СЛОВО НА ДЕНЬ ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО, РОДНОГО БРАТА

Благой установил Господь порядок для сих наших ежегодных празднеств, которые по некоей учрежденной последовательности мы уже совершили в сии дни и теперь совершаем. А порядок духовных празднеств для нас тот же, которому научил и великий Павел, свыше имевший познание о таких предметах. Он говорит, что во первых поставлены Апостолы и Пророки, а за ними пастыри и учители (1 Кор. 12, 28; Еф. 4, 11.) С сею указанною Апостолом последовательностью согласуется порядок ежегодных празднеств. Но первое празднество я не считаю наряду с прочими. Ибо благодать богоявления Единородного Сына, открывшегося миру чрез рождение от Девы, не просто есть святое празднество, но святое святых и празднество празднеств. И так [297] перечтем следующие после него. Первое начало духовному ликостоянию положили Апостолы и Пророки; ибо одним и тем же лицам вполне принадлежат оба рода дарований, — Дух апостольский и Дух пророчества. Они суть: Стефан, Петр, Иаков, Иоанн, Павел. Потом после них сохраняя свою чреду, начинает нам настоящее празднество пастырь и учитель. Кто это? сказать ли имя или и не именуя, достаточно благодати, чтобы указать (сего) мужа? Ибо слыша об учителе и пастыре после Апостолов, ты конечно представил уже в уме пастыря и учителя вполне последовавшего Апостолам. Я говорю о нем, о сосуде избрания, высоком по жизни и слову Василие, который угоден Богови (Деян. 7, 20) от рождения, старец нравами от юности, научен, подобно Моисею, всякой премудрости внешних учений и вместе с тем священными писаниями от младенчества и до конца жизни напитан, возращен и укреплен. Посему, научая всякого человека во всей премудрости Божественной и мирской как бы какой ободесноручный воитель вооружившись на противников тем и другим учением, преодолевает обоими вступающих с ним в борьбу, превосходя в каждом тех, которые думали, что они имеют в каком-либо из сих учений силу против истины, — [298] еретиков, ссылающихся на писание, опровергая писаниями, а Еллинов, запутывая их собственным учением. Победа же над противниками имела следствием не падение побежденных, но восстание; ибо побежденные истиною получали венцы, делаясь победителями над заблуждением и ложью.

Таков у нас тот, который предлагает нам ныне настоящее празднество, подлинный провозвестник Духа, мужественный воин Христов, громогласный проповедник спасительного учения, подвижник и предводитель в дерзновении за Христа, которому только время дает второе место после Апостолов. Ибо если бы Василий получил жизнь в одно время с Павлом; то без сомнения о нем писано было бы вместе с Павлом, как о Силуане и Тимофее. А что предположение мое не чуждо истины, можно доказать следующим образом. Забудем то, что святые предшествуют друг другу по времени; ибо время как прошедшее, так и настоящее, одинаково не имеет отношения ни к добродетели, ни к пороку, но будучи по природе своей ни тем ни другим, так как добро в произволении, а не во времени. Сопоставим вместо сего веру с верою и слово с словом, и тогда правильно сличающий сопоставленные дивные дела , найдет в обоих одинаковую благодать, сообщенную одним [299] и тем же Духом, каждому из них соответственно их вере. Если Павел предшествовал по времени, а Василий явился много поколений спустя; то почитай это делом божественного домостроительства о людях, а не доказательством умаления по добродетели; поелику и Моисей родился спустя много времени после Авраама, а после Моисея — Самуил, за ним Илия, после него великий Иоанн, за Иоанном Павел, и после него Василий. Как относительно предыдущих святых позднейшее явление по времени не сделало их меньшими славою по Бозе, так и ныне при слове о добродетели да будет умолчано о старшинстве по времени. Потому что последовательность во времени их явления, как мы сказали, есть доказательство промышления Божия о человеках. Ибо Бог сведый вся прежде бытия их, как говорит пророк ( Дан. 13, 42 ), предвидя, что злоба диавола будет распространяться с каждым поколением людей, приготовляет приличного и соответствующего болезни каждого поколения врача, чтобы не осталась без врачевания болезнь людей от недостатка врачующих и не овладела родом человеческим. Посему когда превозмогала философия Халдеев, полагавших причину сущего в известном движении звезд, и не признававших высшей видимого Силы все [300] создавшей, тогда Бог воздвигает Авраама, который пользуясь сим учением как руководством, чрез видимое обрел Умопостигаемого, и для потомков сделался путем веры в сущего Бога, сам достигнув ее чрез оставление отеческого заблуждения и сродства чувств с видимою тварью. Потом, когда Египтяне изобрели демонскую некоторую и чародейственную мудрость по наущению, думаю, омрачающего разнообразною лестью, Бог воздвиг Моисея, более превосходною мудростью уничтожившего Египетскую лесть. Знакомый с писанием знает конечно как в то время, когда обманщики противопоставляли божественным знамениям свои ложные чудеса, Моисей содействием силы высшей превозмог всякую Египетскую силу, обратив ее в ничто; разумеешь, что я делаю намек на жезлы и другие чудеса. По прошествии же времени, когда Израильтяне, по причине безначалия, при смутном народном правлении пришли в дурное положение, является Самуил, сам держа народ в повиновении, и не допуская его до смешения с иноплеменниками: за тем подготовив замену безначалия учреждением царства, собрал разложившиеся между собою колена, сделавшись законодателем царской власти.

