АФАНАСИЙ ВЕЛИКИЙ

СВЯТОГО ОТЦА НАШЕГО АФАНАСИЯ ВЕЛИКОГО,

АРХИЕПИСКОПА АЛЕКСАНДРИЙСКОГО, ЗАЩИТИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ИМПЕРАТОРУ КОНСТАНЦИЮ

Боголюбивейший Император! Зная тебя уже с давних лет Христианином и благочестивым, еще по наследству от твоих предков, я тем с большим дерзновением приступаю к оправданию себя против взносимых на меня обвинений. Посему-то и начинаю слово мое словами блаженного Павла, дабы представить его ходатаем за себя пред тобою; ибо я знаю, что Павел проповедник [4] истины, а ты особенно любишь внимать словам сего проповедника. Но, чтобы видеть твоему Величеству положение дел церковных и увериться в составившемся против меня заговоре, — для сего достаточно тебе уже писем столь многих Епископов. Самое также раскаяние Урзакия и Валента так чистосердечно, что и всякий может видеть из него, как несправедливы все обвинения, на нас возносимые; ибо что значат все доносы других наших обвинителей в сравнении с сими показаниями Урзакия и Валента? «Мы», пишут они, «лгали на Афанасия, вымышляли вины на него, и все доносы наши на него — чистая клевета». Притом, в добавок к сим уже очевидным доказательствам нашей невинности, — вот еще и новое: — удостой выслушать. — Когда мы представали пред глаза обвинителей Пресвитера Макария, они ничего не могли доказать против него: но как скоро мы уходили, наедине они вели дело, как хотели. А такой суд и по закону Божественному и по нашим законам признается недействительным. Посему я не сомневаюсь, что и твое благочестие (ибо ты боголюбив и правдолюбив) найдет нас свободными от всякого подозрения; [5] обвинителей же наших объявит клеветниками.

Что же касается до обвинения, которое взносят на меня пред твоим Величеством, касательно брата твоего, благочестивейшего, блаженныя и вечныя памяти Императора, Константа: то хотя враги мои и стараются уверить всякого в справедливости оного и даже дерзнули писать об нем и к тебе, но ложность прежних обвинений доказывает также ложность и сего обвинения; ибо если бы и другие взносили на меня такое преступление, то и тогда дело не могло бы остаться без исследования, и тогда потребовалось бы много доказательств и улик противу меня. Но поелику сей донос сделали на меня те же самые, которые ложно обвиняли меня и прежде: то не ясно ли отсюда, что и сие обвинение их такая же выдумка, как и те наветы? Посему-то враги мои и оклеветывают меня пред тобою тайно, думая обмануть твое благочестие. Но они сами обманулись; ты внял клевете их не так, как им хотелось, а по своему долготерпению позволил и мне защититься пред тобою; ибо твое равнодушие, при их наветах, и твое медление в определении для меня казни [6] означали конечно не что другое, как-то, что ты, по правосудию, приличному Императорам, ожидал оправдания от обвиненного. Удостой же выслушать оное от меня; я уверен, что и ты сам осудишь безрассудство моих врагов, которые безбоязненно нарушают заповедь Божию, запрещающую говорить ложь пред Царем.

Признаюсь, не без стыда приступаю к опровержению тех клевет, которых конечно и сам обвинитель уже не осмелится повторить в присутствии нашем; ибо ему хорошо известно, что он лжет и что я не так безумен, чтоб меня можно было подозревать даже в помышлении о чем-нибудь подобном. Посему-то, если бы о моей вине допрашивали меня другие, то я не стал бы и отвечать им, дабы самым защищением не возродить в сердцах слушателей сомнения о моей невинности; но пред твоим Величеством я не обинуясь и смело говорю в мою защиту, и простерши руку, подобно Павлу, свидетеля Бога призываю на мою душу (2 Коринф. 1, 23), и да позволено будет мне сие, — клянусь, как написано в книге Царств, — свидетель есть Господь и свидетель Христос Его (1 Цар. 12, 15), [7] клянусь, что никогда не поносил твоего благочестия пред братом твоим, блаженной памяти благочестивейшим Императором Константом, никогда не внушал ему враждебных противу тебя намерений, как ложно обвиняют меня в этом враги мои. Даже, если и когда он сам заводил беседу со мной о твоей милости, как случалось сие во время пребывания нашего в Аквилее, то и в том свидетель Господь, что я говорил тогда о твоем благочестив. О если бы Бог открыл тебе тогдашнюю беседу мою, дабы ты мог познать отсюда клевету моих обвинителей! Но прости, Государь, моей смелости и дай мне еще более свободы говорить пред тобою. — Христолюбивый Констант был не столь легкомыслен и я не столь безрассуден, чтобы мы могли беседовать друг с другом о подобных предметах, т. е., чтобы я дерзнул клеветать на брата веред братом в унижать Императора пред Императором. Нет, Государь, я не дошел еще до такого безумия; я не забыл сей Божественной заповеди: и в совести твоей не кляни царя; и в клети ложницы твоея не кляни богатого; яко птица небесная донесет глас твой и имеяй криле [8] возвестит слово твое (Еккл. 10, 20). А если и то, что говорится о царях втайне, никак не может остаться безвестным, то вероятно ли, чтоб я стал поносить тебя в присутствии царя и при многочисленном собрании? Ибо без посторонних я никогда не виделся с братом твоим, и он наедине никогда не беседовал со мною. Бывал же я у него всегда в сопровождении Епископа того города, в котором мы проживали, и других, которые, по какому-либо случаю, находились в нем. Так, говорю, я не один приходил к брату твоему, не один и уходил от него. И об этом могут посвидетельствовать тебе Фортунат Епископ Аквилейский, отец Осия, также Криспин, Епископ Патавии, Лукулл Веронский, Дионисий Лундский и Викентий Кампанский. За умерших Максима Трирского и Протасия Медиоланского может посвидетельствовать об этом же Евгений, который был в то время Магистром. Он всегда стоял при дверях, и потому мог слышать, как просьбы наши к твоему брату, так в ответы, коими он нас удостаивал. Хотя сего и достаточно для доказательства моей невинности: но позволь представить тебе подробное [9] описание и моего странствования, дабы ты и отсюда мог видеть, как напрасно оклеветывают меня враги мои.

