О ЖИЗНИ ПРЕПОДОБНОЙ МАКРИНЫ, СЕСТРЫ ВАСИЛИЯ ВЕЛИКОГО

(К ОЛИМПИЮ МОНАХУ)

Это имеющее вид книги сочинение, по форме надписания, представляется письмом; обширность же его превышает пределы письма и превращает его в длинное письменное повествование. Но нас оправдывает предмет, о котором ты приказал писать,— более обширный, чем дозволяет мера письма. Конечно ты не забыл о свидании, когда я, намереваясь по обету посетить Иерусалим, чтобы видеть в образах памятники пребывания Господа во плоти, сошелся с тобою близ города Антиохова и о всех разговорах, которые в то время мы вели между собою: ибо свиданию нашему невозможно было пройти в молчании, когда разумность твоя представляла много предметов для разговора.

Как обыкновенно часто бывает при подобного рода свиданиях, течение речи [329] привело нас к воспоминанию о некоей знаменитой жизни. Поводом к нашему рассказу была жена, если только можно назвать ее женою. Ибо не знаю, прилично ли называть таким, заимствованным от природы ее, именем ту, которая стала выше (своей) природы. И достоверность нашего рассказа основывалась не на слухах и чужих рассказах, но, что известно было из опыта, то тщательно передавало наше слово, не ссылаясь для засвидетельствования истины, на слышанное от других; ибо воспоминаемая была не чужда нашему роду, так чтобы нужно было от других узнавать чудные дела ее: она произошла от наших родителей, как некий начаток плодов, первая произрасши из матерней утробы. Итак поелику ты рассудил, что описание жизни благочестивых людей приносит некоторую пользу: то дабы таковая жизнь не была безызвестна для последующего времени, и чтобы возвысившаяся любомудрием до высшей человеческой добродетели не прошла без пользы, быв сокрыта молчанием, — мне кажется, я хорошо поступил, что послушался тебя и, сколько мог, кратко, простым и безыскусственным словом описал жизнь ее.

Имя девице было Макрина. Сим именем назвали отроковицу родители, потому что была некая Макрина, издревле знаменитая в [330] нашем роде, мать нашего отца, за исповедание Христа пострадавшая во время гонений. Но это имя было явное, которым называли ее знакомые; другое же дано было ей сокровенное, которым она по некоему видению названа прежде, нежели вышла в свет чрез болезни рождения. Ибо и мать ее была такова же по добродетели; во всем она руководилась волею Божиею; особенно же любила чистый и непорочный образ жизни, так что и в брак вступила не по воле; но потому что лишилась обоих родителей, цвела красотою телесною, и слух о такой красоте ее многих побуждал искать с нею супружества; посему угрожала опасность, что если она не вступит с кем-либо в супружество добровольно, — может потерпеть нечто не желаемое насильно, так как увлеченные красотою ее, готовы были к похищению. Потому избрав себе мужа, известного честностью жизни и всеми одобряемого, чтоб иметь в нем хранителя своей жизни, вскоре, — в первые же роды сделалась матерью оной. Но когда пришло время, в которое болезнь чревоношения должна была разрешиться рождением, она, погрузившись в сон, видит, будто плод, находящийся еще в утробе, держит на руках, и некто в виде и образе более благолепном, чем человеческий, явившись называет носимую [331] на руках именем Феклы, — той самой Феклы, которая так знаменита между девами. Сказав сие и подтвердив до трех раз, скрылся с глаз, и сделал легкою муку рождения так, что она пробудившись от сна, тотчас увидела и то, что явилось ей во сне. Итак вот какое было ее сокровенное имя!

Но мне кажется, что явившийся в сновидении произнес это не для того только, чтобы указать имя, которым должно назвать родившуюся, но для того, чтобы предсказать жизнь новорожденной и сходством имени показать сходство нравов. Итак дитя воспитывается; и хотя имело свою кормилицу, но большею частью воспитывалось на собственных руках матери. Переступив младенческий возраст, она показала в себе большую способность к изучению детских наук, и что по мнению родителей надлежало изучить, в том отроковица и оказывала блестящие успехи. Мать же старалась обучить дочь свою, но не тем мирским и общепринятым наукам, которыми большею частью напитываются первые возрасты чрез чтение стихотворений; она почитала постыдным и совершенно непристойным, чтобы нежная и удобообразуемая впечатлительная природа, изучала или те трагические страсти, которые происходя от женщин, дали повод и предмет для сочинения поэтам, или бесстыдные [332] комические сцены, и некоторым образом оскверняла себя бесстыдными сказаниями о женщинах. Но что из Богодухновенного Писания казалось более легким для первого возраста, то составляло предмет учения для отроковицы, особенно же премудрые речения Соломоновы, и из них больше то, что относится к нашей нравственной жизни. Но и в писаниях Псалмов не была несведуща, в определенное время проходя известную часть Псалмопения; ибо вставала ли с постели, принималась ли за работу и прекращала оную, приступала ли к пище и выходила ли из-за стола, отходила ли ко сну и становилась ли на молитву, всегда имела псаломскую песнь, как некую благую спутницу, ни в какое время ее не оставляющую.

В сих и подобных сим занятиях возрастая и руки тщательно упражняя в работе, она достигла двенадцатилетнего возраста, когда особенно начинает зацветать цвет юности. И достойно удивления здесь то, что как ни была сокровенна красота отроковицы, не могла однако ж утаиться; во всем ее отечестве казалось не было ничего столь удивительного, что могло бы сравниться с ее красотою и благообразием, так что даже руки живописцев не могли передать оной красоты: но и искусство, которого изобразительности все доступно и которое смело [333] приступает к изображению величайших предметов, так что подражательно начертывает образы самих стихий, не могло точно передать счастливой красоты ее вида. Посему великое множество желающих вступить с нею в брак приступало к ее родителям. Отец же ее, будучи мудр и опытен в распознавании добрых качеств, устранив прочих, избрал одного, знатного по роду, известного добронравием и только что вышедшего из училища, юношу, и за него решился выдать свою дочь, когда она придет в совершенный возраст. Между тем как сей юноша подавал о себе более и более благие надежды и, как некий обручальный дар, приносил отцу отроковицы добрую славу, являя силу своего красноречия в защищении на суде обиженных: судьба вдруг разрушила сии прекрасные надежды, восхитив его из сей жизни и достойной сожаления юности.

