СВ. ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ (НАЗИАНЗИН)

СЛОВО 8.

НАДГРОБНОЕ ГОРГОНИИ, СЕСТРЕ СВ. ГРИГОРИЯ НАЗИАНЗЕНА

Хваля сестру, буду превозносить свое собственное. Впрочем нельзя признать сего ложным по тому единственно, что оно свое. Напротив того, поелику оно истинно, потому и похвально; а истинно не потому только, что справедливо, но и потому, что известно. Мне нельзя говорить и по пристрастию, хотя бы я захотел; моим судиею будет слушатель, который умеет сличить слово с истиною, и если справедлив, то как не одобрит похвал незаслуженных, так потребует заслуженных. Посему не того боюсь, что скажу нечто сверх истины, а напротив того, что не выскажу истины, и далеко не достигнув достоинства предмета, своими похвалами уменьшу славу сестры: ибо при ее доблестях трудно сделать, чтобы слово равнялось делам. Как не надобно и хвалить всего чужого, если оно несправедливо: так не должно и унижать своего, если оно достойно уважения; дабы первому не послужило в пользу то самое, что оно чужое, а последнему — во вред то, что оно свое. Ибо закон справедливости [269] нарушается в обоих случаях, — и когда хвалят только чужое, и когда умалчивают о своем. Но приняв для себя за цель и правило одну истину, и ее только имея в виду, и не заботясь о всем прочем, что важно для людей простых и низких, буду хвалить или преходить молчанием, что достойно хвалы или молчания. Если отнять что у своего, злословить, обвинять его, или нанести ему другую большую или меньшую обиду, не почитаем делом честным, а напротив того всякое преступление против родственника признаем самым тяжким: то всего несообразнее будет думать, что поступим справедливо, кого-либо из своих лишив слова, которым особенно обязаны мы служить людям добрым, и чрез которое можем доставить им бессмертную память. Неуместно также обращать большее внимание на мнение людей злонамеренных, которые могут обвинить в пристрастии, а не на мнение благонамеренных, которые требуют должного. Если хвалить чужих не препятствует нам то, что дела их неизвестны и не засвидетельствованы (хотя бы сие могло быть справедливейшим препятствием): то ужели наша любовь и зависть других воспрепятствуют хвалить знаемых, наипаче тех, которые уже преселились от нас, которым и льстить уже поздно; потому что они оставили, как все прочее, так и хвалителей и порицателей.

Но поелику я достаточно защитил себя и доказал, что настоящее слово для меня самого необходимо: то приступлю теперь к самым похвалам, и не буду заботиться об украшении и изяществе [270] слога (ибо и та, которую хочу хвалить, не любила украшений, а поставляла красоту в том, чтобы не иметь прикрас), но воздам усопшей приличную честь, как самый необходимый долг, и вместе постараюсь научить других соревнованию и подражанию ее добродетелям. Ибо у нас цель всякого слова и дела — вести к совершенству тех, которые нам вверены. Итак пусть другой, соблюдая правила похвальных слов, хвалит отечество и род почившей: и действительно ему можно будет сказать много прекрасного, ежели захочет украшать ее и отвне, как дорогую прекрасную картину убирают золотом, камнями и такими украшениями искусства и художнической руки, которые дурную картину своим прибавлением более обнаруживают, а прекрасной, будучи ее ниже, не придают красоты. Α я выполню закон похвального слова в том единственно, что упомяну об общих наших родителях (ибо, говоря о таком сокровище, несправедливо будет умолчать о родителях и учителях). Потом немедленно обращу слово к ней самой, и не утомлю ожидания желающих слышать о делах ее.