Выехав из Александрии, я не был ни в лагерях брата твоего, ни у другого кого-либо, а прямо отправился в Рим. И здесь после того, как сообщил церкви то, что мне нужно было и что составляло цель моего путешествия в Рим, я постоянно проводил время в церковных собраниях. К брату же твоему не писал, кроме того случая, когда Евсевиане, своими письмами против меня, заставили меня защищаться пред ним, еще во время пребывания моего в Александрии, — и когда я отсылал к нему списки священного Писания, которые я составлял для него, по его повелению. Упоминаю об этом потому, что, защищаясь пред твоим благочестием, я должен высказать всю правду. Спустя три года после сего, я получил от брата твоего письменное повеление явиться к нему (он был в то время в Медиолане). Это приглашение довольно смутило меня своею неожиданностью, ибо, свидетельствуюсь Господом, причина оного была мне неизвестна. Но поводом к нему, как я уже узнал в последствии, был [10] съезд некоторых Епископов, которые просили Константа писать к тебе о составлении собора. Поверь, Государь — все это истинно, и я нисколько не лгу пред тобою. Когда же я прибыл в Медиолан; то здесь собственным опытом убедился в удивительной ко мне снисходительности твоего брата; ибо он удостоил видеть меня и объявил мне, что он писал к тебе и просил тебя о составлении собора. Из Медиолана он послал меня в Галлию, дабы отсюда, вместе с отцом Осиею, прибывшим туда, отправились мы на Сардикийский Собор. По окончании Собора, я переселился в Наисс, где опять получил письмо от Константа. Впоследствии я проживал в Аквилее; здесь застали меня письма твоего благочестия, и отсюда, по приглашению покойного брата твоего, я опять ездил в Галлию, возвращаясь из коей я представлялся и пред лице твоего благочестия.

Итак, в каком же месте и в какое время, по словам моего обвинителя, я поносил тебя пред твоим братом? При ком я дошел до такого безумия, что осмелился произносить о тебе столь дерзкие речи, которые он мне навязывает? Кто подтвердит [11] верность слов его и засвидетельствует, что его доносы на меня истинны? Ибо и свидетель должен говорить то, что он видел собственными глазами, как повелевает Священное Писание (Притч. 25, 8). Но нет; обвинитель мой не найдет ни одного свидетеля тому, чего не было. А что я нисколько не лгу, оправдываясь пред тобою, в этом, вместе с истиною, свидетельствуюсь и твоим благочестием. Припомни, Государь (ибо я знаю, что ты имеешь весьма твердую память), — припомни, прошу тебя, мой разговор с тобою в то время, как ты удостаивал меня своей личной беседы сперва в Виммнакии, потом в Кесарии Каппадокийской, и наконец в Антиохии, — говорил ли я тогда что-нибудь худое пред тобою, напр. об Евсевианах, причинивших мне много огорчений, или порицал ли кого-нибудь из моих обидчиков? Если же я не поносил пред тобою даже тех, которых поносить имел причину: то ужели я дошел бы до такого безумия, что стал клеветать на Императора пред Императором и возмущать брата против брата? О, нет! И я умоляю тебя, Государь, будь милостив ко мне: — или повели, чтоб теперь же, в присутствии [12] твоем уличили меня в преступлении, или признай все доносы на меня клеветою и обрати суд свой на оклеветывающих меня, подражая Давиду, который говорил: оклеветающего таи искреннего своего сего изгонях (Псал. 100, 5). Так, хотя клеветники мои и столь далеко простерли свою дерзость, что совершили уже убийство, ибо уста лжущая убивают душу (Прем. 1, 2): но твое великодушие одержало победу и над ними, позволив мне защититься пред тобою, и показать твоему правосудию и любовь их к тяжбам и их склонность к клеветам. Впрочем, довольно сего касательно благочестивейшего, блаженной памяти брата твоего; ибо и из этих немногих слов, по данной тебе от Бога премудрости, ты уже сам можешь заключить о многом и убедиться в том, что сие обвинение против меня есть чистая выдумка.

Но чтобы видеть тебе, как ложен и другой донос на меня, т. е. будто бы я имел переписку с тираном (даже и имени его произнести мне не хочется), — будь столь милосерд, — как тебе угодно и чрез кого заблагорассудится, сам исследуй оный и реши дело по правде. Необычайность клеветы так [13] смущает меня, что я не только не могу собраться с мыслями, чтобы говорить в мою защиту, но даже не могу и на свет смотреть. Ибо поверишь ли, благочестивейший Государь, как сильно клевета сия поразила меня? Она постоянно тревожила душу мою, когда еще я не верил, чтобы кто-нибудь мог дойти до такого безумия, что не усомнился взнести на меня такую ложь; но когда я узнал, что и ее распространяли Ариане, и даже хвастали, что будто бы они уже передали тебе в копию с моего письма: то в сие время я еще более смутился, так что, казалось, лишился самого рассудка; ибо я проводил целые ночи без сна, то споря с моими врагами, как бы они были со мною, то произнося громкие жалобы, то со стенанием в слезами молясь Богу, дабы Он удостоил меня благосклонного твоего выслушания. Даже и теперь, когда по милости Божией, я уже получил просимое, в таком еще нахожусь замешательстве, что не знаю, как и начать мое оправдание; ибо сколько раз я ни принимаюсь заговорить в мою защиту, всегда удерживаюсь необычайностью злодеяния, в котором меня обвиняют. Касательно покойного твоего брата, враги мои [14] имели по крайней мере несколько вероятный повод к оклеветанию меня, потому что я имел счастье неоднократно лично беседовать с ним, и он сделал для меня такую честь, что писал обо мне к твоему благочестию. Притом он так благосклонно обходился со мною, что, когда мне случалось бывать у него, он оказывал особенное ко мне внимание и неоднократно вызывал меня к себе, когда находил нужным мое присутствие. Но с чудовищем Магненцием, — свидетельствуюсь Богом и Христом Его! — я совершенно незнаком и никогда не видал его. Какие же могли быть связи между людьми, друг другу незнакомыми? Или по какому бы побуждению я стал писать к Магненцию? Какое бы начало я сделал моему письму, если бы и решился писать к нему? Ужели бы мне одобрять его за убийство мужа, которого уважением я всегда пользовался и благодеяний которого я никогда не забуду? Ужели бы мне хвалить его за то, что он умертвил Христиан — моих друзей и мужей мне преданнейших? Или, ужели бы мне изъявлять пред ним мое удовольствие — потому, что он лишил жизни Римских моих знакомцев, которые принимали меня как родственника, [15] именно: блаженную твою тетку, на деле и по имени Евтропию (т. е. украшенную добрыми качествами), благородного Авутирия и преданнейшего мне Спирантия, и многих других, истинно ко мне расположенных?

