70. К МАРТИНИАНУ (74).

Изображением бедствий своего отечества убеждает, лично или письменно представить императору о гибельных последствиях разделения Каппадокии. (Писано в 371 году).

Как высоко, думаешь ты, оцепил бы я это счастье – встретиться нам когда-нибудь друг с другом, и пробыть мне с тобою столько времени, чтобы насладиться всеми твоими совершенствами? Ибо, если сильным доказательством учености служит – увидеть многолюдные города и узнать их нравы; то, думаю, это же самое в короткое время доставит твоя беседа. И какая разность, видеть ли многих по одному, или одного, совместившего в себе опытность всех? Но скорее и в большей мере назвал бы я превосходным то, что доставляет не затруднительное ведение прекрасного и собирает познания добродетели, чистые от примеси с худшим. Отличный ли поступок, слово ли достойное памятования, постановления ли мужей, которые стали гораздо выше других, – все это собрано в сокровищнице души твоей; так что не один только год, как Алкиной Улисса, но целую жизнь свою желал бы я слушать тебя, и согласился бы, чтобы для этого самая жизнь была продолжительна, сколько ни обременяюсь я своею жизнью.

Итак почему же теперь пишу, когда надлежало бы прийти самому? Потому, что зовет меня к себе страждущее отечество. Ибо не безызвестно тебе, превосходнейший, что потерпело оно; его, как Пенфея, растерзали какие-то, в подлинном смысле, демоны, Менады; его делят и подразделяют на [158] части, как худые врачи, своею неопытностью, делают раны еще более неизлечимыми. Поэтому, поелику оно страждет от разделения, нужно уврачевать его, как недужное. Потому граждане писали ко мне прося поспешить; и необходимо идти не потому, что помогу чем-нибудь делу, но для того, чтобы самому избежать упрека, если оставлю без помощи. Ибо сам знаешь, что находящиеся в затруднительном положении, как легко предаются надежде, так скоры бывают на упреки, всегда слагая вину на то, в чем сделано упущение.

Впрочем и по этому самому надлежало бы мне свидеться с тобою, и сообщить тебе свого мысль, лучше же сказать, попросить тебя, чтобы придумал ты, что-нибудь отважное и приличное твоему благоразумию, не презрел нашего отечества, преклонившего колена, но, явясь в воинский стан, сказал с свойственным тебе дерзновением: «не думайте, что вместо одной области приобрели вы две; потому что не из другого какого царства взяли другую, но поступили подобно человеку, который, приобретя себе коня или вола, и потом рассекши его надвое думает, что вместо одного стало у него два; между тем как не только не сделал двух, по испортил и одного»; а также и сильным при Дворе сказал бы: «не этим способом расширяйте царство: сила не в числе, а в самых вещах». Ибо думаю, что теперь не обращают внимания на происходящее, одни, может быть, по незнанию истины, другие потому, что не хотят огорчить словами, а иные потому, что нет им дела до этого. А если бы можно было дойти тебе к самому царю, это всего лучше помогло бы делу, и сообразно было бы с прекрасным предначертанием жизни твоей. Если же это сколько-нибудь трудно и по времени года и по летам, с которыми, как сам говоришь, [159] неразлучна леность; то нет никакого труда написать тебе. Почему, оказав помощь отечеству письмом своим, во-первых, сам в себе будешь сознавать, что не преминул сделать все, по мере сил своих, а потом, и страждущим подашь достаточное утешение тем самым, что покажешь себя сострадательным.

Но, о если бы можно было самому тебе вступиться в дела и своими глазами увидеть горестное положение! Тогда, может быть, подвигнутый самою ясностью видимого, изрек бы ты какое-нибудь слово, приличное и высоте твоего духа и унынию города. Не откажись же верить тому, что пересказываем мы. Подлинно, нам нужен Симонид, или другой подобный стихотворец, умеющий трогательно оплакивать бедствия. Но что говорю: Симонид? Надлежало бы сказать, чтобы Есхил, или другой кто подобной ему, живо изображающий великость несчастия, стал велегласно сетовать. Прекратились уже у нас эти собрания, и речи, и сходбища на площади мужей ученых, и все, что делало прежде город наш именитым. Почему реже теперь увидишь, чтобы выступил кто на площадь из занимающихся обучением или витийством, нежели как видали прежде в Афинах – людей заклейменных бесчестием или с нечистыми руками. А на место их введено туда невежество каких-то Скифов или Массагетов. Только и слышен голос объявляющих иск, подвергаемых взысканию, наказываемых бичами. Крытые переходы, с обеих сторон оглашаемые печальными звуками, по-видимому, сами издают голос, стоная о происходящем. Опасение за самую жизнь не позволяет нам подумать о том, что училища закрыты, и по ночам не бывает освещения. Ибо не мала опасность, когда с удалением властей, как с падением подпор, все рушится. И какое [160] слово изобразит наши бедствия? Иные, и именно составляющие у нас не худую часть советодательного сословия, предаются бегству, вечное изгнание предпочитая Поданду. А когда говорю о Поданде. представляй себе лакедемонский Кеад ¹, или другую, самой природою изрытую пропасть, если видал ты во вселенной одну из тех пропастей, дышащих тлетворным воздухом, которые иным само собою пришло на мысль называть Харониями ². Подобным чему-то такому представляй себе и этот Поданд. Итак из трех частей одни спасаются бегством, поднявшись с своими женами и домами, другие уводятся как пленники, и это большая часть людей знаменитых в городе; они составляют жалкое зрелище для друзей, на них выполняются желания врагов, если только действительно был у нас такой зложелатель. Остается же третья часть; и они-то, не перенося разлуки с людьми близкими, и вместе сознавая себя бессильными удовлетворить своим нуждам, отрекаются от самой жизни.

Сие-то просим тебя сделать явным для всех, изобразить собственным своим словом и с свойственным тебе дерзновением, на которое дает тебе право жизнь твоя; просим предсказать ясно, что, если не переменят вскоре своего намерения, то не будет уже и тех, кому бы могли оказать свое человеколюбие. Этим или принесешь ты пользу общему делу, или, по крайней мере, поступишь как Солон, который, не в состоянии будучи защищать оставленных граждан, потому что городская крепость была уже взята, облекшись в оружие, сел [161] у дверей, и своим вооружением давал знать, что не согласен он на то, что сделано. Верно же знаю, что, если кто и не примет теперь твоего мнения, то вскоре потом воспишет тебе самую высокую похвалу за доброе расположение и благоразумие, когда увидит дела исполнившимися по твоему предречению.

Комментарии

1. Кеадом называлась пропасть, в которую Лакедемоняне низвергали приговоренных к смерти. См. Павзания кн. 4. гл. 18.

2. Название: Харония, первоначально принадлежало одному источнику в древнем Лациуме, которого воды издавали заразительные пары. Плин. Естест. Истор. кн. 2 гл. 23.