ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ПРЕПОДОБНОМУ ОТЦУ НАШЕМУ ЕФРЕМУ

К настоящей беседе побуждает меня таинственная притча божественного Евангелия о светильнике (Матф. 5, 14-17): она освобождает язык от уз молчания, уравнивает пути мыслей, делая их удобными как гладкие стези, для торжественного шествия приготовляет величественную колесницу слога, громогласно провозглашая следующие слова: не вжигают светильника и не поставляют его под спудом, но на свещнице: и светит всем, иже в храмине суть (Матф. 5, 15), и затем указывает сокровенный смысл сего, говоря: тако да просветится свет, ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела (16). Итак нс будет ли грехом скрываться и боязливо молчать там, где сам Господь повелел быть дерзновенным. [260] Он возжег как бы ясный и светлейший солнца светильник, — жизнь сего божественного Отца нашего, для того, чтобы мы повествовали о ней; Он хочет, чтобы жизнь сия не была сокрываема под спудом молчания, но чтобы поставлена была на самой выси церковной, так чтобы видна была всем живущим в доме вселенной; и чтобы люди, смотря на нее, прославляли Отца, иже на небесех.

Посему не до такой степени мы должны уважать отеческое запрещение почившего, чтоб уничижать Владычное повеление; напротив, отсюда-то и нужно начать похвалу, хотя то, о чем теперь упоминаем, по правилам похвальных слов, должно бы иметь место на конце слова. Ибо кто способен хорошо обсудить дело, тому это запрещение никак не может помешать увенчать похвалами человека чуждающегося человеческой славы; эти узы запрещения — не узы; это удержание, — не удержение; но побуждение для любящих его к противоположному. Ибо в том самом, что он хотел избежать наших похвал, своим запрещением положив преграду нашему намерению, мы находим повод к похвальному слову (в честь его). Если каждое его совершенство подает повод к совершенной похвале, то всего более — то, что его не радует [261] похвала: ибо он хотел не казаться, а быть добродетельным. Посему за одно только это, хотя бы он ни совершил ничего другого достойного похвалы, его по справедливости можно восхвалить; он сказал, что радуется похвалам столько, что узами запрещения налагает на них печать осуждения. Но нам это запрещение отверзает первое поприще слова и дает полную возможность идти, имея в виду цель, и не стремиться на удачу, но шествовать царским путем, верно умозаключая, что если бы оный дивный Божий человек не чувствовал себя достойным похвал, то не возбранял бы желающим хвалить его. Ибо никакой человек, не славящийся самыми великими добродетелями, не завещает остающимся по нем предать забвению память о нем. К этому нужно сказать и следующее. Как Павел, вития благодати, невестоводитель церкви, уста Христовы, не лишил себя названия Апостола тем, что сказал о себе: несмь достоин нарещися Апостол, (1 Кор. 15, 9); напротив чрез это самое смирение приобрел еще большую славу: так и великий наш отец, но смирению почитавший себя недостойным похвал, впоследствии окажется вполне достойным оных.

Итак если наш церковный закон обыкновенно увенчивает ревнителей добродетели [262] за совершение ее в различных видах, и из них особенно тех, кои духовно возвысились своим смиренномудрием, по слову Господа, в Евангелии: смиряяй себе вознесется (Лук. 18, 14.); то вовсе не заслуживают порицания, насмешки и даже осуждения те, кои описывают добродетели сего богоносного отца и восстановляют пред нами жизнь его как бы некий живой и одушевленный памятник. И сказанное нами мудрый слушатель признает за неложное, собрав в заключение слова разные роды его добродетелей, из коих мы, сплетая как бы некий позлащенный венец, украшенный драгоценными и разнообразными камнями, приносим оный как вожделенный дар невесте Христовой, — Церкви: ибо она с радостью принимает такие дары, когда приходит ежегодная память праведных. Круговращение времени привело нас ныне к прославлению Ефрема, и можно ли без великой радости встретить день его памяти?

Я буду говорить о том Ефреме, имя которого повторяется устами всех христиан — Ефреме из Сирии: ибо я не стыжусь рода того, чьими нравственными деяниями хвалюсь. Я буду прославлять того Ефрема, свет жизни и учения которого воссиял для всего мира: ибо он знаем почти всей подсолнечной и только тем неизвестен, кои не знают [263] великого светила церкви, — Василия: Ефрема,— по истине мысленный Евфрат Церкви, которым орошаемое множество христиан, стократно возращает семя веры; Ефрема, — плодоносную виноградную лозу Божию, как бы сладкими гроздами изобилующего плодами учения и услаждающего питомцев церкви полнотою божественной любви; Ефрема доброго и верного приставника благодати, соразмерно распределяющего учение добродетелен работающим вместе с ним (Господу) и самым наилучшим образом устрояющего дом Владычный. О роде его и знаменитости, как собственной, так и его предков, о доброй славе его родителей, о рождении и воспитании, о постепенном возрастании и телесных качествах, о счастливых дарованиях, образовании и прочих отличиях, которые исчисляются и превозносятся похвалами у внешних писателей, — все это выставлять на вид считаем излишним здесь; поелику нами не принято восхвалять святых мужей таким образом. И хотя и в этом отношении мы могли бы найти обильный предмет для достойной похвалы ему; но мы сплетем ему венец слова из того только, чем он сам прославил себя по жизни и учению; ибо похвалы нам следуют за то, что в нас самих, и награды за то, что зависело от нашей воли. Относительно же того, что [264] перечислено, как порицания неосновательны, так и похвалы неуместны.