И не безумно ли со стороны обвинителя даже подозревать меня в таком злодеянии? Ибо, чтобы могло внушить мне доверенность к злодею? Что было похвального в его поведении, по чему бы я мог надеяться себе безопасности под его покровительством? Ужели же то, что он убил своего Государя, поступал вероломно с своими друзьями, показал себя клятвопреступником, нечестивцем и безбожником и, вопреки Божественной заповеди, имел связи с волхвами в чародеями? Но как бы опять я мог дойти до такой низости, что не устыдился сказать «здравствуй» такому человеку, от зверства и жестокости которого не только я страдал, но и вся Римская Империя проливала слезы? Так, поэтому, я питал великую и глубокую благодарность к Магненцию за то, что он умертвил блаженного твоего брата, который своими пожертвованиями обогатил церкви и всегда готов был усердствовать к их благу! — Питал глубокую благодарность к [16] нечестивцу, который не уважил в блаженном толикой ревности к святыне и не устрашился благодати, дарованной ему при его крещении, но, как демон губитель и как адская фурия, в неистовстве умертвил его! — Отчего блаженный сподобился мученичества, а он, как злодей, подобно Каину, стеня и трясыйся бегал ниедному гонящу, пока наконец не погиб, как Иуда, и, сделавшись палачом самого себя, не получил сугубого возмездия здесь и в будущей жизни.

Вот с каким человеком, по мнению моего обвинителя, я находился в дружественных сношениях! Или нет, — он и не думал сего обо мне, а, как непримиримый враг мой, сам изобрел на меня эту невероятную клевету, нимало не заботясь о том, что он лгал бессовестно. Впрочем хотелось бы мне, чтоб обвинитель мой, кто бы он ни был, предстал сюда и, призвав во свидетельство самую истину (ибо все, что говорим мы, как бы в присутствии Божием, у нас — Христиан принимается за клятву), объявил мне: кто из нас более желал благополучия блаженному Константу, и кто усерднее молился за него? — Да это уже видно и из первой клеветы, на [17] меня взнесенной, и всякому известно. — Но если, как и сам клеветник должен сознаться, нельзя думать, чтобы человек, так расположенный к Константу и столько любящий его, мог быть другом врагу его; а между тем он сам вмел совершенно другое расположение к блаженному, нежели какое я имею к нему: то не справедливо ли будет и то мое предположение, что он же сам, как враг Константу, и замышлял против него то, что теперь мне ложно приписывает?

Так, хотя я до того поражен сею клеветою, что не знаю, что в говорить против нее в мою защиту, и мне остается только призывать на себя тысячу казней, если хоть в малейшее подозрение падет на меня в таком злодеянии: но пред тобою, Государь правдолюбивый, я все еще дерзаю защититься. Посему снова умоляю тебя, исследуй со тщанием донос моего обвинителя. Особенно же прими свидетелями в этом деле послов Магненция, которых он некогда присылал к тебе, — именно, Серватия и Максима Епископов, и сопровождавших их Климента и Валента. Узнай от них, — привозили ли они ко мне какие-либо письма от Магненция? Ибо письма и мне [18] подали бы повод писать к нему; а если он не писал ко мне и не знал меня: то по какому бы побуждению я стал писать к нему, — человеку, мне совершенно незнакомому? — Разведай: во время свидания с Климентом, не воспоминал ли я о блаженном Константе, и не омочил ли, по Писанию, одежду мою слезами, представляя в сердце моем человеколюбивую и христолюбивую его душу? Узнай: каким страхом поражен я был, когда услышал о жестокости чудовища Магненция и увидел Валента, шедшего чрез Ливию, опасаясь, что и он не замышлял ли каких-либо злодеяний, и не хотел ли убить разбойнически всех тех, которые любили блаженного и воспоминали об нем, из которых я никому не уступлю в этом первенства.

Но когда я трепетал при одном представлении их злодейских замыслов, мог ли я не воссылать тем усерднейших молитв о твоей кротости, Государь? Ужели и тогда я мог сделаться другом убийце своего Государя и врагом тебе, брату убитого, и отмстителю за его смерть? Но мог ли бы я дать место в моем сердце столь ужасному злодеянию Магненция в забыть о твоих благодеяниях, — [19] забыть тогда, как ты благоволил своими письмами обнадежить меня, что пребудешь столь же ко мне благосклонным и после смерти блаженного, сколь был благосклонен при его жизни? Какими бы глазами я стал смотреть на убийцу? Или как бы я мог представлять себе, что я смотрю на блаженного Константа, не воссылая молитв о твоем здравии? Ибо братья по природе суть зеркала друг для друга. — Нет! И как по одному тому, что я видел тебя в Константе, я никогда не дерзнул бы клеветать на тебя; так опять по одному тому, что видел Константа в тебе, я никогда не решился бы писать ко врагу его. Напротив, при таковых моих чувствованиях, мне всего естественнее было молиться о твоем спасении. Так я и поступил, в чем и имею свидетелями, во-первых, Господа, который внимал моим молитвам и даровал тебе царство твоих предков во всей его целости; а после Него и тех, которые находились при моем молебствии, именно: — Фелициссима Дукса Египетского, Руфина Кафолика и Стефана Магистра, начальствовавших также в Египте, Астерия Комита, Палладия, бывшего Магистром Палации, Антиоха и Евагрия [20] Агентов. Ибо только и было моих слов: «помолимся о спасении благочестивейшего Императора Констанция». И весь народ тотчас в один голос воскликнул: «Христе! Помоги Констанцию!» и таким образом долго молился.

Итак, что я никогда не писал к Магненцию и от него не получал писем, в подтверждение сего призываю во свидетели Бога и Его Слово, Единородного Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа. Но позволь мне дать несколько вопросов и моему обвинителю о том, — откуда он узнал о моей переписке с Магненцием? — Может быть, он скажет, что у него есть копии с моего письма? — (ибо Ариане сильно старались рассеять такую молву). — Но если бы даже он представил и письмо, написанное буквами похожими на мои, то и такое его доказательство не было бы еще неопровержимо. Много есть бездельников, которые искусно подделываются под чужой почерк; не мало таких, которые подделывались даже под руки Государей. А посему сходство букв отнюдь не докажет настоящего сочинителя письма, если те, под известный почерк которых подделываются, сами не [21] признаются, что написанное действительно написано ими. Желательно мне еще спросить моих обвинителей и о том, — кто им доставил те письма? Откуда они взяты? Тогда и у меня был секретарь, и у тирана служитель, которые брали письма от почтальонов и передавали ему. Мои секретари здесь; потребуй и тех служителей, — они вероятно еще живы, расспроси о письмах, разыщи дело так, как будто бы тебе председала истина. Истина есть стража царей, особенно царей Христианских; с нею вы совершенно безопасны в управлении царством; ибо Священное Писание говорит: милостыня и истина сохранение царю и обыдут престол его в правде. Восхваляя истину, и Зоровавель мудрый одержал победу над своими соперниками, в весь народ воскликнул: велика есть истина и премогает (2 Ездр. 4. 41).

