МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ ВНУТРЕННЕЙ ИСТОРИИ ВИЗАНТИЙСКОГО ГОСУДАРСТВА

Властели, монастыри и сборщики податей в XI и XII веках.

15) (Опять и с новыми подробностями говорится о печальном положении настоятеля и монахов в монастыре, порабощенном харистикарием). Если игумен, проникнутый важностью своих духовных обязанностей, вздумает действовать самостоятельно, не повинуясь харистикарию, он скоро увидит себя оставленным и презираемым монахами, и в конце концов, принужден будет покориться... Что касается монахов, то кроме вышеуказанных причин, гибель приходит к ним и другими разнообразными путями. От бедности и недостатка монах пускается в торговлю и барышничество (***) и во всякое мирское занятие... Это делается в мужских монастырях, а то, что бывает в женских, еще хуже того. Более богатые из них отдаются архонтам на имя их жен — на два или на три лица, как это говорится, а более бедные — менее богатым мужьям и женам. Овладев ими, они тотчас присваивают себе весь доход, предоставляя самую малость монахиням; иные еще строят домы внутри обители, имея в виду закрепить тем за собою вечное владение монастырем. И вот происходит смешение мирских мужчин и женщин, рабов и рабынь с монахинями. Какой при этом возможен хороший порядок?...

16) Хуже всего то, что современные цари и патриархи, видя все это неизмеримое зло, равняющееся любой ереси, и располагая властию остановить уничтожить и прекратить оное, не только не принимают мер, но еще укрепляют его, поступая по примеру своих предшественников... Они совсем не думают о том, что в этом есть грех... Если же бы кто им напомнил о грехе, то они всегда готовы сложить его на первых виновников обычая, забывая, что всякий грех падает не только на тех, кто подал первый пример его, но и на тех, кто продолжает совершать его.

17) Странно также и то, что люди, решающиеся на такие поступки с монастырями, осмеливаются строить новые монастыри. Они не краснеют, разрушая одни монастыри и созидая другие, как будто они не могут сообразить, что если нынешний злой обычай останется в силе, то монастыри, ныне возводимые ими, если не сегодня, то завтра неизбежно будут подарены, порабощены и разрушены.

18) Слава долготерпению твоему, Господи! Не смотря на то, что в Романии и в христианском государстве столько времени господствует столь великое явное и преступное зло, ты не до конца [412] разгневался и не предал нас конечному уничтожению. И ныне ты возбудил в наставление нам дикий и безбожный народ Турецкий, опустошающий страну восточную; ныне же (ты наслал на нас) Печенегов, Куманов и Франков, опустошающих запад. Ты устрашил нас также большим землетрясением, тяжелыми бедствиями, ужасною смертностью и пожарами ¹⁸. Но ты только хочешь нас этим привести к сознанию и побуждаешь к исправлению.

Сочинение Иоанна Антиохийского, на которое историки до сих пор не обращали никакого внимания, бросает чрезвычайно яркий свет на затруднения, с которыми должен был бороться в начале своего царствования император Алексей Комнин, на неприятную и опасную борьбу, которую он принужден был вести с частью своего высшего духовенства, разделявшею воззрения Льва Халкидонского. Судя по историческим указаниям, находящимся в конце памфлета, можно думать, что появление его относится именно к первой половине правления Алексея Комнина. Опустошительные набеги Печенегов на Византийскую империю надолго прекратились после страшного поражения, нанесенного им в мае 1091 года при устьях Марицы ¹⁹. Вскоре за этим поражением последовало нашествие Куманов или Половцев с самозванцем лже-Диогеновичем, непосредственно предшествовавшее движению крестоносных отрядов внутрь византийских провинций. Из слов патриарха видно, что когда он писал свое сочинение, Франки не дошли еще до Востока и разоряли только западные области империи; по видимому, он еще не ознакомился с ними ближе и не видал их в самой Сирии и в стенах своего города. Современник Иоанна Антиохийского, знаменитый Болгарский архиепископ Феофилакт, говоря о крестоносных отрядах, посещавших его епархию по пути к Константинополю, недоумевал, как назвать ему это движение — прохождением или же нашествием; во всяком случае — это [413] была горькая чаша, к которой он не скоро привык ²⁰. Нет ничего удивительного, что еще менее привыкший и более отдаленный современник видит в этом просто неприятельское нашествие, сопровождаемое таким же опустошением, как и завоевания Турок Сельджуков на востоке. Внутренний смысл, выражающийся в заключительных словах послания, совершенно соответствует тем монашеским внушениям, пред которыми уступил на время сам Василий II в тяжелую для него годину: бедствия империи в борьбе с внешними врагами объясняются, как наказание Божие за неправильное пользование церковными, и в частности, монастырскими имуществами, как будто за византийским правительством и государством не числилось никаких других более тяжких прегрешений. Жалобы на злоупотребления, которыми сопровождалась система раздачи монастырских земель харистикариям, в известной степени могут быть признаны справедливыми и основательными, но во всяком случае они крайне односторонни. К чести высшего византийского духовенства нужно сказать, что не всегда и не все его члены разделяли тот слишком ограниченный и узкий взгляд, который продиктовал многие строки в слове Иоанна Антиохийского. Мы увидим далее, что просвещеннейший и ученейший из греческих иерархов XII столетия, Евстафий Солунский, находил даже полезным для монастырей и монахов, что их поземельные имущества отдаются в распоряжение светским людям, и в противоположность недостаткам светского управления, выставленным на вид в памфлете патриарха, нашел весьма много темных и грешных сторон и в монашеском хозяйничаньи в монастырских поместьях. Мы можем теперь же привести слова одного весьма образованного и умного светского историка, писавшего свою историю в самом начале царствования Алексея Комнина, из которых будет следовать, что и ближайшие современники патриарха Иоанна способны были смотреть на дело иначе. Мы имеем в виду отзыв Михаила Атталиота о первом императоре из дома Комнинов, Исааке (1057— 1059 гг.), имеющий для нас тем более значения, что в нем идет речь о мерах, послуживших образцом и для финансовой политики Алексея Комнина (1081—1118 гг.). «Получив власть, он обращает внимание на громадность издержек, идущих на содержание [414] двора и на прокормление войска, и на то, что на государстве лежат многие войны, влекущие большие траты, так как противники усилились и со всех сторон поднялись против Ромэев. Увидев, что он будет нуждаться в деньгах, и сообразив, что приобретение их в наибольшем количестве составляет неумолимо настоятельную потребность, он явился тяжелым взыскателем податей против должников казне. Он первый сократил выдачи чинам (***), и со всех сторон, как жадный охотник, выискивал деньги. Он заботился также о бережливости и о том, чтобы доставить царству (короне, ***) прибавку полей. Ради того он у многих частных лиц поотбирал много поземельных имуществ (***), пренебрегая их жалованными грамотами, которыми закреплялось за ними владение. Он наложил руку и на некоторые из монастырей, имевших большие и богатые имения, нисколько не уступавшие (ценностью) тому, что лежало в царских сокровищницах. Отняв многие из этих имуществ и оправдываясь тем, что он оставляет монастырям и монашествующим достаточно, все излишнее он причислял к царским владениям (***): дело, которое казалось беззаконием и нечестием, а благочестивыми прямо приравнивалось к святотатству, но которое в глазах людей, благоразумно смотрящих на вещи, имело вовсе не дурные последствия. Оно оказывалось выгодным с двух сторон; 1) Оно освобождало монахов от забот, не соответствующих, образу их жизни, отвращало от стяжательности тех, которые были научаемы нестяжательности, не лишая их, однако, необходимого для жизни, и в то же время оно освобождало соседних крестьян (***) от тяжкого бремени, потому что монахи, опираясь на множество и богатство своих владений, принуждали их покидать собственные их (участки). Заболев уже любостяжанием и прийдя в состояние страсти, монахи брали верх над своими противниками, если когда дело доходило до тяжбы в суде; вследствие прилива имений и денег, которыми они могли распоряжаться безотчетно, восторжествовав над противниками, они еще удостаивались похвалы. 2) С другой стороны, и казна, многообразно вынуждаемая полными руками расточать свое достояние, получила приращение и не малую поддержку без какого-либо при этом вреда для других» (Attaliot., pag. 61). Преемники Исаака Комнина, по-видимому, отказались от его смелой финансовой политики; о Константине Дуке прямо [415] говорится, что он, не смотря на всю свою скупость, экономность и мелочную заботливость о казенных интересах, все-таки был другом монахов даже сверх меры (Attaliot., pag. 76). Любимец Михаила Дуки, логофет Никифор, которого все источники представляют безжалостным вымогателем податей, бессовестным и жадным грабителем и лихоимцем, не щадил, по-видимому, и монастырей. О нем говорится, что он за немалые подарки дарил кому хотел почести и пронии ²¹: способ выражения, с одной стороны, напоминает старую обычную терминологию, обозначающую отдачу монастырей харистикариям, а с другой — представляет едва ли не первый случай употребления слова прония в новом более конкретном смысле... Нельзя обойти здесь замечания, которое напрашивается само собою. Новые историки очень охотно говорят о феодализме в Византийском государстве в век Комнинов и Ангелов и большею частию ограничиваются внешними, несущественными, а часто и ложными признаками подобия в учреждениях и явлениях; но от них ускользает именно наиболее напоминающая первоначальные феодальные учреждения система проний, развивавшаяся, очевидно, на почве монастырских поземельных отношений. Когда впоследствии мы будем встречать царских ленников (***, в греческой переделке) и рыцарей (***), получавших от царя пронию — всего скорее и всего чаще из монастырской земли, с некоторым правом присуда над крестьянами и париками, на ней поселенными, то это уже будет действительный зародыш феодального порядка, хотя далеко не вся его система. Возвращаясь к ближайшей своей теме, мы должны прибавить, что упомянутый нами Никифорица, как его звали современники, стараясь захватить в свои собственные руки как можно более недвижимого имущества, получил в дар большой монастырь Евдома, который он сделал центром всех своих владений, и на который записывал все свои новые приобретения (Attaliot., pag. 201). Не смотря на эти частные явления, объясняемые жадностью и злонравием всемогущего временщика, позднейшие церковные писатели хвалят фамилию Дук за расположение к церкви и монастырям. Что касается их почти непосредственного преемника, Алексея Комнина, который соединил в своем лице наследственные [416] притязания на престол обеих фамилий (Дук, с которыми он породнился чрез свою жену, и Комнинов), то как мы уже видели,— именно к его царствованию относится наиболее резкое заявление монашеского неудовольствия на злоупотребления по раздаче монастырских имуществ светским людям, хотя, конечно, упреки падают не на одного только монарха, но и на самых духовных сановников, митрополитов и епископов. Если не в исторических сочинениях, то в современной переписке Болгарского архиепископа Феофилакта мы находим указания на то, что, вынуждаемый трудными обстоятельствами и крайнею нуждою в денежных средствах и доходах, император Алексей воротился к системе своего дяди, императора Исаака, и не пощадил ни монастырей, ни духовенства, ни даже светских архонтов: распоряжался поземельными владениями первых, ограничивал не особенно обширные привилегии церковников по уплате разных податей и повинностей, и тоже отбирал у архонтов земли, раз им пожалованные.