Ибо каким образом позволил бы хвалить спое происхождение тот, кто презрел всякое мирское благородство и кто возжелал соделаться чадом Божиим чрез усыновление благими делами? Или, каким образом позволил бы себя превозносить похвалами со стороны его отечества тот, кто считал чуждою себе всю землю, и кто отвращался от вещественного творения, как от чего-то враждебного, ради уготованного на небесах вечного блаженства? Как, опять, стал бы услаждаться славою предков или родителей тот, кто совершенно отрешился от плотских влечений и тяготился самым покровом души, то есть телом, находя его как бы препятствием к быстрейшему течению по пути добродетели? Каким образом, наконец возжелал бы похвал за телесное возрастание и воспитание, за ловкость или искусство, или за другое какое достойное презрения занятие, относящееся до сей жизни, тот, кто с раннего возраста воспитался и возрос в упражнении божественным писанием, кто напоен был приснотекущими потоками благодати, и по слову Апостола, достиг в меру возраста Христова? Итак, когда мы узнали, что великий Отец наш не любит величаться такими [265] смешными похвалами, какими величаются люди плотские; то попытаемся, хотя и скромно, почтить его от его собственных трудов: ибо слову не свойственно простираться свыше силы. Посему, дабы ни безмолвием не стеснить нашего желания, ни вступив на путь чуждый отцам, не заблудиться от пути царского, постараемся избегая той и другой крайности, украсить наше слово умеренностью.

Что же это такое, из чего мы предположили составить похвалу? Деятельность и созерцание, за которыми следует собрание частных добродетелей, вера, надежда, любовь, благочестие в отношении к Богу, упражнение в божественном Писании, чистота души и тела, постоянные слезы, пустынное житие, прехождение из места в место, удаление от пагубного, непрерывное учение, непрестанная молитва, пощение и бдение не знающие меры, возлежание на земле и строгий образ жизни превосходящие описание, нестяжательность и уничижение доводимые до высшей степени, милосердие поставляющее его выше естества человеческого, вдохновенная ревность против неистово восстающих на благочестие, проще сказать, все то, что составляет отличительные черты человека по Богу. Такими-то похвалами украшается Отец наш, и признает [266] повествуемое о нем, и преимущества сии считает своими собственными и не отвергает слов (наших), как направленных не к его пользе, но к нашей; поелику и скудное повествование о нем становится для учащихся побуждением к добродетели. И мы не отынуду узнали сие, как из того, что он сам рассеял в своих писаниях, из которых мы, подобно трудолюбивой пчеле, из многих цветов собрав полезное, составили этот духовный сот. И конечно он не гневается на нас за это предприятие, поелику уже не страшится лукавого демона, по действию которого претыкаются многие даже при самом конце подвигов ¹, но однажды достигши мирного пристанища существ бесплотных, пребывает вне бури и волнения. Итак понемногу останавливаясь в нашем слове на каждом из перечисленных нами совершенств постараемся показать сему собранию, каков был чудный (сей муж) и какой он достиг меры духовного восхождения.

Веры правой он строго держался, никуда не уклоняясь от благочестия, в чем мы удостоверились как из писаний его, так и из суждения о нем церкви, ибо он равно [267] отвращался и от нелепого Савеллиева слияния и от безумного Ариева разделения. Стоял же в пределах благочестия, единую и неслиянную и Пресвятую Троицу разделяя по числу и соединяя но существу, дабы и не оскорбить божество мнением о его скудости по-иудейски, и не допустить дерзкой мысли о множестве богов по-язычески, — заблуждения, в которых можно уличить безумствующих о непостижимой Троице. Отрицающего же Слово учения Аполлинария он до того отвращался, что прилагал всевозможное старание исторгнуть его из всякой христианской души.

И необузданные уста Аномеев также заграждал многими доводами и свидетельствами из Писания, оставив нам величайшее утверждение, — свои богопросвещенные писания. Если бы кто пожелал увидеть поражение крайне дерзкого Новата, в словесной борьбе с ним Ефрема, пусть посмотрит на падение противника; здесь найдет, что наш учитель, в изложении учения, настолько превосходит силою (своего противника), насколько искусный в ратоборстве муж отрока слабосильного по малому возрасту. И не только ему современные и прежде возникавшие из худого семени плевелы ересей исторгал он правым словом веры, но низлагал и имевшие принести вред в [268] будущем, предвидя их пророческим взором. Доказательствами сего наполнены его стихотворения и прочие писания. Так, никогда сей сын истины не изменял истине; надежда же у него была одна, — на Бога, от которого достойным чаемых благ воздаются награды. Посему во всю жизнь, словом и делом он любил повторять псаломское изречение: на него упова сердце мое, и поможе ми (Пс. 27, 7.). Уповающаго же на Господа милость сего обыдет (Пс. 31, 10.). Упование на Господа не только уподобляет его горе Сиону (Пс. 124, 1), но и возводит стяжавшего оное до высочайшего блаженства, как можно научиться от самых пророков. Ибо Давид говорит: блажен муж, ему же есть имя Господне упование его (Пс. 39, 5); Иеремия: блажен, человек иже надеется на Господа и будет Господь упование его: и будет яко древо насажденное при водах, и во влаге пустит корение свое, и не убоится, егда приидет зной (Иер. 17, 7-8); Исаия: Господь царь наш, Господь Спас наш, Сам спасет нас. Се Бог мой, Спас мой. Господь, уповая буду на него и не убоюся (Пс. 35, 22. Пс. 12, 2); блаженный Павел увещевает и говорит: да держим исповедание упования: верен бо есть, обещавый нам. (Евр. 10, 23).