Девице не было неизвестно намерение своего отца; но когда смертью юноши присужденное ей было разрушено, то признавши браком самое решение своего отца, как будто то, что суждено было, уже исполнилось, она решилась остальное время жизни проводить одна сама с собою. И решимость ее была крепче ее возраста; ибо когда родители часто заводили с нею речь о браке, [334] потому что многие, по слухам о красоте ее, желали вступить с нею в супружество,— говорила: что неприлично и беззаконно не уважать однажды определенного ей отцом брака и принуждать себя обращаться к другому, когда брак по естеству есть один, как одно есть рождение и одна смерть; она утверждала, что соединенный с нею по определению родителей, не умер, но жив у Бога, по надежде воскресения, что он, по мнению ее, не мертв, а только удалился на время: безрассудно же не соблюсти верности к отсутствующему жениху. Такими речами отстраняя тех, которые старались убедить ее (к замужеству), она единственное средство для охранения такого своего доброго намерения находила в том, чтобы никогда, ни на одну минуту не удаляться от своей матери; так что мать часто говорила ей, что она прочих детей определенное время носила во чреве, ее же всегда во всякое время как бы носит в своей утробе. Впрочем сожительство дочери не было ни тягостно, ни бесполезно для матери; ибо услуги дочери заменяли ей многих служанок; и была между ними некая добрая мена взаимной помощи, так что они восполняли нужды друг друга: ибо мать служила душе девицы, а сия телу матери, исполняя во всем прочем требуемые служебные обязанности, так что [335] часто своими руками приготовляла хлеб для матери. Впрочем сим делом занималась она не предпочтительно; но после того как руки свои посвятила для служения таинству, считая это занятие приличным своему образу жизни, из остатков приготовляла матери от своих трудов пищу. И не одно только это, но и все лежащие на матери заботы, разделяла с ней; ибо мать ее имела еще четырех сынов и пять дочерей; кроме сего трем начальникам платила подати; потому что владения ее были рассеяны в трех областях.

Итак, когда мать по этой причине развлечена была разными заботами, (ибо отец уже оставил жизнь), она во всем этом была сотрудницею матери, разделяя вместе с нею заботы и облегчая тяжесть скорбей. Под руководством матери она сохраняла жизнь непорочную, в материнских взорах постоянно находя и направление и одобрение, и в то же время примером своей жизни представляла матери великое руководство к той же цели (я говорю о том, что касается любомудрия), мало помалу привлекая ее к невещественной и более совершенной жизни. Когда же мать с должным для каждой приличием устроила прочих сестер, возвращается из школ образования, долгое время там занимавшийся науками великий Василий, [336] брат вышесказанной. Найдя его чрезвычайно высоко думающим о красноречии, презирающим все достоинства, и превозносящимся своим значением выше вельмож именитых, она с такою скоростью увлекла и его к той же цели любомудрия, что он отложил мирское тщеславие и презрев славу своего образования, обратился к этой деятельной и трудолюбивой жизни, совершенною нестяжательностью приготовляя себе беспрепятственный путь к добродетельной жизни. Но его жизнь и дальнейшие труды, которым он, сделавшись известен всему миру, помрачил славою всех просиявших добродетелью, требовала бы длинного рассказа и многого времени. А мое слово да обратится опять к предположенной цели. Поелику сама она уже пресекла все стремления к суетной жизни, то убеждает мать свою, оставив обычную жизнь, и пышную обстановку и служение рабов, которым до сего времени пользовалась, сравняться с многими смиренномудрием и соединить жизнь свою с жизнью девственниц, соделавши равными себе и сестрами всех, кого имела у себя в служении и рабстве. Но здесь я хочу приостановить несколько сей рассказ, дабы не опустить нерассказанным одного такого случая, из которого особенно открывается высокое достоинство девицы. [337]

Из четырех братьев, вторым после Василия великого был по имени Навкратий, счастливый природными дарованиями, красотою телесною, силою, ловкостью и способностью ко всему превосходивший братьев. Достигнув двадцатидвухлетнего возраста и доказав всенародно успехи своих занятий, так что все собрание слушающих приходило в удивление, — он по некоему божественному промышлению, презрев все что имел в руках, увлекаемый великим некиим порывом мысли, удалился к уединенной и нестяжательной жизни, ничего не взяв с собою, кроме себя самого. За ним последовал один из слуг, но имени Хрисафий, потому что был привязан к нему и держался одинакового намерения относительно жизни. Итак, отыскивая какую-либо пустыню, он пришел к реке Ирису. (Река же Ирис протекает посредине области Понтийской, получая начало из самой Армении и протекая чрез наши места, она впадает в Евксинский Понт). Близь этой-то реки нашедши одно место, заросшее густым лесом, и холм, сокрытый возвышающеюся над ним утесистою горою, юноша сей здесь поселился, удалившись от городского шума и от дел военных и от ораторских занятий в судилищах. Освободив таким образом себя от всех житейских [338] забот, шумно волнующих жизнь человеческую, он своими руками служил некоторым старцам, жившим вместе с ним, в бедности и болезни, почитая такое занятие и попечение приличным усвоенному им образу жизни. Для сего сей доблестный муж ходил ловить рыбу. И поелику он был весьма искусен во всяком охотничьем деле, то этим промыслом доставлял пищу нуждающимся и вместе с тем такими трудами укрощал пылкость юности. Но и волю матери, если когда она что-нибудь приказывала, исполнял охотно. Таким образом тем и другим совершенствовал жизнь свою: трудами укрощал жар молодости, а повиновением матери, исполняя заповеди Божии, и стремился прямо к Богу.

Пятый год проводил он любомудрствуя таким образом и доставляя утешение своею жизнью матери, и тем что целомудрием украшал жизнь свою, и тем, что подчинял всю свою волю родившей: как вдруг одно тяжелое и плачевное горе, случившееся, думаю, по навету противника, поразило мать, и причинило несчастие и сетование всему семейству. Юноша нечаянно восхищается из сей жизни в такое время, когда ни болезнь не предрасполагала к ожиданию сего горя, ни другой какой-либо из обыкновенных и известных случаев не был [339] причиною смерти юноши: но отправившись на охоту, посредством которой он доставлял необходимое пропитание старцам, приносится домой мертвым как сам, так и сообщник его в жизни, Хрисафий. Мать была далеко от места случившегося происшествия, — на расстоянии трех дней пути. Некто впрочем отправился к ней известить ее о таком несчастии; как ни совершенна она была во всякой добродетели, но природа, по своему праву, взяла верх и над нею; упавши духом, она тотчас же сделалась бездыханною и безгласною, потому что разум подавлен был печалью, и лежала пораженная недобрым известием, как некий мужественный боец нечаянным ударом.

Здесь открылось мужество великой Макрины; противопоставив печали размышление, она и себя сохранила и став опорою для материнской немощи, опять восставила ее из глубины печали, своею твердостью и непоколебимостью руководя к мужеству и душу матери. Мать наконец перестает терзаться печалью и не обнаруживает недостойной женской слабости, — чтобы, например, испускать вопли о своем несчастии, или раздирать одежду, или падать от горя, или изливать свою печаль в жалобных причитаниях: она в молчании выносила горе, рассуждениями отражая напор естественного чувства, [340] рассуждениями, как своими, так и предлагаемыми ей дочерью, как врачество против сего зла. В это время особенно обнаружилась возвышенная и превосходная душа девицы; потому что хотя и в ней природа брала свое, — так как восхищенный такого рода смертью был ей брат и любезнейший из братьев: но она, поставив себя выше природы возвысила вместе с собою своими убеждениями мать и поставила ее выше печали, научив своим примером мужеству и терпению. Впрочем и жизнь ее, постоянно возвышающаяся в добродетели, не столько давала матери времени для печали об утраченном сокровище, сколько для радости о том, которое было у ней на глазах.