III.

Письма Феофилакта Болгарского, о которых мы сейчас упомянули, вообще представляют чрезвычайно любопытный и важный источник для ближайшего ознакомления с внутренним бытом Византийского государства в самом конце XI столетия и в начале XII, в эпоху первого крестоносного движения, то есть, теснейшего сближения и столкновения интересов Запада и Востока. Эти письма, по своему количеству составляющие очень почтенный сборник, весьма давно — худо ли, хорошо ли — изданы; однако, до сих пор они остаются почти не тронутым и заповедным сокровищем для исторической науки. Тот, кто первый ими воспользуется и введет заключающийся в них материал в общий ученый оборот, тот окажет положительную заслугу очень важной отрасли знания исторического и юридического, византийского и славянского. К сожалению, эта задача не так легка и проста, как может казаться с первого взгляда; первые, правда, случайные и мимоходные попытки к ее выполнению оказывались совершенно неудачными. Беда состоит в том, что именно в местах, наиболее интересных для современного исторического исследователя, там, где речь идет об экономических отношениях и податных порядках, язык Феофилакта изобилует трудными техническими выражениями, для которых не всегда найдется [417] подходящее толкование в лексиконах и глоссариях. Латинские переводы, которыми с давнего времени сопровождается греческий текст сочинений Феофилакта, в данном, впрочем, вовсе не единственном случае, поражают больше всего, своим крайним бессмыслием, несомненно доказывающим, что переводчики XVII века были способны переводить то, чего они совсем не понимали, и наполнять страницы пустым набором латинских фраз, неизвестно что означающих. Новейшая наука, конечно далеко ушла от таких переводов, но все-таки не очень давно один известный эллинист, занимавшийся византийскими авторами и новогреческою литературой, не сумел благополучно справиться с небольшим сочинением такого же рода и содержания, как письма Феофилакта. Мы разумеем перевод Еллисеном докладной записки Михаила Акомината, знакомство с которою давно сделалось обязательным для всех, интересующихся судьбою Афин в средние века. Тем менее можем мы поставить в упрек двум русским ученым промахи, сделанные ими в отношении обоих писателей, то есть, Феофилакта Болгарского и Михаила Афинского, отчасти вследствие доверия к прежним руководителям ²².

Желая с своей стороны подвинуть вперед разрешение задачи и облегчить другим путь к изучению или (что на первый раз было бы самое лучшее) переводу писем Феофилакта, мы предлагаем здесь, как результат давно начатых нами занятий этим писателем, небольшую лепту в виде переложения шести наиболее важных для нашей темы посланий Болгарского иерарха. Лица, к которым адресованы переведенные нами письма, принадлежали в свое время к числу наиболее высоко поставленных и оставили после себя более или менее заметные следы на страницах византийских сочинений и хроник, описывающих царствование Алексея Комнина. Паниперсеваст Вриенний, к которому адресовано первое послание, есть известный кесарь Никифор, муж знаменитой дочери императора Алексея и писательницы, Анны Комнины; царским зятем он сделался около 1097 года, а пышный титул паниперсеваста [418] получил около 1108 г. Под фамильным прозванием Палеолога во втором письме скрывается, нужно думать, Георгий Палеолог, главный сподвижник Алексея Комнина в начале царствования, прославивший себя обороною Драча (Диррахия) против Роберта Гвискарда. Далее мы выбрала из обширной корреспонденции Феофилакта три послания к Иоанну Комнину, племяннику царя Алексея, сыну его старшего брата Исаака, в продолжение многих лет занимавшему важный пост дуки (то есть, генерал-губернатора) Драчской области, власть которого простиралась отчасти на митрополичий округ Охридского архиепископа (именно на более западную его часть). Наконец, шестое приводимое нами письмо обращено к патриарху Константинопольскому, который в данное время именовался Николаем. Главное содержание всех писем составляют жалобы на злоупотребления и притеснения со стороны сборщиков податей и разного рода финансовых чиновников; но при этом сообщаются чрезвычайно важные и любопытные указания на общие начала византийской системы государственного хозяйства и управления, из-под действия которой не было изъято и духовное сословие, и вследствие которой в Болгарии разбегались по лесам церковные крестьяне или парики, и бедствовали клирики, — то есть, по видимому, обыкновенные церковнослужители, необходимые при каждом храме (они отличаются и от священников и от мирян, а равным образом и от церковных людей).

