ГРИГОРИЙ БОГОСЛОВ (НАЗИАНЗИН)

СЛОВО 5

первое обличительное

НА ЦАРЯ ЮЛИАНА.

Итак словом моим совершен и окончен первый подвиг. Ибо довольно показал я злонравие человека ¹, изобразив, что он нам сделал, и что мог еще сделать, непрестанно выдумывая что-нибудь более тягостное, нежели настоящее. Теперь предназначу уже другую цель слову, которую едва ли и предназначал кто себе, цель священнейшую пред Богом, приятнейшую для нас, полезнейшую для потомков, — присовокупить к сказанному и то, как правдивы весы Божии, и какие воздаяния находит для себя нечестие, то немедленно, то в скором последствии времени, как это угодно бывает (полагаю я) Художнику — Слову и Распорядителю дел наших, Который знает, когда загладит бедствия милостью, а когда вразумить дерзость посрамлением и казнями, употребив [180] известные Ему меры исправления. Но кто вполне изобразит болезни, по суду Божию постигающие нечестивых, терзания, не остающиеся втайне, другие различные поражения и казни, соразмерные преступлениям, необыкновенные случаи смерти, сознание вины среди самых страданий, бесполезное раскаяние, вразумления в сонных мечтаниях и свыше посылаемые видения? Или те ясные и очевидные доказательства гнева Божия, которые видели на себе дерзновенные, осквернившие Божии храмы, или поругавшиеся над священными трапезами, или оказавшие свое неистовство на таинственных сосудах, ненаказанно пожиравшие нашу плоть и отважившиеся на все прочее? Но я с намерением умолчу о сем, не потому, чтобы не верил виденному и рассказываемому, или приписывал события одному стечению обстоятельств или случаю, как представляют себе некоторые безрассудно, но дабы не придумали, что останавливаюсь на маловажном, опустив более важное и особенно замечательное. Начну же речь с известного всем чуда, которому верят самые безбожники.

Как волны, воздвигая на волны, с каждым днем больше неистовствовал против нас вознеистовствовавший сперва на самого себя ², поправший святыню и Духа благодати укоривый (Евр. 10, 29.), сей (приличнее сказать) Иеровоам, или Ахаав Израильтянин (беззаконнейшие из людей), или Фараон Египтянин, или [180] Навуходоносор Ассириянин, или, все сии имена соединив вместе, назовем его одного. Ибо кажется, что он совместил в себе пороки всех: отступничество Иеровоамово, непотребное убийство Ахаавово, ожесточение Фараоново, святотатство Навуходоносорово и нечестие всех вообще. Испытав над нами все прочее и презрев другие роды мучительства, как нечто малое и незначительное (ибо не было существа способнее его изобретать и выдумывать зло), он наконец возбудил на нас Иудейский народ, употребив в орудие своего коварства давнее легкомыслие его и, издавна в нем таящуюся, ненависть к нам. Скрывая свои замыслы под видом благоволения к Иудеям, он доказывал из их книг и таинств, что теперь настало предопределенное время вступить им в свою землю, воссоздать храм и восстановить силу отеческих обычаев. Когда же выдумал сие, и их убедил в этом (ибо все приятное легко вовлекает в обман); Иудеи, как бы воспрянув, замыслили о храме, деятельно и ревностно стали трудиться над делом. Некоторые с удивлением рассказывают, что и жены их не только, снявши с себя все украшения, охотно жертвовали ими в пользу дела и трудящихся, но и сами на руках своих носили землю, не щадя ни дорогой одежды, ни нежных членов, признавали труды свои делом благочестия, а все прочее ставили ниже своего предприятия. Когда же, устрашенные внезапно сильным вихрем и землетрясением, устремились к одному из ближних храмов, одни для молитвы, другие, как обыкновенно бывает в подобных [182] случаях, ища спасения, где пришлось, иные же увлечены были общим смятением, вмешавшись в толпу бегущих: тогда, по словам некоторых, храм их не принял. Идя к отворенным вратам, нашли, что они затворены какою-то невидимою силою, которая чудодействует подобным образом, чтобы привести нечестивых в ужас, а благочестивых в безопасность. Но все уже говорят и удостоверены, что когда усиливались войти, из храма вышел огонь, и одних пожег и потребил (так что с ними случилось нечто подобное постигшему Содомлян, или чуду, совершившёмуся с Надавом и Авиудом, которые воскурили чуждый огнь, и погибли необычайно), а других, изувечив, оставил живым памятником Божия гнева и мщения на грешников. Так сие было, и всякий должен верить сему, равно как и другим Божиим чудесам. Еще же удивительнее и очевиднее для всех был свет на небе, изображавший Крест. Сие начертание и имя, которое прежде презираемо было на земле безбожными, делается ныне для всех равно видимым на небе, и служит знамением Божией победы над нечестивыми, предпочтительно пред всяким другим победным знамением.

Что скажут на сие мудрецы века сего, которые у нас хвалят свое, носят длинные бороды и влачат по земле нарядные плащи свои? Рассказывай вместо сего свое и ты, пишущий длинные речи, составляющий невероятные истории, устремляющий взор к горнему, перетолковывающий небесные знамения и по движению звезд заключающий о [183] рождениях и других происшествиях! Говори мне о своих звездах, о венце Ариаднином, о власах Вероникиных, о похотливом лебеде, о наглом тельце и, если хочешь, о твоем змиедержце ³, о козероге, о льве и о всех других, которых ты, зная по злодеяниям, сделал или богами, или звездами. Где найдешь такой круг в своей математике? Где найдешь звезду, которая бы шла впереди с востока к Вифлеему путеводительницею и покровительницею твоих волхвов? Я могу сказать нечто о небесных знамениях: та звезда открыла пришествие Христово, а сия ⁴ была венцем Христовой победы.