Кто не знает нового нашего Авраама и наших времен Сарры? Так именую Григория и Нонну, супругу его (ибо полезно не оставлять в забвении те имена, которые возбуждают к добродетели). Один из них оправдался верою, другая жила в супружестве с верным; один сверх надежды стал отцом многих народов, другая духовно рождает; один избег служения отечественным богам, другая была дщерью и материю [271] свободных; один преселился из своего рода и дома для земли обетования, другая была причиною преселения, и в этом уже одном (осмелюсь так сказать) стала выше самой Сарры; один прекрасно странствовал, другая охотно ему сопутствовала; один прилепился ко Господу, другая почитает и именует мужа своего господином, и частью за то самое оправдана. Им даны обетования, у них, сколько от них самих это зависит, есть свой Исаак и дар. По молитвам и под руководством жены своей образовался он — добрый пастырь, и она показала на себе пример доброй пасомой. Он искренно убежал от идолов, и потом сам обращает в бегство демонов; она никогда не вкушала даже и соли вместе с идолослужителями. Супружество их равночестно, согласно и единодушно, и не столько плотский союз, сколько союз добродетели и единения с Богом; как летами и сединами, так благоразумием и славою дел, они соревнуют друг другу и превышают всякого другого. Они мало связаны плотью, а духом, еще прежде разлучения с телом, преселены отселе; не их этот мир — презираемый; но их тот мир — предпочитаемый; их — обнищание и их — обогащение доброю куплею, как презирающих здешнее и искупующих тамошнее. Краток остаток их жизни настоящей, и немногое остается довершить их благочестию; но велика и продолжительна жизнь, в которой они подвизались. Одно еще присовокуплю к сказанному о них: хорошо и справедливо, что они не принадлежали одному полу; ибо один был украшением [272] мужей, другая — жен, и не только украшением, но образцом добродетели.

От них Горгония получила бытие и славу; отсюда в ней семена благочестия; от них и добрая жизнь ее и мирное отшествие с спасительными надеждами. Конечно и сие уже прекрасно и не всегда бывает уделом тех, которые много хвалятся благородством и гордятся предками. Но если о Горгонии должно рассуждать с большим любомудрием и возвышеннее: то ее отечество — горний Иерусалим, не зримый, но умосозерцаемый град, где и нам предоставлено гражданство, куда и мы поспешаем, где гражданин — Христос, а сограждане — весь торжествующий сонм и Церковь первородных, окрест сего великого Градозиждителя празднующих в созерцании славы, и ликующих непрестанным ликованием. Α благородство ее — соблюдение образа Божия, уподобление Первообразу, совершаемое умом и добродетелью, и чистое желание, которое непрестанно более и более преобразует нас по Богу в истинных тайнозрителей горнего, знающих — откуда мы, какими и для чего сотворены. Так о сем разумею я; а потому знаю и говорю, что душа Горгонии одна из благороднейших под солнцем; и мое мерило, мой уровень благородства и худородства лучше, нежели у черни; я различаю сие не по крови, но по нравам; сужу о хвалимых, или охуждаемых, не по родам, но по свойствам каждого.

Теперь слово об ее доблестях; пусть же каждый привнесет нечто свое и вспомоществует слову: потому что невозможно объять всего одному, [273] сколько бы ни были обширны его ум и собранные им сведения. Она отличалась целомудрием и превзошла им всех современных ей жен, не говорю уже о тех, которые были уважаемы за целомудрие в древности. И как в жизни возможны два состояния — супружество и девство, и одно выше и богоподобнее, но труднее и опаснее, а другое ниже, но безопаснее: она, устранившись невыгод того и другого, избрала и совокупила воедино все, что в обоих лучшего, то есть, и высоту девства и безопасность супружества. Она была целомудренною без надмения, с супружеством совместивши добродетели девства и тем показавши, что ни девство, ни супружество не соединяют и не разделяют нас всецело с Богом, или с миром; так чтобы одно само по себе было достойно отвращения, а другое — безусловной похвалы: напротив того ум должен быть хорошим правителем и в супружестве и в девстве, и из них, как из некоторого вещества, художнически обрабатывать и созидать добродетель. Ибо она не отлучилась от Духа оттого, что сочеталась с плотью, и не забыла о первой Главе оттого, что признала главою мужа: но послужив миру и природе в немногом, и сколько сего требовал закон плоти, или лучше сказать, Тот, Кто дал такой закон плоти, она всецело посвятила себя Богу. Но что особенно хорошо и достойно в ней уважения, она и мужа своего склонила на свою сторону , и имела в нем не строптивого господина, но благого сослужителя. Мало сего: самый плод тела, то есть детей и внуков своих, она соделала плодом Духа; ибо [274] род и все семейство, как единую душу, очистила и приобрела Богу, а благоугодливостию в супружеской жизни и прекрасными последствиями такого поведения самое супружество соделала похвальным. В продолжение жизни она служила для детей образцом всего доброго, а когда отозвана отселе, оставила после себя домашним волю свою, как безмолвное наставление. Божественный Соломон в книге детоводственной мудрости, то есть в Притчах (гл. 31.), похваляет в жене то, что она сидит дома и любит мужа; и жене, которая блуждает вне дома, невоздержна, бесчестна, наружностью и языком блудницы уловляет честных (6, 26.), противопоставляет жену, которая усердно занимается домашним, неутомима в делах женских, руце свои утверждает на вретено, сугуба одеяния приготовляет мужу, благовременно покупает село, хорошо кормит слуг, угощает друзей обильным столом и исполняет все прочее, что Соломон восхвалил в жене целомудренной и трудолюбивой.