1) Паниперсевасту Вриеннию, царскому зятю.

«Прийдите, послушайте, и поведаю вам, все боящиеся Бога, а также и вам, которые его не боитесь, что сделал для души моей действительно всеавгустейший. Одни, порадовавшись вместе с нами, пусть и впредь успевают (в благочестии) и взирают к нему одному, на которого и мы уповая не обманулись; а этот всеблагий пусть еще деятельнее будет подвизаться в добродетели. Когда я уже находился в положении во ад нисходящих и содержался во тьме уныния, он меня снова вывел на свет жизни и возвратил к веселию; он снова заставил мне светить царя-солнце еще теплее и приветливее прежнего. Он не дал злобе поднять главы противу истины и увенчаться (победою), хотя она уже разверзла свою пасть, шипела и хвалилась отнять наше достояние, как оставленное птичье гнездо. Она замышляла это сделать чрез своих [419] служителей, которые говорили: «языком нашим пересилим; уста наши с нами; кто нам господин» (псал. XI, 5). Изблевав против нас яд аспидов, они возбудили против нас горечь в богоподобнейшей душе царя и нанесли смертный удар достоянию нашей церкви ***). Всему этому виною ненасытность и злонравие податных сборщиков (***). Не вынося моего языка, который, как секира, подсекал пружины их неправды (злоупотреблений), они зачали труд и родили беззаконие (псал. 11, 15). Они отчасти самолично наговаривали великому государю нашему против моего ничтожества, недействительное представляя действительным, наряжая ложь в пышный наряд. Приведши разные свидетельства нашей непобедимой силы, они убедили его (царя), что оные сторукие и стоглавые Вриареи или Тифоны мифов — пустяки в сравнении с нами. Они хотели таким образом не допустить перед ним нашей свободной речи, острота которой, оставшаяся на дне их сердец, заставляла их трепетать и опускать руки. С другой стороны, эти достойные Тартара люди действовали чрез подставных лиц, и возводя до неба свою ябеду, вооружили против нас некоего Лазаря, который, будучи париком нашей церкви и настроенный несколько свободолюбиво, желал свергнуть с своей выи иго неволи (парикии, ***): они научили его, что и как говорить; и вот чрез него они наполнили слух царский и сделали по отношению к нам мрачным (черным) то сердце, которое прежде было светлым (белым).

Раз увидев, что его вымыслам открыто свободное течение, а наша сторона, сторона истины — вынуждена бороться с противотекущими волнами, этот Лазарь не останавливается более, давая волю своей природе. А это — природа болгарская, кормилица всякой злобы. Как будто ему было мало, что он вывел на войну против нас в виде своих союзников — жителей Охриды (***); он обходит другие болгарские области и усердно разыскивает, нет ли где такого человека, который был бы нами осужден за ересь, или же за многоженство, либо за незаконный брак был связан церковными узами. Нашедши множество таковых, он приводит их (как свидетелей) на нас, как будто все это были Охридиоты, исстрадавшиеся души, похищенные нами на пашнях и виноградниках. Наконец, в самой столице отыскались люди, которые имели дела до царя по другим причинам: и этих он заставил вопить против нас пред царем, чтобы обесславить мое имя. Он знал, что он нанесет [420] мне смертельный удар (поразить в висок) одним только тем, если, призывая на помощь царя, поднимет против архиепископа обвинения, которыми моя слава позорится, или говоря словами духа, превращается в прах. Итак, он утверждал, что недавно он был мною подожжен, хотя на самом деле он никогда и никем не был подожжен и ничего у него не было, что он мог бы потерять. Не имея никакого занятия, кроме занятия плутнями, научившись искусно менять свой цвет по желанию сборщиков податей, он высматривает только того, чтоб ему была брошена какая-нибудь подачка, ради которой он готов лаять на других собак, своих прожорливых сотрапезниц. Сам по себе он гол, как речной рак. Да если б он и был подожжен, то это нисколько меня не касалось бы, точно так как совершающееся в Ливии не касается Индов в Ниссе (***). Находясь вдали от Охриды, когда его постигло то мнимое страшное бедствие, он каким-то другим способом находился опять в Пелагонии, одержимый тяжелою болезнию. Чего только еще более темного не мог бы рассказать и даже подтвердить всяким ручательством (***) человек, который таким образом в одно время может быть видим в разных местах ²³? Однако, этот мошенник (***) успел обольстить царя, человека весьма замкнутого и не легко поддающегося лжи. Какой только вид он не принимал на себя, к каким только жалобным рыданиям не прибегал, какими клятвами пренебрег, чтобы только поставить на сцену этот пожар и убедить, что он пострадал таким образом от архиепископа, в воздаяние за свое усердие к казне, которую тот разорял. Сверх того, он утверждал, что у меня пути текут сыром, а мои горы текут млеком, и клялся, будто я дошел до того, что мои доходы считаются — не знаю во сколько талантов, что я располагаю громадными богатствами, веду жизнь сатрапа, что даже мидийская пышность показалась бы жалкою в сравнении с архиепископскою, а дворцы в Сузе и Экватанах — бесхитростными хижинами в сравнении с теми многоэтажными и прохладными палатами, в которых, проводя лето, я освежаю и прохлаждаю жар еще остающейся на мне плоти. Все это выдумки демонской души и призраки, созданные языком, научившимся только злоречию. На деле оказалось, что я, так великий [421] своею силой и соперник Алоадам по богатству, кроме той пресловутой земли, ничем казенным более не владею, хотя я подвергался тяжелому розыску, и учету ²⁴. Итак, пусть никто не осуждает меня заочно, как человека, не явившегося на суд, принимая вследствие того клеветы практора (сборщика податей) за нечто верное; но пусть подождет, что он скажет и какие последуют оправдания со стороны церкви.