Вот что скажу о небесном и горнем, которое, по великому согласию и сродству всего, участвует в наших делах; прочее же восполнит у меня Псалом: и грады разрушил еси (Псал. 9, 7.). Подобно оным древним городам, разоренным за подобное нечестие, они, в самое время беззаконных действий с нами, или поглощены морем, или разрушены землетрясением; так что могу почти досказать и остальное: погибе память их с шумом, погибла громко. Таково было их падение и разрушение, что много потребно времени на восстановление их, если бы кто и отважился на сие из соседей, даже наиболее утешающихся благочестием. Таковы были явления на земле и на небе! Но и в самом воздухе не положено ли [184] было в то время знамений, и он не освятился ли тогда знамениями страдания (Христова)? Зрители и таинники оного чуда да покажут и ныне одежды, запечатленные тогда знамениями Креста. Как скоро кто из наших или из посторонних рассказывал о сем, или слушал рассказывающих, тотчас видел чудо или на себе, или на ближнем: сам был в звездах, или видел звезды на одеждах другого, испещренных лучше всякой мастерской ткани, или искусной живописи. Что же произошло из сего? Зрителей так это поразило, что все почти, как бы по одному мановению и в один голос, начали призывать Христианского Бога в умилостивлять Его славословиями и молитвами. Многие, нимало не отлагая, в то же время, как случилось сие, притекли к нашим священникам, и по усильной просьбе сделались членами Церкви, наставлены в таинствах Веры, очищены Божественным Крещением, и таким образом чрез страх избавились от страха. Но о сем довольно.

Юлиан, более и более подстрекаемый и движимый бешенством, наконец восходит на самый верх своих бедствий. Поелику он думал, что дела Христиан идут по его желанию; поелику сделанное им уже обнадеживало его, что все покорится ему, если он только захочет; к тому же восхитил он победу над западными варварами: то и предпринимает сие единое намерение, весьма благоразумное и человеколюбивое. Взяв отсюда два войска — и воинов, и демонов, им управлявших (на которых более и надеялся), выступает он в поход против Персов, полагаясь более на [185] свою безрассудную дерзость, нежели на крепость сил. И сей мудрец не мог понять и того, что смелость, (qarsoV) и дерзость (qrasoV), хотя близки по имени, однако же всего более различны между собою по действиям; я разумею мужество и трусость. Быть смелым в делах, требующих отважности, есть знак мужества; тогда как ослабевать есть знак боязливости. Но идти и бросаться туда, где больше опасности, а не удерживаться, есть знак дерзости; тогда как уклоняться есть знак осторожности. Нельзя полагать, чтобы одно и тоже значило сохранять, что имеешь, и приобретать, чего не было. Первое особенно и преимущественно достойно уважения людей благоразумных; за последнее, если оно удобно, надобно приниматься, в противном же случае оно достойно презрения. Кто в надежде приобрести что-нибудь подвергает себя опасности лишиться всего, что имеет, тот весьма неблагоразумен. Такой человек кажется мне подобным худому бойцу, который начинает бороться прежде, нежели станет в твердое положение, или тому кормчему, который топит и старается потопить неприятельский корабль, когда свой корабль расснащен и неспособен к плаванию.

Юлиан, кажется, не думал о сем нимало; он без осмотрительности приступает к исполнению своего предприятия; думает о приобретении чужой области, когда дела Римлян были им расстроены, и находились в худом положении, особенно в следствие гонения. Будучи Салмонеем, который производил гром кожею, он простирал взоры [186] к тем Траянам и Адрианам, в которых осторожность была удивительна не менее мужества, и не помыслил ни о Каре, ни о Валериане, которые за безрассудную стремительность (говорю не в укоризну злой судьбе, как выражается ⁵ трагик) понесли наказание, в пределах Персии претерпев поражение, когда находились на вершине счастья. Но он решился на сие и предался своей стремительности, собрав воедино все, что выходило из меры в прорицаниях и волшебствах, слыханных и неслыханных жертвах, дабы все вдруг рушилось. И какой великий, чрезвычайный обет изрек он, о Христе мой и Слове! И страдания Бесстрастного, и таинство целого мира, весь род Христианский предать демонам, если успеет в предпринятом.

Начало же сего похода, столь отважного и выхваляемого многими из его единомышленников, было таково: Захватив и опустошив ту часть Ассирии, которую рассекает Евфрат, и в которой протекает мимо Персии до соединения своего с Тигром, Юлиан разорил некоторые крепости, в чем почти никто ему не препятствовал, потому ли что он обманул Персов быстротою нападения, или потому что сам был обманываем Персами и завлекаем понемногу вперед (говорят то и другое). Так шел он далее, между тем как подвигалось войско, а рекою на кораблях везли хлеб и снаряды; и в скором времени [187] останавливается станом у Ктезифона, приближение к которому, по желанию овладеть сим городом, казалось уже ему частью победы. С сего времени дела его пошли назад, как будто песок подсыпали под ноги, или буря встретила корабль. Ктезифон — твердая крепость, которую трудно взять; она ограждена кирпичною стеною, глубоким рвом и болотистою рекою. Еще более твердою делает ее другая крепость, называемая Кохе и огражденная природою и искусством. Обе крепости так соединены, что представляются одним городом, и разделены только рекою. Поелику нельзя было ни взять их приступом, ни покорить осадою, ни пройти между ними, особенно на кораблях (была опасность, что сверху с обеих сторон забросают стрелами и преградят путь); то Юлиан обходит крепости, и поступает таким образом: Отведя немалую часть Евфрата, величайшей из рек, и в один ров, которого древний след, как говорят, был виден, пустив столько воды, сколько нужно было для плавания кораблей, повыше Ктезифона соединяет его с Тигром; а чрез сие спасает корабли, безопасно переведенные из одной реки в другую, и избегает опасности, угрожавшей из крепости.

Между тем как Юлиан идет вперед, появляется Персидское войско и непрестанно возрастает в числе, но не считает нужным стать лицом к лицу и подвергаться опасности без крайней необходимости, имея возможность одолеть с малым усилием: напротив того с высоких мест и из теснин, где представится случай, [188] поражает копьями и стрелами, занимает наперед удобные проходы, и тем преграждает путь Юлиану. Тогда приходит уже он в большое затруднение, и не зная куда обратиться, находит худой конец своего замысла. Один Перс не низкого происхождения, подражая Зопиру, бывшему у Кира при осаде Вавилона, под видом, что важным проступком навлек на себя великий гнев Персидского Царя, и чрез сие сделался весьма нерасположенным к нему, питает же расположение к Римлянам, притворством своим приобретает доверие Юлиана, и говорит ему: «Что это значит, государь? Почему такие легкие меры в таком деле? Для чего у тебя этот хлеб на кораблях, — это излишнее бремя, внушающее только малодушие? Ничто так не побуждает противиться начальству и упорствовать, как сытое чрево и мысль, что под руками спасение. Но ежели послушаешь меня; то бросишь сии корабли, и тем освободишь от малодушия свое храброе войско. Сам же ты другим удобнейшим и безопаснейшим путем, по которому я твой проводник (и могу сказать, что едва ли кто другой лучше меня знает Персию), вторгнешься в неприятельскую землю, и возвратишься с желаемым успехом. Тогда окажешь благодеяние и мне, когда изведаешь на деле мое благорасположение и мой совет». Как скоро он сказал сие, и Юлиан поверил словам его (ибо легкомыслие легковерно, особенно при Божием попущении); вдруг настали все бедствия. Корабли взял огонь; хлеба не стало; последовал смех; ибо это было почти вольное самоубийство; [189] все надежды исчезли; путеводитель скрылся с своими обещаниями. Кругом враги; война разгоралась; удобного прохода не было; пища добывалась с трудом; войско пришло в уныние и негодовало на царя; нисколько не оставалось благой надежды. Одно представлялось средство к спасению в настоящих обстоятельствах, — избавиться от худого царствования и военачальства.

