47. К ВОСПОРИЮ ЕПИСКОПУ (51).

Опровергает клевету, будто бы предавал проклятию епископа кесарийского Диания; сознается в своей скорби о подписании Дианием исповедания веры, принесенного из Константинополя Георгием, но свидетельствует также, что приступил к общению с Дианием, который во время болезни своей признался, что при упомянутой выше подписи не отвергал он исповедания Никейского. (Писано в начале епископства).

Какую, думаешь, болезнь причинил душе моей слух об этой клевете, рассеянной против меня некоторыми не боящимися Судии, Который угрожает всем глаголющим лжу (Псал. 5, 7)? Едва не целую ночь провел я без сна по причине выражений, какие употребила любовь твоя: так глубоко коснулась печаль моего сердца! Ибо подлинно клевета, по словам Соломона, мужа смиряет (Притч. 29, 28); и нет человека столько нечувствительного, чтобы не пострадал душевно и не преклонился до земли, став добычею языка, готового говорить ложь. Но необходимо все покрывать, все терпеть, отмщение за себя предоставляя Господу, Который не презрит нас; потому что оклеветаяй убогого раздражает Сотворшего и (Притч. 14, 31). Впрочем сложившие эту новую хульную баснь на меня, должно быть, вовсе не верят Господу, Который утвердительно сказал, что и за праздное слово воздадим ответ в день суда (Матф. 12, 36). Скажи же мне, я предавал проклятию блаженного Диания? Ибо вот что донесено [119] на меня. Где и когда? В чьем присутствии? Под каким предлогом? Словесно ли только, или письменно? Другим ли в этом последовал, или сам был начинщиком и самовольным распорядителем в такой дерзости? Какое бесстыдство в людях – обо всем говорить так легко! Какое презрение судов Божиих! Разве к выдумке своей прибавят еще, что бывал я когда-нибудь не в своем уме, и не понимал собственных слов своих: потому что, сколько знаю, владея своим рассудком, не сделал я ничего подобного, да и с начала не держал того в мысли. Напротив того, гораздо более сознаю в себе, что с первых лет жизни воспитывался я в любви к Дианию, и взирая на сего мужа, видел только, как он почтен, как величествен, сколько имеет в лице священнолепия. А когда раскрылся уже во мне разум, тогда узнал я его и по душевным совершенствам, и радовался, если бывал с ним вместе, изучая простоту и благородство и свободу его нравов, а также и другие свойства, мягкость сердца, великость духа и вместе кротость, чинность, негневливость, приветливость, доступность, соединенную с сановитостью. Почему и причислял его к мужам отличнейшим по добродетели.

Впрочем (не скрою правды), перед кончиною его жизни, со многими из боящихся Господа в отечестве моем, скорбел я о нем тяжкою скорбью за подпись под изложением веры, принесенным из Константинополя Георгием. Потом по кротости нрава, и по скромности, желая всех несомненно уверить в отеческом сердоболии, когда впал уже в болезнь, от которой кончил и жизнь, призвав меня, сказал он: «свидетельствуюсь Господом, что, хотя в простоте сердца согласился я на принесенное из Константинополя писание, однако же [120] нимало не имел мысли отвергать веру, изложенную никейскими святыми отцами, и не инаково содержу в сердце, но как принял в начале; и молюсь не быть отлученным от части тех блаженных трех сот осьмнадцати епископов, которые объявили вселенной благочестивое провозвестие». Почему после такого удостоверения, уничтожив всякое сомнение в сердце, как самому тебе известно, приступил я к общению с ним, и прекратил свою скорбь. Таковы мои отношения к этому мужу. Если же кто скажет, что он знает какую-либо незаконную мою хулу на сего мужа, то пусть не в углу, как раб, нашептывает об этом, но, выступив против меня, явно обличит со всею свободою.