1. Иннокентию, епископу римскому ¹.

Высокопочтеннейшему господину моему,
боголюбезнейшему епископу Иннокентию,
Иоанн — (желает) о Господе радоваться.

Еще прежде получения нашего послания ваше благоговение, думаю, слышали уже о совершившемся у нас здесь беззаконии. Бедствие так велико, что едва ли во всей вселенной осталось где-нибудь место, куда бы не проник слух об этой печальной трагедии, и везде этот слух, распространившийся до самых последних пределов земли, возбудил прискорбие и огорчение. Но так как не скорбеть только надобно, а стараться поправить дело и принять меры к тому, чтобы утишить эту прискорбнейшую церковную бурю, то мы сочли необходимым упросить почтеннейших господ моих, благоговейнейших епископов: Димитрия, Пансофия, Паппа и Евгения, оставив свои паствы, пуститься в это необъятное море, совершить такое дальнее странствование, прибегнуть к любви вашей и, разъяснив вам подробно все, по возможности ускорить таким образом исправление совершившегося. Вместе с ними мы послали также честнейших и возлюбленных диаконов Павла и Кириака; а в то же время и сами, как бы в виде частного письма, хотим вкратце изложить любви вашей все дело. Именно, предстоятель александрийской церкви Феофил, вследствие [551] разных жалоб на него, дошедших до слуха благочестивейшего императора, получив приказание лично явиться (в Константинополь) одной своей особой, прибыл сюда, взяв с собою весьма значительное число египетских епископов и таким образом как бы желая показать с самого начала, что он прибыл собственно на войну, на сражение. Затем, прибыв в великий и боголюбезный город Константина, он не отправился прежде всего в церковь, как того требовал обычай и издавна заведенный порядок, не посэтил и нас и не принял с нами участия ни в слове, ни в молитве, ни в приобщении; но, высадившись с корабля и пройдя мимо церковные предверия, остановился на жительство где-то за городом, и хотя мы усердно просили и его, и прибывших с ним, остановиться у нас (потому что все было для него готово, — и помещение, и все, что было нужно), но ни он, ни другие не согласились. Видя все это, мы пришли в большое смущение, тем более, что никак не могли догадаться о причине такой незаслуженной вражды к нам; однако делали с своей стороны все, чего требовало от нас приличие, настоятельно упрашивая его пожаловать к нам и сказать, из-за чего с самого первого своего шага он повел против нас так решительно войну и возмутил весь город. Когда же он не хотел объяснить причины своего недовольства, а обвинители его, с другой стороны, настаивали на своем требовании, благочестивейший император, позвав нас, приказал нам переправится на другой берег пролива, где он остановился, и разобрать там поданную на него жалобу. В ней шла речь о насильственном вторжении, об убийствах и множестве других подобного рода вещей; но мы, зная отеческие законы, уважая и почитая (столь высоко поставленную) особу и сверх того имея уже от него послание, гласившее, что судопроизводства не должно переносить за пределы епархий и что в каждой епархии епархиальные дела должны вестись своим судом, не взялись судить его и решительно отказались. Между тем он, как бы продолжая свои первые нападения, призвал к себе моего архидиакона и чрез него с полнейшим самовластием, как будто церковь уже вдовствовала и не имела епископа, переманил к себе весь клир: церкви, разумеется, стояли пустыми, так как то из той, то из другой клириков водили к нему, настраивали подавать на нас прошения и поощряли к доносу. Устроив это, он обратился к нам и прислал нам вызов на суд, еще сам не оправдавшись от существовавших против него обвинений, что было совершенно противно и церковным правилам, и всем законам. [552]

2. Зная, что нас зовут не в судилище (сюда мы тысячу раз готовы бы были явиться), а к неприятелю и врагу, как это можно уже было видеть из предшествовавшего и как подтвердилось впоследствии, мы послали к нему епископов: Димитрия писинунтского, Евлизия апамейского, Лупикина аппиарийского, также — пресвитеров: Германа и Севера, и ответили с свойственною нам уступчивостью, сказав, что суда не избегаем, но избегаем явного неприятеля и открытого врага. В самом деле, кто еще до получения на нас прошений поступал с нами так, как он, с первого своего шага, кто удалил себя от церкви, от приобщения, от молитвы, кто поощрял обвинителей, увлекал к себе клир и приводил в запустение церкви, может ли тот с правом взойти на трон нашего судии, никаким образом ему не приличествующий? Да и несообразно (с постановлениями), чтобы пришлец из Египта судил обитающих во Фракии, притом — пришлец, сам подлежащий суду, враг и неприятель. Но, ни на что не обращая внимания, он порешил непременно исполнить то, что задумал. Хотя мы объявили, что мы готовы оправдываться от обвинений в присутствии хотя бы сотни, хотя бы тысячи епископов, и доказать, что мы невинны, так как действительно — невинны, — он не хотел ничего слышать, и, несмотря на наше отсутствие, на наше обращение к собору, воззвание к правосудию, несмотря на то, что мы избегали не суда, а явной неприязни, принял (наших) обвинителей, разрешил бывших у меня лишенными приобщения, принял на нас прошения от таких лиц, которые еще сами не оправдались от обвинений, и составил протокол, во всем этом, от начала до конца, действуя противозаконно и с церковными правилами несообразно. Нужно ли много говорить далее? Употребляя все меры, все средства, он не успокоился до той минуты, пока насильственно и самовластно не изверг нас из города и из церкви, — в глубоко позднюю вечернюю пору, при следовании за нами всего народа. Городской куриос ² протащил меня чрез весь город, насильно привели, бросили меня в корабль, и я поплыл ночью, — все это за то, что я осмелился сделать воззвание к собору о правосудии. Кто в состоянии выслушать это без слез, хотя бы имел каменное сердце? [553]