Но если бы я стал хвалить за такие качества сестру; то сие значило бы хвалить статую по тени, или льва по костям, оставив без внимания важнейшее и совершеннейшее. Какая из женщин больше ее стоила быть видимою, и однако ж реже показывалась и была недоступнее для мужских взоров? Какая из женщин лучше ее знала меру строгости и веселости в обращений? В ней строгость не казалась угрюмостью, и обходительность вольностью, но в одном было видно благоразумие, в другой — кротость. И это, в соединении [275] ласковости с величавостью, составляло правило благоприличия.

Да внемлют сему те из женщин, которые преданы суетности, рассеянности, и не любят покрывала стыда! Какая из женщин так уцеломудрила очи? до того осмеяла смех, что и наклонность к улыбке почитала для себя важным делом? Какая из женщин затворяла крепче слух свой, и охотнее отверзала его для слова Божия? Еще более: какая из женщин подчинила так язык владычеству ума, чтобы вещать оправдания Божии, и уставила такой строгий чин устам? Скажу, если угодно, и о сем ее совершенстве, которого она не считала важным, подобно всем истинно целомудренным и благоправным женщинам; хотя и заставили почитать сие важным женщины слишком пристрастные к украшениям и нарядам и не вразумляемые словом тех, которые учат подобным добродетелям. Ее украшали не золото, отделанное искусною рукою до преизбытка красоты, не златовидные волосы, блестящие и светящиеся, не кудри вьющиеся кольцами, не бесчестные ухищрения тех, которые из честной головы делают род шатра, не многоценность пышной и прозрачной одежды, не блеск и приятность драгоценных камней, которые окрашивают собою ближний воздух и озаряют лица, не хитрости и обаяния живописцев, не покупная красота, не рука земного художника, которая действует вопреки Зиждителю и Божие создание покрывает обманчивыми красками, и позорит своею честью, вместо образа Божия выставляет на показ похотливым [276] очам кумир блудницы, чтобы поддельною красотою закрыть естественный лик, хранимый для Бога и будущего века. Напротив того она, хотя знала много всякого рода наружных женских украшений, однако же ничего не находила драгоценнее своих нравов и внутри сокровенного велелепия. Один румянец ей нравился, — румянец стыдливости, и одна белизна — происходящая от воздержания; а притирания и подкрашивания, искусство делать из себя живую картину, удобно смываемое благообразие она предоставила женщинам, определившим себя для зрелищ и распутий, для которых стыдно и позорно краснеть от стыда.