Питаемый сею божественною и непреложною надеждою он презрел все мирское и [269] возжелал единой вечной славы. Любовь же к Богу и ближнему он соблюдал так тщательно, что отходя от жизни так говорил (прилично привести здесь самые речения богоносного отца, как превосходнейшие всякого доказательства): «никаким образом, во всю жизнь свою, я не роптал на Господа и слово безумное не исходило из уст моих; во всю жизнь свою я не клял никого и никогда ни с одним верным не бранился.» О, блаженный язык, дерзновенно изрекший такие слова, которые более приличны Ангелам, по невещественности и невозмутимости их жития, а для нас, служащих плоти, чужды, выше естества, и трудно выполнимы.

И хотя много будешь трудиться, исследуя жизнеописания мужей, знаменитых по своим добродетелям: но нигде не найдешь для повествования такого знамения любви чистой и непорочной, как в этом отце. И если любовь выше всех добродетелей, то блаженный Ефрем исполнил ее так, как никто другой из отцов. Поелику же каждый получит но делам своим; то выводить о том заключение предоставим другим, дабы не показалось, что мы сравниваем отцов с отцами. Ибо не ради сравнения мы предложили сказанное; но ради того только чтобы многим представить на вид, каким [270] образом наш, или, лучше, вселенский учитель Ефрем, восшел на самый верх духовной лестницы добродетелей.

Благочестие же полагал он в стяжании подлинной мудрости, по сказанному у Иова: се благочестие есть премудрость (Иов. 28, 28.). Чрез это благочестие, как мы несколько выше показали, описывая чистоту веры его, он подобно Павлу восшел до третьего неба и стяжал себе в церкви бессмертную память и вечную славу.

Поучение в божественном Писании возжглось в нем от светильника Давидова, как сказано: в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 4.). Ибо обитавшая в нем любовь к духовному созерцанию, возвела желание его в пламень горе стремящийся. Изучив все писания как ветхого, так и нового завета и более других занявшись исследованием оных, он изъяснил все Писание строго буквально, начав с сотворения мира до последней книги благодати, уясняя глубины сокровенных истин при свете Духа.

И он не только исчерпал весь духовный кладезь сей нашей богодухновенной мудрости и сообщил ее другим; но и будучи весьма знаком с мудростью внешнею мирскою, как занимающеюся изяществом и правильностью слова, так и исследующею глубину мыслей, [271] полезное из нее он избирал, бесполезное же отвергал на весах правды, определяя приобретенное и для деятельности и для созерцания.

Чистоту душевную и телесную он соблюдал, сколько позволяла природа. или лучше сказать, выше природы; ибо она, — дар благодати. Он не допускал души своей уклоняться от навыка правильной жизни, но по истине был царем в душе и светло просиявал телом. О том, что мы говорили, свидетельствует перемена, последовавшая с известною блудницею, которою человекоубийца Велиар, воспользовавшись как орудием злобы для обольщения просвещенного мужа, столько обманулся в своей надежде, что сама блудница противостала сему сильному обольстителю, и при помощи увещаний и наставлений, и наитием божественных словес, изменившись и обратившись на лучшее,— вместо бесстыдной стала целомудренною, вместо бесчестной, — честною, вместо скверной,— чистою.

Желающему изобразить постоянно текущие слезы его по истине приходится плакать, так как без сего, кто переплывет словом море слез его? Ибо как всем людям по природе свойственно дышать, что они постоянно и делают, так Ефрему свойственно было постоянно плакать; поелику не [272] было ни одного дня, ни ночи, ни полночи, ни часа, ни малейшей части времени, когда бы не дремлющие глаза его видимы были сухими: то общие, то свои, как говорил, оплакивал он прегрешения. Впрочем, источники слез своих очей он мудро отводил воздыханиями, или, лучше излияниями глаз вызывал воздыхания. И была удивительная смена того и другого, потому что одно казалось причиною другого. Слезы у него порождали воздыхания, а воздыхания опять слезы, и причина была для многих неизвестна: они не разделялись промежутком времени, но постоянно воздыхания сменялись слезами и слезы воздыханиями, и когда происходил (таким образом) некоторый круг, то начало и причина того и другого скрывалась. В этом убедится всякий, кто займется его писаниями. Ибо он найдет его плачущим не только там, где он говорит о покаянии, о нравственности и правилах доброй жизни; но и в самых торжественных его словах, где почти все привыкли видеть радостный тон изложения. Таков он был везде и постоянно изобиловал даром сокрушения сердечного. А потому и ныне воззывает к истинной жизни почти всех, слушающих его поучения: таковую силу стяжало его боговдохновенное слово, растворенное слезами! В самом деле кто будет так жесток и [273] окаменен сердцем, чтобы, послушав его речей, не смягчился, и отвергши жестокость нрава не сокрушился печалью о своих пороках? Кто до такой степени дик и зверонравен, чтобы склонив слух к его душеполезному учению, тотчас не сделался кротким, скромным и благонравным? Кто предаваясь только удовольствиям и радостям жизни и не любя плакать, послушав его и не многих слов, не восплачет и не возрыдает и не приведет себе на намять будущего воздаяния за все сделанное в своей жизни?