Поэтому-то, если бы меня пред другими обвиняли, я непременно потребовал бы суда у твоего благочестия, по примеру Апостола, который потребовал однажды суда Кесарева (Деян. 25); — и клеветники тотчас замолкли. Но теперь, поелику дерзнули обвинять меня пред тобою, Государь: к кому воззвать мне, [22] если не к Отцу Того, который сказал: Аз есмь истина (Иоан. 11, 6), да преклонит Он сердце твое на милость? — Владыко, Вседержителю, Царю веков, Отче Господа нашего Иисуса Христа! Ты словом своим даровал царство сие рабу твоему Констанцию; Ты же просвети ум его, да познав клевету, вымышленную на меня, милостиво примет мое оправдание и да покажет чрез сие всем, что слух его огражден истиною, и что царю, как написано, приятны уста праведныя (Притч. 19, 13); ибо Ты благоволил возвестить чрез Соломона, что только в правде исправится престол царства (Притч. 25, 5). — Итак, Государь, еще умоляю тебя: исследуй дело, в котором меня обвиняют. Пусть узнают мои обвинители, что единственный предмет твоей заботливости есть истина. Потщись заметить, не изменят ли они клевете своей самым лицом? — Ибо вот средство узнавать по лицам сердца людей: сердцу веселящуся, говорит Писание, лице цветет, в печалех же сущу сетует (Прит. 15, 13). И по истине, хотя и сама совесть обличила злоумышлявших против Иосифа; но злобное расположение Лавана к Иакову выразилось на лице его. Да и ты [23] уже видишь, конечно, неправость врагов моих из того смятения, в котором они бегают и скрываются, — нашу же невинность из того дерзновения, с которым мы защищаемся против клевет, возносимых на нас. Притом спор наш не об имении, а о славе Церкви. Кто ранен камнем, тот ищет врача: но удары клевет жесточе ударов камня; ибо клевета, по словам Соломона, дрекол и меч и стрела остра; и сии удары врачуются одною только истиною, от пренебрежения которой раны еще более разбаливаются.

И подлинно сие-то пренебрежение истины и есть причина тех беспорядков, которые теперь повсюду возмущают церкви; от него-то без сомнения и произошло, что по одним пустым предлогам, выдуманным врагами моими, изгнаны в ссылку и столь многие и столь престарелые Епископы за сообщение со мною. И если бы все сии бедствия и кончились только этим, не тщетно было бы наше упование на твое милосердие. Но чтобы зло не простиралось далее, дай восторжествовать у тебя истине, не допусти, к тяжкому бесчестию Церкви, усилиться тому подозрению, что будто бы Христиане и особенно Епископы [24] замыслили возмущение и ведут переписку о такого рода злодеяниях. И если тебе покажется трудным разыскать дело: то все будет справедливее поверить нам, которые опровергаем клеветы, нежели тем, которые клевещут на нас; ибо клеветники, как враги наши по злобе, вымышляют против нас свои обвинения, мы же напротив, в защищение себя, представляем законные доказательства. Для меня кажется весьма странным еще то, как враги мои могли дойти до такого бесстыдства, что осмелились говорить ложь пред царем, тогда как мы говорим пред ним всегда со страхом и благоговением. — Но потщись, прошу тебя, исследовать истину, и, как написано, — взыскуя обыска: откуда вышло то, что говорят про нас? Откуда взялись мои письма? — Но нет, в этом не уличат никого из моих секретарей; этого не покажут и служители тирана; ибо все дело чистый вымысел. А после сего, может быть, уже не нужно будет тебе продолжать розысков; от них без сомнения откажутся и сами обвинители, опасаясь, чтобы в самом деле не открылся настоящий сочинитель писем, который им одним известен, и никому более. [25]

Но наветы врагов моих этим еще не ограничиваются. И поелику они поставляют мне в вину то, что у нас совершалась служба в большой церкви прежде, чем здание было достроено: то позволь мне защититься пред тобою и в этом обвинении; ибо, чтобы я защищался, — сего непременно хотят мои недоброжелатели. — Что действительно совершалась служба в большой церкви, в этом я не запираюсь; ибо как я доселе ни в чем не солгал пред тобою, так и теперь не хочу лгать. Но опять дело происходило совсем не так, как представляют его мои обвинители. И позволь мне смело сказать пред тобою, благочестивейший Император, что мы не торжествовали тогда освящения храма; ибо этого нельзя было сделать без твоего повеления: даже мы не имели сего и в намерении; не приглашали никакого Епископа, ни другого кого-либо из духовного клира; не вносили с собою никаких вещей, хотя в здании, по новости его, многого недоставало; даже, наконец, не подавали никакой предварительной повестки о собрании, так что совершенно не в чем и укорять нас нашим обвинителям. А как дело происходило, всякому известно. Впрочем, [26] удостой и ты выслушать оное по свойственной тебе кротости и долготерпению. — Был праздник Пасхи, и народу собралось на оный чрезвычайно много, — так много, что если бы в каждом городе было столько Христиан, то поистине более их не нужно было бы и желать благочестивым Государям. А так как церквей в нашем городе чрезвычайно мало и притом те, какие есть, чрезвычайно тесны, то народ в большом волнении требовал, чтобы служба совершена была в большой церкви, и чтобы там можно было всем помолиться о твоем благоденствии. Что было и исполнено на самом деле. Сколько я ни увещевал Христиан потерпеть не много и собраться в других церквах, не смотря на тесноту их; — но меня не послушались; напротив, угрожали выйти из города и молиться в пустынях, под открытым небом, желая лучше перенести трудности пути, нежели в печали провести праздник.