Потом много поколений спустя, когда Ахаав, этот женоугодник, и сам отпал [301] от священных законов отцов, сделавшись рабом развратной жены, и чрез нее увлекшись заблуждением идолопоклонства, увлек с собою Израильский народ; тогда Бог воздвигает Илию, имевшего врачующую силу соответственную великости болезни этих людей, — мужа от презрения заботы о теле изможденного лицом и покрытого густотою собственных волос, отшельника по жизни, строгого на вид, с печальным лицом, с потупленным в землю взором, покрывавшего тело козьею кожею настолько, насколько требует приличие, остальное оставлявшего открытым погоде, и нисколько не заботящегося о сменах жара и холода. Он, явившись народу, бичом голода вразумляет Израиля, как бы каким жезлом этою казнью поражая беспорядочную жизнь народа. После сего божественным при священнодействии огнем, врачует болезнь идолопоклонства. Спустя много времени после Илии, является другой, в духе и силе Илии, рожденный от Захарии и Елисаветы и весь народ собиравший в пустыню своею проповедью; он и обагрение кровью пророков и всякого рода нечистоты, и разнообразные узы греха, которыми как бы оковами в то время был обложен весь народ, — он все это разрешал проповедью покаяния и омывал чрез погружение в воде [302] Иордана, являясь в делах по Бозе ничем не меньшим подвизавшихся прежде него в добродетели. Воспрепятствовало ли также Павлу позднейшее после Иоанна появление достигнуть высшей степени преспеяния по Бозе? Не тотчас ли он сделался любителем Божественной красоты, как скоро она воссияла его очам и вместе с тем отпала чешуя с глаз его, образно означавшая покрывало сердечное, которое облегая душевный взор Иудеев делало их слепыми для истины? И после того как в таинственной бане сложил нечистоту неведения и заблуждения, не изменил ли тотчас свое естество на более божественное состояние, и как бы скинул эту грубую и плотскую оболочку, вселился в самое небесное святилище? Не отягчаемый нисколько оболочкою телесною, не был ли он внутри богонасажденного рая, и посвященный там истиною в неизреченные таинства, не получил ли оттуда силу слова для приведения всех языков в послушание веры? Посему соделался он отцом почти всей вселенной, посредством духовных болезней деторождения изводя на свет тех, которые чрез него получили образ Христов, в благочестии. И так если относительно прочих святых , преемство по времени нисколько не умалило их преуспеяния по Бозе, так как благодать каждому [303] одинаково содействовала к совершенству, то справедливо дерзаем причислить к оным именитым святым и человека Божия, бывшего в наше время, великий сосуд истины, — Василия; поелику позднейшее по порядку времени явление его не послужило препятствием ни для высокого его стремления к Богу, ни для божественной благодати в возведении души его к совершенству; время ни намерению божественного домостроительства ни в чем не повредило, ни умалило значение того участия, которое он принимал в борьбе на защиту таинства (веры). Но без сомнения всякому известна цель появления в сие время учителя нашего.