«Варишь камень», говорит языческая поговорка, когда хотят сделать что-нибудь невозможное; нам же возможность сего ясно показал опыт. Ибо сей божественный старец души ожесточенные и непреклонные убеждал и к бодрствованию над собою и к послушанию. В самом деле, кто, прочитавши его слово о смирении, тотчас не возненавидит самомнения и не признает себя ничтожнейшим всех? Кто прочитав его слова о любви, не будет готов, ради любви, подвергнуть себя опасности всякого рода? Кто изучив написанное им о девстве, не постарается представить себя чистым пред Богом и душевно и телесно? Кто остановившись на поучениях его о суде, или о втором пришествии Христовом, не вообразит себе, что он как бы предстоит пред [274] оным судилищем, и устрашившись не представит себе, что против него уже произносится последний приговор? Ибо так тот славный и прозорливейший муж изобразил будущее судилище Божие, что для приобретения большего познания о нем не осталось ничего другого, как только опытно изведать и испытать его на самом деле.

Таковые-то представления суда (Божия), имея всегда в уме, блаженный избежал мира и того, что в мире, он удалился бегая, как сказано в Писании, и водворился в пустыни (Пс. 54, 8), внимая только себе и Богу и чрез то возрастая в добродетелях. Он в совершенстве знал, что жизнь пустынная освобождает избравшего оную от мирских треволнений и чрез молчание соделывает его собеседником Ангелов, и насколько возможно, возвышает ум до созерцания божественных. Когда же Дух Святый, назначая его к назиданию многих, возбуждал его к перемене одного места на другое, он не колебался и не противился; ибо как не всякий другой, он был послушен велениям божественным. Посему, подобно дивному Аврааму, получив повеление оставить отечество, он поселился в городе Едессян, ибо справедливость требовала, чтобы солнце долее не скрывалось под землею. По двум причинам он переселился в [275] Едессу: чтобы посетить тамошние святые места, а затем и главным образом, чтобы найти ученого мужа, от которого мог бы получить или которому мог бы получить или которому мог бы сообщить плод ведения.

Итак, приблизившись к городу, он, при самом входе в оный, как говорят, вместо мужа любомудрого, которого желал встретит, встретился с одною блудницею. И так ему представилось иное зрелище, чем то, какого он ожидал: то встреча эта его тяжело поразила:, посему он пристально посмотрев на блудницу, как обманувшийся в своей надежде, хотел отойти; она же заметив, что он пристально взглянул на нее, и сама начала внимательно смотреть на него. Тогда мудрый (Ефрем) спросил ее: «скажи мне, женщина, что ты так пристально смотришь на меня?» Она отвечала: «Я смотрю как мне следует и прилично, потому что я взята от тебя, мужа, а ты, так как взят от земли, лучше смотри не на меня, а в землю.» Выслушав такой неожиданный ответ, мудрый муж признал его для себя весьма полезным, и посему прославил непостижимое могущество Бога, который дарует нам то, чего надеялись, и чрез то, чего не надеялись (Римл. 4, 18.).

Когда же из Едессы, путеводимый Духом Святым, пришел Ефрем в Кесарию [276] Каппадокийскую, то там он увидел великого Василия — уста церкви, златого певца догматов. Узрев его, старец начал ублажать многими похвалами; ибо прозорливым оком он усмотрел, что на правом плече Василия сидел блестящий голубь, который внушал ему слова учения, а он передавал их народу. По внушению сего же учительного досточтимого голубя и Василий известился о прибытии его и узнал, что это Ефрем Сириянин. Так оба они взаимно насладились благовременным духовным сближением, и тяжелый труд пути доставил пользу Ефрему.