Так все происходило доселе, а что последовало за сим, рассказывают неодинаково; бывшие, равно как и не бывшие на войне, соглашаются, один на то, другой на другое. Одни говорят, что Юлиана застрелили Персы, когда он, в одно из беспорядочных нападений, вне себя бросался туда и сюда, и что с ним случилось нечто подобное участи Кира, сына Парисатова, который с десятью тысячами войска напал на брата своего Артарксеркса, и сражаясь отважно, утратил победу по своей запальчивости. Другие рассказывают о нем и следующее: Юлиан взошел на один высокий холм, чтобы с него, как с башни, обозреть все войско и узнать, сколько осталось в сражении. Когда же войско, сверх чаяния, показалось ему весьма многочисленным; как человек, завидующий спасению своих воинов, сказал он: «как будет досадно, если всех их поведем в Римскую землю!» Один из воинов, раздраженный такими словами, не удержал досады, и поразил его в чрево, не заботясь о сохранении своей жизни. А некоторые говорят, что на сие отважился один из тех иноземных шутов, которые следуют за войском для разогнания скуки и для [190] потехи на пирах. Иные же отдают сию честь одному Сарацину. Как бы то ни было, Юлиан получает действительно благовременный удар и спасительный для целого мира; одним сечением меча наказывается он за сечение многих утроб, которым нечестиво веровал. И дивлюсь, как этот суетный человек, думавший, что может все знать посредством рассекаемых утроб, не предузнал сего одного, то есть, удара в собственную свою утробу. Неприлично умалчивать и о сем поступке его, который, кроме многого другого, неоспоримо доказывает его неистовство. Юлиан лежал на берегу реки, и страдал от раны. Поелику же знал, что многие из прославившихся прежде него, чтобы почли их чем-то выше человека, посредством некоторых хитростей исчезали из среды людей, а за то признаны богами: то и он, плененный желанием подобной славы, притом стыдясь самого рода смерти, бесславно постигающей его за собственное безрассудство, — что замышляет? что делает? — Его нечестие не прекращается и с жизнью! Он покушается броситься в реку, и для сего употребляет помощниками людей верных ему и участников в его тайнах. И если бы один из царских евнухов, догадавшийся в чем дело, и объяснивший другим, из отвращения к злодеянию, не воспрепятствовал намерению; то, может быть, из бедствующего Юлиана явился бы еще новый бог для людей неразумных. Но он так царствовал, так предводил войском, так оканчивает и жизнь!

Вскоре после него принявший царский сан и [191] провозглашенный царем среди воинского стана, в самом пылу опасностей, необходимо требовавших предводителя, был муж знаменитый и по другим достоинствам, и по благочестию, и по наружности истинно достойной властителя. И хотя не имел он недостатка ни в мужестве, ни в ревности; однако же не мог ни сразиться с Персами, ни идти вперед; потому что войско ослабело в силах и надеждах. Сделавшись наследником не царства, а поражения, он заботится о возвращении в отечество, и ищет средств, как совершить сие безопасно. Если бы Персы, по своей умеренности в победе (ибо у них был закон — в счастии соблюдать умеренность), или по опасению каких-либо слухов, не обратились к мирным предложениям, сколько неожиданным, столько же и человеколюбивым; то не было бы средств, как говорят, и огненосцу остаться в войске ⁶. Так Римлян стеснили Персы, сражавшиеся в своей земле и воодушевленные предшествовавшими событиями; ибо довольно приобрести сколько-нибудь успеха, чтобы иметь надежду на будущее. Но преемник Юлианов, как сказал я, теперь заботился об одном, — спасти войско, сохранить силу Римлян. Ибо сии воины действительно [192] составляли силу Римлян, и если действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку собственного мужества. С Персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный и недостойный воинства Римского. Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал порицать за сие преемника; то, по моему мнению, он был бы худым судиею тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег. Здесь кстати привести сказанное Геродотом о Самосских тиранах: эту обувь сшил Истией, а носил Аристагор, продолжавший начатое предшественником.

После сего, что оставалось делать, как не возвратить Римлянам тело нечестивца, хотя так он кончил жизнь? Но как и у нас есть усопший, прежде него оставивший жизнь ⁷; то посмотрим, какое и здесь различие между сими обоими царями (если и сие сколько нибудь служит к счастью или злосчастию отшедших). Один сопровождается всенародными благословениями, торжествами, шествиями и нашими священными обрядами, всенощными песнопениями, возжжением светильников, чем мы Христиане чтим благочестивое преставление; и вынос тела его становится радостным торжеством, растворяемым печалью. Если верить молве, которая достигла слуха многих; то, когда тело Констанция несли чрез Тавр в отечественный его город, ему соименный [193] и знаменитый, на вершине гор некоторыми слышан был голос как бы поющих и сопровождающих, и думаю, что это был голос Сил Ангельских, — награда ему за благочестие и надгробное воздаяние. Если он, по-видимому, и поколебал правое учение; то в сем виновны невежество и зловерие его вельмож, которые, уловив душу простую, не утвердившуюся в благочестии и не предвидевшую бездны, влекли ее, куда хотели и, под видом попечительности, возбуждали ревность к злу. Но мы, помышляя о том, что более касается всех, то есть, об отце его, который положил основание царской власти в Христианстве и Веры, и о наследии учения, перешедшем от отца к нему, почтили должным образом земную храмину того, кто жил достойно царя, окончил жизнь смертью праведника и оставил нам могущество. Нужно ли же говорить о сопровождении целого воинства, когда тело приблизилось к великому царствующему граду, и о рядах вооруженного войска предстоявших Царю, как живому? или о том, как весь город потек на встречу, которая блистательнее всех, когда-либо бывших и будущих? Да и сей дерзкий и отважный, облеченный в новую порфиру, и потому, как вероятно, высоко о себе думающий, сам составляет часть торжественного шествия, воздает и приемлет почесть; — одно, как говорят, несколько принужденно, другое охотно. Ибо все войско, хотя покорилось настоящей власти, однако оказывало более уважения умершему; и (как обыкновенно бываем благорасположеннее, когда потеря еще в свежей [194] памяти) скорбя и сожалея о любимом Царе, воины не потерпели, чтобы он был лишен царских почестей, но убеждают и сего отступника принять в них участие, даже принуждают встретить умершего в приличном виде, то есть, сняв с главы диадему и воздав Царю должное поклонение, идти вместе с несущими в гробницу — в знаменитый храм Апостолов, которые приняли к себе и сохраняют сей священный род, удостоившийся почти равной чести. Так погребен наш Император!

