К ней же письмо III-е.

1. И тела, которые боролись с сильными лихорадками не сразу освобождаются от вреда, причиняемого лихорадками, и моря, которые вели состязание с суровыми ветрами, не сразу стихают от волнения поднявшихся волн, а медленно и постепенно. Для тел требуется много времени, чтобы после избавления от лихорадок возвратиться в состояние полного здоровья и уничтожить слабость, оставшуюся в них после болезни; равно и воды, и после того как прекратятся ветры, долго еще бурлят и волнуются, то уносясь вдаль, то с большою стремительностью возвращаясь назад, — и им нужно время, чтобы, возвратиться в состояние полного покоя. Эти вступительные слова сказаны мною к твоей богобоязненности не без цели; а для того, чтобы ты поняла, что и это письмо мы посылаем тебе, вызванные к тому необходимостью. В самом деле, хотя предыдущими письмами мы и уничтожили власть уныния, и разрушили до основания ее крепость, но речь наша должна ревностно наблюдать за тем, чтобы приобресть для тебя и полный мир, уничтожить воспоминание о всех тревогах, происшедших от уныния, дать тебе чистый и постоянный покой и доставить тебе полную радость. О том мы и стараемся, чтобы не только освободить тебя от уныния, но и исполнить еще большой и постоянной радости. Это возможно, если ты захочешь. Причини радости лежать не в неизменных законах природы, которых уничтожить и переменить для нас невозможно, а в свободных размышлениях нашей воли, управлять которыми для нас легко. И ты знаешь, если только помнишь, что недавно (а немного времени прошло с тех пор) я сказал много пространных бесед об этом, когда именно я постоянно собирал истории, которые, затем, и предлагал слушателям. В самом деле, причина радости обыкновенно лежит не столько в природе [593] обстоятельств, сколько в разуме людей. Если же это так, если многие, изобилуя богатством, считают жизнь невыносимой, а другие, живя в крайней бедности, всегда остаются радостнее всех, если люди, пользующиеся охранною стражею и славою и честью, часто призывают проклятие на свою жизнь, а незнатные и рожденные от незнатных и никому неизвестные считают себя счастливее многих, — потому что не столько в природе обстоятельств, сколько в разуме людей, лежит причина радости (не перестану постоянно повторять это), — не падай духом, сестра, а восстань, протяни руку нашему слову и доставь нам эту прекрасную помощь, чтобы мы совершенно исхитили тебя из горького плена размышлений. Если ты не пожелаешь и сама проявить такого же усердия, какое и мы проявляем, то у нас не будет никакой пользы от лечения. И что удивительного, если так бывает у нас? Ведь даже и тогда, когда увещевает и советует всемогущий Бог, а слушатель не повинуется Его словам, не бывает никакой пользы; напротив, это служит лишь к большему наказанию не повиновавшегося. Указывая на это, Христос говорил: аще не бых пришел и глаголал им, греха не быша имели: ныне же вины не имут о гресе своем (Иоан. ХV, 22). Вот почему и оплакивая по той же самой причине Иерусалим, Он говорил: Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побиваяй посланные к нему, колькраты восхотех собрати чада ваша, и не восхотесте! Се оставляется дом ваш пуст (Матф. XXIII, 87, 38).

2. Итак, зная это, моя боголюбезнейшая госпожа, трудись, соревнуй и, имея помощь в сказанном нами, старайся всеми силами вытеснять и изгонять те размышления, которые смущают тебя и производят беспокойство и такую бурю. Впрочем, мне думается, что никто не должен и сомневаться в том, что ты станешь делать это и будешь послушна нашему увещанию. Нам же остается теперь только приготовить для тебя мечи и копья, лук и стрелы, панцирь, щит и поножи, чтобы одним ты могла защищать себя, и другим поражать, уничтожать и умерщвлять нападающие на тебя тревожные размышления. Откуда же мы приготовим для тебя эти орудия и пращи, так чтобы ты не позволяла даже близко и подходить неприятелям, а чтобы победоносно гнала их прочь как можно дальше? От самого же уныния, если мы немного порассудим о нем и покажем, как оно тяжело и несносно. Подлинно, уныние есть тяжкое мучение душ, некоторая неизреченная мука и наказание, горшее всякого наказания и мучения. И в самом деле, оно подобно смертоносному червю, касаясь не только плоти, но и самой души, оно — [594] моль, поедающая не только кости, но и разум, постоянный палач, не ребра рассекающий, но разрушающий даже и силу души, непрерывная ночь, беспросветный мрак, буря, ураган, тайный жар, сожигающий сильнее всякого пламени, война без перемирия, болезнь, затемняющая многое из воспринимаемого зрением. И солнце, и этот светлый воздух, кажется, тяготят находящихся в таком состоянии, и самый полдень для них представляется подобным глубокой ночи. Вот почему и дивный пророк, указывая на это, говорил: зайдет солнце для них в полудне (Амос. VIII, 9), не потому, что светило скрывается, и не потому, что прерывается обычный его бег, а потому, что душа, находящаяся в состоянии уныния, в самую светлую часть дня воображает себе ночь. Подлинно, не так велик мрак ночи, как велика ночь уныния, являющаяся не по закону природы, а наступающая с помрачением мыслей, — ночь какая-то страшная и невыносимая, с суровым видом, жесточайшая всякого тирана, не уступающая скоро никому, кто пытается бороться с ней, но часто удерживающая плененную душу крепче адаманта, когда последняя не обладает большою мудростью.

3. Что за нужда мне много говорить от себя, когда можно обратиться к тем, которые были пленены унынием, и отсюда понять всю его силу? Впрочем, если тебе угодно, раскроем его сначала с другой стороны. Когда Адам совершил тот тяжкий грех и вместе с собою подверг осуждению весь человеческий род, тогда он был осужден на труд (Быт. III); совершившая же больший грех, и настолько больший, что грех Адама по сравнению с этим может даже и не считаться грехом, — Адам, говорится, не прельстися, жена же прельстившися, в преступлении бысть (I Тимоф. II, 14), — эта, говорю, которая прельстилась и в преступлении бысть и приготовила как для самой себя, так и для мужа, смертоносный напиток, осуждается на великую печаль, потому что последняя может угнести сильнее, чем труд. Умножая, говорится, умножу печали твоя, и воздыхания твоя: в печалях родиши чада (Быт. III, 16). Нигде не назначается ей работа, нигде — пот и нигде — труд, но уныние и стенание, и проистекающее отсюда наказание, равносильное и трудам, и бесчисленным смертям, а вернее — даже и много тягостнее их.