И какие убеждения могли бы успокоить народ, особенно после претерпенных им бедствий! Ибо, поверь мне Государь, — я клянусь тебе в этом самою истиною, — что еще во время молитвенных собраний в [27] Четыредесятницу, от невместительности церквей и большого стечения народа, была такая теснота, что не редко уносили домой задавленными весьма много детей, немало молодых женщин, также весьма много стариц и немало отроков и отроковиц. Хотя, по милости Божией, никто не умер, однако и тогда уже открывался в народе ропот, — и тогда уже все настоятельно требовали, чтобы службы совершаемы было в большой церкви. Но если ив дни, предшествующие празднику, была такая теснота в церквах, то что должно было произойти в самый праздник? О, конечно, тогда Христиане потерпели бы еще что-нибудь худшее. Но не прилично было производить в народе, вместо радости, печаль, вместо веселья — слезы, вместо торжества — плач, тем паче, что мне было небезызвестны промеры отцов, позволявшие уклониться несколько в подобном случае от обыкновенного порядка. Так, блаженный Александр, по причине большого стечения народа и невместительности церквей, отправлял службу в созидаемой им большой церкви — Феоне, нисколько не стесняясь тем, что здание было еще не окончено. Тоже самое я видел в Трире и Аквилее; там также в праздники, [28] при большом стечении народа, собирались для отправления богослужений в церквах недостроенных; и такового поступка никто не называл беззаконным. Даже покойный брат твой, вместе с другими, присутствовал при таковых службах в Аквилее. Сознаюсь, что и я поступил точно таким же образом, впрочем не для того, чтобы торжествовать освящение храма, но чтобы совершить только молитвенное служение. Итак, Государь, я не сомневаюсь, что, по своему благочестию, ты похвалишь ревность в народе и простишь мне то, что я не воспротивился требованию столь многочисленного народа.

Что же касается до моего обвинителя, то желал бы я спросить его о том, — где, по его мнению, народу было приличнее молиться, — в пустыне, или недостроенном молитвенном здании? Где Христиане с большим благоговением и с большею торжественностью могли произнести «аминь», — в пустыне, или в доме, который назывался уже храмом воскресения Христова? И ты, благочестивейший Император, где бы ты желал лучше, чтобы народ с распростертыми руками помолился о тебе, — там ли, где видны следы [29] блуждающих язычников, или в здании, которое с того времени, как положены были первые основания его, все называют храмом воскресения Христова? — Я вижу, что ты предпочитаешь храм свой пустыне; ибо об этом говорит мне та улыбка, которая сияет на устах твоих. — Но обвинитель мой скажет, что «в церквах должно было совершаться оное торжество». — Так; но я уже сказал, что церквей было мало, и те так тесны, что не могли вместить всего множества стекшегося народа. А при таком неудобстве церквей каким образом можно было, более прилично торжеству и сообразнее с пользою, помолиться Господу, — так ли, чтобы народ собрался по частям в особые церкви, подвергаясь опасности быть задавленным, или так, чтобы он собрался в таком храме, где все удобно могли поместиться и вознести одну стройную молитву? Конечно, последнее было и приличнее торжеству и полезнее для молящихся, — и потому, что здесь видимым образом выражалось единодушие народа, и потому, что Бог скорее внемлет единодушной молитве; ибо если, по словам Спасителя, двум человекам по единодушной их молитве, дается все, чего [30] они ни попросят; то чего не дарует Бог столь многочисленному народу, который, собравшись в одно место, вознесет к Нему один стройный, молитвенный глас и скажет: «аминь»? А можно ли было не удивляться сему? Можно ли было не ублажать тебя, взирая на неизсчетное множество Христиан, собравшихся в одно место помолиться о тебе? И как радостно было для самих Христиан, прежде собиравшихся в разные церкви, видеть друг друга в одном храме? О, по истине, такое зрелище было восхитительно для всякого. И если кто тяготился им, то разве только один мой клеветник!

Но опровергну другое и последнее возражение моего обвинителя. — Обвинитель мой, может быть, скажет еще, что «в недостроенном храме не позволительно совершать богослужения.» — Но Господь сказал: ты же, егда молишися, вниди в клет твою и затвори двери твоя (Матф. 6, 6). Как же бы поэтому мой обвинитель посоветовал мне поступить в моих обстоятельствах? Или лучше, как бы посоветовали мне благоразумные и истинные Христиане (к сим обращайся, Государь, с подобными вопросами; ибо о первых [31] написано: юрод юродивая изречет (Исаии 32, 6), а в рассуждении последних сказано: совета у всякого премудрого ищи) — как бы, говорю, они посоветовали мне поступить тогда, когда собралось столько народа, что он не мог вместиться в тесных церквах и хотел уйти молиться в пустыню? Пустыня дверей не имеет, и всякому открыта; храм же воскресения Христова был огражден стенами и затворялся; и следовательно в нем видимым для всех образом отделялись верные от неверных. О, не всякий ли здравомыслящий должен согласиться с твоим Величеством, что в таком случае приличнее было избрать для молитвы храм? Ибо очевидно, что только здесь можно было совершить богослужение законным образом; в пустыне же, напротив, должно было опасаться различных беспорядков. Разве тогда бы только позволительно было отступить от обычая, законом утвержденного, когда бы молящиеся не имели постоянных жилищ, а обитали в пустыне, как некогда Израильтяне. Но и для Израильтян, после того как устроена была скиния, определено было особенное место для молитвы. — Владыка и истинный Царю [32] царствующих, Христе, Единородный Сыне Божий, Слово и Премудрость Отчая! Призри на меня, которого обвиняют за то, что народ взывал к твоему милосердию и чрез Тебя молился к Отцу твоему, сущему над всем Богу, о спасении раба твоего, благочестивейшего Констанция! Но нет, — я еще благодарю твою благость за то, что мне ставят в вину только соблюдение твоих законов. — Ибо я подал бы врагам моим повод взнести на меня еще важнейшее обвинение, и для сего доставил бы им законную причину, если бы, оставив храм, созданный Императором, мы пошли молиться в пустыню. О, как много мог бы тогда чернить меня мой обвинитель! О сколь бы достойны вероятия были тогда сии клеветы его, которые он стал бы соплетать на меня, говоря: «он уничижил храм твой; он считал его бесполезным; он смеялся над ним всякий раз, как проходил мимо его; он учил, что храм ничем не лучше пустыни, и потому воспротивился требованию народа, который хотел молиться в храме». А так, конечно, очернить меня ему хотелось; такого, без сомнения, он искал повода, чтоб очернить меня; но не нашел; — и вот в [33] негодовании от сего, выдумывает теперь на меня мнимые преступления. И поистине, он привел бы меня в стыд, если бы мог сказать про меня что-нибудь подобное. Теперь же, напротив, ясно видно, что обвинитель мой только клевещет на меня, подобно диаволу подстерегая молящихся, и что он обольстился историею Даниила, подумав по своему невежеству, что и в твое правление господствуют Вавилонские нравы; а не представил того, что ты сам друг блаженному Даниилу, и покланяяся с ним одному и тому же Богу, не только не запрещаешь, но даже хочешь, чтобы все молились Ему, зная, что одни молитвы и желания у всех, дабы ты безопасно и в мире во веки царствовал.