После того как безумное почитание идолов уничтожено было проповедью о Христе и все ложные святилища обратились уже в развалины и ничтожество, чрез распространение проповеди благочестия по всей почти вселенной, так что властитель человеческого заблуждения отвсюду должен был удалиться, гонимый из вселенной именем Христовым; изобретатель зла, будучи мудр на злое, не оставил лукавого умышления, как бы опять чрез обольщение сделать себе покорным род человеческий. Под видом христианства он тайно ввел опять идолослужение, убедив своими лжеумствованиями склонявшихся к нему, не отпадать от твари, [304] но покланяться ей, чтить ее и почитать Богом тварь, называемую именем Сына; если же (скажут), что тварь эта создана из ничего и по своему естеству чужда божеской сущности, то не обращать на это никакого внимания; но усвоив имя Христа сей твари, покланяться ей, служить ей, в ней полагать надежду спасения, от нее ожидать суда. Весь вселившись в людей способных вместить всю его злобу, разумею Ария и Аэтия, Евномия, Евдоксия и многих других с ними, отступник чрез них прекратившееся было идолослужение опять, как сказано, ввел в христианство; и восторжествовала болезнь людей, служащих твари вместо Творца, так что и содействием тогдашних царей заблуждение поддерживалось и все предержащие власть поборали по сей болезни. В это время, когда без малого почти все люди готовы были подчиниться превозмогающей силе, Бог воздвигает великого Василия, как при Ахааве Илию. Прияв священство, некоторым образом пришедшее уже в упадок, он силою обитающей в нем благодати снова воспламенил как бы некий угасающий светильник — учение веры. Он явился церкви как бы маяком для блуждающих ночью по морю, всех направил на настоящий путь, споря с префектами, вступая в борьбу с воеводами, смело говоря с царями, вопия в [305] церквах, далеко отсутствующих привлекая посланиями подобно Павлу, не давая поводов уловить себя врагам, так что ни в чем не могли одолеть его противники. Он не боялся отобрания имения, сам себя лишив его ради надежды царствия (небесного). Он чужд был страха ссылки, единым отечеством людей называя рай, а на всю вселенную смотря как на место изгнания для нашей природы. А умирающий ежедневно и всегда добровольно истощающий себя умерщвлением, мог ли когда бояться смерти, которою угрожали враги? Мог ли бояться ее тот, для кого было несчастием, что он не может часто подражать подвигам мучеников за истину, так как наша (телесная) природа однажды только умирает; тот, который одному из префектов сурово грозившему вырвать у него из внутренностей печень, шуткою отвечая на грубую угрозу, сказал: «буду благодарен за такое намерение, ибо печень лежа во внутренностях не мало у меня страдает; выбросив ее, как ты грозишь, освободишь тело от причины болезни.»

И так появление в мир Василия после прочих снятых, чем же уменьшает славу его у Бога, чтобы поэтому торжество и честь ему, казалось менее праздников другим святым? Рассмотри, если угодно, его жизнь, [306] сопоставив ее с жизнью (одного) какого-либо из прежде его бывших святых. Возлюбил Бога Павел: я говорю о любви, ибо она глава добродетелей, от нее всякая вера и всякая надежда; от нее терпение в ожидании, и во всем благом непоколебимость и приумножение всякого духовного дарования. Но исследуем, какая мера любви к Богу была в Павле? Конечно скажешь, что он возлюбил Бога от всего сердца и от всей души и от всего помышления; ибо таков высший предел данный законом для любви к Богу (Второз. 6, 5). Посему предавший все свое сердце и душу и помышление Богу, и ни к чему иному, что составляет предмет попечения в сей жизни, не привязанный, находится на высшей степени любви. Итак если кто может показать, что деятельность нашего учителя была направлена к каким-либо предметам мирских попечений, как-то: богатству или власти, или желанию суетной славы (о более низких удовольствиях по отношению к нему считаю неприличным и говорить), если найдется, что он заботился о чем-либо таком, то должно признать в нем меньшую меру любви к Богу; так как свойство его желаний отвлекало его от Бога к чувственному. А если он был враг и недруг всего такого и подобного, прежде из своей жизни изгоняя сочувственное [307] расположение к сему, а за тем и жизнь всех очищая, как учительным словом, так и своим примером: то ясно будет, что имел в себе такую меру любви к Богу, более которой не вмещает естество человека. Ибо возлюбивший Бога от всего сердца и души и помышления, как может перейти к высшей степени любви, которая не имеет места? Итак если мы знаем один предел совершенной любви, состоящей в любви Бога от всего сердца, а Павел и Василий любили всем сердцем предавшись Богу; то если кто дерзнет сказать, что одна была у обоих мера любви, не погрешит против истины. Но Апостол называет любовь высшею из всех добродетелей (1 Кор. 13,13); это же подтверждает святое Евангелие. Апостол говорит, что она превосходнее пророчеств и знания, тверже веры, непоколебимее надежды и всегда неизменна, и что без нее всякий подвиг добродетели бесполезен (1 Кор. 13, 1-4). А Господь поставляя в зависимость от сего дарования весь закон и все пророческие тайны (Мф. 22,40), сам называет любовь первою из всех (добродетелей). И так если в высшей и объемлющей все прочие добродетели Василий не ниже великого Павла; то во всех других которыми эта добродетель предводит и которые от нее происходят, без сомнения [308] он должен оказаться не меньшим. Ибо как имеющий человеческое естество владеет всеми свойствами естества, так и достигший совершенства любви с первообразом совершенства имеет и все соединенные с ним виды добродетелей. Спасает ли вера, спасаемся ли надеждою, ожидаем ли благодати от терпения, — любовь всему веру емлет, вся уповает, вся терпит (1 Кор. 13, 7), как говорит Апостол. И все прочие (совершенства), которые заключаются в понятии добродетели, (не исчисляем их порознь, чтобы не замедлить речи), произрастают от корня любви: так что имеющий ее и в прочих (добродетелях) не имеет недостатка.