Напротив того, и поход Юлианов был бесславен (народы и города его преследовали кликами черни и шутов, о чем и ныне еще многие помнят); а возвращение его было еще бесславнее. Какое же это бесславие? — Его несли скоморохи, шествие сопровождалось неприличными игрищами; пели, плясали, поносили его за отступничество, за поражение и смерть. И какого оскорбления не понес он? Чего не выслушал от людей дерзких, которые в оскорблении других ставят свое искусство? Наконец принимает его город Тарс, не знаю, как и за что осужденный на такое посрамление. Здесь и место погребения назначено ему бесчестное, и гроб нечистый, презренный, отвратительный для благочестивого взора.

Я описал только самые главные и важные вины Юлиана; но знаю и то, что двум или трем придворным ласкателям, равным ему в нечестии (о других охотно умалчиваю), дана была за нечестие такая награда, что они в короткое время беспрепятственно опустошили бы все владения [195] Римлян на суше и на море, если бы сим делам вскоре не был положен благоприятный конец. Столько превосходили они грабительством и жадностью древних сторуких гигантов! Управление областями поручаемо было людям не самым правдивым, но самым бесчеловечным. Одно было право на получение начальства — отступничество; и те только получали дары от Юлиана, которые замышляли наибольшее зло против себя и других. Что сказать о переменах и переиначиваниях в судебных определениях, которые в одну ночь менялись и вращались туда и сюда, подобно приливу и отливу в море? Ибо сей неутомимый муж хотел сам производить суд, все присвояя себе из честолюбия. Может быть подумают, что я слишком виню за малые преступления, и малыми уменьшаю большие. Впрочем всякий согласится, что такие дела не Елисейских достойны полей и не славы, какую имеет там Радамант ⁸, и какой удостаивают Юлиана люди одного с ним собратства и разряда. Одному удивляюсь в Юлиане: Многих своих сверстников и знакомых, особенно по Азийским училищам, настоятельно приглашал он к себе, как бы намереваясь произвести дела дивные, и окрылял надеждами, поминая свои обещания. Когда же они являлись, оказывалось, что это одна хитрая уловка и [196] обольщение глаз. Одних проводил он тем, других иным. Некоторых дружески даже приглашал к столу; вместо всякой другой приманки, величал товарищами, подавал им чашу, шутил с ними, но отпускал от себя ни с чем; так что они не знали, кого более винить, его ли в обмане, или самих себя в легковерии. Не сочту нужным упоминать о том, сколько недостойно похвалы в правилах сего философа, что, имея вред собою примеры государей твердых и непоколебимых, которые, что бы ни случилось, не изменялись в лице и не показывали в себе никаких следов смущения, он столько был негневлив и умел владеть страстями, что, производя суд, шумом и криками наполнял весь дворец, как будто сам терпел насилие в ущерб, а не других защищал от сего. Но кому не известно, что многих из поселян, всенародно приходивших к нему за тем, о чем обыкновенно просят царей, он при всех бивал кулаками и топтал ногами, и обходился так жестоко, что они радовались, если не подвергались чему-либо тягчайшему? В какой же части слова упомянуть о тех дуновениях и отдуваниях, которые сей дивный муж, в осмеяние наших обрядов ⁹, производил на показ старухам, зажигая огонь на жертвеннике? Как хорошо было видеть Римского царя с обезображенными щеками, возбуждающими большой [197] смех не только в посторонних, но и в тех, которым он думал доставить сим удовольствие! Ибо он не слыхал, что богиня его, Афина, прокляла свирель, когда, посмотревшись вместо зеркала в воду, увидела, что свирель обезобразила у ней лице. Ужели не заслуживают удивления те круговые чаши, которые Юлиан всенародно подавал непотребным женщинам, и сам от них принимал, прикрывая свое распутство видом таинства? Другие узнали сие собственным опытом, когда власть доставила Юлиану полную свободу; но я некоторым образом провидел сие издавна, с тех пор, как был с ним вместе в Афинах, куда он прибыл вскоре по возвращении брата своего, испросив на то позволение у Императора. Две были причины сего путешествия: одна благовиднейшая — обозреть Грецию и ее училища, другая отдаленнейшая и не многим известная — посоветоваться с тамошними жрецами; потому что нечестие не имело еще явной дерзости. И тогда я не худо разгадал сего человека; хотя и не принадлежу к числу искусных в сем деле. Меня сделали прорицателем непостоянство его нрава и неумеренная восторженность; если только наилучший прорицатель тот, кто умеет хорошо угадать. По мне не предвещали ничего доброго: шея нетвердая, плеча движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой [198] причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, смешиваемые один с другим, не твердые, не подчиненные правилам.

Но для чего описывать подробно? Таким же видел я его прежде дел, каким узнал и по делам. Если бы здесь находились некоторые из бывших со мною тогда и слышавших мои слова; они без труда засвидетельствовали бы сие. Ибо тогда же, как увидел это, сказал я им: «какое зло воспитывает Римская Империя!» и предрекши, желал быть ложным прорицателем. Ибо лучше бы мне быть лжепророком, нежели испытать вселенной столько зол, и явиться на свет такому чудовищу, какого не бывало прежде; хотя и повествуют о многих наводнениях, о многих воспламенениях, извержениях и провалах земли, о людях бесчеловечных, о зверях чудовищных и многосложных, не в обыкновенном порядке производимых природою. И потому имел он конец достойный своего безумия. Здесь только Бог не явил Своего обычного долготерпения; потому что Его человеколюбие было бы бедственно для многих. В людях добродетельных оно произвело бы уныние, а в грешных презорство и мысль, что никто не назирает над нашими делами, нет ни управления, ни воздаяния, но все движется и управляется случайно, мысль, показывающая лукавый ум, весьма пагубно рассуждающий о самых важных предметах!