Так она вела себя в этом отношении! Но нет слова, которое бы могло изобразить ее благоразумие и благочестие, и немного найдется подобных примеров, кроме родителей ее и по телу и по духу. Их одних имея для себя образцом и нимало не уступая им в добродетели, в том только одном, и притом совершенно охотно, уступала, что от них заимствовала сие благо, и их внутренне и пред всеми признавала началом своего просвещения. Что проницательнее было ее разума? К ее советам прибегали не только родственники, единоземцы и соседи, но и все знавшие ее в окрестности; и ее увещания и наставления почитали для себя ненарушимым законом. Что было замысловатее ее речей? что благоразумнее ее молчания? Но поелику упомянул я о молчании; то присовокуплю, что и ей всего свойственнее, и женщинам приличнее, и настоящему времени полезнее. Какая из женщин лучше ее знала, что можно знать о [277] Боге, как из Св. Писания, так и по собственному разуму, и пребывая в собственных пределах благочестия, меньше ее говорила? Α что касается до того, к чему обязана познавшая истинное благочестие, и в чем одном прекрасно не знать насыщения, то какая из женщин украшала так храмы приношениями? И другие храмы и сей самый храм, не знаю, требуют ли еще украшений после нее? Особенно же, какая из женщин так созидала себя в живой храм Богу? какая из женщин столько уважала священников, и особенно своего сподвижника и учителя ¹ в благочестии, который имеет добрые семена, — двоих детей, посвященных Богу? Какая из женщин усерднее предлагала собственный дом живущим по Богу, и делала им такой прекрасный и богатый прием, и что важнее сего, принимала их с таким почтением и благоговением? Сверх сего, какая из женщин обнаружила столько бесстрастный ум во время злостраданий, и столь сострадательное сердце к бедствующим? Чья рука была щедрее для нуждающихся? И я смело обращу в похвалу ей слова Иова: дверь ее всякому приходящему отверста бе, и вне не водворяшеся странник (Иов. 31, 32.); она была око слепым, нога же хромым (Иов. 29, 15.), и мать сиротам. О милосердии ее к вдовам нужно ли говорить, [278] разве сказать то, что плодом сего было — не именоваться вдовою? Дом ее был общим пристанищем для бедных родственников, а имуществом ее пользовались все нуждающиеся не менее, как бы своею собственностью. Расточи, даде убогим (Псал. 111, 9.). И по непреложному и нелживому обетованию, она многое вложила в небесные житницы, много раз и в лице многих, получивших от нее благодеяния, принимала Христа. Но всего лучше то, что она не старалась заставить о себе думать выше надлежащего, а прекрасно возделывала благочестие втайне, пред Видящим тайное. И все похитила у миродержца, все перенесла в безопасные хранилища, ничего не оставила земле, кроме тела. Все променяла на надежды в будущем; одно богатство оставила детям — подражание и ревность к тем же добродетелям.

Таково и столь невероятно было ее великодушие! Однако же, в уповании на свою благотворительность, она не предала тела своего роскоши и необузданному сластолюбию, сему злому и терзающему псу; как случается со многими, которые милосердием к бедным думают купить себе право на роскошную жизнь, и не врачуют зла добром, но вместо добра приобретают худое. О ней нельзя сказать, что, хотя порабощала в себе перстное постами, однако же другому предоставляла врачевство простертий на земле; или, хотя находила в этом пособие для души, однако же менее кого-либо другого ограничивала меру сна; или, хотя и в этом дала себе закон, как бесплотная, однако же восклонялась на землю, когда [279] другие проводили всю ночь в прямом положении (каковой подвиг приличен преимущественно любомудрым мужам); или, хотя и в сем оказалась мужественнее не только жен, но и самых доблестных мужей; однако же, что касается до мудрого возглашения псалмопений, до чтения и изъяснения Божия слова, до благовременного припамятования, до преклонения изможденных и как бы приросших к земле колен, до слезного очищения душевной скверны в сердце сокрушенном и духе смиренном, до молитвы горе возносимой, до нерассеянности и парения ума, то мог бы кто-либо из мужей или жен похвалиться превосходством пред нею во всем этом, или в чем либо одном. Напротив того, как ни высоко сие, однако же справедливо может быть сказано о ней, что в ином совершенстве она соревновала, а в другом сама была предметом соревнования, одно изобрела, а другое восхитила силою, и если имела подражателей в котором либо одном, то всех превзошла тем, что в одной себе совместила все совершенства. Она столько преуспела во всех, сколько никто другой не успел и в одном, даже посредственно. Она довела каждое совершенство до такой высоты, что вместо всех достаточно было бы и одного. Какое пренебрежение к телу и одежде, цветущим единою добродетелью! Какая сила души, почти без пищи поддерживающей тело, как невещественное! Или лучше сказать, сколько терпения в теле, еще до разлучения с душою уже умерщвленном, чтобы душа получила свободу и не стеснялась чувствами! Сколько [280] ночей проведенных без сна, псалмопений и стояний, продолжавшихся от одного дня до другого! Твои песни, Давид, непродолжительны только для душ верующих! Где нежность членов, распростираемых по земле, и вопреки природе огрубевших? Какие источники слез, посеваемых в скорби, чтобы пожать радостию! Ночной вопль, проникающий облака и достигающий неба! Горячность духа, который в вожделении молитвы не страшится ни ночных псов, ни морозов, ни дождей, ни громов, ли града, ни мрака! Естество жены, победившее в общем подвиге спасения естество мужей, и показавшее, что жена отлична от мужа не по душе, а только по телу! Чистота, как вскоре по Крещении, и душа, уневещенная Христу в чистом брачном чертоге — теле!. И горькое вкушение , и Ева — матерь человеческого рода и греха, и змий соблазнитель, и смерть — побеждены ее воздержанием! И истощание Христово, и образ раба, и страдание, — почтены ее самоумерщвлением! Как мне, или исчислить все ее добродетели, или, умолчав о большем их числе, лишить пользы тех, кому они неизвестны!

