из города на твердую землю. С одной стороны ограждает его батарея в три уступа (Йчь-Кале), с другой люнет батареи, что на твердой земли и другой на оконечности, вдающейся в море. Последний бастион влево от первого устроен так хорошо, что с него удобно производить перекрестный огонь. Вторая часть города поднимается вверх до стены, ограждающей крепость, также от подошвы Ичь-Кале. Третья — от стены до набережной и составляете поморское предместье. Войдя в Навпию с сухого пути, проходишь по узкой и грязной улице, следуя вдоль изгибов Ичь-Кале, и приходишь к батарей Пяти Братьев. На этой улице стоит церковь св. Спиридона; входная дверь ее обращена к переулку, поднимающемуся в верхнюю часть города.

Не должно воображать, что наружный вид этой церкви походит на вид церквей в других местностях. Это мрачный, прямоугольный сарай, а входная, сбоку пробитая, дверь не шире двери в доме какого-нибудь частного человека. К церковной стене прислонены дома.

С той стороны, где находится батарея Пяти Братьев, море омывает стену, разделяющую город на две части. Поморское предмете начинается в порядочном от нее расстоянии с восточной стороны. Батарея Пяти Братьев имеет пристань и деревянный мол (или брусяную стену) для ограждения судов всякого рода. Вход туда бывает открыт только в случае потребности.

Идучи назад от батареи, видишь казенный дом, выстроенный особняком, который занимал, вместе с своим штабом, генерал Жерар, начальствовавши над регулярными войсками. Французские резидент, барон Руен, жил в доме г. Трикупи, ближе к морю. От этого дома, отделенный только садом, стоял дом г. Валлиано, мaиopa инженерного батальона. По верху упомянутой стены выстлана дорожка (тротуар) вровень с окнами нижнего жилья Руена и Валлиано. Но между этими домами и стеною пролегает улица, шириною в 3 или 4 сажени. Дорожка по ребру стены ведет к цистерне, устроенной против угла дома г. Валлиано.

Самые замечательные места в городе (т. е. те, о которых мы говорим в нашем повествовании) суть, во-первых, вышеозначенные; затем, идучи далее, и поднимаясь вверх, приходишь на площадь Яворов, или на войсковую площадь. На последней самое замечательное здание представляют казармы, с воротами под сводом, в боковых стенах которых поделаны комнаты для виновных в нарушении военного устава; далее находится военное училище; затем, пройдя еще одни ворота со сводами, видишь небольшой дворец, или просто дом, графа Каподистрии, — здание, где помещается герузия, жилище русского резидента, барона Рикмана, и другие.

2. Европейские читатели, свыкшиеся с обычаями своей страны, конечно станут удивляться, что литургия совершается здесь так рано. Надобно сказать, что Греки, во избежание столкновений с Турками, старались совершать божественную службу прежде, нежели те поднимутся на ноги.

3. Президент не любил репрезентации; он едва допускал служившего у него Албанца сопровождать себя, и если кто либо из слуг присоединялся к последнему, то это было вовсе не по приказанию президента, а часто даже и напротив того. Каждый день, в определенный час, президента, в штатском платье, с палкою в руках, отправлялся на прогулку один и ходил час или два, свободным и легким шагом. Он не очень любил Георгия Кандиотти, который лишился правой руки, сражаясь за отечество.

4. Президент сообразно течению дел, бывал в хорошем расположение духа. Он получил благоприятные вести из Лондона, и сверх того я знаю из верного источника, что глава недовольных в Идре, Кандуриотти, препроводил к нему письмо, с изъявлением своей готовности покориться, присовокупляя только просьбу пощадить его самолюбие.

5. Греческая артиллерия устроена была по образцу французской. Войско делилось на баталионы (в то время был только один), баталион — на роты. Артиллеристы были вооружены такими же ружьями, как и пехотинцы.