Природная непорочность жизни Ефрема располагала его избегать всего вредного. Она побуждала его предусмотрительно избирать лучшее и остерегаться худшего, — из помыслов допускать только одни отборные, чистые, наиболее пригодные при выборе добра и в особенности те, кои не препятствовали бы делу учения. Ибо этому божественному старцу Христос преизобильно даровал талант слова, который предлагать на трапезе торжников в душевную пользу народного множества, прежде всех других приносило пользу ему самому. Говорят, сам о себе он сказывал, что как только вышел из нежного детского возраста, то имел таинственное видение, будто на языке его произросла весьма многоплодная виноградная лоза, [277] которая до того разрослась, что наполнила всю землю, и все небесные птицы слетались питаться плодами ее; сама же лоза, чем больше птиц прилетало и клевало с нее, тем более изобиловала ягодами. Кроме сего, вот еще что один прозорливый муж засвидетельствовал о Ефреме: видел я, говорит он, что множество Ангелов сходят с небеси и несут в руках книгу, исписанную внутри и снаружи; и будто этот явившийся священный лик так между собою разговаривал: кому должно вручить эту книгу? В ответ на это, одни из них присуждали ее тому, другие, — другому, иные — иному, кто только в то время пользовался известностью; потом перебрав и оценив всех, сказали: что хотя сии люди по истине святые и рабы Божии, но они не могут взять в свои руки оную книгу. И сколько многих из тогдашних святых ни перечисляли, ни на одном из них не остановились: наконец, с общего согласия изрекли, что книгу сию никто в руки свои принять не может, кроме Ефрема. Сказывают, что прозорливец тот видел и то, что божественные Ангелы передали оную книгу Ефрему. После сего таинственного видения, он вставши ночью пошел в церковь и, когда услышал самого Ефрема, поучающего словом обильным и благодати исполненным, понял, что значит это видение, прославил [278] Бога и подивился о таком богатом даре слова, сообщенном сему Святому. Ибо такое даровано было ему обилие мудрости, что хотя потоки речи его не прерывались, но они не были достаточны для выражения его мыслей, что зависело не столько от его медленноязычности, сколько от обилия его мыслей, так что язык его, хотя скоро выражал мысли других, был однако же гораздо медлительнее для выражения его собственных умосозерцаний. Поэтому, говорят, сей великий старец сдерживая в себе неудержимый дар высоких слов, в молитве о себе самом к Богу так говорил: «удержи, Господи, волны твоей благодати!» Ибо волнующаяся под языком его пучина учения не позволяла ему выносить набегающие одна на другую волны мыслей, когда органы слова отказывались служить изящному их выражению. Поучения же Ефрема не прерывались ничем иным, как только одною молитвою; за нею слова, за словами слезы, за слезами — опять молитва. И было в его слове другое слово; а лучше и соответственнее всего сказать, он и во время самого слова постоянно был занят созерцаниями божественными.

Самую плоть свою умертвил для наслаждений и чрез воздержание подчинив владычеству ума, он, по укрощении ее постом, [279] соделал непреклонною ко всему запрещенному, а упорною в стремлении ко всему полезному и содействующему спасению души. Даже ночи, обольщавшие его сонными мечтаниями, не поставляли ему преграды на пути добродетели; ибо, при наступлении своем, находя его трезвенным, при исчезновении оставляли бодрственным, так как он много заботился о том, дабы рука оного начальника тьмы не уловила его спящего. На сон же он употреблял столько времени, сколько необходимо было для поддержания жизни, дабы совершенное извращение естественного порядка не подвергло телесную природу насильственному разрушению. Чтобы удалить сон и отогнать его от очей, он употреблял много разных средств, преимущественно возлежание на голой земле, суровую жизнь и всевозможное измождение своей плоти; этими преимущественно средствами обыкновенно подавляется наклонность ко сну.

Нестяжательности достиг такой, которая была разве только у божественных Апостолов. Поэтому если кто назовет его образцом нестяжательных, не погрешит против истины. Ибо мы имеем его собственные сладчайшие и блаженные слова, которые он, пред отшествием в небесные обители, оставил нам как наставление в нестяжательности. Слова сии таковы: «у Ефрема никогда [280] не было ни кошелька, ни посоха, ни сумы (Матф. 10, 10.); я не приобрел ни золота, ни серебра, ни другой какой собственности на земле, ибо я слышал слова благого царя, сказавшего в Евангелии своим ученикам, чтобы они ничего не приобретали на земле: потому меня ничто и не привлекало к вещам подобного рода». Таким образом поелику он пренебрегал славою и богатством, и более возлюбил совершеннейшее, то и здесь он является соревнователем Апостолов в стремлении к равному с ними совершенству.

Нужно ли говорить что-нибудь об его смиренномудрии, когда каждое его слово и писание явно гласят нам об этой добродетели, к которой он и стремился преимущественно пред другими? Да и каким образом тот, кто вызывал слезы слезами, кто по своему суровому и чуждому удовольствий образу жизни, как говорит писание, пепел яко хлеб ел и питие с плачем растворял (Пс. 101, 10.) мог преткнуться душевною стопою о камень гордости или самомнения? Мо> ли страдать гордостью тот, кто пренебрегал всякою человеческою славою, и если во время земной жизни кто-нибудь хвалил его, то со скорбью переносил это, часто менялся в лице и опускал голову к земле, покрывался легким потом, упорно [281] безмолвствовал, как будто стыд связывал язык его?

Отходя же в блаженную и вечную жизнь, он опять с сильным прещением возбранял подобные похвалы себе, говоря: «не слагайте песней о Ефреме, не говорите ему похвальных речей, не погребайте меня в драгоценной одежде, не воздвигайте особого памятника над телом моим; ибо мною дан обет Богу быть странником среди чужеземцев: пресельник аз и пришлец, яко же вси отцы мои» (Пс. 38, 13.). Таким образом ты имеешь в обилии ясные свидетельства и об этой добродетели, точно также как и о прочих.

Что же касается милосердия и сострадания; то истина требует и повелевает признать его не только исполнителем, но и учителем сих добродетелей. Потому что при совершенной нестяжательности, не имея возможности подавать что-либо нуждающимся, он исполнял дело милосердия тем, что своими частыми увещаниями возбуждал к милосердию других. Ибо его слово, и приличность отсутствия его, было богоустроенным ключом, отпиравшим сокровищницы богатых и раздававшим нуждающимся необходимое. А одного взгляда на ангелоподобный вид его, в котором отражалась простота, кротость и великая доброта, достаточно было, [282] чтобы расположить к состраданию и милосердию человека самого неумолимого. И кто до такой степени был лишен всякого стыда, чтобы при взгляде на него не покраснеть и не сделаться, так сказать, лучшим самого себя?