Впрочем что хуже смерти? Не кажется ли она главным из людских бедствий, страшным и невыносимым, и достойным бесконечного плача? Не сказал ли Павел, что она — наказание за самое тяжкое беззаконие? Он сказал, что этому наказанию подвергаются те, кто недостойно приступает к священным [595] таинствам и принимает участие в той страшной трапезе, говоря так: сего ради в вас мнози немощни и недужливы, и спят доволни (1 Кор. XI, 30). И все законодатели не присуждают ли к этому наказанию тех, кто совершил самые ужасные злодеяния? И Бог в законе не наложил ли этого крайнего наказания на великих грешников? Не из-за страха ли пред смертью тот патриарх, победивший и самую природу, решился отдать свою собственную жену в жертву варварского сладострастия и египетской тирании, сам устраивал это деяние бесчестия и увещевал жену вместе с ним притворствовать в этом тяжком и печальном деле? И он даже не стыдится указать причину такого притворства: будет, говорит, егда увидят тя, так блистающую юностью и обладающую красотой лица, убиют мя, тебе же снабдят. Рцы убо, яко сестра моя, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя, тебе ради (Быт. XII, 12-13). Видишь страх, видишь трепет, потрясающий эту высокую и любомудрую душу? Видишь адамант, сокрушенный страхом? Он лжет о ее происхождении, дает жене одно лицо вместо другого и делает агницу легко уловимою для волков, и что всего невыносимее для мужей, именно видеть, что жена обесчещивается, лучше же — даже только подозревать ее, то самое, и даже еще более тяжкое (потому что в данном случае было не подозрение, но обесчещение, на которое дерзали самым делом), он не только видит, но и устраивает так, чтобы на него дерзнули, и это кажется ему и легким, и выносимым. Так страсть преодолевала страсть, страсть тяжкая побеждалась тягчайшей, и боязнь смерти одержала верх над ревностью. И тот великий Илия из-за страха перед смертью стал беглецом, изгнанником и переселенцем, испугавшись только угрозы распутной и нечестивой женщины (3 Цар. XIX), — тот, кто заключил небо и совершил столько чудес, не перенес страха пред ее словами, но ужас так потряс эту возвышавшуюся до небес душу, что он оставил разом и отечество, и такой народ, из-за которого раньше подвергнулся столь великим опасностям, и один только прошел сорокадневный путь, и переселился в пустыню, — и это сделал после того дерзновения, после такой свободы речи, после столь великого проявления мужества. Подлинно, весьма страшна природа смерти. Вот почему, несмотря на то, что она ежедневно нападает на наш род, она при каждом мертвеце так устрашает, смущает и поражает нас, как будто бы она является тогда неожиданно. И ни врачество со стороны времени, ни ежедневное упражнение в этом созерцании, не в силах успокоить нас; уныние и ужас этот не стареет и от [596] времени, но постоянно остается молодым и полным сил, и (смерть) ежедневно приходит, неся страх свежий и цветущий. И это очень естественно. В самом деле, кто может не устрашиться и не впасть в робость, когда увидит, как тот, кто вчера или за несколько дней пред тем ходил, действовал, занимался множеством дел относительно дома, жены, детей, слуг, а часто стоял и во главе целых городов, грозил, устрашал, отменял наказания, налагал их, совершал бесчисленные дела по городам и странам, — вдруг лежит безгласнее камней и ничего не чувствует в то время, как рыдает несметное число людей, убиваются ближайшие, жена сокрушается скорбью, бьет себя по щекам, рвет волосы на голове и с великим воплем расставляет кругом себя сонмы служанок? Кто может не устрашиться, когда увидит, что все внезапно ушло прочь: и рассудок, и ум, и душа, и цвет лица, и движение членов, — что на смену всему тому пришло не радостное: немота и бесчувственность, тление, сукровица, черви, пепел, прах, зловоние, совершенное уничтожение, и что все тело спешит открыть отвратительные и безобразные кости?

4. И все-таки смерть, внушающая такой страх, о чем свидетельствует и действительность и робость указанных святых, много легче уныния. Из-за него ведь я начал эти длинные речи, чтобы пояснить тебе, какому ты подвергаешься наказанию и какого в противовес ему ожидаешь вознаграждения благами, а вернее — и гораздо большего. И чтобы ты поняла, что действительно это так, обращусь теперь к тем, кто был пленен этой страстью, к чему я спешил и прежде. Так, когда пришел Моисей и возвещал освобождение и избавление от египетских бедствий, то еврейский народ не хотел даже и выслушать; и законодатель, указывая причину этого, говорил: глагола же Моисей народу, и не послушал народ Моисея от малодушия (Исх. VI, 9). Равным образом, когда Господь произносил иудеям великие угрозы за великое беззаконие, то, после угроз пленом, пребыванием в чужой земле, рабством, голодом, язвами, употреблением в пищу человеческого мяса, присоединяет и это наказание, говоря: дам им сердце печалное, и оскудевающая очеса, и истаявающую душу (Второз. XXVIII, 65). Но зачем нужно говорить об иудеях, народе своенравном, неблагодарном, преданном рабству плоти, не умевшем любомудрствовать, когда можно заимствовать доказательство от мужей великих и возвышенных? В самом деле, вот сонм апостолов, три года бывший вместе с Христом и наученный многому относительно бессмертия и прочих тайн; они творили дивные и необычайные знамения [597] и видели Его столько времени творившим чудеса, получили участие в трапезе с Ним, в беседе и таких речах, и наставлены были во всяком роде учения; эти апостолы, постоянно удерживавшие Христа, привязанные к Нему, как грудные дети, и беспрестанно спрашивавшие Его: камо идеши? — когда услышали слова, наводившие на них уныние, так были подавлены силою этого уныния и до такой степени исполнились печали, что уже не расспрашивали Его об этом. И укоряя их за это, Христос говорил: вы слышали, что Я иду к пославшему Мя, и иду к вам и никтоже от вас вопрошает Мене: камо идеши? Но, яко сия глаголах вам, печаль наполнила ваше сердце (Иоан. XVI, 5-6). Видишь, как сила уныния затемнила любовь, как она сделала их своими пленниками и подчинила себе? А опять тот славный Илия (не отстану от него даже и теперь), после бегства и удаления из Палестины, не вынося тягости уныния (и действительно, он очень унывал; на это указал и писавший историю, говоря, что отъиде души ради своея, 3 Цар. XIX, 3), — послушай, что говорит в своей молитве: довлеет ныне, Господи, возьми душу мою от мене, яко несмь аз лучший отец моих (4). Так (смерть) — это страшилище, эту высшую степень наказания, эту главу зол, это возмездие за всякий грех, он просит как желанного и хочет получить в качестве милости. До такой степени уныние ужаснее смерти: чтобы избежать первого, он прибегает к последней.

