125. К ФЕОДОТУ, ЕПИСКОПУ НИКОПОЛЬСКОМУ (130).

На упрек Феодотов, что не известил о происшедшем у св. Василия с Евстафием, ответствует, что молчал о сем деле, как уже сделавшемся известным для всякого, объясняет причины, почему не может быть у него общения с Евстафием, и почему не отвечал он доселе на укоризненные Евстафиевы речи. наконец просит не верить разглашаемой лжи и молиться Господу, чтобы дал ему пребывать в духе любви. (Писано в 373 году).

Прекрасно и справедливо поступил ты, воистину досточестнейший и возлюбленнейший брат, [241] побранив меня за то, что, когда, расставшись с твоим благоговением, носил я к Евстафию эти предложения о вере, ничего не дал знать тебе о том, что было у меня с ним, маловажного или важного. А я умолчал о поступке его со мною не потому, что оный не достоин внимания, но потому, что разглашен уже молвою всюду; почему никому не было нужды в моем извещении, чтобы узнать намерение сего человека. Он и сам позаботился об этом, как бы опасаясь, чтобы не мало было число свидетелей об его образе мыслей, и какие писал ко мне письма, разослал их в самые отдаленные места.

Итак сам он отделился от общения, не захотев сойтись со мною в назначенном месте, и не приведя туда учеников своих, как обещал, меня же с Феофилом Киликом своею явною и открытою хулою предавая позору в многолюдных собраниях; потому что посеиваю в душах народа догматы, чуждые собственному его учению. И сего было уже достаточно, чтобы прервать мне с ним всякую связь. Когда же, пришедши в Киликию и встретившись с каким-то Геласием, изложил он ему исповедание веры, какое прилично было бы написать одному разве Арию и самому близкому из учеников его; тогда, конечно, еще более утвердился я в разделении с ним, рассудив, что не переменит Ефиоплянин кожу свою, и рысь пестроты своя (Иер. 13, 23), а равно и воспитанный в превратных догматах не может очиститься от еретического повреждения.

Но он и далее простер отважность свою, написав, наилучше же сказать, скропав против меня длинные речи, исполненные всякого злословия и клеветы, на которые я не отвечал еще; будучи научен Апостолом не себе отмщать, но давать место гневу (Рим, [242] 12, 19); притом, представив себе глубину лицемерия, с каким всегда сближался со мною, приведен я был от изумления в какое-то немотствование. Но если бы и не было ничего этого; то настоящий поступок, на какой он отважился, в ком не произвел бы ужаса и совершенного к нему отвращения? Как слышу (если только. это справедливо, а не выдумка сложенная для оклеветания), он осмелился повторить над некоторыми рукоположение, чего доселе не делал, кажется, ни один из еретиков. Поэтому можно ли терпеливо нам переносить подобные дела, и проступки этого человека почитать удобоисцелимыми?

Итак не увлекайтесь ложными словами, и не доверяйте подозрениям людей, которые без затруднения принимают все в худую сторону, будто бы я такие поступки почитаю безразличными. Да будет известно тебе, возлюбленнейший и досточестнейший для меня, что не знаю, испытывал ли я в душе своей когда-нибудь в другое время столько печали, сколько испытываю теперь, как скоро услышал о нарушении церковных уставов. Но молись только, чтобы дал нам Господь не делать ничего по раздражению, а иметь любовь, которая не бесчинствует, не гордится (1 Кор. 18, 4). Ибо посмотри, как не имеющие любви превознеслись выше всякой человеческой меры, и бесчинствуют в свете, отваживаясь на поступки, каким протекшее время не представляет и примеров.