Но время уже предложить слово и о наградах за благочестие. Ибо кажется мне, что вы, хорошо знающие о добродетелях ее, давно желаете и надеетесь услышать в слове моем не о настоящих только наградах, не о тех, какими увеселяется она теперь там, и которые выше человеческого разумения, недоступны ни слуху, ни зрению, но и о тех, которыми Праведный Мздовоздаятель награждал еще здесь: ибо Он и сие нередко [281] творит в назидание неверных, уверяя чрез малое в великом, и чрез видимое в невидимом. Буду же говорить частью о том, что всем известно, а частью о том, что для многих тайна; ибо она, по своему любомудрию, не хвалилась благодатными дарами.

Вам известно, как однажды взбесились мулы и понеслись с колесницею, как ужасно была она опрокинута, жалким образом влачима и разбита, как в следствие сего неверующие соблазнялись тем, что и праведники предаются таким несчастиям, и как скоро вразумлено было неверие. У Горгонии были сокрушены и повреждены все кости и члены, и сокрытые и открытые; но она не захотела иметь другого врача, кроме Предавшего ее бедствию, как потому, что стыдилась взора и прикосновения мужчин (ибо и в страданиях сохраняла благопристойность), так и потому, что искала защиты единственно у Того, Кто попустил ей претерпеть такое страдание. И действительно от Него, а не от другого кого получила она спасение. Посему некоторые не столько поражены были ее болезнью, сколько изумлены чудесным выздоровлением, и заключали из сего, что такое печальное происшествие для того и случилось, чтобы ей прославиться в страданиях. Хотя она страдала, как человек, однако же исцелена силою высшею, а не человеческою, и для потомства оставила сказание, которым доказываются, как ее вера в страданиях и терпение в бедствиях, так еще более Божие человеколюбие к подобным ей. Ибо к сказанному о праведнике: егда падет, не разбиется [282] (Пс. 36, 24.), как бы присовокуплено теперь еще и сие: хотя разбиется, однако же вскоре будет восставлен и прославлен. Если страдание ее было выше вероятия, то выше также вероятия и возвращение к здравию; так что болезнь почти совершенно закрыта выздоровлением, и исцеление стало очевиднее нанесенного ей удара. — Такое бедствие вполне достойно хвалы и удивления! Такая болезнь выше здравия! И слова: уязвит, и уврачует, и исцелит, и после трех дней воскресит (Осии 6, 2. 3.J, указывающие, как и событие показало, на нечто высшее и таинственнейшее, не менее приличны и ее страданиям!

Но сие чудо известно всем, даже и дальним, слух о нем распространился повсюду; везде рассказывают и слышат о сем, равно как и о других Божиих чудесах и силах. О том же, что доселе еще неизвестно многим, и что, как сказал я, сокрыто ее любомудрием и благочестием, чуждым тщеславия и превозношения, повелишь ли мне сказать ты, превосходнейший и совершеннейший из Пастырей, пастырь сей священной овцы ²? Дашь ли и на сие свое соизволение (ибо одним нам вверена тайна, и только мы с тобою свидетели чуда)? Или будешь еще сохранять слово, данное усопшей ? Но по моему мнению, как тогда было время молчать, так теперь время поведать, не только во славу Божию, но и в утешение скорбящим. [283]