Следует то, о чем я особенно прошу ваше царство; и это не есть какое-либо новое требование, необычное для святой и божественной души императора. Нет, я желаю, чтобы то, что соблюдается всегда и в отношении ко всем, было соблюдено и в отношении меня, чтобы не даваемо было заранее преимущества словам моего врага и преследователя пред моими. Если он скажет, что он доставит доход казни от клириков (что клирики должны додать доход казны), то это мне не большая забота; и не будет мне от этого какого-либо (нового) ущерба, так как и прежде не нами были получаемы от них выгоды. Кроме одного участка (зевгария), освобожденного от всяких повинностей, за все, превышающее эту норму, они платили подати казне ²⁵. Далее клирики прежде сего были освобождены от десятинного сбора (***) со всех животных; и это никакой даже не расположенный человек не мог бы счесть кражею у казны, но некоторым бессрочным даром царской милости, коим безобидно пользовались получившие его. Но теперь, когда эта милость получила свой предел и точную ясную границу (***), все, превышающее положенную норму (***) естественным образом обратилось в пользу казны, и притом еще при взыскании подати сборщики стали прилагать некоторую надбавку. В-третьих, что уже достойно слез, большая часть клириков не пользовались даже и обельностию (***) одного зевгария, ни свободою от подати на животных в известной норме ²⁶; напротив переписчик, или скорее, описчик, [422] если нам позволено сказать нечто смешное ²⁷, увеличивал посредством прибавки действительное число зевгариев (тягол, сох) и животных, и таким образом клирики не только подвергались взысканию с того, в чем они долженствовали быть свободными от подати, но еще и с излишком. Тому же самому подвергались они в высшей степени беззаконно и относительно других (податных) статей (***). За мельницы клирики внесли налог вдвое больший, чем миряне; равным образом и за так называемые на болгарском языке струги, что по Гречески можно бы назвать канавами (***), устраиваемыми для рыбной ловли, с клириков было взыскано в несколько раз больше, чем с остальных людей. И это все придумал он, верный и благочестивый, чтоб увеличить прибытки, достающиеся в казну от клириков, и чтобы подвергся клевете я, неблагодарный и ненасытный, ухищряющийся нанести такой ущерб благодетелю и заступнику моему. То же самое я могу сказать о податях, которые он взыскал с людей церковных (***); ибо и они самым несправедливым образом подверглись взысканию, хотя это суть монахи и священные евнухи, и только несколько мирян, не более, я думаю, пяти, и притом ничем не пользующихся из казенной (податной) земли: каким образом они сочтены достойными обложения податями, (не понятно): сам царь этого не может (?). Наконец, меня самого он подвергнул такому великолепному взысканию (***), что мне уже не нужно будет стыдиться величия моего сана. Он взыскал с меня обычную подать за мельницы, которые уже давно разрушились, а за существующие на лицо - вдвое против Болгар. За одно озерное местечко, доставляющее скудную рыбную добычу, я восемь статей вынужден был внести с тринадцати(?), хотя я получил оттуда рыбы не более как на один диовол, и хотя другие вносят за каждое такое место именно по одному диоволу. Хотя церковь имела свободу от налога на скот — крупный и мелкий — вследствие царского пожалования, однако вышеуказанные (церковные) люди подверглись взысканию десятины (***) за то небольшое количество скота, которое они получили от меня в кратковременное утешение. [423]

Проходя молчанием многое другое, чтобы меня не сочли аравийским свирельщиком притчи, (скажу о том, что) сборщик податей сделал для нас совершенно бесполезным недавнее повеление вашей благости. Он всяческими способами старался напугать крестьян в нашем селе (***), угрожая на каждого из них наложить подати, превышающие его силу, если они опять пожелают остаться за архиепископией, как за своим господином. С другой стороны, он злоухищрялся, как бы не передавать церкви излишних в селении крестьян (***), относительно которых он обязан был исполнить царское повеление. Когда мы требовали, чтоб они были описаны (***) сообразно с благосостоянием каждого, а затем переданы нам, он отвечал нам, раздражаясь и уже усматривая в нашем заявлении как бы обиду: «Если я потребую, чтобы за первого было вносимо церковью столько же, сколько за седьмого во время взноса податей (***), то и против воли будете платить столько. Ибо кто может противиться моей воле? Кто меня будет судить, если я человека, столько-то стоящего, оценю во столько-то?» Я до сих пор знал, что только обращаясь к Богу, мудрая Юдифь пела: «Что помыслил ты, то и совершилось: что определил, то и явилось» (Юдиф. IX, 4). А теперь — делает себя участником такой благодати - кто? какой? как великий? Такой, внизу которого постелют гниль (***). Он еще прибавляет, что и с дарованных церкви париков, число которых он при описи несправедливым образом преувеличил, он ничего другого не уступит церкви, кроме одного зевгария (одной сохи, тягла). Относительно всех других статей он угрожает тоже сам вступаться, чего, очевидно, не предполагает повеление относительно передачи села. Все это он делает для того, чтоб я, разочаровавшись (***), сделался вследствие того менее деятельным и настойчивым относительно села пожалованного мне в утешение, и чтобы таким образом мог возобладать любезнейший из друзей его, Лазарь. При передаче земли, он уменьшает меру (длину) веревки (***) и поступает самым не математическим способом при вычислении количества модиев ²⁸. Ибо какая ему забота о геометрии?.. А зачем и я сам перечисляю число песку и капли дождевые? Всяческим образом, на всяком месте, во всяком деле и лице — этот справедливейший [424] муж придумывает мне вред и ущерб, ухищряется подвергнуть меня посмеянию, чем, как он знает, лучше всего достигаются его виды. Относительно всего этого — пусть будет оставлено место нашему оправданию, как сказано о том выше, и пусть слова его не принимаются как изречения оракула. Когда рассеются тени, то спадет личина льва и обнаружится сидящая внизу безобразная обезьяна. Сверх всего другого, прошу, чтобы мне дано было повеление, открывающее мне беспрепятственный отсюда выезд или освобождение (***), дабы, я не был поглощен отчаянием. Сила моя не есть сила камня. Я могу преждевременно потерять свою жизнь, хотя я — сколько от моих сил зависело — ни в чем не погрешил здесь ни против Бога, ни против вашей царственности».

Письмо почти совершенно такого же содержания отправлено было, нужно думать, одновременно и к Адриану, брату царя Алексея. В нем точно также говорится о Лазаре и его происках, и при этом сообщается та подробность, что в то время, когда произошел пожар, происшедший будто бы от поджога, мнимый виновник этого поджога, то есть сам Феофилакт находился вдали от Охриды.

2) Палеологу.

«Вследствие твоего высшего заступления, всеавгустейший мой государь, мы получили некоторое успокоение в том немногом, что в Охриде осталось у нашей церкви. Прибегши к заклинаниям против нашего практора в пользу нашей слабости, ты, конечно, не мог остаться безуспешным ходатаем. Посему мы не перестаем приносить несравненной твоей благости с нашей стороны все, что имеем: пред Богом молитвы, как его служители, пред людьми — благодарность, хотя, впрочем, ты мало заботишься о славе, которую доставляют слова, сознавая человеческую слабость. Но не переставай смягчать нам эту пустыню горести твоими для нас чудотворениями. Такими я считаю в самом деле твои дела в пользу нашей церкви, которыми притупляются всегдашние замыслы практоров (***). Если бы ты сам не был нам помощником, то ничто не помешало бы тому, чтобы мы были поглощены змеями, которых питает во множестве эта пустыня, которых живит и укрепляет попущение свыше, оправдываемое, в свою очередь, нашими грехами. Праведный Судия [425] и Воздаятель сплетет тебе тем больше венцев в день воздаяния, сохраняя здесь свободным от всякого зла и печали.

3) Севасту киру Иоанну, сыну севастократора (Исаака).