Итак, когда забота о воспитании детей и попечение об их образовании и устройстве сложились с матери, и большая часть дел домашней вещественной жизни перешла в руки детей: тогда, как было сказано, сия дева своею жизнью склоняет мать к оному любомудрием украшенному невещественному образу жизни и, отклонив ее от всего обычного, доводит ее до меры своего смиренномудрия, расположив ее стать наряду со всеми девственницами, так чтобы, уничтожив в жизни своей всякое различие достоинства, всем иметь общими трапезу, и ложе, и все относящееся к жизни. И такой [341] у них был порядок в жизни, такая высота любомудрия и столь строгий образ препровождения времени как днем, так и ночью, что превосходит всякое описание. Ибо как души, отрешившись смертью от тел, слагают вместе с тем и заботы жизни: так и их жизнь была отрешена и удалена от всякой житейской суеты и настроена к подражанию жизни ангельской. Не видно было между ними ни гнева, ни зависти, ни ненависти, ни высокомерия, ни другого чего-либо подобного. Желание суетных предметов, как-то: чести, славы, возвышения и превосходства над другими и всего прочего сему подобного, было изгнано из их общества: удовольствием же для них было воздержание, славою, — быть в неизвестности, богатством, — нищета и отрешение от всякого вещественного богатства, как от какого-то праха земного. Из дел же, о которых заботятся в сей жизни, не было никакого, которого бы они не считали делом для себя посторонним: единственною заботою у них были дела божественные, непрестанная молитва, постоянное псалмопение, поровну продолжающееся всякую ночь и день, так что это дело было для них делом и вместе отдыхом. Какое человеческое слово наглядно может представить такой образ жизни? Жизнь у них соприкасалась и [342] природе человеческой и природе бестелесной: ибо тем, что отрешали свое естество от страстей человеческих. они становились выше человека; а тем, что являлись в теле, были облечены внешним видом и жили при помощи чувственных органов, становились ниже ангельского и бесплотного естества. Впрочем, можно осмелиться сказать, что это отличие нисколько и не делало их ниже (ангелов): потому что живя во плоти, они, по подобию бесплотных сил, не были отягчаемы бременем тела, но жизнь их была горняя и возвышенная, парящая горе вместе с небесными силами. И такая жизнь продолжалась не малое время, а с продолжением времени умножались и успехи ее; потому что с приложением новых подвигов добродетели, любомудрие постоянно возводит душу к большей чистоте.

Преимущественным сотрудником в достижении сей великой цели, был для нее единоутробный брат, по имени Петр, которым заключились болезни деторождения нашей матери: он был последнею отраслью матерней утробы и мог быть назван вместе и сыном и сиротою; ибо в то самое время как он произошел на свет, отец оставил жизнь. Но старшая между братьями и сестрами, о которой идет речь, вскоре берет его от кормилицы, после недолгого [343] кормления грудью, по рождении, сама воспитывает и дает ему самое возвышенное образование, с младенчества упражняя его в священном учении, чтобы не дать душе досуга для каких-либо суетных наклонностей. Будучи таким образом для юноши всем: отцом, учителем, воспитателем, матерью, советницею во всяком добром деле, она таким сделала его, что прежде чем вышел из детского возраста, еще в отрочестве, в нежном цветущем возрасте, он вознесся (душою) к высокой цели любомудрия, и по некоторому счастливому жребию природы, имел способность к изучению всякого рода искусств, совершаемых руками, так что без всякого руководства со всею точностью достигал искусства в том, чему многие долго и с трудом научаются. Итак он, презирая занятия мирскими науками, но имея в своей природе достаточного наставника всякого доброго учения, постоянно взирая на сестру свою и поставляя ее примером всякого добра, достиг до такой высоты добродетели, что в последующей жизни кажется, не меньше был Василия великого по превосходству добродетели. В то время заменял всех для сестры и матери, будучи сотрудником их в сей ангельской жизни. Он однажды во время сильного неурожая, когда многие, по слуху о его [344] благотворительности, отвсюду собирались в то уединение, где он жил, своими искусными мерами столько доставлял пищи бедным, что пустыня его от множества приходящих казалась городом. В это время мать, достигнув глубокой старости, переселилась к Богу, окончив жизнь свою на руках обоих своих детей.

Следует рассказать о словах благословения, которые она изрекла детям своим. Вспомнив с любовью о каждом из отсутствующих, чтобы ни один не был лишен благословения, преимущественно вручила Богу молитвою присутствующих при ней. Ибо когда они оба сидели около нее по обоим сторонам кровати, она, коснувшись руками каждого из них, произнесла к Богу следующие последние слова: «Тебе, Господи, посвящаю начаток и десятину от плода мук деторождения: начаток мой, — сия перворожденная дочь, десятина же, сей последний сын мой. Тебе по закону посвящаются оба, и тебе приношу их в дар. Итак, да приидет освящение на начаток мой сей, и на десятину сию,» указав сими знаменательными словами на дочь и сына. Окончив благословение, окончила вместе с тем и жизнь. завещав детям, в отцовском гробе похоронить и ее тело. Они исполнив завещание, устремились к большей [345] высоте любомудрия, постоянно не удовлетворяясь собственною жизнью и прошедшие подвиги добродетели превышая последующими. В это время великий во святых Василий назначен предстоятелем великой церкви Кесарийской. Он вводит своего брата в священный клир, своими таинственными священнодействиями, посвятив его в сан пресвитера. Здесь опять жизнь их идет к большей и большей степени благочестия и святости; потому что к священству присоединялось и любомудрие. По прошествии восьми лет после сего, на девятом году, по всей вселенной именитый Василий, от людей переселяется к Богу, сделавшись общим предметом плача как для отечества, так и для вселенной. Услышав издалека о сем несчастии, Макрина скорбела душою о столь великой потери. Да могла ли не поразить ее та скорбь, которую разделяли и самые враги истины? Но как, говорят, очищение золота производится в различных плавильных печах, для того, чтобы, если пройдет при первом плавлении что-нибудь (нечистое), отделилось во второй; наконец в последней всякая нечистая примесь к этому веществу совершенно исчезнет, — и самый верный признак отличного золота тот, когда оно прошедши все плавильные печи, не будет отлагать никакой нечистоты: так нечто [346] подобное сему случилось и с нею, чтобы после искушения высокого разума ее различными ударами несчастий, со всех сторон открылась беспримесная чистота и возвышенность ее души. Такими испытаниями были: во-первых смерть одного брата, потом разлука с материю, наконец то, что общее украшение нашего рода, — Василий Великий переселился из сей жизни. Но она осталась твердою, как какой-нибудь непобедимый боец, не падая пи под какими ударами несчастий.