Горгония одержима была телесным недугом, и тяжко страдала; болезнь была необыкновенная и странная: делалось внезапное воспаление во всем теле, и как будто волнение и кипение в крови; потом кровь стыла и цепенела, в теле появлялась невероятная бледность, ум и члены расслабевали, и все сие повторялось не чрез продолжительное время, но иногда почти непрестанно. Болезнь казалась не человеческою; не помогали ни искусство врачей, как ни внимательно вникали они в свойство припадков, каждый отдельно, и все в совокупных совещаниях, ни слезы родителей, как ни сильны бывали они часто во многом, ни общественные молитвы, прошения, совершаемые целым народом с таким усердием, как будто бы каждый молился о собственном своем спасении; и действительно ее спасение было спасением для всех, равно как ее злострадания в болезни — общим страданием. Что же предпринимает сия великая и высоких наград достойная душа? Какое изобретает врачевство от болезни? Ибо в сем заключается уже тайна. Отвергнув все другие пособия, она прибегает ко Врачу всех, и воспользовавшись темнотою ночи, когда болезнь ее несколько облегчилась, припадает с верою к жертвеннику, громогласно взывая к Чествуемому на нем, нарицая Его всеми именами и воспоминая о всех когда-либо бывших чудесах Его (как знавшая и ветхозаветные и новозаветные сказания). Наконец отваживается на некоторое благочестивое и прекрасное дерзновение, подражает жене, иссушившей ток крови прикосновением к краю риз [284] Христовых; и что делает? Приложивши к жертвеннику главу свою с таким же воплем и столько же сильными слезами, как древле омывшая ноги Христовы, дает обет не отойти, пока не получит здравия; потом помазавши все тело сим врачевством своего изобретения, что могла рука собрать вместо образных честного Тела и Крови, смешавши то с своими слезами, (какое чудо!) немедленно отходит, ощутив в себе исцеление, получив облегчение в теле, сердце и уме, приняв в награду за упование исполнение упования и крепостью духа приобретши крепость телесную.

Велико сие подлинно, однако же не ложно; да верит сему всякий, и болящий и здравый, один для сохранения, другой для получения здравия! Α что мое повествование не хвастовство, сие видно из того, что я, молчав при жизни ее, открыл теперь; и будьте уверены, даже и ныне не объявил бы, если бы не воспрещал мне страх скрывать такое чудо от верных и неверных, от современников и потомков.

Такова была жизнь ее! Но гораздо большую часть прешел я молчанием для соразмерности слова и из опасения показаться незнающим меры в похвалах ей. Но конечно я не оказал бы должного уважения ее святой и славной кончине, если бы не упомянул о прекрасных обстоятельствах оной, тем более, что Горгония с таким желанием и нетерпением ожидала себе смерти. Упомяну же о сем, как можно, короче. Она сильно желала разрешиться (ибо много имела дерзновения к Зовущему), и быть со Христом предпочитала [285] всему на земле. И никто, при всей страсти и необузданности, не любит так своей плоти, как она, свергнув с себя сии узы и став выше сего брения, в котором проводим жизнь, желала вполне соединиться с Вожделенным и всецело восприять Возлюбленного (присовокуплю еще) и Возлюбившего ее, Который ныне озаряет нас немногими лучами Своего света, чтобы только могли мы понимать, с Кем разлучены. Не тщетным остается ее желание, столь божественное и высокое: но что еще более, она предвкушает желаемое благо в предведении после продолжительного бдения, вознагражденного одним из самых приятных снов и видением, в котором, по устроению Божию, предназначен ей срок и даже открыт самый день отшествия, чтобы она уготовилась и не смутилась (Пс. 118, 60.). Итак для нее готова была благодать очищения и освящения, которую все мы получили от Бога, как общий дар и основание новой жизни; или лучше сказать, вся жизнь была для нее очищением и освящением. И хотя дар возрождения прияла она от Духа, но безопасное соблюдение сего дара было приуготовано прежнею жизнью. Дерзну даже сказать, что самое Таинство было для нее не новым дарованием, а только печатию. Ко всему этому старалась она присовокупить еще освящение своего мужа (хотите ли, чтобы я изобразил его вам кратко? Это был муж Горгонии, и не знаю, нужно ли что говорить о нем кроме сего): она заботилась, чтобы целое тело посвящено было Богу, и чтобы не преселиться ей отселе, когда совершенна одна только половина [286] ее самой, а некоторая часть остается еще несовершенною. И сие моление ее не оставлено без исполнения Творящим волю боящихся Его и Приводящим к концу прошения их. Α когда же все устроилось по ее намерению, ни одно из желаний не оставалось без исполнения, и назначенный день приближался; тогда она начинает готовиться к смерти и отшествию, и в исполнение общего для сего устава возлегает на одр. Потом передавши последнюю волю свою мужу, детям и друзьям, как прилично было жене приверженной к мужу, чадолюбивой и братолюбивой, после любомудренной беседы о будущей жизни, и день своей кончины соделавши днем торжества, она усыпает, хотя не исполнив дней человеческого века, чего и не желала, зная, что продолжительная жизнь бесполезна для нее самой, и большею частью бывает предана персти и заблуждению, но столько преисполненная дней по Богу, сколько, не знаю, бывает ли кто исполнен из умирающих в глубокой старости и совершивших на земле многие годы. Так она разрешается, или лучше сказать, вземляется, отлетает, преселяется, и немногим предваряет тело.