Имея эту любовь, великий Василий чрез нее не имел недостатка ни в какой из добродетелей. А если он имел все; то ни как ни в чем не был меньшим. Но конечно кто-нибудь скажет, что Павел видел третье небо, и восхищен был в рай и слышал неизреченные глаголы, которые не леть есть глаголати человеку (2 Кор. 12, 2-6). Но и он такую благодать получил очевидно не в этом теле, ибо не скрывает сомнения, говоря: аще в теле, не вем, аще ли кроме тела, не вем: Бог весть (2 Кор. 12. 2). И о Василие, если бы кто дерзнул, мог бы сказать, что хотя в теле он ничего такого [309] не видел, но для бестелесного и умственного созерцания его ничто из такового не оставалось невиданным. Свидетельствует о сем слово его, которое он возвещал при жизни и то, которое оставил в числе своих писаний. Павел обходя страны от Иерусалима и окрест даже до Иллирика (Рим. 15, 19) проповедовал всем живущим в них слово Евангелия; слово и проповедь Василия также объяло почти всю вселенную и подобно словам Павла всеми было с уважением принимаемо. Но не станем говорить о прочем, чем жизнь Василия сходствует с жизнью Павла, как например: сей распялся миру и тому мир; сей умертвил тело, и он в немощи совершил силу. Для обоих же было еже жити Христос, и для того и другого одинаково смерть приобретение и разрешение к Господу (Фил. 1, 21. 23) дороже полной блужданий жизни.

Не угодно ли сравнить нашего учителя с Иоанном (Крестителем)? Но когда божественный глас свидетельствует, что он более всех рожденных женами и лишше пророка (Матф. 11, 9. 11); то казалось бы безумием и вместе нечестием сопоставлять другого для сравнения с его жизнью. Но и по следам такого и столь великого мужа идти, означает высшую степень блаженства. Размыслим же вот о чем: Иоанн не носил [310] мягких одежд, не был и тростью ветром колеблемою; вместо населенных мест, любил он пустыню; и опять, часто посещал населенные места. Станет ли кто противоречить нашим словам, если истина засвидетельствует и о нашем учителе, что он в сем был не ниже Иоанна? Кто не знает, как не терпел он изнеженного и изысканного образа жизни, во всем вместо удовольствий охотно избирая суровое и трудное, солнцем опаляемый, холодом объемлемый, в постах и воздержании упражняя тело, живя в городах как в пустынях, нисколько не вредя своей добродетели сообществом с людьми, и пустыни делая городами? Ни жизнь среди многолюдства не изменила нисколько тщательного и неуклонного образа его жизни; ни удаление к себе в пустыню ищущих пользы не лишило возможности собираться к нему; так что и при нем, подобно тому как и при Крестителе, пустыня сделалась городом, тесным от стекавшихся в нее. А что он не был тростью, легко склоняемою к мнениям противников, это доказывает непоколебимость его во всех решениях жизни. Полюбилась ему сначала нестяжательность; решение осталось камнем непоколебимым. Возжелал чистотою приблизиться к Богу; желание его было горою, а не тростью; ибо никогда не склонялся пред [311] ветрами искушений. А твердость любви Василия к Богу может быть выражена только собственными словами Апостола, что ни смерть, ни живот, ни настоящая, ни грядущая, ни, ина тварь кая не могла разлучить сердце его от любве Божии (Рим. 8, 38. 39). Так и во всех решениях относительно добродетели, никогда не был он подобен трости и не тверд мыслию, но всегда жизнь его в добром была непоколебима. Дерзал пред Иродом Иоанн, и сей пред Валентом. Сравним между собою могущество этих двух людей. Ирод по определению Римлян получил к удел некоторую часть Палестины, а пределом власти Валента было почти все что обтекает солнце, от границ Персии до Британии, и до пределов океана. Цель дерзновения против Ирода была, чтобы он не нарушал закона относительно некоей жены, но обуздывал в себе похоть, как запрещенную законом. А в чем состояло дерзновение нашего учителя пред Валентом? Чтобы он оставил неприкосновенною и неповрежденною веру, с которою преступное обращение было осквернением для всей вселенной. Справедливый исследователь дел пусть сопоставит одно могущество с другим и цель дерзновения сего с дерзновением оным. Там осквернение ограничивалось телом Ирода; здесь же была несправедливость против [312] всей человеческой природы, оскорбление веры. Иоанн до смерти не оставил дерзновение; и для Василия пределом дерзновения была ссылка, которую назначил царь вместо смертного приговора. Но относительно Иоанна верили, что он жив и после смерти (Марк. 6, 10); и Василию приговор ссылки отменяется самими врагами, так как угроза нисколько не сделала его уступчивее их настойчивости.