5. Здесь я хочу разрешить тебе один вопрос. Я ведь знаю твою любовь к решениям подобных вопросов. Итак, что же это за вопрос? Если он думал, что смерть легче, то зачем он убежал, оставивши и отечество, и народ, чтобы не подвергнуться смерти? Почему он тогда избегал ее, а теперь ищет ее? Чтобы тебе знать и отсюда в особенности, насколько уныние тягостнее смерти. Когда потряс его один только страх смерти, он естественно делал все, чтобы избежать ее. А после того как обнаружило свою природу уныние, поедая, истощая, убивая его своими зубами, сделавшись для него невыносимым, тогда, наконец, он счел, что самое тяжелое (т. е. смерть) легче его. Так и Иона, избегая уныния, прибегнул к смерти, и сам просит себе смерти, говоря: приими душу мою от мене, яко лучше ми умрети, нежели жити мне (Ион. IV, 3). И Давид, пиша псалом или от собственного своего лица, или от лица других, печалившихся, показывает то же самое. Внегда востати грешному предо мною, говорит он, онемех и смирихся, и умолчах от благ: и болезнь моя обновися. Согрехся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Псал. XXXVIII, 2-4): страсть [598] уныния он обозначает чрез тот огонь, более сильный, чем этот огонь. Поэтому, уже не перенося ударов и страдании от уныния, он говорит: глаголах языком моим (ст. 4). И что ты говоришь, скажи мне? И этот просит смерти, говоря: скажи ми, Господи, кончину мою, и число дней моих кое есть, да разумею что лишаюся аз (ст. 5). Хотя и другими словами, но теми же самыми мыслями, он говорит то, что и Илия: что сказал тот словами: яко несмь аз лучший отец моих, то же намекнул и этот, говоря: скажи ми, Господи, кончину мою, да разумею что лишаюся аз. По какой причине, говорит он, я оставлен, отхожу позже и пребываю в настоящей жизни, когда прочие отошли из этой жизни? И до такой степени он ищет смерти, — сам ли он, или те, от лица кого он говорит, — что, хотя ее и нет еще налицо, он желает по крайней мере узнать время ее прихода: скажи ми, говорит, кончину мою, чтобы и отсюда извлечь себе величайшее утешение. Так то, что страшно, делается вожделенным по причине огня, воспламеняющегося в душе: в поучении моем разгорится огнь. Поэтому за столь великое наказание ожидай великих возмездий, многих наград, невыразимых воздаяний, светлых и весьма цветущих венцов за стол великие состязания, потому что не только делание чего-либо хорошего, но и претерпевание какого-либо зла влечет много воздаяний и великие награды. К речи об этом, очень полезной как для тебя, так и для всех, и достаточной для того, чтобы ободрить к терпению и возбудить сердце, и не позволять ему приходить в изнеможение при трудах, сопряженных с перенесением страданий, я теперь и обращусь.

6. Итак, что уныние тягостнее всех бедствий, что оно — вершина и глава несчастий, это достаточно доказало наше слово; поэтому остается сделать сравнение добродетелей и страданий, чтобы ты ясно поняла, что вознаграждения назначены не только за добродетели, но и за страдания, и вознаграждения очень великие, и за страдания не меньше, чем за добродетели, а скорее иногда даже большие — за страдания. Введем, если угодно, великого борца терпения, блиставшего и тем и другим, адаманта, скалу, хотя бывшего в стране Авситидийской, но осветившего всю вселенную полнотою своей добродетели, и скажем как об его добродетелях, так и страданиях, чтобы тебе знать, чем он сильнее просиял. Итак, какие его добродетели? Дом мой, говорит он, был открыт для всякого пришедшего и был общим пристанищем для странников (Иов. XXXI, 32). Почти всеми своими благами он владел для нуждающихся. Я был, говорит, глазом слепым и ногою хромых. Аз бых отец [599] немощным, распрю же, ея же не ведях, изследих: и сотрох членовныя неправедных, и от среды зубов их грабление изъях (Иов. XXIX, 15-17). Немощнии же, аще когда чесого требоваху, не неполучиша (XXXI, 16). И не вышел никто из дверей моих тщим недром (ст. 34). Заметила ты различные виды человеколюбия, разнообразные пристани милостыни, заметила, как он помогает нуждающимся всяким способом? Видишь, как он облегчает бедность, покровительствует вдове, защищает обижаемых, страшен для оскорбляющих? Он показывал усердие не до такой только степени, что был готов оказать помощь и быть союзником (это свойственно многим), но и доводит дело до конца, и притом с большим рвением. Сотрох членовныя неправедных, говорит он, противопоставляя сварливости тех свою собственною предусмотрительность. Он противопоставил свою заботливость не только злобе людей, но даже и козням природы, исправляя ее погрешности избытком своей помощи. Так как он не мог возвратить им членов, слепым — глаз, хромым — ног, то был для них вместо членов, и те, у кого были попорчены глаза и повреждены голени — одни чрез него видели, другие ходили. Что могло бы быть равным этому его человеколюбию? Ты знаешь и остальные его добродетели, — чтобы мне, перечисляя все, не удлинить речи, снисходительность, кротость, благоразумие, справедливость, — знает, как он, будучи суровым для поступающих несправедливо (это, конечно, удивительно), был ласков и кроток, и слаще самого меда как для всех остальных, так и для своих слуг, которые, являя великое доказательство любви, какою они его любили, говорили кто дал бы нам от плотей его насытитися (Иов. XXXI, 31)? Если же он был до такой степени вожделенным и для слуг, в отношении к которым часто необходимо быть и страшным, то гораздо более он был вожделенным для всех остальных людей.