Вот что вещаем мы — Галилеяне, люди презренные, поклоняющиеся Распятому, ученики рыбарей [199] и, как сами говорят, невежд; мы, которые заседаем и поем псалмы вместе с старухами; мы, которые изнурены продолжительными постами и полумертвые, напрасно бодрствуем и пустословим во время всенощных бдений, и — однако же низлагаем вас! Где суть книгочии? Где суть совещавающии (Исаии 33, 18.)? Я заимствую сию победную песнь у одного из наших немудрых, как вам представляется. Где жертвы, обряды и таинства? Где заклания явные и тайные? Где искусство гадать по рассеченным внутренностям? Где чудеса предведения и знамения чревовещателей? Где славный Вавилон, о котором столько было толков, и вся вселенная, которую мечтал ты покорить себе; пролив немного нечистой крови? Где Персы и Мидяне, которых считал у себя в руках? Где боги, тобою сопровождаемые, тебя руководствующие и сопровождающие, твои защитники, соратники? Где прорицания и угрозы на Христиан, или совершенное истребление нас и имени нашего в определенный срок? — Все исчезло, обмануло, рассеялось; все велеречивые похвалы нечестивых оказались сонною мечтою.

Когда один иноплеменный царь с многочисленным войском напал на Езекию, Царя Иудейского, обложил Иерусалим и злобно изрыгал нечестивые и богохульные слова на Царя и самого Бога, как будто уже не оставалось средств спасти город от его владычества: тогда Езекия приходит в храм, раздирает одежды, проливает потоки слез, воздев руки к небу, призывает Бога во свидетели богохульства Сеннахиримова, и [200] молит Его быть отмстителем за высокомерные угрозы. «Видишь, Господи, — говорит он, — как сей иноплеменник поносит Тебя — Бога Израилева; видел еси, Господи, да не премолчиши (Пс. 34, 22.)». И молитва Царя не осталась тщетною: ибо восстающий против Бога познал самым делом свое безумие, и ушел, не исполнив угроз своих: поражаемый вдруг некою невидимою силою, он потерял большую часть войска, и был прогнан неприятным известием, сверх чаяния положившим конец осаде и его надеждам. Так поступил Езекия, окруженный многочисленным войском, Царь великого Иерусалима, который, может быть, и сам собою отразил бы враждебные полчища. А мы, для которых оставалось одно оружие, одна стена, одна защита — надежда на Бога (потому что совершенно лишены были отвсюду всякой человеческой помощи), мы от кого иного могли ожидать, что услышит наши молитвы и отразит угрозы, как не от Бога, Который с клятвою отверг высокомерие Иаковлево ¹⁰? О какие невероятные повествования! Какие дерзкие надежды! Мы демонам обещаны были в жертву; мы — великое наследие Божие, язык свят, царское священие (1 Петр. 2, 9.), предназначались в награду за исполнение одной надежды, за победу в одной брани. Таков дар от тебя Христианам за то, что к общему вреду спасен ими ¹¹? Так [201] дал ты Господу Богу своему! Доселе Бог удерживал еще и отлагал Свой гнев за нас, не возжег еще всей Своей ревности, а только высоко занес десницу на нечестивых, и хотя натянул и уготовал лук, однако же удерживал его силою, и ожидал, пока выйдет наружу вся злоба Юлианова, подобно какому-нибудь злокачественному и гнойному вереду; — ибо таков закон Божия суда: или спасти покаянием, или наказать по справедливости. И тогда, с трудом перенося настоящее и сокрушаясь о будущем (потому что самая благость Божия к Своим, от нас сокрываемая, была для нас нестерпима), возносили мы глас свой к Богу; то призывая Его, как Владыку, то умоляя, как благого Отца, то как бы жалуясь и вступая с Ним в суд, что свойственно людям сетующим, взывали: Вскую, Боже, отринул еси до конца, разгневася ярость Твоя на овцы пажити Твоея? Помяни сонм Твой, егоже стяжал еси исперва (Пс. 73, 1. 2.), который приобрел Ты страданиями Единородного Слова Своего, удостоил великого Твоего завета, привлек на небо новым таинством в залогом Духа. Воздвигни руце Твои на гордыни их в конец! Ты терпел, елика лукавствоваша враги на святых Твоих, и восхвалишася на праздники Твои (Пс. 73, 3.). Мы призывали меч и Египетские казни, просили Бога судити прю свою; умоляли восстать [202] наконец на нечестивых, говорили: доколе грешницы, Господи, доколе грешницы восхвалятся (Пс. 93, 31.)? доколе будут смирять люди Твоя и озлоблять достояние Твое? доколе не перестанут и говорить и делать беззаконие? Мы повторяли сии и подобные сим плачевные слова: Положил еси нас в пререкание и поношение соседом нашим, в притчу во языцех, в поругание всем человеком (Пс. 79, 7. 43, 14, 15). Мы воспоминали о винограднике, который перенесен из Египта — из мрака безбожия, возрос в красоту и величие Веры, а потом лишился своей ограды — смотрения Божия стерегущего нас, стал открыт для всех проходящих, для злых властелинов, и опустошен диким вепрем сим, лукавым человеком, усвоившим себе зло, преисполненным тиною зла.

Так размышлял и взывал я прежде к Богу. Что же теперь изменяю в звуках песни? — Оплакиваю уже погибель нечестивых; делаюсь человеколюбив к ненавистникам, и говорю так: Како быша в запустении, внезапу исчезоша, погибоша за беззаконие свое (Пс. 72, 19.), как прах возметаемый вихрем, как пух, развеваемый ветром, как утренняя роса, как свист пущенной стрелы, как удар грома, как быстролетная молния? Если бы они, хотя теперь, переменились в мыслях, перестали предаваться множеству заблуждений, и потекли во след истины: то, может быть, и самое падение обратилось бы им в пользу. Ибо и наказание часто служит ко благу наказываемых. Но что, если они останутся при том же [203] мнении, еще будут держаться идолов и не уцеломудрятся бедствием, которое вразумляет и неразумных? Иеремия так оплакивает Иерусалим, что бездушные вещи призывает к плачу, и у стен требует слез (Плач. Иер. 2, 18.); какой же найдется плач, достойный сих столь упорных людей? Кто оплачет одно настоящее, не проливая еще слез о будущем наказании за то, что они безумствовали, удалились от Бога, и послужиша твари паче Творца (Рим. 1, 25.), и не только послужили, но восстали на служителей Божиих, и вознесли на них нечестивую руку, достойную таких зол? Но как Богу угодно, так и да будет! Кто знает, что Бог, Который решит окованныя (Пс. 145, 8.), возводит от врат смерти обремененного и долу поверженного, не хочет смерти грешника, но ждет обращения его, Который и нас, сидевших во тьме и сени смертней, просветил и умудрил,— сей Бог и их восприимет некогда, и, отложив тяжелый и железный жезл, упасет их жезлом пастырским?