Осмелимся ли востечь словом к великому Илии, и показать, что наш учитель своею жизнью уподоблялся его благодати? Но никто да но требует от человеческого естества шествия на огненной колеснице, управления огненными конями и переселения на высоту горнего наследия; ибо и Илия не в пределах уже пребывая природы, остался невредимым в огне, пременив божественною силою тяжелое и земное на небесное и легкое. Не будем касаться и того, что его слова делались некиим ключом даров небесных, отверзая (небо), когда захочет и заключая по произволению, когда это сделать почтет лучшим, равно и того, что он оставался долгое время без пищи, одним снедением оного ячменного хлеба сохраняя одинаковыми свои силы на сорок дней, — оставим и это как высшее человеческих сил: ибо для человеческой природы невозможно [313] подражание тому, что выше природы. Да будет умолчано вместе с сим и о малом оном водоносе и о чванце елея, из коих тот и другой достаточно подавали нужное для пищи и во все время голода бывшего три года и шесть месяцев продолжали источать дары; ибо чудеса горнего действования имеют особую им свойственную силу для дел, и неправильно было бы приписывать таковые чудодействия человеческой природе.

Итак что же у нашего учителя усматривается общее с пророком? Ревность по вере, негодование против отвергшихся ее, любовь к Богу, стремление к истинно сущему, не уклоняющееся ни к чему земному, жизнь во всем испытанная, образ жизни суровый, взор соответствующий настроению души, важность безыскусственная, молчание более действенное, чем слово, забота о будущем, пренебрежение видимого, одинаковое отношение ко всему внешнему, поставлен ли кто случайно в высоком достоинстве или находится в смиренном и униженном состоянии. Таковым и подобным чудесам Илии подражает учитель наш в своей жизни. Если же кто укажет на сорокодневное неядение Илии, — и мы выставим малоядение нашего учителя в течение всей жизни: ибо малоядение близко сходится с неядением, особенно когда последнее бывает [314] малое время, а то продолжается во всю жизнь. Кроме того, тогда ячменный оный, на золе печеный хлеб поддерживал крепость пророка, конечно потому, что имел в себе нечто такое, в чем сохранялась сила принесшего такую пищу (3 Цар. 19, 5. 6). Доказательством этого служит то, что не из единоземцев кто-либо приготовил сей хлеб и предложил его пророку, но он был насыщен пищею ангельского приготовления; посему оставалась целою и неистощенною сила приданная телу сею пищею. А здесь поелику не происходило никакого уклонения от того, что обыкновенно; мерою пище было рассуждение доставлявшее телу не столько, сколько желало естество, но сколько повелевал закон воздержания. Священническое же служение учителя имеет сходство с таинственным священнослужением пророка, когда он, чрез утроение, словом веры привлек небесный огонь на жертву. Мы знаем из писания, что огнем часто называется сила Святого Духа. Засуху земли учитель наш не разрешал и не наводил. Там великий пророк, поразив казнью бездождия землю, сам делается и врачом раны, даруя равное страданию исцеление врачевством. Нельзя ли сказать о каком-либо чуде и нашего Илии, подобном сему? Когда однажды но Божиему изволению грозило подобное несчастие и все [315] зимнее время прошло без дождя, и не было никакой надежды на произрастание плодов: тогда учитель припадая к Богу, не дал страху простереться далее угрозы, умилостивил Бога молениями, и молитвами отклонил бедствие бездождия. Жизнь нашего учителя представляет также нечто подобное и тому попечению во время голода, которое великий Илия оказал только одной вдовице. Некогда сильный голод отяготел как над самым городом, в котором суждено ему жить, так и над всей подчиненной городу областью. Он продал свое имущество и употребив деньги на пищу, в то время когда редко было, чтобы и очень зажиточные могли готовить себе трапезу, в течение всего времени голода продолжал питать отвсюду стекавшихся и детей всего городского населения; так что и на детей Иудеев одинаково простиралось действие его человеколюбия. Но конечно нет никакого различия, исполняется ли божественная заповедь чрез посредство чванца или иным каким способом. Нуждающиеся, получая утешение не спрашивают: откуда, но смотрят на то, что сделано. Если Илия вознесен был на небо, то это конечно дивно и неизреченно чудно; но нельзя отвергать и другого вида вознесения на небо, когда кто-либо высокою жизнью от земли переселяется на небо, силою духа [316] соделав добродетели колесницею. А что учителем достигнуто сие, согласится всякий беспристрастный исследователь его дел.