Но какое важное едва не ускользнуло от меня обстоятельство! Разве не допустил бы до сего ты, духовный отец ее, который внимательно наблюдал и нам поведал чудо, так много и ее прославляющее, и для нас служащее напоминанием ее добродетели и побуждением желать такой же кончины. И меня, при воспоминании о сем чуде, объемлет какой-то ужас, и заставляет проливать [287] слезы. Она уже кончалась и была при последнем дыхании; стояли вокруг нее домашние и посторонние, пришедшие воздать последнее целование; престарелая мать воздыхала и терзалась душою (ибо желала бы предварить ее отшествием), общая любовь смешивалась со скорбью, одни желали бы что-нибудь услышать на память о ней, другие — сами сказать; но никто не смел произнести слова; безмолвны были слезы, и скорбь неутешна; непозволительным казалось сопровождать рыданиями отходящую с миром; глубокая соблюдалась тишина, и смерть имела вид какого-то священного торжества. Α она по-видимому была бездыханна, недвижима, безгласна, ее молчание заставляло думать, что тело оцепенело, и органы гласа уже омертвели, по причине удаления того, что приводило их в движение. Но Пастырь, тщательно наблюдавший в ней все перемены, потому что все с нею происходившее было чудесно, приметив легкое движение губ, приложил ухо к устам, на что давали ему право близость и единодушие. Но лучше бы тебе самому поведать тайну безмолвия, в чем она состояла. Никто не отрекся бы верить сказанному тобою. Ею были произносимы псалмопения, именно, слова исходного псалма, и (если нужно выговорить истину) свидетельствовали о дерзновении, с каковым кончалась Горгония. Блажен, кто упокоевается с сими словами: в мире вкупе усну и почию (Пс. 4, 9.). Сие и воспевала ты, сие и исполнилось на тебе, совершеннейшая из жен; это было и псалмопение и надгробие по отшествии тебе, прекрасно умиренная по мятеже [288] страстей, и в общую чреду успения вкусившая сон, даруемый возлюбленным Божиим, как прилично было той, которая и жила и отошла с словами благочестия.

Посему я уверен, что гораздо лучше и превосходнее видимого твое настоящее состояние — глас празднующих, веселие Ангелов, небесный чин, видение славы, а паче всего, чистейшее и совершеннейшее осияние Всевышней Троицы, уже не сокрывающейся от ума, как связанного и рассеиваемого чувствами, но всецело целым умом созерцаемой и приемлемой, и озаряющей наши души полным светом Божества. Ты наслаждаешься всеми теми благами, которых потоки достигали до тебя еще и на земле, за искреннее твое к ним стремление. Если же для тебя сколько-нибудь спасительно и наше прославление, если святым душам дается от Бога в награду и то, чтобы чувствовать подобные прославления: то прими и мое слово, вместо многих и паче многих погребальных почестей, слово, какое прежде тебя воздал я Кесарию, а после него воздаю и тебе; ибо для того и соблюден я на земле, чтобы надгробными речами сопровождать братий. Почтит ли же кто после вас и меня подобною честью, не могу того сказать; но желал бы сподобиться единой чести, — чести в Боге, и пришельствуя и вселяясь во Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава, и Отцу со Святым Духом во веки, аминь.

Комментарии

1. Под именем сподвижника и учителя в благочестии Св. Григорий разумеет Св. Амфилохия, Епископа Иконийского, бывшего духовным отцом Горгонии, (ибо она с своим супругом жила в Иконии).

2. Св. Григорий обращает слово к родителю, присутствовавшему при погребении.