Всеавгустейший государь мой! Дары божественных мужей, также как и дары Божии, должны быть неотменимы (***). Итак, когда высота твоей власти снова даровала нам то, что предварительно было пожаловано нашей церкви боговенчанным и могучим государем, земным, так сказать, Богом, то есть, совершенную для соседних с городом иереев свободу от податей с оставлением на них одного только бремени поземельной подати и с увольнением от всех других повинностей ²⁹, то что изменит такую милость, святой мой господин и заступник? Если мы в чем и погрешили против твоей славы и запятнали неблагодарностию совершившееся благодеяние, то и в таком случае не следует отменять милость, оказанную дому Божиему; ибо церковь почитается и называется домом Божиим. Если же мы считаем тебя своим господином и благодетелем, то конечно, мы не настолько обезумели, чтобы быть неблагодарными и грубым образом отнестись к вашей благосклонности. Ты видишь, как легко было отменено пожалование (***) Комнина самим Комнином. В этом есть доля обиды и насильственности; но еще не время — приложить к ране смягчающее лекарство... (Далее не ясно, и кажется, испорчено в подлиннике, но смысл, по видимому, такой:) Но все-таки — если кто всего удобнее может помочь делу, то это он, сын севастократора. Для этого ему стоит только подписать своею августейшею (***) рукою определение своему наместнику (***), что священники освобождаются от всякой повинности и службы (***), относящейся к светскому управлению (***), и чтоб иереям были возвращены клирики или другие люди, если таковые кем-нибудь были у них отняты. Нужно, чтоб я еще пережил и это превращение к лучшему, предписанное твоим наместником, вследствие высокого заступления господина моего, именно — что если кто из так [426] называемых посредников ³⁰ держит священников, употребляя их на свои службы, то по крайней мере, не допускалось бы такой тирании против архиереев, им подчиненных... Ибо они и простой народ отпугнули (жалуюсь господину моему) ради иереев, желая сами извлекать из них выгоды и нарушая привилегию церкви ради собственных выгод ³¹.

В объяснение несколько темному содержанию этого письма может служить отрывок из следующего послания Феофилакта к Торноскопулу: (Lami 13) «Иереи, находящиеся в городке, не получили никакой привилегии или облегчения, хотя ты, господин мой, писал нам, что ты грамотою к своему наместнику (***) даровал им облегчение. Они привлекаются к сторожевой службе, к поставке хлебов, хотя есть хрисовул, освобождающий их от всяких низких служб и от хлебных дач ³²».

4) Сыну севастократора (Исаака).

Высочайший мой государь и заступник! Ты много сделал посреди земли нашей; ты оживил Преспу и вместе Девол духом своей прямоты и справедливости обнаруженных тобою против тех, кто их обижал. Не менее, но еще более важное дело совершит рука твоя, если ты сжалишься над епископией Девольскою ³³, находящеюся в большой опасности. Какая это опасность? Она почти осталась без церковного пения, без освещения, почти безепископальною ³⁴. Находясь на распутии, наподобие того Давидова виноградника, который сначала широко распустил свои ветви, а потом стал добычею для хищения всех мимоходящих, она не имеет даже епископа, постоянно пребывающего на месте. Ибо он не желает отдавать свою спину для бичеваний и ланиты на заушения; а когда епископ спасается бегством ради страшных притеснителей, то понятно, что едва ли кто другой останется при храме. [427] С головою связано остальное тело. Таким образом, и данные ему грамотою могучего и святого нашего государя сидевшие вокруг церкви люди (***), по той же самой причине еще прежде оставили свои отеческие места, и скрываются вверив себя густоте леса. Вследствие того, в прекраснейшей из болгарских церквей не осталось ни диакона, ни, увы, пресвитера. Я отправился, чтоб обозреть ее, и увидев опечалился, и опечалившись спросил о причине, и спросив узнал, и узнав сообщаю другим, этим моим смиренным посланием донося моему господину. Такова опасность! Но в чем теперь помощь? Помощь удобна и не тягостна: требуется только протянуть руку. Ибо если ты, великий господин наш и заступник, соблаговолишь даровать крестьянам, данным некогда этой церкви государем и царем, а потом разбежавшимся вследствие притеснений, твою покровительственную грамоту, то они, ободрившись, снова выйдут из лесов; церковь опять процветет, в ней будут и свечи и церковное пение. Видишь теперь, как велика опасность, и как легко врачевание, удобосовершимое тремя перстами. Итак, умоляю, припадая этою грамотою (к ногам твоим) как бы телом: сжалься над церковью, некогда богатейшею, — одною из тех семи соборных церквей, которые построил оный христианнейший царь Борис Болгарский. Он создал, ты возобнови, чтоб и внутри тебя был возобновлен дух правый Богом, воскресшим и обновившим упавшую нашу скинию и природу. Он да дарует во всех делах военных и гражданских деснице твоей искусство, делая тебя точнейшим подражателем святого и христолюбивого отца твоего и господина нашего.

5) Тому же.

Я вызывался уже и за других посредничать пред высочеством общего господина нашего, питая себя ложными надеждами; но судьба насмеялась надо мною, так жалко сбившимся с настоящего пути. Конечно, я не переставал любить и свое собственное, и притом так горячо, что постигшее меня несчастие превышает всякую помощь. Известно, господин мой, что село (***), которым церковь владела с древних времен, и которое никому больше не принадлежало, отнято было у меня царем, оторвано от церкви; что с ним случилось то, что и с имениями всех других [428] архонтов ³⁵. Потом, при помощи малого утешения я приобрел себе снисходительные услуги со стороны бывшего тогда практора и владел своим, как многие другие — своим же. Лишаемый теперь этого селения государем, желающим отдать его в дар (***), я не противоречу, хотя было бы справедливее со стороны благочестивого рода Дук, чтобы никто не был предпочитаем церкви, которая притом издревле владела селом. Но я все-таки ничего не говорю о селе: может быть, оно будет отнято и у всякого другого. Только относительно церковного дома и двора — я не верю, чтобы на этот счет существовало какое-нибудь приказание нашего господина. Во всяком случае — вот мною посылается мой человек: при добром расположении вашего благородства, пусть ему будет прочтено самое предложение и пусть будет доставлена возможность узнать, по каким причинам мы, рабы царские, сгоняемся с земли, которую мы доселе считали своею и плодами которой пользовались. Если же она оказывается не нашею, то конечно, с нас будет сложена поземельная подать, как это признает справедливым и ваше превосходство, и она уже перейдет на всех ³⁶. Когда нам принадлежащее у нас оттягивается, когда сучок бывает видим, и комар обсасывается, тогда не должно оставаться незамеченным и бревно, и нельзя проглатывать верблюда. Ты имеешь власть: сделай относительно двора, что хочешь. Пусть он будет предан огню; пусть будет сожжен; пусть поднимется высокое пламя, чтобы при его свете обнаружилось невидимое. Богородица, которой принадлежит земля и двор, ныне вызывающие притеснения, да сохранит тебя от всякого стеснения.

6) Патриарху (Николаю).