Но кончу мои жалобы на обвинителя. Ты же, о боголюбивейший Самодержец! да живешь многие лета и да совершишь торжество освящения храма! Молитвы, вознесенные в нем о твоем спасении, не препятствуют торжественному его освящению. Да не утверждают противного сему невежды, проповедующие одну ложь, но да поучатся истине от Отцов Церкви, да возьмут для себя уроки в оной из Священного Писания, или лучше, да поучатся оной чрез тебя, Государь любомудрый, из тех примеров, которые подают нам для подражания Иисус, сын Иоседеков, священник, и братия его мудрый Зоровавель Салафиилев и Ездра, священник и книжник; — из того, что они совершали в то время, как строили храм, после пленения Вавилонского. Ибо известно о сих мужах, что они тогда в праздник кущей, — великий праздник проводимый Израильтянами с великим торжеством и молитвословием, собирали народ в пространном притворе храма, лежащем к востоку, устрояли там жертвенники Богу, приносили жертвы и таким образом торжествовали праздник. Известно о сих мужах, что и впоследствии, — в субботы и новомесячия, — они приносили в храме обычные жертвы. Известно также, что и народ тогда возносил молитвы Богу, и что все это делалось тогда, как храм еще только строился; ибо Писание ясно говорит, что дом Господень не был еще создан и что он, напротив, и созидался успешно только тогда, когда молились таким образом. И однако ж как то, что не был еще освящен, не препятствовало возносить в оном молитву так и то, что [35] приносимы были в нем молитвы прежде его освящения не препятствовало его освящению; ибо хотя народ и молился в нем, однако храм был окончательно построен, его обновили, принесли в нем жертвы освящения, и все торжествовали совершенное окончание храма. — Подобным образом поступали блаженный Александр и другие Отцы; ибо и они часто собирали народ для молитвы в недостроенные храмы, и не смотря на это, по построении оных возносили Богу благодарственные молитвы и совершали освящение храмов. Так поступить прилично и тебе, благочестивейший Государь. Храм совсем готов; он уже освящен приносимыми в нем молитвами и к совершенному его великолепию не достает только твоего присутствия. О если бы ты дополнил сей недостаток и вознес в твоем храме молитвы ко Господу, которому ты и создал его! К сему поистине стремятся желания и молитвы всех.

Но продолжи твое снисхождение ко мне, Государь, — рассмотри вместе со мною и еще клевету, взносимую на меня и позволь мне также и ней защититься; ибо меня дерзнули обвинить еще в том, будто бы я противился [36] твоим указам, которыми, говорят, повелевалось мне удалиться из моей паствы. — Удивляюсь, как враги мои не могут утомиться, выдумывая столько клевет на меня. Но пусть они знают, что и мне не утомительно защищаться против них; напротив я еще радуюсь сему; ибо чем больше оправданий с моей стороны, тем больше для врагов моих стыда и бесславия. Никогда, Государь, я не противился твоим указам. Нет! я не способен и к такой дерзости, чтобы мог воспротивиться даже городскому квестору, — не только тебе, столь великому Императору. Мне не нужно много говорить тебе об этом, потому что весь город засвидетельствует сие обо мне. Впрочем, позволь мне опять с самого начала рассказать тебе о деле. Я уверен, что ты, услышав мой рассказ, удивишься хитрости моих врагов. В одно время прибыл в Александрию Монтан Палатин с таким письмом, которое показывало, что будто бы я просил у тебя позволения приехать в Италию, для исправления там некоторых нужд по делам церковным. Сколь ни глубокую благодарность к твоему Величеству возбудило во мне сие обстоятельство; ибо ты, принявши [37] посланные к тебе от имени моего письма за мои собственные, удостоил их благосклонного внимания и с заботливостью устроил все необходимое к тому, чтобы мне без затруднений начать и с удовольствием окончить мое путешествие: но с другой стороны, я не мог надивиться тем, которые ни мало не страшатся того, что ложь свойственна диаволу, и что лжецы чужды Говорящего: Аз есмь истина (Иоан. 14, 6); ибо я вовсе не писал к тебе, и на письмо подобного содержания никогда не может указать мой обвинитель, хотя бы мне и ежедневно предстояла нужда просить тебя о позволении видеть твое благосклонное лицо: потому что мне, с одной стороны, беззаконно оставлять паству, а с другой неприлично беспокоить твое благочестие, особенно, когда ты и без нас удовлетворяешь нашим церковным нуждам.

Но откуда обвинители мои взяли мое письмо? Я желал бы спросить их самих, — кто доставил им оное? Посему прошу тебя, Государь — повели, чтобы они ответили мне и на это, ибо ты узнаешь отсюда, что и сие обвинение такая же выдумка, как и моя переписка с достойным проклятия Магненцием, о [38] которой повсюду слышно было столько пустых толков. Если они и здесь явятся клеветниками, то против каких еще обвинений заставят меня оправдываться пред ними? Ибо они о том и думают и к тому, как я вижу, направляют все свои действия, чтобы посеивать везде вражды и раздоры. Даже, может быть, они надеются своими наветами и тебя вооружить против нас. Но таковых людей, Государь, надобно удаляться и не пускать к себе на глаза; потому что, обыкновенно считая своих слушателей таковыми, каковы сами, они дерзают думать, что и у тебя клеветы их могут иметь свою силу. Правда, некогда имела свою силу клевета Доика на священников Божиих, но внявший ей был Саул — человек неправедный; и Иезавель успела клеветою погубить богобоязненного Навуфея, но и слушавший сию женщину был Ахав — злодей в богоотступник. Напротив, святый Давид, которого подражателем быть тебе прилично,— чего и все искренно желают, — клеветников не только не допускал к себе, но даже, как бешеных псов, отвращался их, говоря: оклеветающаго таи искренняго своего сего изгонях (Псал. 100, 5). Ибо он строго соблюдал сию [39] заповедь: да не приимеши слуха суетна (Исх. 23, 1). Но нет сомнения, что враги мои и пред тобою по пустому расточают клеветы на меня; ибо ты, подобно Соломону, просил у Господа (что конечно и получил), дабы Он удалил от тебя всякое суетное слово и всякую ложь.