7. Итак, собравши это и больше этого, иди сюда вместе со мной к перечислению его страданий, и, сравнив, посмотрим, когда он был более славным, — тогда ли, когда он проявлял те добродетели, или — когда терпел скорби, доставлявшие ему большое уныние? Итак, когда Иов был более славным? Тогда ли, когда он открывал свой дом всем приходящим, или — когда он, после того как дом обрушился, не произнес ни одного горького слова, но прославил Бога? Однако, одно было добродетель, а другое — страдание. Когда он был более сияющим, скажи мне, — тогда ли, когда он приносил жертвы за детей и сближал их между собою в целях единомыслия, [600] или — когда он, после того как они были засыпаны и окончили жизнь самым горьким видом смерти, перенес случившееся с большою мудростью? Когда он лучше заблистал, — тогда ли, когда от стрижки овец его нагревались плечи обнаженных, или — когда, услышавши, что огонь упал с неба и истребил стадо вместе с пастухами, он не смутился этим, не пришел в замешательство, но кротко снес несчастие? Когда он был более великим, — тогда ли, когда пользовался здоровьем тела для защиты обижаемых, сокрушая челюсти неправедных, исторгая из зубов их похищенное ими, и был пристанищем для угнетаемых, или — когда видел тело свое, этот щит для обижаемым, съедаемым червями и, сидя на навозной куче, сам скоблил его, взявши глиняный черепок? Обливаю грудие земли гной стружа, говорит он (Иов. VII, 5). Хотя то все были добродетели, а это все — страдания, однако последние показали его более славным, чем первые, потому что они составляли самую трудную часть состязания, требовавшую для себя большого мужества, более энергичной души, более возвышенного разума и обладания большей любовью к Богу (чем добродетели). Вот почему, когда были только добродетели, диавол, хотя и бесстыдно и совершенно разбойнически, но все же возражал: еда туне Иов чтит Бога (Иов. I, 10)? А когда приключились в несчастия, то диавол, закрывши свое лицо, обратился в бегство, не имея уже возможности прикрыться даже и тенью какого-либо бесстыдного противоречия, потоку что это — вершина венца, это — высшая степень добродетели, это — ясное доказательство мужества, это — тщательнейшее напряжение мудрости. И сам этот блаженный Иов, объясняя, насколько сила уныния тягостнее смерти, называет последнюю покоем. Смерть мужу, говорит он, покой (Иов. III, 28), и просит ее себе в качестве милости, чтобы только освободиться от уныния, говоря: аще бо дал бы и да приидет прошение мое, и надежду мою дал бы Бог. Начен Господь да уязвляет мя, и до конца да не убиет мя. Буди же ми град гроб, на его же стенах скаках в нем (Иов. VI, 8-10). До такой степени уныние тяжелее всего; а чем оно тяжелее, тем большими сопровождается оно и воздаяниями.

8. А чтобы ты узнала и с другой стороны, сколь велика выгода от страданий, даже если бы кто-нибудь пострадал и не из-за Бога (и никто да не считает этого преувеличением), а все-таки страдал бы и переносил бы благородно и кротко, за все прославляя Бога, — обрати внимание на то, что сам он не звал, что терпел это из-за Бога, однако, за это награждался венцом, так как, и не зная причины несчастий, переносил [601] их мужественно. И Лазарь, подвергшись недугу (это конечно ему случилось претерпеть не из-за Бога), так как всецело претерпел, показал стойкость и мужественно перенес отсутствие тех, кто прислуживал бы ему, перенес уныние, производимое язвами, голодом, презрением и жестокостью со стороны богача, — ты знаешь, сколь великие он получил венцы. Между тем, мы ничего не можем сказать об его добродетели, — ни того, что он жалел бедных, ни того, что помогал обижаемым, и делал что-нибудь хорошее в этом роде, а знаем только об его лежании при воротах богача, о болезни, языках собак, презрении к нему со стороны богача, что все относятся к испытыванию несчастий. И все же хотя он и не совершил чего-либо благородного, он получил тот ясе самый удел, что и патриарх, совершивший столь много дел добродетели, получил только за то, что мужественно переносил уныние, производимое страданиями. После этого я желаю сказать и о другом, что хотя и кажется странным, однако истинно: именно, если кто совершит весьма хорошее и благородное дело, но без труда, опасности и страданий, тот не получает какой-либо большой награды. Кийждо свою мзду приимет по своему труду (1 Кор. ХI, 8), не сообразно с величиною добродетельного поступка, а соответственно тяжести претерпенного им. Вот почему и Павел, хвалясь, хвалится не только доброю деятельностью и совершением чего-либо благородного, но и перенесением несчастий. Произнесши слова: служителие Христовы суть, не в мудрости глаголю, паче аз (2 Кор. ХI, 2-3), и стараясь путем сравнения показать свое превосходство над ними, он не сказал: столь многим и столь многим я проповедовал, но, пропустив, что совершил он добродетельного, исчисляет страдания, какие потерпел он, говоря: и трудех множае, в ранах преболе, в темницах излиха, в смертех многащи. От иудей пятькраты четыредесять разве единые приях, трищы палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною, нощь и день во глубине сотворих. В путных шествиих множицею: беды, в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды во граде, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии. В труде и подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, и наготе. Кроме внешних нападение на меня еже по вся дни (2 Кор. ХI, 23-28).

9. Видишь ряд страданий и поводы к похвальбе? Затем он присоединяет к ним деда добродетели, но и здесь опять большее превосходство принадлежит страданию, а не подвигам добродетели. Сказав: нападение на меня еже по вся дни, т. е. [602] говоря о постоянных заключениях в тюрьму, беспокойствах, опасностях (это и значит выражение: нападение на меня), он присоединил: попечение всех церквей (2 Кор. ХI, 28). Не сказал: исправление, но попечение, что более относилось к страданию, чем к делам добродетели. Подобным образом и следующие слова: кто изнемогает, говорит он, и не изнемогаю (ст. 20)? Не сказал: исправляю, но: изнемогаю, и опять: кто соблазняется и аз не разжизаюся? Не сказал: я освободил от соблазна, но: я сделался участником в унынии. Потом, показывая, что все это в особенности сопровождается наградами, присоединил: аще хвалитися подобает, о немощи моей похвалюся (ст. 30). Дальше опять прибавляет в том же роде: бегство чрез окно, с помощью корзины, по стене, — а это опять было страдание. Итак, если страдания несут великие награды, а уныние тягостнее и мучительнее всяких страданий, то подумай, сколь велики воздаяния. Не перестану постоянно повторять тебе это, чтобы исполнить теперь то, что я пообещал вначале, именно, чтобы из самого уныния заимствовать размышления, которые рождали бы тебе облегчение уныния.