6. Президенту сделаны были многие доносы, но он не хотел - им верить, особливо тому, чтобы кто-либо решился покуситься на его жизнь там, где собственная жизнь убийцы подверглась бы неминуемой опасности. Он говорил, что на такое покушение скорее могли решиться в его кабинете, откуда убийце удобнее было бежать, прежде нежели узнали бы о случившемся. Многим, убеждавшим президента принять меры предосторожности, он отвечал с усмешкою: “Можно ли иметь так мало здравого смысла, чтобы вздумать убить меня на улице? Вы знаете, да это и всем известно, что доступ ко мне свободен всякому, что мои служители сидят в третьей или четвертой комнате от моего кабинета, где я занимаюсь делами и где принимаю. Может-быть, вы предполагаете, что ко мне войдет такой же широкоплечий человек, как полковник Райко, подхватит меня руками, задушит, потом тихо опустит на кресло и успеет выйдти, прежде нежели другие хватятся, что я отдал Богу душу.”

7. Пистолеты заговорщиков заряжены были отличным английским порохом и двумя пулями, связанными проволокою.

8. С некоторого времени оба Мавромихали стали часто ходить в церковь. В день убийства, пред началом литургии, они подошли к образу, поставили свечи и усердно помолились, а потом приблизились к дверям.

9. Тело Константина Мавромихали до того было обезображено, что нельзя было узнать с первого взгляда; его даже приняли сначала за Турка.

10. Солдаты легко сметили, чего хотелось генералу Жерару: ему хотелось присвоить себе главное начальство над военного силою. Они знали, что уже за несколько времени перед тем согласия не было между президентом и генералом; они понимали, что смерть первого не возмущает последнего и что вследствие того он не будет в настоящую минуту действовать как бы следовало, а потому и отвечали ему так резко. Замечательно то, что генерал, стараясь склонить войско на свою сторону, обратился наперед к своему любимому полку, носившему название типического, или образцового, которому он позволил носить национальную одежду и испросил некоторые привилегии, что возбудило неудовольствие в других; но и этот самый полк не изменил долгу и таким образом расстроил планы Жерара.

11. Он испробовал все возможные способы для привлечения на свою сторону солдат и офицеров, но никто не хотел его слушать. Пробили в барабаны, и затем войско могло принимать приказания только от высшего, любимого ими начальника, пользовавшаяся всеобщим уважешем. В числи многих средств, употребленных Жераром для приобретения власти, расскажем следующее: под благовидным предлогом, что войску следует заявить пред всем народом, что оно готово подчиниться решениям правительственной коммиссии, он вздумал идти во главе его к дому собрания. Без всякого отношения к коменданту он послал приказание всем офицерам собраться в такой-то час и в таком-то месте. Не сомневаясь в исполнении последними его приказа, генерал пошел на сборное место, но посланные возвратились с ответом, что войско стоит под ружьём, офицеры при своих местах, но что они не двинутся с места без распоряжения полковника Алмейды. После такого извещения генерал должен был возвратиться и послать отношение к коменданту, после чего офицеры по первому назначению явились. Полковник, занятый другими делами, особенно же взятием под стражу Георгия, не участвовал в этом посещении, граф Августин тоже. Г. Колетти принял генерала и его штаб-офицеров, и последний предлагал, чтобы правительственная коммисия для отмены их вручила ему надлежащую власть, но тогда один из офицеров сделал против этого сальное и резкое возражение, и генерал, видя, что мнение не склоняется в его пользу, оставил свои попытки и несколько дней не показывался в обществе. Неудовольствие солдат против Жерара было так сильно, что со дня убиения президента по тот, когда ему прислали отставку, и рядовые и бывшие на часах, упорно отказывались отдавать ему честь, как главноначальствующему. Выговоры и даже наказания не действовали: они притворялись, что не видали его, когда он проходил мимо них.

12. Колокотрони выбран был заочно: 27 сентября он находился в Корифене. Мы говорили уже о сношениях должностных лиц, о том, что барон Руен объявил только в 10 часов утра, что преступники находятся у него в доме. Приведем показания свидетелей и просим читателей обратить на них внимание. Первое показание лейтенанта Каломудгарти, адъютанта генерала Жерара:

“При первом известии о печальном событии, генерал Жерар быстрым шагом пошел к площади Трех Адмиралов; но, услышав необычайный шум в доме, занимаемом французским консульством, постучался в двери.” и пр. Замечу, что дорога, по которой надобно было идти генералу, шла совсем не мимо этого дома; она пролегала позади каменной стены, отделяющей дом, так что за этой стеной невозможно было слышать что бы там ни происходило и как бы там ни шумели. К тому же послушные и покорные им люди, отдавшие по первому требованию свое оружие, не стали бы громко шуметь.