Но почему я мог заключать о том, что твоему Величеству не угодно было требовать меня к себе? — На это я имел основание, — именно то, что письмо было доставлено мне по старанию моих клеветников и не заключало в себе прямого повеления явиться к тебе. (Ибо и действительно в нем ты не давал мне никакого повеления, а только отвечал как бы на мою просьбу о позволении прибыть к тебе для исправления нужд церковных). Из сего одного ясно было для меня, что принесенное ко мне письмо написано было тобою не по собственной твоей воле. Такое убеждение мое разделяли и все (ибо я письменно объявлял о нем). И сам Монтан знает, что я не отказывался тогда от путешествия, а только почитал неприличным явиться к тебе под тем видом, что будто бы я сам просил тебя о сем в моих письмах, а с другой [40] стороны еще я опасался этим подать повод врагам моим обвинять меня в причинении беспокойства твоему Величеству. И действительно, я уже совсем приготовился отправиться к тебе (как об этом и сам Монтан знает), дабы, в случае твоего требования, пуститься в дорогу, и таким образом без замедления исполнить твое повеление; ибо я не так еще безумен, чтобы стал противиться твоим указам. Но поелику ты не приложил более писать ко мне: то каким же образом я мог противиться тебе, не имея никаких от тебя повелений? С чего берут обвинять меня в непослушании тебе? Не ясно ли отсюда, что и это обвинение чистая клевета? — О, если враги мои уже столь бесстыдны, что небывалые вещи представляют в таком виде, как бы они были на самом деле, то поистине, мне должно опасаться, чтобы они и вопреки тому, что теперь я защищаюсь пред тобою, не стали пустословить про меня, что я не удостоился твоего выслушания; ибо я так, по их мнению, прост, что нет ничего легче, как обвинить меня, — и они столь склонны к клеветам, что ни во что ставят сии слова Писания: не люби клеветати, да не вознесешися (Притч. 20, 13). [41]

Спустя два года и два месяца после того, как удалился из Александрии Монтан, прибыл туда Диоген Нотарий. Но так как и он не хотел вручить мне письма от тебя, ни приходил ко мне, ни меня не призывал к себе для того, чтобы хоть словесно объявить мне какие-либо от тебя повеления: то по прибытии военачальника Сириана, я сам начал требовать от него твоих указов, как такого уже предмета, о котором гласно говорили Ариане; (ибо в то время о твоих повелениях с особенным усилием они распространяли слухи, и даже хвастали, что они поступят со мной по своей воле). Должно еще признаться тебе, что я требовал тогда у него только письменных твоих повелений. После же того, как Нотарий, на мое требование, объявил мне, что у него нет никаких касательно меня указов, я обратился к самому Сириану и Префекту Египта Максиму, и требовал, чтобы по крайней мере кто-нибудь из них изложил мне письменно твою волю. Требовал же я этого потому, что ты по своей снисходительности писал ко мне, чтобы я никого не боялся, и не обращал внимания на тех, которые хотят устрашать меня, но жил [42] спокойно в моей пастве. Такой рескрипт от тебя принесли ко мне Палладий, бывший Магистр Палации и Астерий, правитель Армянский. С твоего позволения я прочитаю его, ибо вот что в нем говорится.

«Констанций Державный Август Афанасию.

Думаю, что не могло скрыться от твоего внимания, как я всегда желал всякого благополучия покойному брату моему Константу. Поэтому твоя мудрость легко может представить себе и то, как много я скорблю, услышав, что он умерщвлен был коварством злодеев. Но не смотря на это, поелику некоторые, пользуясь столь плачевным обстоятельством, стараются и тебя устрашать своими угрозами, я рассудил, в успокоение твоей честности, написать сей мой рескрипт. Причем прошу тебя, чтобы ты, как подобает Епископу, убедил народ собраться к узаконенному богослужению и вместе с ним, по обычаю, помолился о нас; ибо сие нам угодно. Что же касается до нашей воли, то мы желаем, чтобы ты во всякое время оставался Епископом на твоем месте.

Бог да сохранит тебя на многие лета, отче возлюбленный!» [43]

Об этом рескрипте даже и Палладий и Астерий говорили моим судьям. Но имея столь явный знак твоего покровительства, не в праве ли я был требовать от них твоих указов и не слушаться одних их слов? И они, не объявляя мне указа твоего Величества, не явно ли поступали вопреки этому рескрипту? — Нет, я нисколько не ошибался в моих выводах, когда из того, что мне не объявляли письменно твоей воли, я заключал о том, что мне передаются одни только слова, — слова, которых не слушаться мне явно позволялось в твоем рескрипте. Притом, благочестивейший Государь, и справедливость побуждала меня требовать твоих указов; ибо как по указу я вступил в мою паству, так по указу и должен был оставить оную; иначе я подлежал бы суду, как беглец из Церкви, тогда как, оставив ее по твоему повелению, я не без предлога бы удалился из нее. — Не далее моих простирались и требования народа с пресвитерами и большею частью граждан; ибо, приступив к Сириану, где был и Префект Египта Максим, и они также требовали, чтобы или письменно объявлена была мне твоя воля, или, по крайней [44] мере, оставлена была Церковь в покое, доколе сам народ не отправит к тебе послов по этому делу. Почему Сириан, по их настойчивом и продолжительном требовании, убедясь в справедливости оного, и обещал им именем твоего здравия (при чем был и Иларий) не возмущать Церкви, а отнестись об этом деле к твоему благочестию. Это в точности известно также свите Дукса и свите Префекта Египетского. А городской судья и до сих пор хранит у себя документ клятвенного Сирианова обещания. Из него ты ясно можешь видеть, что ни я, ни другой кто-либо, вовсе не были ослушниками твоей воли, а что все требовали только, дабы она объявлена была мне письменно.