А чтобы ты и о другой стороны поняла, как прекрасно делать что-нибудь со страданиями и сколь далеко от этого исполнять то же самое без труда, прими к сведению следующее. Навуходоносор, царь вавилонский, владевший царскими скипетрами и диадемами, некогда возвестил слово благовестия, именно: после события в печи и известного чуда он принял на себя дело проповеди во вселенной, не только языком, но и письмами, и во все стороны земли писал так: Навуходоносор царь всем людем, племеном и языком, живущим во всей земли, мир вам да умножится. Знамения и чудеса, яже сотвори со мною Бог Вышний, угодно бысть предо мною возвестити вам, коль великая и крепкая: царство Его царство вечное, и власть Его в род и род (Дан. III, 98-100) И сделал постановление, что всякий народ, племя, язык, если скажет даже слово против Бога Сидраха, Мисаха и Авденаго, погибнет, и дом его предан будет разграблению. И присоединяет: понеже несть Бога другаго, иже возможет избавити лице (ст. 96). Видишь угрозу в письмах? Видишь страх? Видишь наставление? Видишь высокого вестника и письма, рассеянные по всей вселенной? Итак, что же, скажи мне? Получит ли он одну и ту же награду с апостолами за то, что таким образом возвестил о силе Бога, за то, что проявил такое великое усердие всюду возвестить слово? Не получит даже и самой незначительной части ее, но меньшую последней в бесконечной степени. Однако, он совершил то же самое дело, что и они. Но так как [603] здесь нет сопряженного с благовестием труда и страданий, то и воздаяние уменьшается. Один делал это, опираясь на власть и без опасения, а другие, совершая проповедь, встречали препятствия, были гонимы, подвергались мучению, бичеваниям, бедствовали, были низвергаемы, бросаемы в море, изнуряемы голодом, ежедневно умирали, терзаясь душою своей, болея с каждым из больных, воспламеняясь с каждым из соблазняющихся; вот за эти труды, и в особенности за уныние, и были им назначены очень большие награды. Кийждо, говорится, свою мзду приимет, по своему труду (1 Кор. III, 8): не перестану постоянно повторять этого. Вот почему человеколюбивый Бог, несмотря на то, что Павел часто молил освободить его от страданий и уныния, и скорби, и опасностей, не исполнил его желания. О сем трикраты Господа молих, говорит Павел (2 Кор. XII, 8), и не имел успеха в просьбе. В самом деле, за что он должен был получить величайшие награды? За то, что проповедовал без труда, проводя спокойную и радостную жизнь? За то, что раскрывал рот и, сидя дома, проводил в движение язык? Но это было бы легко и первому встречному, и человеку очень ленивому, и ведущему жизнь изнеженную и распущенную. А теперь вполне несомненно получит воздаяния и венцы за раны, за разные виды смерти, за бегство по земле и по морю, за самое уныние, за слезы, за скорби (три лета, говорится, нощь и день не престаях уча со слезами единаго когождо вас, — Деян. XX, 31).

10. Итак, соображая и помышляя о том, как велика польза от скорбной и полной труда жизни, радуйся и веселись, так как ты с юного возраста шла по пути прибыльному и полному бесчисленных венцов и среди беспрерывных и сильных страданий. В самом деле, тебя не переставала постоянно осаждать болезнь тела различных видов и свойств, болезнь, более тяжелая, чем бесчисленные виды смерти; бесчисленные ругательства, оскорбления и ябеды не переставали устремляться против тебя; сильные (наконец) и непрерывные приступы уныния и источники слез постоянно обеспокоивали тебя. Каждое из этих (страданий) само по себе было в состоянии принести большую пользу претерпевшим. Так Лазарь из-за одной только болезни получил одинаковый удел с патриархом, и злословие фарисея принесло мытарю оправдание, которое превосходило оправдание, фарисея; равным образом, и глава апостолов слезами излечил язву своего тяжкого греха. Итак, когда каждое из вышеуказанных страданий, даже и в отдельности только взятое, кажется достаточным (для принесения страдальцу большой пользы), то подумай, сколь великие награды получишь сама ты, [604] претерпевши все вместе страдания с большим превосходством и притом перенося их постоянно. Ничто ведь, ничто не делает людей так славными и достойными удивления, и ничто так не преисполняет бесчисленных благ, как множество искушений, опасности, труды, скорби уныния, постоянные козни даже и со стороны тех, от кого никоим образом не следовало бы этого ожидать, если все это притом кротко переносится. Так и сына Иакова ничто не сделало так блаженным и славным, как тогдашняя клевета, темница, и узы, и происшедшее отсюда несчастие. Конечно велика и добродетель его целомудрия, когда он одержал верх над египетскою распущенностью и оттолкнул от себя ту жалкую женщину, призывавшую его к беззаконному сожительству; но не так велико это, как страдания. В самом деле, что похвального, скажи мне, не совершить прелюбодеяния, не разрушить чужого брака, не осквернить брачного ложа, отнюдь ему не принадлежащего, не причинить обиды своему благодетелю и не покрыть позором дома своего начальника? Но что сделало его великим, это, главным образом, опасность, злоумышление, неистовство плененной страстью женщины, причиненное ему насилие, неизбежная тюрьма спальни, которую приготовила ему прелюбодейка, сети, которые она повсюду расставила, обвинение, клевета, темница, узы, отведение его в противность всякой справедливости после столь великого подвига, за который должно было бы его увенчать, в крепость в качестве осужденного и подлежащего ответственности и заключение его вместе с самыми последними преступниками, грязь, железные цепи, бедствие тюрьмы. Я вижу, что он тогда сиял больше, чем — когда, сидя на египетском престоле, раздавал нуждающимся хлеб, уничтожал голод и делался общею пристанью для всех. Тогда я вижу его более сияющим, когда его обнимали цепи на ногах и оковы на руках, чем — когда в блестящих одеждах он был облечен столь великим могуществом. Одно время было временем труда и деятельности, — я говорю о времени темницы, — а другое временем роскоши и отдохновения от напряжений, и чести, которое доставляло большое удовольствие, но не большую прибыль. Вот почему я не так ублажаю его, когда он был почитаем отцом, как прославляю, когда ему завидовали братья и когда он имел сожителями врагов. И в самом деле, с юного его возраста была возбуждена против него тяжкая война из отцовского же дома, когда враждовавшие хотя и не могли ни в чем его обвинить, но томились и разрывались от злобы вследствие того, что он пользовался большим расположением со стороны отца, — впрочем законодатель Моисей сказал, что эта сила [605] любви свое начало вела не от добродетели сына, но от времени его рождения. Так как он был рожден после остальных детей и в глубокой старости отца (а такие дети вожделенны, потому что они рождаются сверх ожидания), поэтому и был любим. Любил его отец, говорится, яко сын старости ему быть (Быт. XXXVII, 3).