Может быть, кто-нибудь слыша о таком множестве совершенств в этом божественном муже, подумает, что ему недоступна была глубина (разумения) церковных догматов. Имел ли он, скажет, на это время, отвлекаемый от сего исполнением столь многих добродетелей? Но у него не поверхностно было знание божественных догматов, потому что он владел им не в такой только мере, чтобы поговорить с другими и предложить увещание; но ему хорошо было известно и то и другое: и самые догматы церкви и то, что осмеливается им противоречить; первые на столько, насколько нужно было для успеха изучившему, последние, чтобы обличать еретиков; ибо он пылал ревностью против этих зверей церкви. Поэтому-то и до нас дошло одно неписанное сказание, которое ясно показывает его ревность по истине, такого рода. Легкомысленный или лучше сказать безумный и бессмысленный Аполлинарий, измысливший и отрыгнувший из своего чрева много новизны, составил противное благочестию [283] сочинение, в двух книгах. Эти книги для хранения он вручил какой-то женщине, бывшей, как шла молва, с ним в связи. Когда великому Ефрему стало известно об этом сочинении, то сей мудрый, приняв на себя вид его единомысленника, приходит к женщине; хранившей эти нечестивые книги, знакомится с нею, приносит ей подарки, как бы на благословение от пустыни, выдумывает, быть может, нечто и другое. За тем просит дать ему сочинения учителя, для полезного, как говорил, употребления, чтобы он мог успешнее бороться с еретиками (это нас он так называл). Она же по недогадливости, обманувшись сочла его одним из последователей Аполлинария и отдала эти книги Ефрему, прося его поскорее возвратить их. Этот же (новый) великий Иаков запнувший скверного Исава (Выт. 27, 36.) и похитивший лукавого первенца его мыслей, мудро поступил; ибо он склеил все листы вымазав их рыбьим клеем, и из всей книги сделал одну массу, так как сильная склейка не дозволяла отделить одну страницу от другой. Отделавши так эти две книги, он возвратил той женщине, которая дала ему их. Она как женщина, и притом не знавшая о хитроумном умысле, видя по наружности книги целыми, не стала внимательно рассматривать того, что было [284] внутри. По прошествии же нескольких, не многих дней, божественный старец предлагает некоторым из православных вызвать нечестивого Аполлинария на состязание. Тот принял это приглашение и сильно надеясь на нечестивые книги, явился в назначенный день. Будучи уже в преклонных летах, вести прение на словах он отказался, а просил принести к нему книги, чтобы по ним можно было давать ответы и возражать. Как скоро соучастники его принесли книги, сильно гордясь ими, то этот не на добро состарившийся в многолетней неправде судия. начинает раскрывать одну из книг. Когда же намазанные клеем листы не дозволяют этого, он старается сделать это по средине книги, но и там она оказывается склеенною. Оставив в покое первую, принялся за другую; но увидал, что и в той тоже нельзя разделить листов и развернуть ее, от стыда изменился в лице, и от неудачи так упал духом, что удалившись из собрания, впал в совершенное уныние и болезнь, и наконец чуть было не умер, будучи не в силах вынести такого унижения. Таков был в своей ревности о благочестии великий отец наш и учитель Ефрем. В известных случаях, когда не было нужды в борьбе, он показывал кротость и миролюбие, а в других, [285] особенно когда представлялась какая-нибудь опасность для веры, являлся твердым и суровым, действовавшим мудро всеми средствами, каких требовало время. Таким образом и в своей ревности о славе Божией он был не меньшим, чем в своих великих постах, слезах и непрестанных молитвах, а лучше сказать, гораздо большим, потому что все то служило на пользу одному подвижнику, а это вело к общему благу. Истинная слава хорошего охотника выказывается в борьбе с дикими зверями, отличного кормчего во время противных кораблю ветров, мудрого врача, — при трудноизлечимых болезнях, храброго воина в минуту жестокой битвы со врагом; и слава подвижника и ревнителя благочестия, — в минуту опасностей и нестроений, когда требуется спасать себя и других от наветов. Итак, не было такого рода добродетели у кого-либо из древних подвижников, в которой и он не преуспел бы. Душу его можно сравнить с источником, струящимся разнообразными потоками, где прекрасно соединены польза, сладость, приятность; или с лугом, украшенным различными душистыми цветами; или с небесным сводом, блистающим различными светилами: или с раем во Едеме, как известно, светло украшенным бесчисленными плодовитыми деревьями (за [286] исключением впрочем того, что сей рай был недоступен для лукавейшего змия, — виновника нашего изгнания); или вообще со всеми теми прекрасными и приятными предметами, которые природа украсила многими и различными совершенствами. Таковою разумей блаженную душу великого Ефрема, отовсюду украшенную многими видами добродетелей, потому что в течение всей своей жизни сей дивный муж полагал свою заботу в том, чтобы стяжать всецелую добродетель, один старался приобрести все совершенства.