Дерзнет ли слово наше коснуться и Самуила? Уступая во всем ином первенство пророку, укажем с двумя обстоятельствами повествуемыми о нем сходное обстоятельство из жизни нашего учителя. Обоих рождение было даром Божиим. Кик Самуила мать, так и Василия отец родил по молитве к Богу. И когда в юном еще возрасте постигнут был он смертною болезнью, отец увидел явившегося ему в сонном видении Господа, даровавшего в Евангелии царедворцу отрока, и говорящего к нему то же, что и тому сказал Господь: иди, отрок твой жив еси (Иоан. 4, 50). И он подражая вере того, получил тот же плод веры, прияв от человеколюбия Господня спасение сына. Это первое, что мы сопоставляем с чудесами Самуила; другое же то, что образ священнодействия обоими совершаемого был тот же. Оба приносили Богу жертвы мира, совершая священнослужение о истреблении врагов, один уничтожением ересей, другой иноплеменников.

Великий Моисей есть общий пример для всех стремящихся к добродетели, и не погрешит тот, кто целью своей жизни сделал бы подражание добродетелям законодателя. [317] Итак ничьей не возбудим зависти, если покажем, что учитель наш, в чем только возможно, подражал в своей жизни законодателю. В чем же было это подражание? Некая Египетская княжна, усыновив Моисея, обучает ого туземному учению, не отлучая его от сосцов матери, доколе юный возраст нуждался в этой пище. То же по истине можно засвидетельствовать и о нашем учителе; ибо знакомый во время воспитания с внешнею премудростью, он всегда держался сосцов церкви, возращая и укрепляя душу свою ее учениями. После сего, Моисей отказался от вымышленного родства с лжеименною матерью. И Василий не долго продолжал хвалиться тем, чего устыдился; ибо отказавшись от всей славы внешней учености, как Моисей от жизни при дворе, перешел к смиренной жизни, и как Моисей предпочел Евреев Египетским сокровищам. Поелику же природа в каждом совершает свои действия, ибо плоть каждого похотствует на дух (Гал. 5, 17); то и Моисей не избег борьбы с Египетским помыслом, которую тот воздвигал против помысла чистого; но помогая лучшему, сделал мертвым злобно восставшего против Евреев. Еврейский помысл есть очищенный и не оскверненный, посему содействующий душе умерщвлением удов земных [318] подражает мужеству Моисея, которое выказал он против Египтянина. Но нужно опустить большую часть (священной) истории, чтобы желая тщательно изложить все, что сказано о Моисее, и в чем было сходство учителя с законодателем, не обременить слуха. После умерщвления Египтянина Моисей оставил Египет, и много времени провел сам с собою, жив частным образом. Оставлял и Василий городской шум и все земные волнения, и был в пустыне, любомудрствуя с Богом. Моисею свет воссиял в купине. Можем и мы сказать о некотором сходном с сим видении Василия. В одну ночь когда он молился, было ему сияние света в доме; невещестный был этот свет, божественною силою осветивший жилище, не возженный никаким вещественным предметом. Моисей спасает народ освободив его от тирана; свидетельствует то же о нашем законодателе народ сей, который своим священством привел он к обетованию Божию. И нужно ли перечислять подробно, скольких провел он чрез воду? Скольким словом своим возжег столп огненный? Скольких спас облаком Духа? Скольких напитал небесною пищею? Как походил он на камень, в котором древом отверзлось устье для воды, то есть, когда образ креста коснулся уст его? Как поил [319] жаждущих оною водою, изливая ее столь обильно, что как бы шла она из бездны? Какую скинию свидения и вещественно уготовал он в предградии для нищих телом, делая их чрез благое учение нищими духом, так что нищета сделалась для них блаженством, доставляя благодать истинного царствия? А скинию истинную для вселения Бога он устроял в каждой душе своим словом, утверждая в ней и некие столы (столпами я называю помыслы, поддерживающие нас в трудном деле добродетели), равно и умывальницы для омовения нечистот души, омывающие скверну подою из очей. Сколько светильников поставлял в душе каждого, освещая словом сокровенное? Сколько кадил молитвы и жертвенников приготовлял из чистого и неподдельного золота, то есть, из истинного и чистого расположения, в котором тяжелый свинец тщеславия не потемнил блеска дел? Что сказать о таинственном кивоте, который устроял он в каждом, влагая в душу скрижали завета, писанные перстом Божиим? Говорю сие, имея в виду то, что он сердце каждого делал кивотом способным вмещать духовные тайны, имеющим закон писанный делами, начертанный действием Духа, (ибо сие означает перст Божий (Лук. 11, 8. Матф. 12. 26). В сем кивоте и жезл священства всегда [320] приносил свой плод, прозябая чрез причастие святынь: и стамна не лишена была манны; ибо тогда сосуд души бывает лишен небесной пищи, когда внедрившийся в нее грех воспрепятствует притоку манны, а манна есть хлеб небесный. Нужно ли говорить о том, с каким вниманием облекался и сам он в священническую одежду, и украшал ею других по своему примеру, всегда нося на груди украшение, которому имя: слово судное (Исход. 28, 15) и изъявление и истина (2 Ездр. 5, 40)? Но я предоставлю более усердным иносказательно приложить все это к учителю, как он и сам, соответствуя сему украшению, сообщал оное и другим. Часто мы видели его и находящимся внутри мрака, где был Бог; ибо незримое для других, ему постижимым делало тайноводство Духа, так что казалось он находится в области того мрака, которым покрывается слово о Боге. Часто противостоял он Амаликитянам, употребляя молитву вместо оружия, и в то время как он поднимал руки, истинный Иисус побеждал врагов. Он разрушил чародейства многих волхователей, подобных оному Валааму, не слушающих истинного слова, но верящих ослиному учению демонов; после того как учитель молитвою изменил клятву на благословение, их уста не могли уже оказывать действие злое. [321]