11. А написал это законодатель, как я думаю, повествуя не о том, что было, но указывая лишь предлог и отговорку отца. Так как он стал замечать, что мальчику завидуют, то, желая ослабить страсть братьев, выдумал причину любви, которая не рождала бы большой к нему зависти. Что действительно не это было причиной нежной любви, а процветающая добродетель души, более зрелая, чем возраст, ясно из отношений Иакова к Вениамину. В самом деле, если бы тот был любим по этой причине, то гораздо более следовало бы быть любимым тому, кто был моложе его. Ведь он был рожден после Иосифа, и скорее этот был для него сыном старости. Но, как я и сказал, это был вымысел отца, желавшего прекратить братскую войну; однако, и таким образом он был не в силах достигнуть цели, напротив пламя разгоралось еще сильнее. И так как до поры они ничего не были в силах сделать, то наносили ему гнусное безчестие, взводили постыдное обвинение; таким образом братья предупредили варварскую женщину и явились гораздо худшими, чем она. Та была бесчестною в отношении к чужому, а эти в отношении к брату. Даже и здесь они не остановились в проявлении своей порочности, но вели борьбу все дальше и дальше, и, взявши одного в пустыне, хотели убить, затем продали, сделали рабом вместо свободного, и притом продали в самое горькое рабство. Ведь даже и не иноплеменникам каким-нибудь отдали они брата, а варварам, говорившим другим языком и уходившим в варварскую страну; Бог же, намереваясь сделать его более славным, выносил, когда это происходило, и долго терпел, когда одни опасности сменяли другие. После зависти и постыдной клеветы они предали его убиению и рабству, более тяжелому, чем убиение. Не пробеги с небрежностью мимо того, что сказано, но поразмысли, каково было благородному мальчику, воспитанному в отцовском доме со всякою свободою, с такой любовью отца, вдруг быть проданным братьями, которые ни в чем не могли его обвинить, и быть выдану иноплеменникам иноязычным и свирепым, которые скорее были зверями, чем людьми; каково было сделаться ему изгнанником и переселенцем, рабом и чужеземцем вместо [606] свободного и гражданина, и, насладившись столь великим счастьем, впасть в самое крайнее бедствие рабства, будучи совершенно к нему непривычным, получить самых жестоких господ и быть отведенным в чужую и варварскую землю. Но и здесь несчастия не остановились; напротив, после тех дивных сновидений, предвозвещавших поклонение ему братьев, опять одни злоумышления сменили другие. В самом деле, эти купцы, взявши его, не удержали у себя, но опять продали его другим, худшим варварам. Ты знаешь, что значить в рассуждении несчастия выменивать одних господ на других. Когда приобретающие опять чужеземцы, и притом более суровы, чем прежние владельцы, то это делает рабство более тяжким. Таким образом, он оказывается в Египте, том Египте, который тогда вел войну с Богом и неистовствовал, откуда являлись бесстыдные уста, откуда богохульные языки. И он оказывается у египтян, из которых и один только был в состоянии сделать великого Моисея беглецом и изгнанником. После того, как он там немного успокоился, так как человеколюбивый Бог, чудно устрояющий дела, сделал дикого зверя, купившего его, овцой, тотчас опять начали приготовляться для него арена, ристалище, и борьба, и состязания, и труды, более сильные, чем прежние. Госпожа, увидевши его беззаконными глазами и покоренная красотой его лица, и совсем плененная страстью, вследствие этого необузданного любовного влечения к нему сделалась львицею вместо женщины. И опять врагом был сожитель, имея к тому предлог противоположный предлогу прежних его врагов, потому что те выгнали его из дома по ненависти, а эта — любя и сожигаемая страстью к юноше; и произошла двойная, лучше же тройная и многообразная война. В самом деле, в виду того, что он перепрыгнул чрез сети и в краткий момент времени рассек петлю, не подумай, что он совершил этот подвиг без труда: он вытерпел действительно великий труд.