По прошествии девяти месяцев после сей потери, или несколько больше, собрался в городе Антиохии собор епископов, на котором и мы присутствовали. Но когда все опять разошлись по домам своим, прежде истечения года, у меня, — Григория, явилось желание посетить сестру; ибо много протекло времени, в течение которого препятствовали свиданию тяжелые обстоятельства, которые я терпел, отовсюду гонимый из отечества вождями ереси, — так что когда я исчислял время, в продолжении которого сии испытания препятствовали нашему личному свиданию, то оказалось, что времени прошло не мало,— почти восемь лет. Итак совершив большую часть путешествия, когда находился уже на расстоянии одного дня пути, некое видение, представившееся мне во сне, возбудило [347] во мне страшные ожидания в будущем. Мне казалось, что я несу на руках мощи мучеников, от которых был такой свет, какой бывает от чистого зеркала, когда оно обращено прямо к солнцу, так что глаза мои сжимались от такого блеска сияния. Это видение было мне трижды в одну и ту же ночь. Я не мог ясно разуметь, что знаменует это сновидение, но провидя душою некоторую скорбь ожидал исхода (событий), чтобы судить о значении сего видения.

Когда был близ того места уединения, где жила сестра, провождая ангельское и небесное житие, спросил я у одного из слуг сперва о брате, здесь ли он. Когда же тот отвечал, что он ужо четвертый день отправился отсюда: зная, что это значило то, что он другою дорогою пошел к нам (на встречу), я наконец спросил и об оной великой. Когда же он сказал, что она страдает некоторою болезнью, во мне возникло беспокойство и остальной путь я совершал с поспешностью: потому что печаль и страх, — предвестники будущего, овладевая мною, возмущали меня. Когда же я пришел к самому месту и слух о моем пришествии дошел до братства, тогда все собрание мужей из мужеского отделения вышло к нам: ибо они имеют обычай чтить [348] дорогих гостей встречею; а в женском отделении сонм девиц скромно ожидал нашего прибытия около церкви. Когда окончилась молитва и благословение и они после преклонения главы для благословения, благочинно расходясь, удалились по домам своим и ни одной из них не осталось при нас: то легко можно было догадаться, что значило, что в числе их не было настоятельницы. Когда некто привел меня в дом, где жила великая и отворил дверь, я вошел внутрь ее священной келлии. Она страдала уже сильною болезнью и лежала не на какой-либо кровати или постели, но на земле, — на доске, покрытой вретищем, другая опять доска служила опорою для головы и была так устроена, что заменяла для нее изголовье, будучи подложена в наклонном положении под нею и удобно поддерживая собою затылок.

Итак, как скоро увидала меня близь двери, приподнявшись на локоть, (подойти ко мне не могла, потому что силы от горячки уже ослабели), опершись руками об пол и, сколь было возможно, привставши с своей низменной постели, оказала мне почесть встречи. Тут я подошедши к ней и взявши своими руками преклоняющееся долу лице ее, поднял ее и положил так, как она обыкновенно лежала. Она же воздевши руки [349] к Богу сказала: «и сию радость даровал Ты мне, Боже, и не лишил меня того, чего я желала, но послал служителя твоего для посещения рабы твоей». Чтобы не навести на душу мою никакого уныния, она удерживала стоны и всячески усиливалась скрыть стесненность дыхания, но во всем старалась принять вид веселый, и сама заводя приятные беседы, и нам подавая поводы к ним посредством вопросов. Когда же по связи речи довелось вспомнить о Василие великом, у меня возмутилась душа и лицо омрачилось печалью; она же так была далека от того, чтобы снизойти до нашей скорби, что воспоминание о святом приняла за повод к высшему любомудрию. Обращая внимание на природу человека и разъясняя словом своим Божественное домостроительство, сокровенное в несчастиях, и, как бы вдохновляемая Духом Святым, излагая и то, что относится к будущей жизни, она в таких словах вела разговор, что душа моя, восхищенная ее речами и вознесенная, при руководстве ее слов, внутрь небесных святилищ, находилась, казалось мне, почти вне природы человеческой.

Как в повествовании об Иове мы слышим, что истаивая от повсеместных на всем теле гнилых и гнойных ран, сей муж не к ощущению болезни склонял свои [350] помыслы; но хотя в теле и была болезнь, она не притупляла его самодеятельности и не прерывала речи, направленной к высоким предметам: так нечто подобное видел я и в оной великой. Ибо хотя жар иссушал всю ее силу и быстро вел к смерти, она, как бы некоторою росою прохлаждая свое тело, сохраняла свой ум беспрепятственным в созерцании высоких предметов и невредимым столь великою болезнью. И если бы наше сочинение не растянулось на беспредельную длину, я по порядку рассказал бы все, как она возвышенна была в речи, любомудрствуя с нами о душе и излагая причину жизни во плоти, и для чего человек, и как он смертен, и откуда смерть, и каков переход от нее опять к жизни. Обо всем этим, как вдохновенная силою Святого Духа, все излагала ясно и последовательно, и речь ее текла с совершенною легкостью, как вода из какого-нибудь источника, беспрепятственно несущаяся по покатости.

По окончании беседы, она говорит мне: «время тебе, брат, после трудов тяжелого путешествия, несколько успокоить тело». И хотя для меня великим и истинным отдыхом было смотреть на нее и выслушивать великие слова ее: но поелику для нее это было приятно и любезно, то, чтобы мне [351] оказаться во всем послушным учительнице, я, найдя в одном из близ лежащих садов некоторое приятное приготовленное место отдохновения, под тенью виноградных ветвей, успокоился. Но невозможно было иметь веселых чувств, когда душа была одержима ожиданием горя. Казалось, что виденное мною раскрывает мне загадку представлявшегося во сне: ибо по истине то, что я видел пред собою, были — мощи святой мученицы, которые были мертвы для греха, но сияли обитающею в них благодатью Духа. Так я толковал свой сон одному из слышавших о нем прежде; когда же мы с сокрушенным духом, с вероятностью ожидали печального события, она, не знаю каким образом, догадавшись о наших мыслях.; посылает к нам известие более радостное, повелевая быть благодушными и ожидать лучшего в ее положении, потому что она ощущает, что ее болезнь клонится к лучшему. И это она говорила не для обольщения нашего, но по чистой правде, хотя в то время мы этого не поняли. Ибо подлинно, как скороход, обогнав противника, достигая уже почти конца своего бега, приближаясь к награде и видя победный венец, радуется сам в себе, как бы уже получивший то, что предлежит ему, и благорасположенным к нему зрителям [352] возвещает о победе: в таком же расположении и она давала знать нам, чтобы надеялись относительно ее на самое лучшее, ибо она уже видела награду высшего звания, и только что не произносила о себе сих слов апостола: прочее соблюдается мне венец правды, его же воздаст ми праведный судия: потому что подвигом добрым подвизался. и течение скончах и веру соблюдох (2 Тим. 4, 7. 8.)