Как ты решился, скажет кто-нибудь, — свободно обращаться к господину, после того как ты в продолжение стольких лет замыкал свои уста хранением молчания и ничего ни о малом, ни о важном не говорил своему благодетелю, которого ты должен был бы приветствовать и устами, и духом, и письмом, и во всем [429] святить, сколько подобает — и тем более, что это не только господин но и отец, расположеннейший и любезнейший из отцов? Если у меня есть душа, то эту душу патриарх создал и устроил (Вторазак.,32,6) созданием и устроением кротким и спасительным; и кроме того, он способен по природе и навыку сострадать нашим слабостям. Может быть, и сам подвергавшись испытанию, он из собственного опыта научился понимать наши страдания, чтобы не сказать чего большего (ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?), а может быть, высотою своего ума он обнимает то, что познал, не испытав сам. Ему не безызвестны (увы, как бы это сказать?) нынешние волчцы и тернии архиерействующих, которые, вонзившись в нашу грудь, причиняют нам глубокие страдания. До неба поднимает главу свою наглость грешников, убивающих вдову и сироту, умерщвляющих и туземца и пришельца (Псал. 93, 6); и нет помогающего, нет избавляющего, когда все отнимается и расхищается. Наши надругатели будут над нами господствовать; наши практоры (сборщики податей) собирают наименьшие (колосья), оставленные серпом (Ис. Ш, 4, 4). Все над нами поставленные моложе нас и возрастом, и умом, но тем они живее (деятельнее) на всякую несправедливость и обиду; они не стареются, не отцветают, но постоянно вновь изобретают новый вид лихоимства и всегда обновляя внутри себя дух кривды (Псал. 50, 12), не унимаясь ни пред вразумлениями, ни пред страхом людским, но постоянно обращая свой взор к чему-то более сильному, чем они укрепляются во зле, воспитываются и крепчают в беззаконии. Если кто напомнит о царской власти и о секире, которую царь носит от Бога на страх злодеям, то они насмехаются над устаревшим изречением и потешаются над простотою собеседника, — не знающего ³⁷, что это оружие давно сделало тупым их лицемерие. Более того, ухищряясь тяжелым ударом подсечь излишнее его усердие, они созидают ему ³⁸, собственные бедствия, дабы, будучи свободен от забот о собственных делах, находящихся в хорошем положении, он не стремился хлопотать о чужих, и таким образом, как бы направляя в противную сторону течение, они отводят грозу от себя. Одним словом, сильные хвалятся своим [430] злодейством (Псал. 21, 3). Они перехитряют таким образом жребий (***) Божий и едва ли не говорят и сами подобно Фараону: «Праздны вы, праздны, и от того придумываете праздник и отдохновение для народа» (Исх. 5, 77). После этого работы делаются еще тяжелее и приставники еще более жестоки; клириков лишают последней одежды и оставляют нагими; крестьян пересчитывают и подвергают самому точному обследованию; земля измеряется стопами блохи (***), дабы она на самом деле произрастила нам терние и волчцы; все разыскивается и взвешивается, так что это безумие доходит до измерения плоти и костей; испытание утробы и сердец — принадлежит уже сообща Богу и практорам. Вседержитель уже ни в чем не имеет преимущества пред властителями Мира, и отец будущего века — пред князьями мира сего. Они шли вперед: от осквернения хищничеством принадлежащих Богу вещей (***), они дошли до присвоения себе божественных свойств, и муравей из среды их превратился во льва, согласно с загадкою у Иова. Сверх того, они присваивают себе безотчетность, и заблаговременно устраивая себе невозможность изобличения, они намеренно производят путаницу в делах. Наконец, они допускают смягчать себя подарками (***), и когда их получат, раздражаются и пугают всегда тех, кто дал однажды, как осужденных (***) давать всегда; а если не получат, то бывают свирепы (***). Они полагают, что епископ не испытывает голода, что у него все рождается из земли без посева и без обработки; что реки у него влекут на дне своем самородное золото; что собаки рождают ему коней и лошаков, и что у служителя Божия всегда все ново, а если этого нет, то он уже не служитель Бога, а человек проклятый и оскверненный, оскорбитель Божества — вследствие пресыщения, пристрастный к своим близким, раздаватель приданого, и едва ли не худший самых демонов. Они не страшатся обвинять его в том, в чем они сами безумно грешат против христиан, побуждаемые страстию стяжания; но напротив, на обвинениях против епископов они строят собственную защиту, как будто им предстоит еще какой победный приз (***), когда они, разорив церковное имущество, опозорят еще и настоятелей церкви. Все это совершается, может быть, не без разума (имеет смысл); именно, чтобы не оставалось ничего, на что они не посягнули бы, и чтобы при расхищении стада пастырь не оставался не пораженным; но чтобы видно было [431] единство главы с телом — не только из сочувствия ее к боли остальных членов, но также из того, что и она не остается свободною от поражения и раны; пусть она страдает двойным страданием: и вследствие соучастия, которое она принимает в других, и вследствие боли, которую она сама испытывает. Ради того, я рыдаю, говорит Иеремия; — ради того, как и тебе самому известно, я сделался безгласен. Ибо я не так крепок душою, чтоб я мог легко стряхнуть с себя, такие тяготы и легко относиться к своему долгу. Но признаюсь, я стою ниже такой высоты зол; сила моя — не сила камня. Я бедный человек (Римл. 7, 24) и нуждающийся в успокоении. Ради того, я снова разрешил узы языка моего, убежденный, что ты не отвергнешь слов того, который, как ты знаешь, замолчал по неволе (***). Я знаю, что мне будет легче, после того как я, сколько возможно, изолью то, что меня тяготит; еще более — может быть, я избавлюсь от своего горя твоими молитвами, или по крайней мере, буду подвергаться более умеренному испытанию, либо соберусь с силами, чтобы переносить его терпеливее. Итак, не пренебреги настоятельными просьбами пред милостивым нашим государем, зная (как ты и сам нас тому учишь), что ты окажешь великое благодеяние не только обижаемым, но — еще большое — самим содевающим зло, так как для них от собственного беззакония — еще больший вред, вред, поражающий душу. Если бы дело шло о пользе одной стороны, и тогда наш владыка был бы готов сделать доброе; когда же предстоит выгода для обеих сторон, да еще духовная, то не приведет ли он в движение все способы, не пустит ли в ход всякую жалобную мольбу, чтобы разлилось добро и направилось туда, где больше поводов для благодеяния? Вот с чем мы обращаемся к тебе, мудрое и чистое жилище Духа! Это, может быть, нечто большее письма, но меньшее — трагедии, а даже и сказать нельзя — во сколько меньшее, чем самые дела. Дай Бог, чтоб эта чаша горести или убавилась или бы переполнилась, или же чтобы мы приучились легче пить ее твоими за всех молитвами, святой владыко!

Из писем Феофилакта, как бы не были преувеличены содержащиеся в них жалобы, несомненно следует то заключение, что положение духовенства в его время (о монастырях он не говорит) было и не особенно выгодно, и не особенно почетно. Духовенство, за некоторыми исключениями, основанными на частных привилегиях, вообще обязано было платить поземельную подать с своих [432] земельных участков и не было свободно от других многочисленных и разнообразных казенных поборов. Оно, вместе со всем прочим населением, было отдано в жертву многочисленной своекорыстной, жадной и дерзкой толпы сборщиков податей, подкрепляемой отрядами писцов и дозорщиков: впрочем, обе функции, судя по письмам Феофилакта, в его время соединялись иногда в одних и тех же лицах. Первая известная нам попытка улучшить положение низшего светского духовенства относится к царствованию четвертого императора из дома Комнинов (считая также Исаака). Валсамон (который жил во второй половине XII века) в своих толкованиях на соборные каноны сообщает нам содержание золотой грамоты, изданной Мануилом Комнином в 1144 году, в начале его правления. Эта грамота давала всем иереям, живущим в какой бы то ни было из областей Романии и числящимся в податных списках, не только полную свободу от всякой казенной повинности, но вместе с тем изъятие от поземельной подати (***). Через несколько времени потом, он, по словам Валсамона, даровал казенным, то есть, на государственной податной земле сидящим, священникам освобождение и от особых сборов, которые помимо других повинностей, лежали на землевладельцах и назывались «четырьмя статьями» ³⁹. Он распространил свободу от казенных повинностей и на всех священников, живущих на землях монастырских и владельческих (***). Последние, изъятые таким образом от всяких отношений к казне, даже не должны были подлежать впредь переписи, то есть, имена их уже не вносились в податные списки. Что же касается священников, живущих на казенных податных землях, то напротив, следовало тотчас составить их список и опись их земельных участков, с тем чтобы в будущем количество обильной церковной земли не увеличивалось. Валсамон прибавляет, что когда через несколько времени появилось известное количество казенных священников сверх нормы, определенной грамотою, то с них сборщики податей стали взыскивать не только поземельную подать, но и все повинности. Последнее, впрочем, синодом [433] Константинопольским признано было несправедливостью и злоупотреблением.