12. И если хочешь ясно понять и это, поразмысли, что такое молодость и цветущая пора юности. Он был тогда в самом цветущем возрасте, когда пробуждается очень сильное пламя природы, когда поднимается большая буря страсти, когда рассудок делается более слабым. Ведь души юношей ограждают себя не очень большим благоразумием и не проявляют большого рвения к добродетели; между тем буря страстей бывает очень тяжкою, а управляющий страстями рассудок слабым. Вместе же с природою и возрастом была к тому же сильная необузданность и женщины. И подобно тому, как те [607] персидские руки зажигали с большим усердием вавилонскую печь, доставляя огню обильную пищу и бросая в пламень разнообразные воспламеняющие средства, — так точно и тогда та жалкая и несчастная женщина зажигала пламя более тягостное, чем та печь, — женщина, от которой пахло благовониями, которая околдовывала юношу подрумяненными щеками, подкрашенными глазами, изнеможенным голосом, движениями, сладострастною походкою, мягкими одеждами, золотыми украшениями и другими подобными бесчисленными чарами. Как искусный охотник, намереваясь овладеть трудно уловимым животным, пускает в ход все орудия своего искусства, так точно и она, зная целомудренность юноши (потому что в течение такого времени она не могла оставаться незамеченною), пришла к решению, что для пленения юноши ей нужно большое вооружение, и потому употребляла в дело все оружия необузданности. Даже и этими одними она не довольствовалась, но выжидала удобного времени и места, удобного для охоты. Поэтому, плененная страстью, она не тотчас сделала нападение, но ждала долгое время, страдая этою бесчестною страстью и приготовляясь, боясь, чтобы, вследствие поспешности и небрежно обдуманных ее замыслов, добыча не ускользнула. И однажды, найдя его одного только в доме, исполнявшего обычные дела, она, наконец, копает глубочайшую пропасть и, отовсюду распростерши крылья удовольствия, как бы уже имея юношу в сетях, входит, напав одна на одного; лучше же не одна, потому что она имела себе помощниками и возраст, и природу, и свои орудия; наконец она насильно влечет этого благородного юношу к беззаконному делу. Что тяжелее этого искушения? Какой печи и пламени не сильнее это, — чтобы цветущий юноша, раб, одинокий, изгнанный из отечества, чужеземец, переселенец, захваченный в таком уединении (потому что и это также ведет к таковому пленению) столь сладострастною и неистовствующею госпожою, столь богатою и облеченною таким великим могуществом, был ею удерживаем, и обольщаем, и ведом к господскому ложу, и это после столь великих опасностей и злокознений? Ведь ты знаешь, что большинство людей, когда случится быть искушенными бедствиями и находится в несчастиях, а потом призванными к роскоши и покою и жизни изнеженной и распущенной, бегут на зов очень охотно. Но не таков этот; напротив, он твердо стоял, во всем показывая свою твердость. Я смело мог бы назвать равными между собою эту спальню и вавилонскую печь, и Даниилов ров со львами, и чрево морского зверя, в которое попал пророк, скорее же я назвал бы [608] ее даже гораздо более тяжелою, чем те. Там победа со стороны злоумышления была погибелью тела, здесь же совершенною гибелью души и смертью бессмертною, несчастием, не имеющим облегчения. Здесь был не только опасный этот ров, но и то, что вместе с насилием и коварством (эта спальня) была полна великого ласкательства, сильного и различного, многообразного огня, не тело жгущего, но сожигающего самую душу. Указывая на это самое, Соломон, который в особенности точно звал, каково сходиться с женщиною, имеющею мужа, говорит: ввяжет ли кто огнь в недра, риз же не сожжет ли? Или ходити кто будет на углиях огненных, ног же не сожжет ли? Тако входящий к жене мужатней и всяк прикасайся ей не будет оставлен без наказания (Притч. VI, 27-29). Смысл его слов таков: как невозможно, говорит он, чтобы кто-нибудь, находясь в огне, не горел, так невозможно и то, чтобы кто-нибудь, находясь в связи с женщинами, избежал происходящего отсюда воспламенения. Этот же перенес то, что было гораздо болев тяжело. Сам он не коснулся ее, но тою был удерживаем, схваченный один только одною, и это после того, как он был приведен в изнеможение столь великими уже бедствиями, изнурен такими злыми кознями и желал успокоения и безопасности.

13. И все-таки, находясь в таких сетях и видя, что на него нападает многообразный зверь и всячески терзает его — прикосновением, голосом, глазами, румянами, подкрашиванием, посредством золотых вещей, благовоний, одежд, обращений, слов, наряда, в который она была облечена, посредством одиночества, посредством того, что это оставалось скрыто от других, посредством богатства, могущества, посредством того, что эта женщина вместе с тем имела своим союзником, о чем я прежде сказал, возраст, природу, рабство, пребывание его в чужой стране, — он победил все то пламя. Я говорю, что это искушение много тяжелее и зависти братьев, и родственной ненависти, и продажи, и власти варваров, и длинного путешествия, и пребывания в чужой земле, и темницы, и уз, и продолжительного времени, и бывшего здесь бедствия; подлинно, опасность превышала крайние пределы. А после того как он избежал и этой войны, и повеял здесь исполненный росы ветер, явившийся как по благодати Божией, так и вследствие добродетели юноши, — а у него было столько спокойствия и целомудрия, что он постарался положить конец ее бешенству, — после того как, говорю, он вышел неприкосновенным, подобно юношам, избежавшим персидского племени (и вони огненны не бяше в них, говорится, Дан. III, 94), после того как показал себя великим борцом [609] целомудрия и уподобился адаманту, посмотрим, чего он тотчас вкусил, и какие награды следуют за победителем. Опять злые козни и пропасти, смерть и опасности, клевета и безрассудная ненависть. В самом деле, та жалкая женщина удовлетворяет тогда любовь гневом, и страсть соединяет со страстью, к бесстыдному влечению присоединяет беззаконный гнев, и после прелюбодеяния делается и человекоубийцею. Дыша крайней свирепостью и смотря кровожадными глазами, она учреждает развращенный суд, ставит судьею господина того юноши, своего собственного мужа, варвара, египтянина, и вносит обвинение без свидетеля. Она не позволяет обвиняемому даже и войти в судилище, но обвиняет без опасения, полагаясь на безрассудство и благосклонность к ней судьи, на достоверность, внушаемую ее собственным лицом, и на рабское положение обвиняемого, и, сказав протиположное тому, что было на самом деле, она победила судью и склонила его вынести согласный ее желаниям приговор, осудить невинного и наложить тягчайшее наказание, и тотчас — темница, заключение и узы. И тот достойный удивления муж был осужден, даже и не увидев судьи. И что было особенно тягостно, он осуждался как прелюбодей, как пожелавший господского ложа, как осквернивший чужой брак, как пойманный, как изобличенный. И судья, и обвинительница, и последовавшее наказание делали то, что это деяние во мнении большинства людей, не знавших истины, казалось достойным доверия. Но ничто это не смутило юношу, и он не сказал: это ли ответы на сновидения? это ли конец тех видений? это ли награды за целомудрие? Безрассудный суд, несправедливый приговор, и опять бесчестная молва! Как распутник, я был выгнан недавно из отцовского дома, как прелюбодей и осквернивший целомудрие женщины, теперь ввожусь в темницу, и все думают так обо мне. И братья, которые должны бы покланяться мне (потому что так вещали сновидения), находятся на свободе, в безопасности и неге, в отечестве и отцовском доме, а я, который должен бы царствовать над ними, связан здесь вместе с расхитителями гробниц, вместе с разбойниками, вместе с ворами; и после изгнания из отечества я не освободился от беспокойств и неприятностей, но и в чужой земле опять следуют за мной пропасти и изостренные мечи. Тогда как сделавшая это и оклеветавшая меня, и за каждый из обоих дерзких поступков заслуживавшая бы казни, теперь ликует и торжествует, как бы увенчанная трофеями и блестящими наградами за победу, — я, ни в чем не поступивший несправедливо, подвергаюсь крайнему наказанию. [610] Ничего подобного не сказал он и не подумал; но как борец, шествующий среди венков, он радовался и веселился, не питая злобы ни к братьям, ни к прелюбодейке. Из чего это видно? Из того, что он сам однажды говорил одному из тех, кто там был в это время связан. Он до такой степени был далек от пленения унынием, что рассеивал печали и у других. В самом деле, когда он увидел, что некоторые там смущены, расстроены и печалятся, он тотчас подошел, чтобы узнать причину. И узнав, что беспокойство происходит вследствие виденных снов, истолковал сновидения. Потом, прося напомнить царю относительно его освобождения, — потому что хоть он и был благороден, и достоин удивления, но все же был человек и не желал страдать в тех узах, — и так прося напомнить о нем пред царем и убедить последнего освободить его из оков, и вынуждаемый при этом сказать и о причине, по которой он был ввержен в темницу, чтобы и тот, прося за него, имел благовидный предлог к защите его, он не вспомнил ни о ком из своих обидчиков, но, освободивши себя самого от обвинений, на этом только и остановился и не указал погрешивших против него. Я, говорит он, татбою украден бых из земли еврейския, и зде ничто сотворих, и ввергоша мя в ров сей (Быт. XL, 15). И ради чего не говоришь ты о блуднице, прелюбодейке, братоубийцах, зависти, продаже, неистовстве госпожи, нападении, ее распущенности, сетях, хитрости, клевете, неправом суде, развращенном судье, беззаконном решении, приговоре, не имеющем основания? Почему ты молчишь об этом и скрываешь? Потому, что я не умею помнить зла, говорит он, так как это для меня служит венцами и наградами, и основаниями к вящей пользе.