Итак, ободрившись сею доброю вестью, мы встали и пошли, чтобы вкусить предложенных нам (снедей); они были разнообразны и все было приготовлено с полным радушием, так даже до сего простиралась заботливость великой. Но когда мы опять явились на глаза к ней (ибо она не дозволила час отдохновения провести самим с собою), то припоминая все случившееся с нею в жизни, от отрочества, рассказывала обо всем по порядку как бы по написанному, и о том, что помнила о жизни наших родителей, и что было прежде рождения, и последующую затем жизнь. Целью такого рассказа было у ной благодарение Богу: ибо она самую жизнь родителей представляла славною в то время и знаменитою не столько богатствами, сколько обилием божественного человеколюбия, поелику родители отца за исповедание веры во Христа подверглись ссылке; а дед по матери, вследствие царского [353] гнева, был лишен имущества и все, что было у него, перешло к другим владельцам; впрочем несмотря на то, ради их веры, житейские блага их так умножались, что в то время никого не было именитее их. Опять же, хотя имение их и разделено было на девять частей, — по числу детей, но у каждого наследственная доля по благословению (Божию) увеличилась до того, что состояние каждого из детей превосходило счастливую долю родителей; себе же из наследственной части, принадлежащей ей наравне с братьями, она ничего не оставила, но все передала священнику, чтоб он распорядился по божественной заповеди. Сама же, при помощи Божией, такую вела жизнь, что никогда не переставала работать своими руками, по заповеди; никогда не обращалась за пособием к людям и ни к чьей благотворительности не прибегала для благоприличного образа жизни, но ни просящих не отвергала, ни дающих не искала: потому что Бог сокровенным образом малые средства от трудов ее, как некоторые семена, по своему благословению, возращал во многоразличный плод. Когда же я рассказал о собственных страданиях, которые испытал, сперва во время изгнания меня царем Валентом за веру в ссылку, потом когда смуты, происшедшие в церквах, вызвали [354] нас на подвиги и труды, — великая сказала: «ужели ты не перестаешь быть непризнательным к благодеяниям Божиим? Ужели не уврачуешь душу свою от неблагодарности? Ужели не сравнишь своего положения с положением родителей? И в сем мире, мы особенно величаемся тем, что произошли от знатного рода, родились от благородных родителей. Отец, говорит, в тогдашнее время славился образованностью, но слава его ограничивалась только местными судилищами: потом, хотя в искусстве словопрения он и превосходил прочих, но молва о нем не простиралась далее Понта: но для него было приятно быть славным в своем отечестве. Ты же, говорит, известен и городам, и народным собраниям, и целым областям; тебя на помощь и исправление посылают и зовут церкви. Итак ужели ты не видишь благодати Божией? Ужели не знаешь причины столь великих благодеяний, — что тебя молитвы родителей возводят на такую высоту, — тебя нисколько или мало приготовленного к сему делу дома».

Когда она так рассуждала, я желал продлить дневной срок долее, чтоб она не переставала услаждать слух наш: но голос поющих звал к совершению вечерней благодарственной молитвы. Почему отпустив [355] меня в церковь, великая опять обратилась с молитвою к Богу. Таким образом прошла ночь. Когда же наступил день, для меня, из того, что я увидел, стало ясно, что настоящий день есть для нее последний предел земной жизни; потому что горячка истощила все силы ее природы. Она же, видя, что мы упали духом, искусно старалась отвлечь нас от скорбного ожидания, снова рассеивая печаль нашей души оными прекрасными речами, впрочем уже с тяжелым и прерывающимся дыханием. При виде сего зрелища, дух мой испытывал весьма различные состояния; природа, естественно, побуждала к печали, потому что уже не ожидала снова услышать этот голос; но еще немного, — и общая слава нашего рода имела переселиться из человеческой жизни; а душа, при виде сего явления, как бы вдохновлялась и приходила к мысли; что она по истине вышла из пределов человеческого естества. Ибо находясь при последнем издыхании, не чувствовать ничего необычайного при ожидаемом переселении и нисколько не страшиться разлучения с жизнью, но с возвышенным разумом любомудрствовать относительно сей жизни, сохраняя до конца тот же взгляд на нее, как и в начале, — мне казалось делом свойственным не столько человеку, сколько какому-нибудь ангелу, по [356] божественному смотрению воспринявшему на себя образ человеческий, ангелу, у которого так как нет никакого сродства или связи с плотскою жизнью, разум естественно пребывает в бесстрастии; потому что плоть не увлекает его ум к своим страстям. Посему мне казалось, что оная божественная и чистая любовь к невидимому жениху, которую она сокровенно питала в глубине души, теперь объявляет и ясно обнаруживает пред присутствующими свое сердечное желание поспешить к Возлюбленному, чтоб отрешившись от уз телесных скорее с ним соединиться; ибо подлинно течение ее было направлено к добродетели, и ничто другое из удовольствий жизни не обращало на себя ее взора.

Уже большая часть дня прошла, и солнце склонялось к закату; но радостное настроение духа не оставляло ее: напротив чем ближе приближалась она к исходу, чем больше созерцала красоту Жениха; тем с большею поспешностью стремилась она к Возлюбленному, обращая речь уже более не к нам — присутствующим, но к Тому самому, на которого напряженно устремляла свои взоры, ибо постель ее обращена была на восток. Итак оставив разговор с нами, беседует остальное время с Богом в молитве, воздевая руки и произнося слова [357] слабым голосом, так что мы едва могли расслышать их. Но молитва сия была такова, что нет никакого сомнения, что изливалась к Богу и им была услышана. «Ты, говорит, Господи разрушил для нас страх смерти; Ты конец здешней жизни соделал для нас началом истинной жизни; Ты на время упокоиваешь тела наши сном (смерти) и опять возбуждаешь оные при последней трубе. Ты, бренный состав наш, созданный твоими руками, как залог, вверяешь земле, — и опять взыщешь, что дал, преобразив наше смертное и безобразное в бессмертие и благолепие. Ты избавил нас от клятвы и греха, соделавшись тем и другим за нас. Ты стер главы змия зиянием схватившего человека к пасть преслушания. Ты открыл нам путь к воскресению, сокрушив врата адовы и поправ имеющего державу смерти — диавола. Ты дал знамение боящимся Тебя, — образ святого креста твоего для победы над противником и безопасности нашей жизни. Боже вечный, Которому я привержена от чрева матери моей, Которого всею силою возлюбила душа моя, Которому душу и тело свое посвятила от юности и даже доныне! приставь ко мне ангела светлого, да руководит он меня на место прохлады, где вода упокоения, на лоно святых отцов. Сокрушивший пламенный меч и [358] возвративший в рай человека распятого вместе с Тобою и прибегнувшего к Твоему милосердию, и меня помяни в царствии Твоем, потому что и я сраспинаюсь Тебе, пригвоздив страхом твоим плоть мою и боясь суда Твоего. Да не отлучит меня страшная оная пропасть от избранных Твоих; да не преградит пути моего завистник, да не обрящутся пред лицом Твоим грехи мои, если я в чем-либо преткнувшись, по немощи плоти, согрешила словом, или делом, или помышлением. Имеющий власть на земле прощать грехи, прости мне, дабы я обрела прохладу и обрелась пред Тобою. по совлечении плоти моей, не имеющею скверны на образе души, но чтобы дух мой чистым и непорочным, как кадило пред Тобою, воспринят был в Твои руки». И говоря это, в то же время возлагала крестное знамение на глаза, уста и сердце. Спустя немного после сего язык, иссушенный от жара, не мог уже произносить более слов и голос ослабел; по одному только сжатию и расширению уст и движению рук, мы понимали. что она продолжает молитву.