Второе показание сделано баталионным командиром Валлиано и еще одним лицом, проживавшим у него в доме:

“В воскресенье, 27 сентября, приятель Г. Валлиано выходил из его дома и встретил на лестнице Георгия Мавромихали, на лице коего видны были испуг и свирепость. Георгий сказал ему, чтобы он воротился назад, что у ворот поставлен часовой, которому велено стрелять в каждого, кто к нему приблизится. После того он бросился в комнату Валлиано, лежавшего еще в постеле с своей женой, и сказал ему: “Мы ушли. Куски и осколки.” После, на суде он постоянно отпирался от участия в заговоре и возлагал всю вину на дядю; утверждал, что не говорил: “Мы ушли”, а сказал: “ушли,” что на греческом языке имеет двойной смысл. Да кого же вы на куски изрубили? — спросил у него Валлиано, и узнав, что дело шло о президенте, не мог удержаться и вскрикнул от ужаса. “Замолчи!” сказал Мавромихали, приставив к груди его пистолет. “Если ты скажешь громко хотя одно слово, то я убью тебя.” Удостоверившись, что нечего опасаться жильцов Валлиано, Георгий и его сообщники заставили входную дверь, завалили подушками и матрасами окна, затворили ставни, и в ожидании нападения приготовились к обороне. Валлиано набросил шаль на плеча своей жены и спешил уйдти в дом французского консульства.

Когда и каким образом убийцы перешли в дом Руена — о том нет ни одного слова в следственном деле.

При рассмотрении этих показаний и подробностей, относящихся к самому делу, выясняются следующия события:

Во-первых, явное противоречие между показаниями Коломудгарти и Валлиано. Показание последнего, согласовавшееся с показаниями должностных лиц, есть формальное опровержение показаний первого; очевидно, что потребно было время для перехода из дома Валлиано в дом французского консульства, следовательно генерал Жерар при первом своем выходе никак не мог видеть убийц и взять от них оружие.

Во-вторых, что барон Руен не был застигнут убийцами врасплох, но принял их в приготовленное для них убежище. Повторяю это потому, что все заставляет думать, что убийцы имели целию добраться до дома французского консульства, и что ежели они сначала и скрылись в доме Валлиано, то вероятно это сделано было для того, что по этой улице было удобнее пройдти в консульство.

Из огромного числа фактов приводимых в деле, упомянем об одном, заслуживающем особенного внимания.

Военный суд, учрежденный президентом, ведомству которого поручены были дела о возмущениях, о государственной измене и разбоях, подверг допросу Георгия и его сообщников, но они упорствовали в запирательстве и возлагали всю вину на Константина, которого уже не было на свете. В числе вещей, подкрепляющих обвинение, представлены пистолеты Георгия и Караяни; один из них был заряжен, а на других оставались следы недавних выстрелов. Обвиняемые утверждали, что они выстрелили на воздух, для того чтобы перед ними расступилась толпа и не заставила бы их пострадать за преступление Константина. Пистолеты Партиноса оказались не заряженными, и на них не оказалось следов выстрела, и потому суд признал его виновным в измене и убийстве не предумышленном. Впоследствии он однакож признался, что и его пистолеты также были заряжены, как и у прочих; но, несмотря на такое признание, чья-то благосклонность изменила заслуженный им смертный приговор на ссылку в каторжную работу, сроком на 10 лет.

Караяни, выслушав чтение своего смертного приговора, пришел в сильное отчаяние; тут он стал говорить, что сообщит важные открытия, и суд имел слабость согласиться его выслушать. Это доставило преступнику, возможность выиграть время до той эпохи, когда нечего уже было думать о совершении казни. После того, вместе с Партиносом, он свободно и спокойно ходил по городу.

Текст воспроизведен по изданию: Записка об убиении Каподистрии, составленная А. Н. Райком // Русский архив, № 5. 1869