Подражая богоприятному жертвоприношению первого в числе праведных, Авеля, он подобно священнику принес Господу не приношение от агнцев и не тук, но жертву бескровную, разумное служение, всесожигаемое чистотою жизни, во всем будучи равен ему, за исключением того, что не погиб от лукавого убийцы, но преставился от сей жизни подобно ему, избежав сетей человеконенавистника демона, и став выше его коварных замыслов. Соревнуя Еноху в его уповании, он не только призывал сам имя Господа Бога, но научил вместе с ним призывать оное и других. Он заботился не о том, чтобы подобно Еноху странно преложиться от земли в рай, но чтобы прейти от вещественных пристрастий в область духа. Ною он уподобился [288] не тем, что в деревянном ковчеге спас небольшую часть человеческого рода; но тем, что оградив отовсюду свою душу невредимо прошел треволнение жизни, ничего не утратил из груза добродетели. Подражая во многом другом Аврааму, как например: в вере и кротости, в любви к Богу, особенно же в удалении от мира, как тот из отечественной земли и родства, он подражал ему и в жертвоприношении единородного тем, что как добровольное приношение принес Богу собственное тело, умертвив уды, яже на земли (Кол. 3, 5.) Исааку он подражал в добровольной готовности умереть, но не от отца, как тот. Ибо он на всяк день принося себя, подобно Апостолу, в жертву, телом, сколько то зависело от произволения, предавал себя в жертву, духом же жил и жил Богу чрез чистое приношение своего тела, как бы овна. Иакову в том, что запнул скверного Исава, то есть родоначальника ересей и восхитил первородство, — правые догматы церкви, и в том еще, что видел не лествицу, простирающуюся от земли до неба, но огненный, до неба досягающий столп, как бы озаривший большим светом глубину таинства. Кроме того, приближаясь к отрешению от тела, подобно Иакову, он изрекает благословения ученикам своим, как [289] тот своим сынам, и если кто тщательно вникнет в сии благословения, подумает, что это речи самого великого Иакова. Иосифу особенно уподобился целомудрием, телесною непорочностью и чистотою, а гораздо более раздаянием слова, подобным иосифову раздаянию хлеба.

В весьма многом, если только не во всем, он уподобился также Моисею; ибо и он убежал от волхвователя Фараона, и водворился в пустыни, и видел Бога насколько то возможно для созерцания, и совершал чудеса, и руководил народ в качестве учителя, и прехитрил Египтян, похитив их богатства, то есть пленив еретические книги и восторжествовав над ними, и разделил море, — соленые и негодные для пития воды неверия, и перевел народ, общество православных; потопил он также слуг Фараона, — безбожные порождения еретиков, и обратил в бегство Амалика, если желаешь назвать этим именем кого-либо из еретиков. (Он) принял от Бога закон православия и передал его всем нам; видел на горе и образец скинии, не Моисеевой, но будущего страшного суда и устроения; законоположив правила священства, тем соделал совершенными священников; извел воду из камня, заставив каменные сердца источить слезы; как и тот, он напитал нас небесным хлебом, [289] предложил всем словеса любви, чем преимущественно укрепляется всякая душа и с дерзновением приступает к тому божественному и таинственному хлебу, который исшел для нашего спасения из лона Отчего. Дал он и крастелей, научив нас верных памятованием о Боге возноситься от земли к небу и мысленно зреть тамошние красоты. Словом, — если захочешь сравнить достославные деяния сего отца с подвигами древних, то совершенно не найдешь ничего, в чем бы он уступал им. Подобно Иисусу Навину он разделил Иордан, — то есть заключенные для подаяния руки богачей расторгнул для благотворительности: и народу разделил землю, но не земного обетования, а небесного царства. Как Самуил, он еще в отрочестве посвящен был Богу и слышал божественный глас. Как великий Илия, он посрамил студных жрецов, и не раз, но часто низводил мысленный огнь на словесную жертву, и восседая на огненной колеснице добродетели, вознесся не в эфирные, но в небесные высоты. Как Елисей, он стяжал сугубую благодать Духа, и как пророки, часто удостаивался богоявления. Наше слово дерзает даже сопоставить его с тем, выше которого не было в рожденных женами, с посредником между законом и благодатью. Как Предтеча он вселился в пустыне, и к нему было слово Божие, и он [290] трудился как проповедник покаяния и приходящих исповедовать грехи. Как Павел, сосуд избрания, подвергся всяческим искушениям и неутомимо рассеивал семена покаяния, как тот семена веры. Но зачем сравнивать его порознь с каждым из сих (святых мужей), когда вся вселенная еще полна его добродетелями? Когда дела на лице, излишня длинная речь. Продолжительность слова обращается даже к умалению славы добродетелей, как будто бы давая разуметь, что дел самих по себе не достаточно для славы, но что они нуждаются еще в помощи слова. Но как самую приятную приправу нашего слова, мы должны присовокупить здесь и рассказ о его славной и чудесной кончине.