Когда между тем наступил вечер и внесен был светильник, она вдруг широко раскрывши глаза и обратившись к свету, показывала, что готовится произнести вечернюю благодарственную молитву. Но поелику [359] голос уже ослабел, то она исполняла сие намерение сердцем и движением рук, и уста ее двигались сообразно внутреннему стремлению. Когда же совершила сие благодарственное моление, и когда рука возведенная к лицу, для ограждения крестным знамением, показало окончание молитвы, то испустив сильный и глубокий вздох вместе с молитвою она окончила и жизнь.

Когда она стала наконец бездыханна и недвижима, я вспомнив завещание, которое она сделала мне при самом первом свидании, сказав, что хочет, чтобы мои руки закрыли глаза ее, и, чтоб я воздал обычное служение ее телу, приложил ослабевшую от печали руку к святому лицу, для того только, чтобы не показать, что пренебрегаю завещанием ее, потому что глаза ее не нуждались в совершении сего дела, они благолепно были сокрыты веками, как бывает во сне, уста прилично сомкнутые, руки благообразно сложены на груди, и наконец все расположение тела, само собою благовидно лежащего, не имело никакой нужды в руке поправляющего.

У меня же душа вдвойне терзалась печалью: от того, что я видел пред своими взорами, и от плачевных воплей дев, которые оглушали мой слух. До сего времени они были мужественны, молчали и, скрывая в душе скорбь, [360] удерживали порывы к плачу из страха к ней, как бы боясь получить от нее за это выговор, хотя уста ее уже безмолвствовали, чтобы не опечалить учительницу, если вырвется у них какой-нибудь звук голоса, вопреки ее приказанию. Теперь же скорбь уже не могла сдерживаться более молчанием; печаль, как какой-нибудь внутренний огнь, сожигавший их души, вдруг разрешилась таким горьким и неудержимым воплем, что рассудок мой не устоял в своей твердости, и моя скорбь, как какой-нибудь переполнившийся поток, вдруг проторглась наружу, и я не обращая внимания на то, что было у меня в руках, весь предался рыданию. И мне казалась как бы справедливою и законною причина плача дев, ибо они оплакивали в ней не лишение какого-либо обыкновенного плотского попечения о себе, или другое что-нибудь подобное, что в несчастиях с трудом переносят люди: но что они лишились как бы самой надежды на Бога и спасения душ, — вот о чем они вопияли, и что оплакивали своими рыданиями, говоря: «угас светильник наших очей; отнят свет, руководивший души наши; уничтожилась опора жизни нашей, отнята печать нетления; расторгнут союз целомудрия; сокрушилась твердыня слабых, взято от нас врачевание немощных! С тобою у нас и [361] ночь, освещаемая чистотою твоей жизни, была днем; теперь же и день обратится в тьму!» Но более тяжкие сравнительно с прочими испускали рыдания те, которые называли ее матерью своею и кормилицею; ибо были и такие, которых, во время голода, брошенных на пути, взявши к себе, она вскормила и воспитала и привела к чистой и нетленной жизни.

После того я устремив взор на святую оную главу, и как бы укоренный ею за беспорядок, производимый громким плачем присутствующих, как бы из какой-нибудь глубины воззвал душу свою и воскликнув громким голосом сказал девам: «посмотрите на нее и вспомните ее правила, которыми она учила нас во всем соблюдать порядок и благочиние. Божественная оная душа одно время назначила нам для слез, повелевая нам это делать во время молитвы: это и можно исполнить теперь, изменив слезные рыдания в соответственное им псалмопение». Это я сказал громким голосом, чтобы заглушить крик плачущих. Потом приказал, чтоб они на несколько времени ушли в ближайший дом, оставив только некоторых из них, услугами коих она пользовалась в жизни.

В числе их была одна из благородных женщин, которая славилась в юности [362] богатством, происхождением, красотою телесною и прочими достоинствами. Она, вышедши замуж за одного достойного человека, жила с ним вместе короткое время, освободившись от супружества еще в молодых летах, и избравши стражем и руководителем своего вдовства великую Макрину, долго жила вместе с девами учась у них добродетельной жизни. Имя этой женщине Ветиана; отец ее был один из числа членов верховного совета. Ей я сказал: теперь не будет предосудительно возложить на это тело более светлые украшения, облечь сию чистую и непорочную плоть в светлые одежды. Но она отвечала, что нужно наперед узнать, что святая в этом случае одобряла; ибо совершенно неприлично с нашей стороны делать что-нибудь против ее желания; но конечно все, что приятно и угодно Богу, и ей так же будет приятно.

Была одна начальница над хором девиц, имеющая степень диаконисы, именем Лампадия. Она сказала, что верно знает ее распоряжение относительно погребения. Когда же я спросил ее об этом, (потому что она присутствовала при совещании), сказала со слезами: «украшение о котором заботилась святая была чистая жизнь: это было убранство ее и во время жизни и есть одеяние ее по смерти. Что же касается до телесных [363] украшений, то она ни во время жизни не употребляла их, ни для настоящей нужды не заготовила; посему хотя бы мы и желали, ничего сделать не можем, потому что нет ничего заготовленного для этой цели». Но нельзя ли найти чего-нибудь в кладовых, сказал я, что могло бы послужить для украшения ее тела при выносе? «О каких кладовых, сказала она, говоришь ты? Все сбереженное ею ты имеешь в руках. Вот одежда, вот головной покров, вот нетертые сандалии: это ее богатство, это ее имущество; кроме чего, что здесь видим, нигде нет ничего в сокровенных местах, ничего запертого в каких-либо сундуках или кладовых; одно знала она место для хранения своего богатства, — сокровищницу небесную: туда все она полагала, на земле же не оставляла ничего». А что, сказал я ей, если я принесу что-либо из приготовленного мною на погребение; ужели и это будет ей неприятно? «Не думаю, чтоб это было противно ее желанию, сказала она; ибо и при жизни своей она не отвергала такой чести от тебя, по двум причинам: по чтимому ею всегда священству и по естественному родству; принадлежащее брату она не почитала чужим для себя, потому и заповедала тебе убрать тело ее своими руками».