Но, как я уже сказал выше, так как не оплакивать только должно бедственные события, но стараться их исправить, то я умоляю любовь вашу — возбудиться, проникнуться состраданием и сделать все, чтобы прекратить это зло. Впрочем враги наши не закончили этим своих преступных действий, но и после продолжали действовать по-прежнему. Потом благочестивейший император с позором изгнал тех, кто в наше отсутствие бесстыдно ворвались в церковь, и многие из присутствовавших в городе епископов, видя их беззаконный образ действий, поспешили удалиться в свои епископии, чтобы не участвовать в их насилии, все сокрушавшем, как какой-нибудь всегубительный пожар; между тем мы снова были призваны в город и в церковь, из которой так неправедно были изгнаны: более тридцати епископов вводили нас, и боголюбезнейший император с своей стороны прислал для этого нотария; он же (Феофил) мгновенно обратился в бегство. Зачем и для чего? Вступая, мы просили боголюбезнейшего императора созвать собор для возмездия за прежде бывшее. Так, зная за собою дело и опасаясь обличения, он, — когда царские грамоты были уже разосланы повсюду и отвсюду созывали всех, — тайно, среди ночи, сел на корабль и уехал вместе со всеми своими.

3. Однако мы, несмотря на это, с полным дерзновением нашей чистой совести, снова обратились к благочестивейшему императору с настоятельною просьбою опять о том же, и государь, действуя с подобающим ему благочестием, послал к нему грамоту, снова вызывая его, вместе со всеми его споспешниками, из Египта, чтобы он дал отчет в происшедшем и не думал, чтобы то, что так несправедливо и своевольно, несмотря на отсутствие наше, сделано одною партиею, было достаточно для его оправдания. Но он не послушался и царской грамоты, и остался дома — под предлогом будто бы возможного в противном случае возмущения со стороны народа и неуместной, обременительной подчас, привязанности к нему некоторых его почитателей, хотя до получения царской грамоты тот же самый народ неоднократно осыпал его бесчисленными поношениями. Впрочем не будем пересказывать теперь всего, так как тем, что сказали, хотим только показать, что он задыхался в злодеяниях. Довольно прибавить, что и после этого мы не успокоились и настоятельно просили, чтобы составлено было судилище, в котором можно бы было спрашивать и отвечать; мы говорили, что мы готовы доказать, что мы невинны, а они крайне преступны. Здесь оставалось еще несколько сирийцев, в то [554] время заседавших с ним и делавших с ним все сообща; мы приступили к ним с готовностью судиться с ними, мы много раз настойчиво требовали этого, прося передать нам протокол, или обвинительные прошения, — по крайней мере, сообщить, какого рода эти обвинения, или кто эти обвинители: но ничего подобного не добились, и — снова были извержены из церкви. В состоянии ли я буду рассказать теперь все, сопровождавшие это, обстоятельства, превосходящие уже всякую трагедию? Какое слово изобразит это? Чей слух узнает об этом без содрогания? Между тем, как мы делали такого рода, как я выше сказал, предложения, вдруг, в самую великую субботу, когда день склонялся уже к вечеру, огромная масса солдат ворвалась в церковь, силою разогнала весь, бывший с нами, клир и обступила алтарь с оружием в руках. Женщины, раздевшиеся в это время в молитвенных домах для восприятия крещения, бежали нагими со страха от этого ужасного вторжения, так как им не давалось времени позаботиться о подобающем женщинам благоприличии; многие из них были вытолкнуты даже ранеными, — купели наполнились кровью и святая вода в них окрасилась кровавым цветом. Но этим не кончились ужасы. Солдаты, из которых некоторые, как нам известно, были вовсе некрещенными, проникли даже в место, где лежали святые дары, осмотрели всю внутренность святилища, — святейшая кровь Христова, как это понятно при таком погроме, пролилась на одежды вышесказанных солдат, и все пришло в такой страшный беспорядок, как будто совершилось варварское нашествие. Жителей гнали вон; весь народ выбрался за город; церкви в такой праздник остались пустыми, без прихожан, и более сорока епископов, имеющих с нами общение, без повода и без причины были изгнаны вместе с народом и с клиром: везде — стенания, вопли, слезы, — на площадях, в домах, в уединенных убежищах, и во всем городе не осталось места, где бы не было видно следов этого бедствия; преступление было так громадно, что нам сострадали не только потерпевшие от него, но и не бывшие его жертвою, не только единоверные, но и еретики, иудеи, язычники; словом сказать, точно город взят был приступом, — в таком все было смятении, волнении и ужасе! И это было сделано без ведома благочестивейшего императора, под покровом ночи, по распоряжению, а во многих случаях и под предводительством епископов, которые не постыдились идти, имея впереди себя отрядных командиров вместо диаконов. С наступлением дня все жители выселились уже за стены [555] города, разместившись под деревьями, по лесам, и там проводили праздник, как овцы рассеянные.