Приближаясь к отшествию на небеса, этот богоносный муж завещал присутствовавшим и повелел им не погребать тела его в драгоценной одежде; если же какой-нибудь почитатель святого отца задумал бы что подобное, или приготовил, то ни в каком случае не приводить в исполнение сего намерения, но то самое, что назначено было бы на его погребение, отдать нищим. И вот один из предстоящих, человек знатный, приготовивший драгоценную одежду с намерением погребсти в ней тело божественного старца, услышав это [291] завещание, опечалился и не захотел отдавать бедным заготовленное платье, почитая гораздо лучшим в своем уме, раздать неимущим деньги, которых стоило платье. Пораженный лукавым демоном, он тотчас же за непослушание потерпел страшное наказание, будучи повергнут им пред одром преподобного старца в бешенство с пеною на устах. Тогда исполненный сострадания, человек Божий спросил мучившегося: какое ты сделал беззаконие, за которое подвергся такому бедствию? Тот, встав по его приказанию, хотя у него и был еще ослеплен демоном ум, рассказал о споем тайном размышлении и открыл свое непослушание. Сострадая раскаивающемуся, старец возложил на него святые руки и, молитвою освободил его от страданий, возвратил ему здоровье, сказав ему притом; «исполни свой обет, который ты прежде дал»!

Совершив это чудо пред концом жизни и возбудив присутствовавших многими увещаниями к ревности о добродетели, как показывает то последнее его слово, он отплыл к безмятежной пристани вечного царства, где с радостью и был принят. Ибо где должны мы представлять себе место упокоения души его? Очевидно в обителях небесных, где чины Ангелов, где лики Пророков, где престолы Апостолов, где [292] радость мучеников, веселие преподобных, где сияние учителей, где торжество первородных и чистые лики там празднующих. Ии эти блаженные обители, куда и Ангелы желают проникнуть, в эту священную страну вселилась многоблаженная и святая душа блаженного и достославного отца нашего Ефрема. Я думаю, во время восхождения души его на небо, ее сопровождали все добродетели его жизни, и каждая из них показывала ей оные неизреченные и невидимые красоты; и быть может высшая из всех добродетелей любовь, приступив к ней, так сказала: посмотри, возлюбленная душа, как прекрасно то, что я для тебя приготовила,— и с этими словами показала на предметы наслаждений; затем смиренномудрие, притекши к ней, сказало: «воззри, возлюбленная Богом душа, какое место упокоения мною приготовлено тебе.» так и все другие (добродетели) поочередно говорили ей и показывали те награды, которые за любовь и труды понесенные для них на земле, исходатайствованы были ими наконец. О достохвальное и возбуждающее ревность подражания преставление! О смерть не нуждающаяся в слезах! О разлучение, сподобляющее желанного союза! О преселение, не заставляющее раскаиваться преселяющегося! О погребение, чуждое сожаления! Ибо мы почерпаем [293] утешение из того самого, в чем удивляемся его делам. Тогда как смерть других людей бывает причиною слез для оставшихся; кончина праведных доставляет радость и торжество, потому что это не смерть, а скорее преставление и переселение в лучшую жизнь.

Вот надгробные похвалы, лучший из отцов и учитель вселенной, которые приносит тебе наш дерзновенный язык, как дар однако же тебя недостойный, — приносит не потому, чтобы ты нуждался в них, (ибо какую славу доставит слово, далеко уступающее достоинству прославляемого?) но скорее для того, чтобы принести пользу живущим, потому что прославление святых мужей, для большей части служит самым сильным возбуждением и поощрением к совершенству. Впрочем побудили нас к сему слову и соделали дерзновенными и многие другие причины. Я не говорю о разнообразных достоинствах, о жизни и учении, о которых говорит вся вселенная; самая главная причина, — это дивное заступление и освобождение, оказанное тобою твоему соименнику, который и побудил нас предпринять сей труд. Взятый и уведенный в плен варварами, потомками Измаила, немалое время живший вдали от отечества, он задумал возвратиться на родину, но не зная надежных путей, он удостоился твоего дивного заступничества, [294] тобою был указан ему путь, наиболее удобный для спасения и он безошибочно достиг той цели, к которой стремился. Ибо он, находясь в величайшей опасности и ожидая смерти (так как путь был усеян варварами), как только вспомнил твое имя и воззвал: «Святый Ефрем помоги мне», невредимо избежал опасности заблудиться и освободился от страха, неожиданно спасся, и ограждаемый твоим попечением сверх ожидания возвратился в отечество. Посему-то я дерзнул пространно изложить то, что сказано мною, и нечистыми устами осмелился произнести хвалу ему. Если в этом слове и достигли мы чего-либо достойного тебя. то виновником этого успеха признаем твое содействие и благодарим тебя; а если наши хвалы ниже твоего достоинства, то и в этом несоответствии тебя же признаем виновником, хотя эти слова и несколько дерзки. Потому что ты, желая избежать похвал, как это делал во время жизни, так и по смерти, по любви к смиренномудрию воспрепятствовал желающим прославлять тебя. Но как бы то ни было, то ли, или другое, сколько было возможно, мы исполнили наш святый долг и верим, что и ты не отвратишься от нас, пламенных чтителей нашего отца, но примешь наши похвалы, как любезный для отца детский лепет. Ты же, предстоя пред [295] божественным жертвенником и вместе с Ангелами служа живоначальной и пресвятой Троице, помяни всех нас, прося об отпущении наших грехов и о получении вечного царства, по Христе Иисусе, Господе нашем, которому Слава со безначальным Отцом и божественным и животворящим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Комментарии

1. Святый Григорий вероятно разумеет здесь дух самомнения и гордости рождающийся от похвал.

Текст воспроизведен по изданию: Творения св. Григория Нисского, Часть 8. М. Московская духовная академия. 1871