Приложение.

Из XIII огласительной беседы Михаила Хониата

Впрочем, я умолчу об их и нашем целомудрии, ибо о том, что совершается втайне, стыдно и говорить вслух. Но что вы скажете о справедливости? Что сможем сопоставить с праведными делами италийцев, или, тем более, измаильтян? Ибо они, они, совершенно непричастные Христу, скорее убедят нас устыдиться, как острова Хеттиим древний Израиль (Ис. 2, 10), а Ниневитяне — современников Христа. Ведь кто же не слыхал об их справедливости, и кто может сомневаться в точности их весов правосудия? Все признают, что в этом отношении их дела несравнимы с нашими и отстоят от них настолько же, насколько закон от самоуправства и справедливость от дел неправедных. А как насчет верности обязательствам? У кого клятвы прочнее — у нас, или у скифов? И это притом, что христиане скрепляют свои клятвы святым евангелием и честным крестом, у скифов же их подтверждением служат надутая воздухом шкура, пучок травы и собака, которую пополам рассекают мечом? Однако столь смешные вещи обеспечивают у них большую надежность, чем у нас — самые почтенные и внушающие величайший трепет. [50]

Но что говорить о клятвах, когда слова «да» или «нет» служат у них клятвенным обязательством, чтимым для всех? Ведь если кто-то из них дарует иноплеменнику жизнь и в знак того вручит ему стрелу, такого человека все пропускают без всякого ущерба или злого умысла, как если бы тот пронесся над ними, восседая на этой стреле, подобно баснословному Абариду. С этим, скорее всего, следовало бы сравнить договоры христиан и рукописные грамоты; но разве они служат таким же доказательством верности? И пускай ссылаются на их кочевую жизнь, которая проходит на повозках, прибавив к этому и упрек в употреблении в пищу кобыльего молока и конины, а при желании и то, что они не едят хлеба, не пьют красного вина, и не знают льняных или шелковых одежд, а облекаются в шкуры. Или, может быть, кто-то обвинит их и в том, что они не берут приданого, а дают брачный дар (как будто брак заключается ради приданого, а не рождения детей), а также не верят крючкотворам, которые вплетают в свои грамоты кучу всяких житейских неурядиц и предположений: «если такой-то умрет бездетным», «если случится то-то и то-то»? Я же весьма восхищаюсь всеми этими [51] обычаями, как благородными и древними, а если кто и назовет их самоуправством, свойством варварской дикости, то и это будет <укором> для нас, коль скоро у столь диких и звероподобных людей и строгое соблюдение договоров в обычае, и истина в почете, и образ питания принят строгий, и жизнь, суровая и самостоятельная, свободна от всякой мелочной торговли и немногим отличается от жития божественных мужей, которые некогда обитали в палатках? У нас же всё устроено противоположным образом, хотя мы, будучи не только людьми мирными и кроткими, но и поклонниками и почитателями истины, обязаны не испытывать нужды в клятве для доверия, а довольствоваться одними только «да» и «нет», так что эти слова, к месту сказанные, должны быть крепче всякого обязательства, а также не искать града здесь и не изнурять себя чрезмерным и прихотливым питанием. Ведь Бог обещал, что мы не будем никогда испытывать ни голода, ни холода, залогом чего служат птицы и лилии, которые питаются, не сеяв, и одеваются, хотя не ткут. И все эти заповеди скифы чтут, словно некое отеческое и [52] природное наследие, и исполняют как само собой разумеющиеся; мы же, которым они предписаны и евангельским законом, отвернулись от них.

Впрочем, не буду приводить в пример все хорошие обычаи разных народов: ведь для этого моей речи пришлось бы перемещаться из Скифии в различные другие отдаленные варварские земли. Добавлю лишь одну вещь, которую сообща почитают все племена, чтобы показать, насколько мы уступаем им в важнейших добродетелях. Что же это такое? Благо согласия и единодушия, которое Христос завещал своим ученикам как их отличительную черту и явный признак, ибо оно соединяет в себе целый закон и всех пророков и зовется союзом совершенства. И вот язычники, не имеющие закона, настолько чтят природу, что готовы даже умереть за соплеменников, пребывая в большей любви, нежели разумные чада евангельского учения. Мы же, дети христиан, настолько же соединены в общее тело, глава коего — Христос, и связаны общностью законов, обычаев, упований, верований, государственного устроения, насколько разобщены во взаимной любви [53] и дружеских отношениях. Мы, сограждане и сотрапезники, враждуем яростнее самоуправных кочевников, как если бы эта взаимная ненависть была изначальной. Мы живем в одних и тех же городах; но они, если уж случится разделить стол с иноплеменниками, впредь щадят их и нерушимо хранят данные им обещания; мы же, которые много раз в году вместе причащаемся не только общей, но и страшной и таинственной трапезы, гневаемся друг на друга, завидуем счастливым, радуемся чужим несчастьям, злоумышляем, злословим и злодействуем, являя еще большую дикость, чем самые варварские племена. Ведь они, если и можно причинить зло иноплеменникам, не делают этого из уважения к общей трапезе; мы же, только что причастившись духовной трапезы, либо сразу обижаем единоплеменных сотрапезников, либо сохраняем гнев на будущее, до подходящего случая.

Текст воспроизведен по изданию: Византийцы и их соседи в проповедях Михаила Хониата // Причерноморье в средние века, Вып. VII. М. Алетейя. 2009