Когда же это было одобрено и оное [364 священное тело должно было покрыть одеждами, мы, разделяя между собою сие занятие, придумывали один то, другой другое. Я приказал одному из своих принести одежду, а упомянутая Ветиана, убирая своими руками оную святую главу, когда коснулась рукою шеи, взглянув на меня сказала: «вот какое украшение висело на шее святой», и с этими словами развязав сзади узел, протягивает руку и показывает нам железный крест и некоторый перстень из того же вещества; оба привешенные на тонком, волосяном шнурке, всегда находились у ее сердца. «Разделим это приобретение между собою, сказал я, ты возьми себе спасительный крест, а для меня достаточно в наследство сего перстня, потому что и на печати его изображен так же крест». Внимательно посмотрев на перстень сия жена говорит ко мне опять: «ты не ошибся в выборе оставшегося имения, ибо перстень под камнем имеет углубление, в котором сокрыта часть животворящего древа и таким образом сверху лежащая печать своим изображением указывает на то, что лежит под нею».

Когда пришло время облекать чистое тело одеждою, а завещание сей великой вменило в обязанность исполнить сие служение мне, то присутствовавшая при этом деле и [365] помогавшая, — та, которая разделила вместе с нами оное великое наследство, говорит: «не пропусти без внимания величия дивных дел, совершенных святою». Что такое? — сказал я. Она обнаживши некоторую часть груди, сказала: «видишь этот малый и едва заметный под кожицею знак: он подобен уколу, сделанному тонкою иглою», — и вместе с тем придвинула светильник к указываемому месту. «Что же, сказал я, удивительного, если на этой части тела остался незаметный знак от какого-нибудь укола?» — «Это, сказала она, осталось на теле в память великой помощи Божией, ибо однажды когда появилась на этой части тела болезненная опухоль и угрожала опасность разрезать эту опухоль, иначе болезнь сия вполне и совершенно обратилась бы в неисцельную, если бы дошла до близких сердцу мест, то мать, говорит, долго просила и умоляла ее воспользоваться пособием врача, так как и это искусство, говорит она, дано Богом на пользу людям. Но она, считая обнажение какой-нибудь части тела пред чужими глазами болезненнее самой болезни, по наступлении вечера, когда исполнила обычное служение своими руками матери, удалившись в святый храм, всю ночь припадает с молитвою к Богу целителю и текущую из глаз воду, смешав с землею, — сию [366] слезную грязь употребляет вместо лекарства против своей болезни; когда же мать скорбела духом и снова просила ее прибегнуть к врачу, она сказала, что достаточно для ней будет того лекарства против болезни, если мать своею рукою оградит место больное святым знамением. Как скоро мать вложила свою руку к недра ее, чтоб оградить эту часть крестным знамением, болезнь, по совершении сего знамения, исчезла. Но сей малый знак тогда же явился на месте страшной опухоли, и до конца жизни оставался, для того, как я думаю, чтоб он был памятным знаком божественного посещения, служа поводом и побуждением к непрестанному благодарению Бога».

Когда же мы окончили свои попечения, и чем было можно, украсили тело, оная диакониса сказала: «не прилично ей, украшенной на подобие невесты лежать открыто пред глазами девиц: но, говорит, хранится у меня темного цвета одежда вашей матери: ею, я думаю, хорошо покрыть тело сверху, дабы священная сия красота не блистала чуждыми ей украшениями одежды». Мнение сие было принято, — и покров был возложен; но она сияла и под темным покровом. поелику божественная, как думаю. сила даровала и эту благодать ее телу, так что согласно с моим видением во сне, [367] некоторые светлые лучи, казалось, исходили от ее красоты.

Между тем как мы занимались этим, и соединенные с плачем псалмопения дев оглашали место: не знаю каким образом, слух о сем вдруг распространился по всем окрестностям и все ближние жители собрались и это место, так что двор не мог поместить всех сбежавшихся. Вся ночь, как в праздники мучеников, проведена была около нее в псалмопениях; с наступлением же утра, множество мужей и жен, собравшихся со всей окрестности, своими воплями заглушали псалмопение. Но я как ни был расстроен духом от сего несчастия, однако ж сколько мог позаботился, чтобы сие погребение совершилось по возможности вполне благоприлично. Итак расставив собравшийся народ пополам и поместив женщин при хоре дев, а мужчин при сонме монахов, я из тех и других устроил один согласный и стройный, как бывает в собрании певцов, хор для псалмопения, которое состояло в общем благоприличном пении всех. Поелику же день постепенно подвигался вперед, и все место пустыни становилось тесным от множества прибывших; то начальствующий в тех местах Епископ, именем Араксий (ибо и он прибыл со всем своим священным клиром) [368] приказал нести погребальный одр медленно, поелику и расстояние, которое нужно было пройти, велико и народ будет препятствовать более поспешному движению; и вместе с тем пригласил всех своих священнослужителей, чтоб оно несли тело. Когда это было принято с любовью, я поднявши одр с одной стороны, другую предложил поддерживать ему, остальные задние края одра подняли на себя два другие почтенные в клире мужа. Таким образом двинулось вперед погребальное шествие, как следовало; но мы подвигались медленно, потому что народ во множестве теснился около гроба; и так как все как бы не могли достаточно насытиться этим священным зрелищем, то ускорять шествие нам было неудобно. С той и другой стороны сопровождало гроб не малое число диаконов и служителей, которые шли в порядке около одра все с зажженными восковыми свечами. Все это представляло некое таинственное шествие; потому что всеми, от первых до последних, единогласно совершалось псалмопение, как в песнопении трех отроков. Так как расстояние от пустыни до храма святых мучеников, где почивали тела ее родителей, было около семи или восьми стадий; то почти весь день проведен был в сем шествии; потому что народ сошедшийся и постоянно [369] вновь прибывающий не дозволил нам совершить предстоящий путь, как мы думали. Когда мы наконец пришли в храм, то сложив одр, прежде всего обратились к молитве; но молитва сия послужила народу поводом к плачу. Ибо по прекращении псалмопения, когда девы взглянули на священное оное лицо и открыть был гроб родителей, где решено было положить ее, когда одна из них в смятении возопила, что после сего часа мы уже более не будем зреть ее божественное лице, а вместе с нею возопили так же и прочие девы: тогда за стройным и священнолепным псалмопением последовало беспорядочное смятение, потому что к рыданиям дев все присоединили свой плач. Когда же мы с трудом склонили их к молчанию, диакон начал молитву и громко произнес обычные церковные прошения, тогда только восстановилось молитвенное благочиние народа.