Но слово мое опять возвращаю к той же победной песни: паде Вил, сокрушися Догон (Исаии 46, 1.), блато бысть Сарон, посрамлен Ливан (Исаии 33, 9.); теперь уже не скажут глупой, недвижимой и бесчувственной толпе идолов: начальствуй! не станут искать мухи, бога Аккаронского, или чего-либо еще более смешного; не будут помышлять о рощах и высотах и о всякой лесистой и тенистой горе, не пожрут сыны своя и дщери своя бесовом (Пс. 105, 37.), за что древле Израиль укоряем был Пророками. Но что [204] мне до сего? Обращусь к настоящему, — к тому, что нас собственно касается. Не будут уже лукаво смотреть на священные наши храмы, нечистою кровью осквернять жертвенники, получившие имя от пречистой и бескровной Жертвы; не будут безбожными алтарями бесчестить священных мест, расхищать и осквернять приношений, к нечестию присоединяя корыстолюбие; не будут оскорблять седину иереев, честность диаконов, целомудрие дев; не будут уже к рассеченным утробам Святых припускать нечистых свиней, чтобы вместе с пищею пожирали и сии утробы; не будут уже зажигать гробы Мученические, чтобы сим посрамлением удержать других от подвижничества; не будут истреблять огнем и рассеивать на ветер останки Святых, предавая их бесчестию с самыми бесчестными костями, чтобы лишить подобающей им чести; не будут уже ставить седалищ губителей и забавляться хулою Епископов в Пресвитеров, также Пророков и Апостолов и даже самого Христа; не будут уже торжествовать над нами, запрещая нам законом лжеименное ¹² образование, чтобы вместе с тем заградить нам уста. Подай сюда свои царские и софистические речи, свои неотразимые силлогизмы и энтимемы; посмотрим, как и у нас говорят неученые рыбари. Отстави глас песней твоих, и песней органов твоих, повелевает тебе Пророк мой (Амос. 5, 23.). Да воспоет опять [205] с дерзновением Давид, который таинственными камнями низложил надменного Голиафа, победил многих кротостью, и духовным сладкозвучием исцелял Саула, мучимого злым духом. Пусть свещеносец твой погасит огонь; а мудрые и священные девы возжгут для Жениха свои светильники. Пусть твой иерофант сложит с себя одежду блудницы; а священницы облекутся правдою (Пс., 131, 9.) и украшением славы, вместо духа уныния (Пс. 61, 4.), облекутся в великий и нескверный хитон, во Христа — наше украшение. Пусть умолкнет твой проповедник, и не говорит бесславного; да вещает же мой проповедник богодухновенное. Оставь свои волшебные и чародейские книги; и пусть перечитываются одни Пророческие и Апостольские. Прекрати свои гнусные и тьмы исполненные ночные сборища; и я восстановлю священные и светлые всенощные бдения. Загради свои тайники и пути, низводящие во ад; я покажу тебе пути открытые и ведущие на небо. Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля? Бог словом рассеял тьму, словом произвел свет, основал землю, округлил небо, распределил звезды, разлил воздух, положил пределы морю, протянул реки, одушевил животных, сотворил человека по образу Своему, дал всему красоту. Словом и ныне рассеял Он ночной мрак, и все привел во свет, порядок и прежнюю стройность. Теперь не владычествуют уже алчные и лживые демоны; не оскорбляется тварь поклонением, воздаваемым ей [206] вместо Бога. Отбрось своих Триптолемов, и Келеев, и таинственных драконов; устыдись, наконец, книг своего богослова — Орфея; воспользуйся даром времени, покрывающего твое бесстудство. Если же это — одни басни и вымыслы; то обнаружу твои ночные таинства. Теперь не говорит уже дуб, не прорицает треножник, и Пифия не наполняется, не знаю чем, но не более, как баснями и бредом. Источник Кастальский опять умолк и молчит; его вода возбуждает не дар пророчества, но смех. Аполлон опять стал безгласным истуканом, Дафна — деревом, оплакиваемым в басне! Дионис опять андрогин и водит с собою толпу пьяных; великое твое таинство — бог Фалл страждет любовью к прекрасному Просимну. Семела опять поражена молниею. Опять храмлет на обе ноги, но проворен в отыскивании прелюбодеев Гефест — этот бог замаранный сажею, хотя он славный художник и Олимпийский Терсит. Арей опять за любодеяние скован вместе со Страхом, Ужасом и Смятением и ранен за дерзость. Афродита опять любодейца, срамно рожденная, служительница срамных браков. Афина опять дева и рождает дракона. Геракл опять беснуется, или лучше сказать, перестает бесноваться. Опять из похотливости и сладострастия превращается во все виды Зевес, советник и властитель богов, который один поднимает всех их со всем существующим, а сам не может быть сдвинут с места всеми. Гроб Диев опять показывается в Крите. Как скоро вижу твоего Кердоя, Логия и Эпагония; закрываю глаза и бегу прочь от твоего [207] бога, потому что стыжусь смотреть. Не препятствую тебе поклонятся силе красноречия и суме. Одно у тебя стоит уважения: чествование, воздаваемое андрогинами у Египтян Нилу, Изиды, Мендезийские боги, Аписы и все прочие чудовищные и из многих составленные звери, которых ты живописуешь или лепишь. Смеюсь твоему Пану, Приапу, Гермафродиту и прочим богам, которые в неистовстве или изуродованы, или растерзаны. Предоставляю все сие зрелищу и стихотворцам, украшающим ваших богов; а я заключу слово увещанием.