4. По описанному здесь вам легко догадаться обо всем прочем, потому что, как я выше сказал, словами невозможно обнять все в подробности. Особенно прискорбно то, что все эти столь многочисленные и столь тяжелые бедствия еще и теперь не кончились, да и нет надежды, чтобы кончились; напротив, зло с каждым днем распространяется, и мы сделались посмешищем для многих, или вернее, никто не смеется, даже самые безнравственные люди, а все оплакивают эту, как я сказал, громадность зла, это небывалое поругание над законами.

В состоянии ли кто описать беспорядки, возникшие в прочих церквах? Зло, разумеется, не остановилось здесь, но проникло и на восток. Подобно тому, как если в голове образуется жестокая боль, то прочие члены расслабевают, так точно и теперь, едва только начались описанные бедствия в этом великом городе, как уже мгновенно смятение разлилось повсюду, и везде клиры восстали против епископов, епископы разделились или намереваются разделиться с епископами, паствы — с паствами, везде страшные бедствия и всей вселенной преставление. Итак, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, зная теперь все это, покажите подобающее вам мужество и усердие, чтобы остановить таковое, распространившееся в церквах, поругание законов. Если этот обычай войдет в силу, если позволительно будет всякому желающему, несмотря ни на какую дальность расстояния, вторгаться в чужие округи, извергать всех, кого угодно, делать по собственному произволу все, что захочется, то знайте, что все погибнет, своего рода беспощадная война обоймет всю вселенную, все будут всех извергать и в свою очередь извергаться другими. Поэтому, чтобы такое смятение не объяло всю подсолнечную, потрудитесь объявить посланием, что все, так противозаконно сделанное, в отсутствие наше, одною партиею, когда мы притом отнюдь не уклонялись от суда, не имеет никакой силы, как оно действительно не имеет по существу дела, и обличенных в тиковом преступлении предать наказанию по церковным законам; а нам, как мы ни в какой вине не уличены, не изобличены, и никакой вины за нами не доказано, дозвольте непрерывно пользоваться вашими посланиями, вашею любовью и всем прочим, как и прежде. Если же эти закононарушители вздумают теперь предъявлять какие-либо обвинения, по которым несправедливо извергли нас, не сообщив нам ни протокола, ни обвинительных жалоб, даже не указав, кто нас обвиняет, то пусть [556] составится неподкупное судилище, и мы готовы судиться, защищаться и доказать, что мы невинны в том, что на нас взводят, как и действительно невинны; теперь же сделанное ими совершенно несообразно ни с чем, ни с законами, ни с церковным каноном. Но что я говорю о церковном каноне? Такой несправедливости никогда не допускалось даже в мирских судах, — скажу более: ни в каком варварском судилище; конечно, ни скифы, ни савроматы, никогда подобным образом не произносили приговора, выслушав дело только от одной стороны, в отсутствие обвиненного, который уклоняется не от суда, но от враждебности, который согласен предстать пред тысячью судей, который говорит, что он невинен, что он готов пред лицом всей вселенной опровергнуть обвинения против себя и доказать совершенную свою непричастность к ним. Обсудив все это и от господ моих, благочестивейших братий наших, упомянутых епископов, подробнее разузнав все, постарайтесь подать нам возможную с своей стороны помощь. Этим вы не нам только угодите, но всей совокупности церквей, и заслужите награду у Бога, Который ради мира церквей все делает. Постоянно здравствуя, молись обо мне, честнейший и святейший владыко.

Комментарии

1. Написано вскоре после пасхи 404 года.

2. Название должности по полицейскому управлению столицы. На куриосах лежала обязанность производить следствия по преступлениям и проступкам, совершавшимся в столице, и о виновных доносить высшему начальству.