Здесь же должны быть отмечены два постановления императора Мануила, касающиеся — одно имения великой Софийской церкви, другое монастырских недвижимых имуществ. Для тех и других были дарованы совершенно одинаковые льготы, для первых в 1153 году, для вторых в 1158 году ⁴⁰. Льготы эти состояли в том, что 1) все земли, находившиеся в фактическом владении великой церкви и монастырей, расположенных по соседству с столицею на обеих сторонах пролива и на островах, объявлялись их неотъемлемою и бесспорною собственностию, хотя бы св. София и монастыри и не имели надлежащих документов на ту или другую землю, или же имели бы документы и права «хромающие», либо оспариваемые казною чрез посредство писцов и дозорщиков; 2) земли эти, таким образом утверждаемые за монастырями, должны были на будущее время сделаться совершенно свободными от всяких новых переписей; никакой писец, дозорщик или приправщик (***), или же член какого-либо приказа не имел права появляться на них для переписи, сбора подымного, для изыскания мер земли или количества париков и так далее. Один раз навсегда, вслед за изданием грамоты, предполагалось составить и выдать монастырям ***, то есть, владенные записи, содержавшие в себе и опись имения; 3) при этом делалась весьма важная оговорка, которая, быть может, и дает только настоящий смысл царским жалованным грамотам: на будущее время монастыри не будут иметь права увеличивать своих поземельных владений или умножать число париков (крестьян), на них сидящих.

Как видно из сообщений Валсамона, предполагавшиеся владенные записи не были выданы монастырям в назначенный срок, а в 1176 г. совсем было отменено постановление 1158 года относительно монастырей, так что, по словам нашего ученого иерарха, недвижимые монастырские имущества расхищались после этого с новым усердием.

В заключение мы приводим один небольшой отрывок из знаменитого и обширного сочинения Евстафия Солунского «о исправлении монастырской жизни», так как мы уже ранее противопоставили взгляд Евстафия на монастырское землевладение жалобам и [434] сетованиям патриарха Антиохийского Иоанна. Отрывок, начинающийся с 117-й главы представляет любопытную и поучительную картину монастырских хозяйственных нравов и отношений монастырей к соседним крестьянам и помещикам. Обращаясь к монахам, Евстафий говорит:

117) Кто приходит к вам, вместо того, чтобы поучиться скромности, разумности, благоприличию и всякой доброй науке, уходит, не получив от подвижников какой-либо другой пользы, кроме одного мирского знания, при том не какого-либо благородного знания, а совершенно пошлого.. Например, чтоб из многих примеров выбрать немногие: каким способом и как долго можно сохранить жито, и в какое время можно продать его дороже? Где можно найти другой его запас по надлежащей, или что то же, по дешевой цене, чтобы сделать выгодный оборот и получить барыш и от этой покупки? Какие возможны подобного же рода обороты относительно вина? Винные выжимки (***, винные ягоды) следует сберегать, потому что они приходятся на милостыню просящим ее, и особенно следует хранить отруби, потому что и они хороши таким людям во время голода для прокормления. Парики (***) находятся в хорошем положении вследствие урожаев: следует наложить на их землю более тяжелые подати. Жильцы (***) богатеют от всякого рода торговли и другими путями: следует возвысить с них плату за помещение. Такой-то брат, хозяйничающий на таком-то поместьи монастырском, возбуждает подозрение, что слишком наживается: нужно обойти его ловким образом, чтобы не один кормился оттуда. И вот усиленным образом усчитывается управитель (***): и если он ничего не имеет, то осуждается как простак, добряк и глупец; а если будет уличен, что нечто имеет, и если как-нибудь тем не поделится, когда у него потребуют, то его топчут и рвут самым жестоким образом, и то, что выжмут из него, то не причисляется к монастырскому имуществу, но достается великому отцу (игумену) и следующим за ним избранникам, что называется — лучшим старцам.

118) Когда таким образом один будет уволен от управления (***), отыскивается другой практик, который уже не подверг бы осуждению главы своей и не заставил бы избранную компанию волноваться и сердиться и таким образом нарушать закон братолюбия. И вот отыскивается желаемый [435] брат (потому что никогда не оскудеет у них такой человек): его берут и отдельно подготовляют ко вниманию, послушанию и бескорыстию. Отец (игумен) поучает жить во всем благоприлично (***) и как следует лицу, представляющему во вне роль самого главы, а всякую прибыль, приходящую от Бога; (ничего, попавшегося, говорит он, — не должно опускать, когда есть на то право) следует представлять старцам и полагать пред отческими стопами, и не должно, де, при этом обманывать хотя бы даже на один овол; иначе он подвергнется великому несчастию, наподобие Анании и Сапфиры, а сверх того, такому же потоптанию ногами, как и предшественник, даже до извержения.

119) Так поучают учители и во главе их великий отец (игумен). А посвящаемый (в таинство) кивает утвердительно головой, благоприлично надевает на себя маску послушания, хотя и вовсе не того, какое требуется духовно; затем удаляется, делает, чего естественно ожидать от такого человека, возвращается во время свое и дает грязный плод свой кому следует, и таким образом обрящутся блага душе его. Его не топчут ногами, а принимают как дражайшего сына. Он получает свою долю и в украденном, и в похищенном. Потом, когда он усвоит себе этот прием, после многократных повторений, из него выходит настоящий богач (***). Еще немного, и уже другой ему соревнует, обнаруживая природные способности к такой науке. Такой урок, часто повторяемый, умножает число учеников, которые не будут выродками, непохожими на отца. И таким образом погибает он сам, и они, и весь монастырь.

120) Вот еще нечто, принадлежащее к тому же разряду современной нам монашеской практики. Такой-то, говорят, разбогател: славится полями, домами, скотом и всем прочим, что составляет кажущееся благополучие мира сего. Нужно подойти к нему посредством угощения, на что всего легче падки мирские люди. И вот план приводится в исполнение. Поймав на удочку простаков, оборотливые монахи завлекают их к себе; и с начала, вымыв их в теплой бане, что, наподобие святой воды, служит у них некоторым мистическим предварительным действием, приводящим человека в благоприятное настроение, — предлагают им разные приятности пищи и питья. Впрочем, это даже не благовидный предлог, как бы, пожалуй, сказал другой, — а просто детская приманка (***). Большую часть они сами же проглотят и [436] требуют, чтобы гости были им благодарны за угощение. Но вот, угостив их как-никак, они пускают в ход и духовную приманку: они хвалятся своим воздержанием — они, не соблюдающие никакого различия в пище; говорят о том, как они по своей добродетели чужды голода и жажды — они, пресыщенные; и как они потом легко бодрствуют вследствие необремененности тела. Пустившись в святую философию, они замечают, что обремененный желудок столько же неудобен для бега, сколько и для сна. Они предъявляют в виде похвальбы и видения, и богоявления, и чудотворения, и другое тому подобное; всем этим набожный ум и любитель божественного оперяется и боголюбиво возгорается желанием горнего. Все это на самом деле сонные мечтания, какие развешиваются на елоновых воротах (?).