Мужи и жены, юноши и старцы, все служащие в сем святилище и занимающие низшие степени, все, которых Господь избавил некогда от заблуждения и безбожия, а ныне от восстания язычников и от бедствий настоящих и ожидаемых! Выслушайте слово мужа, который научился сему не слегка, но из ежедневных событий, из древних историй, книг и деяний! Великое дело не испытать никакой скорби; а может быть и не великое, если истинна слово, что егоже любит Господ, наказует, биет же всякого сына, егоже приемлет (Евр. 12, 6.), и о котором особенно печется. Напротив того великое дело — вовсе не грешить, или по крайней мере не согрешать тяжко; потому что быть совершенно безгрешным — Бог поставил выше человеческой природы. А вторым после сего делом полагаю, чтобы падшие и наказанные, а потом прощенные, всегда чувствовали сие наказание, и избегали новой казни за новое преступление. Посему и мы самым делом [208] восчувствуем Божие наказание. Покажем самих себя достойными не того, что прежде потерпели , но того, что напоследок получили. Будем оправдываться в постигшем вас бедствии тем, что мы, не как злодеи, были преданы язычникам, но вразумлены, как дети. Не станем забывать о буре во время тишины, о болезни — во время здравия, о плене — по благополучном возвращении в Иерусалим, об Египте — после Египта. Время злострадания да не будет у вас лучшим времени успокоения; но оно будет таким, если окажется, что мы тогда были смиренны и умеренны, и во всех надеждах простирались к небу, а теперь превозносимся, надмеваемся и опять обратились к тем же грехам, которыми были доведены до постигших вас бедствий. Ни, чада, ни (1 Цар. 2, 24.), говорить негде Священник Илий, увещевая детей своих, согрешивших против Бога. Напротив того зная, что легче возвратить потерянное благоденствие, нежели сохранить дарованное от Бога (ибо потерянное возвращается целомудрием, а дарованное утрачивается беспечностью), зная, что больное тело восстановляется лекарствами и воздержанием, а восстановленное, при малом нерадении и пресыщении, опять приходит в расслабление и впадает в прежние недуги, — зная все сие и внушая друг другу, придем в самих себя и будем целомудренно располагать временем. И во-первых, братия, будем праздновать не плотским весельем, не пиршествами и пьянством; вы знаете их плод — нечистые ложа и распутство. Не будем устилать улиц цветами, умащать [209] трапез срамом благовоний, украшать преддверий; да не освещаются дома чувственным светом, да не обращаются в дома бесчиния звуками свирелей и рукоплесканиями! Так установлено язычниками праздновать новомесячия. А мы не сим почтим Бога, не тем превознесем настоящее время, что нас не достойно, во чистотою души, светлостью ума, светильниками, озаряющими все тело Церкви, то есть, божественными созерцаниями и размышлениями, возносимыми на священный свещник и освещающими всю вселенную. В сравнении с сим светом ничтожны, по моему мнению, все огни, возжигаемые у людей при частных или общественных торжествах. Есть у меня и миро, но такое, которым помазуются только священники и цари, как многосоставным и многоценным и за вас истощенным, — миро, составленное искусством великого Мироварца. О если бы и я сподобился принести благовоние сего мира! Есть у меня и сия духовная и божественная трапеза, которую мне уготовал Господь сопротив стужающим мне (Пс. 22, 5.); за нею упокоеваюсь, и веселюсь, и по насыщении не предаюсь постыдным помыслам, но усыпляю в себе всякое восстание страстей. Есть у меня и цветы, которые прекраснее и долговременнее всякого весеннего цветка, цветы нивы исполнены, юже благослови Господь (Быт. 27, 27.), то есть, Священники, благоухающие Пастыри и Учители, и из народа все, что есть чистого в избранного. Ими-то я желаю увенчаться и украситься, когда, по примеру святого Апостола, подвигом добрым подвизаяся, течение скончаю, веру [210] соблюду (2 Тим. 4, 7.). Заменим тимпаны духовными песнями, бесчинные клики и песни — псалмопением, зрелищное рукоплескание — рукоплесканием благодарственным и стройным движением рук, смех — размышлением, пьянство — мудрою беседою, шутливость — степенностью. Если же тебе, как любителю торжественных собраний и празднеств, нужно плясать; скачи, но не плясанием бесстыдной Иродиады, делом которой была смерть Крестителя, а скаканием Давида при поставлении на место Кивота, которое, как думаю, было таинственным знаменованием быстрого и свободного шествования пред Богом.

Вот первая и важнейшая часть моего увещания! Вторая же часть, сколько знаю, будет для многих тяжела и неприятна. Ибо человек, получивший возможность воздать злом за зло, особливо если то, что потерпел, дает справедливую причину к гневу, — не любит повиноваться слову, которое обуздывает его раздражительность. Однако же слово мое достойно того, чтобы его выслушали и приняли. Не будем неумеренно пользоваться обстоятельствами времени, не допустим излишества в употреблении своей власти, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Из настоящей перемены воспользовавшись тем, что избегаем зла, возненавидим всякое отмщение. Люди умеренные почитают для своих оскорбителей достаточным наказанием их страх, ожидание того, чего они достойны, и мучения собственной их совести. Ибо кто боится будущего наказания, тот уже [211] страдает, хотя и не терпит еще наказания; он сам себя наказывает, может быть более, нежели как наказали бы его исполнители казни. Итак не пожелаем умерять (Божия) гнева, да не явимся наказывающими слабее надлежащего. Но поелику не можем за все наказать; то простим во всем, и чрез то соделаемся лучшими наших обидчиков и станем их выше. Покажем, чему их учат демоны, и чему нас научает Христос, Который страданиями приобрел славу и восторжествовал не менее тем, что не сделал того, что мог сделать. Воздадим Богу одно благодарение, распространим таинство ¹³ благостью, и на сей только конец воспользуемся обстоятельствами. Победим мучителей правдолюбием. Особенно в прощении: покажем человеколюбие и силу заповеди, которая воздает и нам равным человеколюбием, как скоро имеем в том нужду; ибо знаем, что в нюже меру меряем, возмерится нам (Марк. 4, 24.) Если же кто и очень огорчен; предоставим огорчивших нас Богу и будущему суду. Не будем уменьшать будущего гнева тем, что возложим на них собственную свою руку. Не будем помышлять об отобрании у них имуществ, не повлечем их на суд, не станем изгонять из отечества, наказывать бичами; кратко скажу; не сделаем им ничего такого, что сами потерпели. А если возможно, собственным примером своим сделаем и их кроткими. Пострадали ли у кого [212] сын, или отец, или жена, сродник, друг, или другой кто из ценимых им дорого; вознаградим каждого за страдание, убедив его с твердостью перенести все, что ни потерпел. Выше сего дара, что иное можем воздать им? Сказать ли и о величайшем благодеянии, какое мы получили? Наши гонители преследуются упреками народов и городов, на зрелищах, на торжищах, в собраниях. Везде ублажают старое, выставляют новое на позор, и к большему удивлению, даже соучастниками наших гонителей, с укоризнами ниспровергаются самые боги, как обманывавшие их долгое время и уже поздно уличенные в обмане. Кто вчера был поклонником, тот ныне стал ругателем. Чего еще более требовать?