Но мы бегло и кратко говорим о сем: пусть знакомый с жизнью святого раздельно представит сообразно с действительностью, сколько уготовлявших ковы против других обольщениями и волхвованиями не привели в действие своего лукавства, потому что вера учителя не допустила привести зло в исполнение. Оставляя все продолжение жизни, напомню о кончине обоих. Тот и другой оставил временную жизнь; памятника же своего пребывания в теле не оставил миру ни тот, ни другой; ибо как гроб Моисея неизвестен, так и у Василия нет надгробного памятника, сооруженного вещественным избытком; но вместе с чем, как отошел из жизни, с ним прошло все, что служит к поддержанию человеческой жизни; так что для сего мужа нет никакого вещественного памятника, которым бы при помощи оставленного богатства лучше сохранялась посмертная память о нем. Так и о Моисее история говорит, что не найдено гроба его даже до сегодняшнего дня (Втор. 34, 6).

Итак если слово наше доказало, что таков был великий Василий, что сравниваемый по жизни с каждым из великих святых не далек был от них; то справедливо последовательность праздников приводит нас ныне к настоящему празднованию в честь [322] его. Но день его памяти прилично было бы проводить так, как приятно ему. Посему должно рассмотреть, как мы должны проводить праздник, чтобы праздновать угодно святому. Может быть кто-нибудь потребует пышного и льстивого похвального слова ему, где бы сказано было об его отечестве и роде, о воспитании родителями и ежедневных занятиях, среди которых возрастал он и укреплялся, и чрез которые сделался славным и знаменитым среди людей; но величие усматриваемых в нем достоинств делает излишним всякое такого рода тщеславное прославление его, — даже заботящегося о сем приводит к противному; так как слово не имеет такой силы, чтобы достойно изобразить величие его дивных деяний. Посему, чтобы слабостью речи не нанесено было ущерба удивлению, и чтобы взявшись хвалить, не умалить сколько-нибудь того высокого мнения, которое ныне каждый имеет о нем, лучше будет молчанием умножать в себе удивление, нежели словом умалить похвалу. Ибо можно ли сказать о нем что-либо такое, что сделало бы его более досточтимым? Укажет ли кто на так называемое благородное происхождение его по плоти и крови? Но кто не знает, как великому Василию было противно заниматься относящимся до тела? Как бы беглого какого раба он всегда [323] сковывал его узами рассуждения; крайним изнурением и воздержанием наказывал он и мучил оного достойного наказания раба,— тело, подобно неумолимому господину, не давая никакой пощады узнику. Обращавшегося так с плотью прославлять за благосостояние по плоти, было бы самым безумным делом. Ибо как послужит теперь к чести его то, чего он стыдился в жизни? Точно также вместе с речью о родителях, должно быть оставлено и воспоминание об отечестве. Ибо тот, кто возносился выше всего мира и как бы стеснялся всею чувственною природою стихий, так что не сносил и неба над ним простертого, но душою стремился по ту сторону; тот, кто с созерцанием переходя предел чувственного мира, всегда обитал в мире умосозерцаемом, носился горе вместе с божественными силами нисколько не стесняемый телесною оболочкою в полете ума, — как принял бы, когда бы его именовали по названию некоторой части земли, и слагали бы ему похвалы, указывая на плодоносие места (его родины)? Было бы обидно и умалением истинных похвал, если бы при созерцании предлежащей добродетели, стали мы дивиться воде, растениям, полям и подобному; так как все что не есть приобретение свободной воли, хотя бы и было вполне прекрасно, не приносит [324] никакой славы тому, кому досталось в удел. Итак не будем говорить об отечестве и роде и о всем подобном, что имеющий дает не от нас зависящее стечение обстоятельств. Но следует каждому вспомянуть о том его отечестве и благородстве, которые ревнующими о сем достигаются при помощи свободного произволения.