14. Видишь любомудрую душу? Видишь душу чистую от гнева и высшую сетей? Видишь, как он больше сострадает обидчикам, чем помнит зло? Чтобы не выдать ни братьев, ни той плотоядной женщины, он говорить: татбою украден бых из земли еврейския, и зде ничто сотворих. И нигде он не вспоминает ни о лице, ни о рве, ни об измаильтянах, ни о чем-либо другом. Но и после этого все-таки на его долю выпало необыкновенное испытание. Получивший от него столь великое утешение и освобожденный, согласно с его предсказанием, от уз, и призванный к прежней чести, забыл о благодеянии и просьбе праведного. И один был слугою в царских дворцах, наслаждаясь большим счастьем, а другой, сияя светлее солнца и испуская столь блестящие лучи добродетели, жил еще в темнице, и не было никого, кто бы напоминал о нем царю. [611] Так надлежало, чтобы ему были сплетены еще большие венцы и были приготовлены еще ценнейшие награды. Вот почему тогда устроялись и болев длинные пути для бегов, по изволению Бога, Который хотя и позволял оставаться местам борьбы, однако не совсем покидал его в опасности, а соизволял злоумышляющим обнаруживать свои козни лишь настолько, насколько нужно было, чтобы не уничтожить и борца, а равно не устранить и противника добродетели. Так, хотя Он попустил, чтобы юноша был ввергнут в ров, чтобы была окровавлена его одежда, однако не позволил братьям дойти до убийства; правда, это присоветовал один из братьев, но все, однако, произошло согласно божественному провидению. То же случилось и в истории с египетской женщиной. Почему, в самом деле, скажи мне, столь пылкий и необузданный человек (вы ведь знаете племя египтян), гневливый и сердитый (ведь и эта страсть присуща им с избытком), не убил и не предал тотчас же огню того, который, как он верил, был прелюбодей и оскорбил его жену? Почему он, будучи до такой степени безрассудным, что объявил приговор на основании показаний только одной стороны и не дал обвиняемому права слова, проявил во время наказания большую снисходительность, и это тогда, когда видел, что жена неистовствует, беснуется, оплакивает нанесенное ей насилие, носит разорванные одежды и оттого еще сильнее воспламеняется и плачет и вопит? И все-таки, ничто из этого не побудило его к убийству. Как это возможно, скажи мне? Не очевидно ли, что Кто обуздал львов и охладил печь, Тот сдержал безмерный гнев и этого зверя и угасил лютое его негодование, чтобы, соответственно этому, умерилось и наказание? То же случилось, как можно видеть, и в темнице. Бог попустил, чтобы Иосиф был связан и находился вместе с осужденными, однако исторг его от жестокости тюремщика. Ты знаешь, что такое тюремщик; но к Иосифу тогда он был милостив и кроток, и не только нс угнетал его какими-нибудь трудами, но даже сделал начальником над всеми бывшими там, и это после того, как принял его в качестве прелюбодея осужденного, и прелюбодея отменного, — потому что деяние это, думали, было дерзко предпринято в отношении к дому не ничтожному, но великому и блестящему. Однако, ничто это не устрашило тюремщика и не заставило его быть к юноше суровым. Так и венцы сплетались страданиями, и помощь Божия притекала с великим изобилием. Я хотел бы написать письмо еще длиннее, но так как и это, думаю, слишком превзошло меру, то, закончив здесь речь, я убеждаю твое [612] благочестие, о чем я и всегда просил, удалять от себя уныние, прославлять Бога, что ты всегда совершала и постоянно совершала, принося Ему благодарение за все эти тягости и горести. Таким образом и сама ты приобретешь величайшие блага, и диаволу нанесешь смертельный удар, и нам доставишь большое утешение, и будешь в состоянии удалить облако уныния с большою легкостью, и насладиться невозмутимым покоем. Итак не ослабевай, но, освободившись от этого дыма (потому что, если захочешь, рассеешь все это уныние легче дыма), опять извести нас об этом, чтобы мы, находясь и вдали от тебя, получили от такого письма большую радость.