Сие воздается ныне несчастным, и может быть это еще малая часть воздаяния. Будет время, когда оскорбителей моих и великого их вождя увижу оплакивающими свое нечестие, — когда всякое беззаконие будёт судимо и подвергнуто истязанию. Умалчиваю о наших Божественных изречениях и о тех казнях, которые, по нашему учению, уготованы в будущем. Обратись к своему учению и к ужасам, о которых любят рассуждать не одни стихотворцы, но и философы; обратись к своим Пирифлегетонтам, Коцитам и Ахеронтам, в которых мучатся за неправду Тантал, Титий, Иксион. К ним сопричислится Юлиан, царь сего собратства, и даже предварит их, по нашему слову и определению. Не жаждою будет он томиться, стоя по горло в озере; не будет приводим в ужас камнем, по [213] изображению трагика, висящим над головою и непрестанно то поднимающимся, то опускающимся; его не будут вертеть на быстро кружащемся колесе; и птицы не будут терзать его печень, никогда неистощающуюся, но всегда восполняемую, — пусть все сие будет истина, или одна баснь, скрывающая истину в вымысле. Но тогда увидим, как и чем он будет наказан, увидим, что мучение его будет тяжелее описанных, потому что взыскания и воздаяния всегда соразмерны преступлениям.

Таков от нас дар тебе, превосходный и мудрый муж (скажу твоими же словами), за удар ногою! Сие воздаем тебе мы, которым, по великому и удивительному твоему уложению, запрещено было учиться красноречию. Видишь, что не до конца должны мы были молчать, что твои уставы не могли осудить нас на всегдашнее безмолвие; но что и нам дана свобода возвысить голос и обличить твое неразумие. Как невозможно никаким искусством удержать Нильские водопады, низвергающиеся из Ефиопии в Египет, или остановить солнечный луч, хотя на малое время и затмевается он облаком; так нельзя связать и языка Христиан, обличающего ваши дела. Сие произносят тебе Василий и Григорий, противники и противоборники твоего замысла, как сам ты думал и других уверял, своими угрозами прославляя и поощряя нас к вящему благочестию. Зная нас еще в Греции, как людей приобретших себе имя и известность жизнью, красноречием и взаимным единодушием, ты почтил нас честью Циклопа, [214] то есть, последних соблюдал на погибель, и, может быть, умышлял принести в победный дар демонам, как нечто великое и достойное твоего величия, если бы встретили мы тебя возвращающегося из Персии; или даже, худо рассчитывая, питал надежду и нас ввергнуть в одну с собою бездну. Ибо мы не малодушнее тех юношей, которые были орошены в огне, победили зверей верою, охотно подверглись опасности вместе с мужественною матерью и еще мужественнейшим священником, показали, что одна только вера непобедима; не малодушнее конечно и тех, которые при тебе явили свою неустрашимость, и из которых один ¹⁴, посрамив матерь богов твоих, и разрушив жертвенник, веден был к тебе, как осужденник, вошел как победитель, и немало посмеявшись твоей багрянице и твоим речам, как преиспещренным и смешным, вышел от тебя с большим дерзновением, нежели с каким возвращается иной с вечери и с светлого пиршества; а другой ¹⁵, когда все тело глубоко просечено было ремнями, едва дыша от ран, не только не ослабел в пытках и не почел претерпеваемых мучений тяжкими, но даже заметив, что некоторые части тела не подвергались еще ударам, начал обвинять мучителей в нанесении ему оскорблений; потому что не все его тело почтили, но оставили нечто неистерзанным и [215] неосвященным, а с сим вместе указывал на голень, которая одна избежала железных ногтей, и требовал, чтобы и ее не щадили.

Итак сие тебе слово, ценимое Христианами, не ниже лжей и нелепостей Порфириевых, которыми вы восхищаетесь, как божественными глаголами, и не ниже твоего Мисопогона или Антиохика ¹⁶; ибо тем и другим именем надписываешь ты свое сочинение. Его делали тогда важным твоя порфира и льстецы, всему в тебе удивлявшиеся, а теперь стало оно бородою, которую все таскают, рвут и осмеивают, равно как и трудившихся над нею. В нем, как будто рассуждая о чем-то важном, ты весьма надмеваешься тем, что не имеешь излишней заботливости о теле, и никогда не чувствовал неварения пищи от многоядения; а с намерением умалчиваешь о том, что так жестоко гнал Христиан и истреблял сей многочисленный священный народ. Но какой вред для общества, когда один человек страдает неварением пищи, или имеет естественную отрыжку? Когда же воздвигнуто было такое гонение, и произведено столько замешательства; тогда не должна ли была вся Римская Держава прийти в худое положение, как и действительно оказалось на опыте? Сей воздвигаем тебе памятник, который выше и славнее столпов Геракловых. Те были [216] водружены на одном месте, и видимы только приходившими туда; а сей памятник, переходя от одного к другому, не может не быть везде и всем известен. И твердо знаю, что поздние времена увидят его обличающим тебя и твои дела, а также научающим и всех прочих не отваживаться на подобное восстание против Бога, чтобы, поступая подобно тебе, не получить одинакового с тобою воздаяния.

Комментарии

1. Юлиана.

2. Разумеется Юлиан.

3. Созвездие.

4. То есть явившийся на небе свет, изображающий знамение Креста, о чем выше сказано.

5. Еврипид.

6. Огненосцем назывался носивший в войске языческом священный огонь для воскурения жертв, и победители щадили жизнь его, чтобы тем не оскорбить богов. Но поражение Римского войска могло быть так велико, что нельзя было бы спастись и сему человеку.

7. Констанций.

8. По языческому суеверию на полях Елисейских добродетельные получают награды, которые распределяет Радамант.

9. Указание на обряды, совершаемые при таинстве Крещения.

10. То есть потомков Патриарха Иакова (Амос. 6, 8. ).

11. Во время возмущения, бывшего по смерти Константина В., Констанций спас Юлиана и брата его Галла от смерти, скрыв их во дворце своем.

12. В языческих училищах и в светских науках.

13. Христианскую веру.

14. Св. Марк Арефузский.

15. Св. Евсевий Самосатский.

16. Сочинение Юлиана Мисопогон — ненавистник бороды, написанное против Антиохиян, которые смеялись над длинною и неопрятною Юлиановою бородою.

Текст воспроизведен по изданию: Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского. Часть 1. М. Московская духовная академия. 1843