После того как молитва была должным образом окончена, на меня нападает некоторый страх, (как бы не нарушить) божественной заповеди, воспрещающей открывать срамоту отца или матери (Левит. 18, 7). Как, говорю я, избегну сего осуждения, увидя в телах родителей общее человеческой природе безобразие, поелику они, как вероятно, распались, разрушились и [370] изменились в отвратительное и неприятное безобразие. Но когда я так рассуждал и негодование Ноя на своего сына еще более наводило страха (Выт. 9, 25); та же история Ноя и дала мне совет, что нужно делать.

Итак прежде нежели тела явились очам нашим, они были покрыты чистым полотном, которое было подложено под приподнятую крышку с той и другой стороны. Таким образом после того, как тела были покрыты полотном я и упомянутый местный епископ, взявши с одра оное священное тело, положили подле матери, исполняя общее желание обеих; ибо обе они единодушно во всю жизнь просили Бога о том, чтобы тела их по смерти были соединены между собою, и чтобы то общение по жизни, которое существовало между ними в жизни, не было расторгнуто и по смерти.

Когда же все обычное при погребении было исполнено, и нам должно было отправляться в обратный путь, я припав к гробу и поцеловав прах, пошел опять в путь с скорбью и слезами размышляя, сколь великого блага лишился в жизни. На возвратном пути один муж, известный между военными, имеющий воинское начальство в одном Понтийском городке, которому имя Севастополь, живший там вместе с своими подчиненными, любезно вышел на [371] встречу, когда я находился вблизи сего городка. Услышав о сем несчастии и будучи поражен им (ибо был близок к нам, по связи родства и дружбы) он передал мне рассказ о чуде совершенным ею, который один только записав в сию историю, затем окончу свое повествование. Когда мы перестали плакать, и вступили в беседу: «послушай, сказал он, обращаясь ко мне, какое и сколь великое благо переселилось из сей жизни». Сказав сие, он таким образом начинает свой рассказ.

«Появилось у нас, то есть у меня и моей жены, однажды сильное желание посетить училище добродетели; ибо так говорит, я думаю, должно называть то место, где жила оная блаженная душа. С нами вместе была и маленькая дочь, у которой от заразительной болезни случилось несчастие с глазом, так что весьма неприятно и жалко было смотреть на нее; потому что около самого зрачка наросла оболочка и от болезни образовалось бельмо. Когда мы вошли внутрь оного божественного жилища, то я и супруга моя, при посещении занимающихся любомудрием в сем месте, были разделены соответственно полу; я был в мужском отделении, где был настоятелем брат твой Петр, а она, находясь в женском отделении, была вместе со святою. Когда между тем прошло [372] достаточно времени, мы рассудили, что пора уже отправиться назад из пустыни. Наконец когда уже мы собрались в путь, делается нам любезное приглашение с той и другой стороны. Брат твой приказывает мне остаться и разделить трапезу любомудрия, а блаженная не отпускает жену, но держа в объятиях дочь, говорит, что не отдаст ее прежде, пока не предложит им трапезы и не угостит их богатством любомудрия. Потом, когда целуя дочь и прикасаясь устами к глазам ее, увидала бельмо на зрачке, говорит: «если вы окажете мне сию милость, разделите с нами трапезу, то я воздам вам за это награду, не недостойную такой чести. Когда же мать дитяти спросила: «какую же это награду? — говорит великая: «у меня есть лекарство, которое может исцелить сию глазную болезнь. Когда сверх того известие об этом из женских покоев дошло до меня, и я узнал о таком обещании, мы с радостью остались, не заботясь уже о настоятельной необходимости отправиться в обратный путь.

Когда угощение окончилось, и желание наше исполнилось, — меня угощал сам великий Петр своими руками и услаждал своими беседами, а святая Макрина со всем благоприличным радушием отпустила мою жену: мы с радостью и весельем отправились в [373] обратный путь; рассказывали дорогою друг другу, как каждый провел время. Я рассказывал, что видел и что слышал в мужском отделении, а она рассказывая обо всем порознь, как бы в истории, считала долгом не пропустить ничего, — даже самой мелочи. Когда передавая обо всем по порядку, как по связно написанному сочинению, дошла до того времени, когда было обещано врачество против глаза, — вдруг прервала рассказ. «Что же это мы сделали? Как оставили без внимания ее обещание и не позаботились об обещанном нам лекарстве,— глазной мази? Когда и я так же негодовал на такое нерадение и приказал одному бежать скорее за лекарством, дитя, находившееся в то время на руках кормилицы случайно смотрит на мать; мать, так же посмотревши пристально на глаза ее, говорит: «перестань досадовать на нерадение», произнося это от радости и удивления громким голосом. «Ибо вот все, что она обещала нам, исполнено; истинное ее лекарство, целебное против болезней, которое состоит во врачевании молитвами, она дала нам, и оно оказалось уже действительным, так что не осталось ни малейшего признака болезни на глазе, ставшем светлым от оного божественного врачевства». Сказав это, она вместе с тем обняла дочь и передала в [374] мои руки. Тогда я, обратившись мыслью к отвергаемым неверием чудесам Евангельским, сказал: «что удивительного, если рукою Божию подавалось зрение слепым, когда в наше время раба его, совершая оные исцеления верою в Него, соделала дело, немного меньшее оных чудес?»

Между тем как он это говорил, голос его прерывали рыдания, и слезы струились при сем рассказе из глаз его. Вот что передал мне военачальник. Другие же сии подобные чудеса, о которых мы слышали от живших вместе с нею и верно знающих всю жизнь ее, я не считаю безопасным присовокуплять к сему повествованию; ибо многие люди определяют достоверность того, о чем им говорят, мерою своих сил, а что превышает силы слушающего, того не считают за истину и оскорбляют подозрением во лжи. Посему, я опускаю оное невероятное явление в земледелии во время неурожая, как хлеб, выдаваемый бедным, не терпел никакого чувствительного уменьшения, но оставался в том же количестве, в каком был до раздачи его на потребу просящим. Опущу за сим и другие, еще более сего необычайные дела, как-то: исцеления болезней, изгнания бесов и верные предсказания будущего. Все это для тех, которым точно сие известно, есть [375] несомненная истина, хотя и кажется невероятным; для людей же более плотяных представляется невозможным; потому что они не знают, что по мере веры бывает и раздаяние дарований: малое, — маловерным; великое, — имеющим в себе великую приемлемость веры. Итак, чтобы неверующие не потерпели вреда, не веря в дарования Божии, я по этой причине отказываюсь описывать по порядку еще большие чудеса ее, почитая достаточным ограничить историю об ней сказанным.

Текст воспроизведен по изданию: Творения св. Григория Нисского, Часть 8. М. Московская духовная академия. 1871