121) Когда, таким образом очаровав своего слушателя, они привлекут его соблазнами духовного убеждения к пострижению, и он будет ссылаться на суровость монашеской жизни, и станет говорить, что ради этого самого он медлит пострижением, тогда они тотчас запоют другую песню; завлекая намеревающегося внити, они обещают ему безтрудную святость, спасение без пота, близость к Богу без всякого посредства, вход в рай, от которого будет удален огненный меч, добродетель, для достижения которой не будет необходимости обмываться потоками пота, жатву без посева и пашни, самородящийся сбор винограда, плавание столько же безопасное, сколько и прибыльное, и другие так же привлекательные вещи. И вот когда они научат и убедят, что совершенство достигается вовсе не трудами, и соблазнят человека, когда обманутый окажется уловленным внутри сетей со всем своим достоянием, именьями и деньгами, тогда-то они покажут, каковы они в своей науке, и что они посредством ее могут доказать. Очистив пазуху пришельца, исполнивши желание своего сердца, они отпускают его гулять свободно на волю, так как в нем не оказалось де даже и следа добродетели... Если он как-нибудь вздумает ворчать, тогда сейчас же найдется многое против него: и что ты за человек, и какая в тебе сила, и какая от тебя польза? Они пригрозят этому человеку, что он лишится и остального, что ему было оставлено по общему соглашению при отпущении на свободу; они сошлются при этом на правило и свой почтенный устав (типик), по которому каждый из братьев обязывается к нестяжательности — у них таких стяжателей.

122) В следующей главе, в очень ярких образах и с большим юмором, Евстафий рассказывает дальнейшие превращения обманутого постриженца. Лишившись всего, что было у него за пазухой, он дрожит за то, что ему оставлено; и так как вследствие пострижения он не может убежать от пленивших его, то остается при монастыре. Впрочем, игумен с братией скоро дают ему волю ходить по желаниям сердца его. Он опять обращается к хозяйству; из него выходит отличнейший промышленник и кулак: он сеет хлеб, разводит и обделывает лен, занимается лошадями, потому что если конь — и ложь во спасение, то хорошая статья в торговле; он держит табуны лошаков и ослов, возит на них дрова для себя и для других, торгует волами; он гордится умножением числа детей у крестьян, мальчиков и особенно девочек и т. д.

123) Вот уловки, посредством которых наши мудрые практики уловляют человека богатого, способного поддаться на удочку. Они залучают также и бедного, часто и его тоже не совсем по доброй воле; а если у него есть одно только жилище, хотя бы даже похожее на шалаш, но расположенное в удобном месте, то еще и с какими хлопотами: и чего они только не выделывают потом над ним и чрез него! Над ним — потому что этот человек не найдет у них себе отдыха во всю свою жизнь; пренебрегаемый, уничижаемый, презираемый, он выносит все то, что испытывают бездомные люди (***), не платящие подати (***, от господ, которые, вследствие излишества, доходят до полного к ним презрения. Чрез него — потому что они (монахи), усевшись подле, строят за тем засаду то против соседящего с бедною хижиной виноградника, то против поля; они поджидают удобного случая захватить чужое жилище или луг, либо задавив соседей, либо обманув их. Таким образом они расширяются наподобие пламени, пожирающего все близлежащее, не потому чтобы они имели какую в том нужду, но чтобы легче было скрыть свои грехи при неимении вокруг себя соседей, чтобы казаться страшными своим большим богатством, и чтобы, умалив всех, обратить их, если можно, в рабство.

124) Таков их образ действий. — Остается нечто, еще более грубое, покрытое более густым слоем грязи; но это мог бы избрать какой-нибудь обличительный писатель предметом своего сочинения; мы же далеки от того на большое расстояние, потому что мы держали и доселе речь не для огорчения, а для исправления, если еще [438] возможно в чем исправление для нынешних людей. Таково, чтобы выразить все одною чертой, поведение этих внешних (то есть, нестоличных) больших монастырей — грубое, нелепое, нестройное, расходящееся со всеми условиями приличия. Древние блаженные цари, по-видимому, предвидели, что и в монастырях, которые они сами устраивали, водворятся те же самые обычаи, если они не придумают какой-нибудь мудрой меры, насколько это было возможно. И вот, они положили совет, которым на дальнее расстояние отгонялась от монастыря фальшивая и вредная для монашеской жизни практика, нисколько не служащая к улучшению самих монашествующих, но приносящая положительный вред посетителям их и другим искушаемым, а вместо ее вводилась боголюбивая и общеполезная практика, не обращающая в притворную ложь божественное имя. Следствием этой царской предусмотрительности было поставление во главе больших монастырей начальников из среды мирских людей, дабы подвижники (то есть, монахи) были единственно заняты богоугодными делами, a (мирские) начальники пеклись о многом, и на подобие некоторых выставленных вперед оплотов, отражали житейские волны и обращали их назад, сохраняя самый монастырь от всякого волнения, если только природа допускает это, или, по крайней мере, от сильного потрясения.

125) Есть в этих монастырях и такие, которые добровольно подчинили себя какому-нибудь многомощному боголюбивому лицу; предоставив ему внешнюю оборону, все делать и все выносить, что касается закона и суда, они сами остаются спокойными, заботятся о душе, занятые одним делом, исполнением заповедей… …Знакомые нам по опыту монастыри не таковы… …Здесь вместо псалтыри и всякого священного писания подвижники держат в руках весы, чтобы обвешивать, и счеты, чтобы обсчитывать (***) и т. д.

В. Васильевский.

Комментарии

18. *** и т. д.

19. См. нашу статью: «Византия и Печенеги», в Журн. Мин. Нар. Просв. ноябрь 1872 г. Что касается до указания на четыреста лет, протекших от иконоборчества до времени, когда жил автор, то это число, очевидно, следует считать только круглою и не точною цифрою.

20. Epistol. XI, Ex codic. Vaticano (Migne, 126, 324)***.

21. Attaliat , pag. 200 в конце: ***.

22. Мы разумееем небольшие отрывки из писем Феофилакта в сочинении Е. И. Голубинского: Краткий очерк истории православных церквей Болгарской, Сербской и Румынской, стр. 693 и сл., и перевод докладной записки Михаила Акомината в статье, посвященной биографии этого знаменитого архипастыря Афинского архимандритом Арсением, в Православном Обозрении 1873 г., № 11, стр. 705—709.

23. Феофилакт здесь отождествляет область Пелагонию и город Охриду, центральный ее пункт.

24. ***.

25. ***.

26. ***.

27. ***. Небольшая игра словами, заключающаяся в том, что переписчик называется созвучным словом, означающим также обвинителя, клеветника.

28. Модий — в смысле меры поверхности.

29. *** (чит. ***) ***.

30. ***.

31. *** и т. д.

32. ***.

33. В подлиннике: ***.

34. ***.

35. ***.

36. ***. Латинский перевод, в который мы здесь заглянули из любопытства, совершенно бессмыслен.

37. ***; но следует читать, конечно: ***.

38. ***: следует читать: ***.

39. Об этих четырех статьях речь будет после. Здесь мы заметим только, что Цахариэ в своем издании новелл, приводя изложение Валсамона, опустил вследствие недоразумения, которое с его стороны представляется удивительным, те именно слова, которые говорят о четырех статьях.

40. См. Zachariae, Jus Graecorom, III, 446, 450.

(пер. В. Веселовского)
Текст воспроизведен по изданию: Материалы для внутренней истории византийского государства. Властели, монастыри и сборщики податей в XI и XII веках // Журнал министерства народного просвещения. Ч. 202. 1879