В чем же состояло благородство Василия? Какое его отечество? Род у него, — сродство с Божеством, а отечество — добродетель. Приявший в себя Бога, как говорит Евангелие, имеет власть быти чадом Божиим (Иоан. 1, 12). Кто станет искать чего-либо благороднее сродства с Богом? А пребывающий в добродетели, и возделывающий ее и от нее приобретающий благосостояние, отечеством делает для себя то, среди чего обитает. Целомудрие было домом его; премудрость имуществом; правда же и истина и чистота, светлыми и блистательными украшениями жилища, которым обитающий в нем утешался более, чем сколько тщеславятся своим живущие в мраморных и позлащенных домах. Если кто похвалит его за такое отечество и почтет со стороны такого родства, тот и истину скажет, и составит похвалу из угодного ему. А землю и кровь и плоть и богатство и начальствование и знатность во всем этом, пусть для друзей мира [325] прославляют желающие. Если же недоступна для нашего слова соответствующая ему похвала, то оставим такое занятие, и откажемся от искусства похвальных слов.

Как же проводить нам память его, скажет, может быть, кто-нибудь, если мы не с похвалами совершаем ее? Как исполнится закон писания, который говорит, что память праведных должна быть с похвалами (Притч. 10, 7), если наполнить слово истинными похвалами неудобоисполнимо, а обыкновенными оскорбительно? Но может быть есть какой-нибудь способ, чтобы не оставить его совсем без почетных похвал с нашей стороны? Какой же это способ? Кто не знает, что всякое слово, не сопровождаемое делами, суетно само по себе и несостоятельно? Но свойство дел, в существе и истине выражает сказанное словом. Итак похвала, дополненная делами, была бы предпочтительнее слова. А это что значит? Чтобы чрез память о нем, жизнь наша делалась лучше обыкновенной. Воск, приложенный к печати на камне перстня, на котором резьбою изображен какой-либо прекрасный образ, принимает на себя всю красоту находящуюся в резном изображении, весь очерк его воспроизводя собственными чертами; так что словом никто не опишет изящную красоту резьбы так, как представляет ее [326] отпечатленная на воске красота; таким же образом если один словами только прославляет добродетель учителя, а другой украшает свою жизнь чрез подражание ему, то похвала исполняемая жизнью будет действительнее высокого слова. Так, братия, и мы, если станем подражать целомудренному целомудрием, тем, что делаем, достойно прославим добродетель. Точно также и во всем прочем: удивление к мудрости станет полным, чрез наше участие в мудрости, — похвала нестяжательности, если и мы будем нестяжательны относительно вещественного богатства: презрение мира сего пусть не на словах только будет делом похвальным и славным, но самая жизнь да будет свидетелем презрения попечений мирских. Не говори только, что он посвящен Богу; но предай и ты себя Богу; не говори, что для него только приобретением было уповаемое успокоение, но и ты собирай себе в сокровище то же богатство, как он. Это возможно. Перенес он жительство свое от земли на небо, перенеси и ты. В недоступных хищению небесных сокровищах сложил он свое богатство; и ты подражай в сем учителю. Совершен да будет ученик, яко же учитель его (Лук. 6, 40). Ибо и в других науках, учившийся у врача или геометра, или ритора был бы недостойным веры [327] хвалителем искусства учителя, если бы словами только прославлял знание своего руководителя, а в себе не обнаружил бы ничего достойного одобрения. Ибо каждый мог бы сказать ему: как ты называешь учителя врачом, оставаясь сам неуврачеванным? Как ты называешь себя учеником геометра, будучи сам неопытным в геометрии? Но если кто сам показывает знание искусства, которое он изучал, то своим знанием доставляет честь наставнику искусства. Так и мы, хвалящиеся учителем Василием, покажем учение жизнью, стремясь к тому, что соделало его славным и великим пред Богом и людьми о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

Текст воспроизведен по изданию: Творения св. Григория Нисского, Часть 8. М. Московская духовная академия. 1871