Правда, и словесные повеления Императора должны иметь в глазах подданных ту же важность, какую имеют и письменные; особенно если тот, кому они вверены, смело объявляет их словесно и письменно. Но поелику судьи мои ни на словах открыто не объявляли мне твоего повеления, ни письменно не хотели мне сообщить оного, как просили их о том, а во всем действовали, как бы только от своего имени, то, признаюсь откровенно, они [45] казались мне подозрительными; особенно же они казались недостойными моей доверенности потому, что, будучи окружены Арианами, пировали и советовались с ними; ничего открыто и смело не делали со мною, а только строили мне козни и засады; ничего не производили, как уполномоченные Императором, а только действовали, как бы по наущению врагов моих. — Так, то именно и заставило меня требовать от судей моих письменных твоих повелений, что, с одной стороны, нельзя было смотреть без подозрения, как они и хотели привести в исполнение свои замыслы, и в сомнении оставляли свои предприятия; и что с другой, и мне было не прилично оставить Церковь без твоего повеления после того, как я взошел в нее с столь многими указами. — После того, как Сириан поклялся исполнить свое обещание, Христиане, по-прежнему, стали ходить в Церковь для молитвы с радостью и совершенно без всякого опасения. Но спустя двадцать три дня после его обещания, он вдруг ночью врывается в Церковь в сопровождении воинов; мы, по обыкновению, молились, — что увидели ворвавшиеся; ибо это случилось во время всенощного бдения на [46] наступающий праздник. И в сию-то ночь совершилось все, чего только хотелось Арианам, и о чем они разглашали еще прежде сего происшествия; ибо вместе с ними военачальник напал на Церковь; они же были и виновниками этого нападения. Что совершенно справедливо, благочестивейший Император; ибо они и сами не запираются в этом, а напротив, повсюду разглашают о таковых своих действиях. Что же касается до меня во время смутного сего происшествия; то я, как скоро увидел вторжение Сириана, прежде убедил народ выйти из Церкви, а за ним, чудесно сохраняемый и руководимый Господом и сам вышел из оной, не замечен будучи никем из врагов моих. (О чем посвидетельствуют тебе все бывшие тогда со мною). С тех пор я жил скрытно от всех, твердо впрочем надеясь получить оправдание в этом поступке, во-первых у Господа, а затем и у твоего Величества; ибо я бежал из Церкви не потому, что хотел оставить оную, но потому, что был гоним, как свидетельствует об этом и самое нападение Сириана. Поступку Сириана чрезвычайно дивились и все; ибо он, или вовсе не должен был бы давать [47] обещания народу, или, когда уже дал, не должен был бы нарушать оного.

И в самом деле, к чему все эти замыслы моих судей? Для чего было коварно уловлять меня и строить мне засады тем, которые могли дать мне и словесные и письменные повеления? — Повеление Императорское само внушает подданным великую доверенность к себе; напротив же, скрытный образ действования моих судей только более усиливал мое подозрение в рассуждении тех повелений, которые, по словам их, они имели касательно меня. И что за преступление сделал я, правдолюбивейший Самодержец, требуя от них твоих указов? Кто не сознается, что Епископ в праве этого требовать? Ты знаешь, Государь, из Писания, какое важное преступление делает Епископ, когда он оставляет без надзора Церковь свою и не радит о Божием стаде. Ибо отсутствие пастырей подает случай волкам нападать на стадо. Но Ариане и прочие еретики того только и домогались, чтобы, удалив нас из паствы, иметь свободу завлечь народ в нечестие. А посему, если бы я бежал из Церкви, какое бы мог принести оправдание пред истинными [48] Епископами, особенно пред Тем, который вверил мне стадо, — пред Тем, который есть судия всей земли, истинный Царь вселенной и Господь наш Иисус Христос, Сын Божий? Не по справедливости ли пала бы на меня тогда вся ответственность в заблуждении народа? И ты сам, благочестивейший Государь, не праведно ли стал бы тогда упрекать меня подобными словами: «ты вступил в паству по моему указу; для чего же без моего повеления удалился из оной и оставил народ?» А народ не по справедливости ли в день судный возложил бы на меня вину своего заблуждения, говоря: «тот, который был Епископом над нами, бежал от нас, и мы заблудились потому, что не было у нас никого, кто бы возвестил нам истину?» Что бы, скажи мне, я стал отвечать на все эти укоризны? — А таковые действительно укоризны против себя слышали некогда из уст Иезекииля и древние пастыри. От таковых поистине укоризн предостерегал нас и блаженный Апостол Павел, когда, в лице своего ученика, давал нам сие наставление: не неради о своем даровании живущем в тебе, еже дано тебе бысть пророчеством с возложением рук [49] священничества (1 Тимоф. 4, 14). Таковых то, наконец, укоризн страшился и я, когда не хотел, без всякой причины, оставлять моей паствы, а требовал для сего указов твоего Величества, желая знать твою об этом волю. Но я никак не мог тогда получить того, чего требовать имел полное право; за сие еще даже ложно оклеветали меня пред тобою. Ибо, поверь, Государь, я нисколько не противился твоей воле; и в доказательство сего я не буду стараться о возвращении в Александрию до тех пор, пока на это не будет воли твоего Величества. Открываю тебе заблаговременно такое мое намерение для того, чтобы клеветники мои не нашли и здесь повода обвинить меня.

Так вот каковы были мои рассуждения, по которым я не находил себя ни в чем виновным, но даже еще намеревался с таковым оправданием предстать пред твое Величество; ибо я знал твою снисходительность, памятовал о твоих неложных обещаниях, а особенно верил словам премудрого Соломона, что приятны царю устне праведны (Притч. 16, 13). И действительно, я совсем было решился пуститься в путь, и уже оставил пустыню, как вдруг разнеслась молва, которая [50] казалась сначала невероятного, но которая впоследствии совершенно оправдалась. Везде говорили о том, что Ливерий Епископ Римский, великий Осия Епископ Испанский, Павлин Епископ Галльский, Дионисий и Евсевий Италийские, Люцифер Сардикийский, и другие Епископы, Пресвитеры и Диаконы были сосланы в заточение за то, что не согласились подписать сделанного против нас приговора. A о Викентии, Епископе Капуи, Фортунациане Аквилейском, Иеремии Фессалоникийском и всех Епископах западных слышно было, что они не только претерпевали необыкновенное насилие, но даже подвергались страшным пыткам и ужасным мучениям, доколе не дали обещания прекратить со мною всякое общение. Между тем, как изумленные такою молвою, мы не знали еще, за что принять ее, — вдруг опять разнеслась другая молва, будто бы около девяноста Епископов, живших в Египте и Ливии, подверглись гонению, а церкви преданы последователям Ария, и что шестнадцать Епископов сосланы были в ссылку, а из остальных одни самовольно предались бегству, другие же вынуждены были притвориться последователями Ария. Ибо, по [51] рассказам, вот какое ужасное гонение там было. Александрийские братия, в праздник Пасхи, и по воскресным дням, обыкновенно сходились для молитвы в пустынном месте близ кладбища. В одно из таковых собраний, военачальник с большим отрядом воинов, заключавшим в себе более трех тысяч человек, вооруженных копьями, обнаженными мечами и стрелами, напал на Христиан. От сего совершились здесь все те ужасные злодейства, какие обыкновенно производятся во время подобных нападений, — и совершились над женщинами и детьми, которые не сделали никакого зла, кроме того, что молились Богу. Но лучше, может быть, умолчать о сих злодействах, дабы одним напоминанием об них не привести всех в слезы. Ибо до того простиралось зверство врагов, что обнажаемы были самые девицы, а тела умерших от мучений запрещалось даже предавать погребению; их повергали на площадях псам, где и оставались они, доколе родственники усопших не уносили их тайно, с большою для себя опасностью. Но великого труда стоило в это сделать так, чтобы никто не знал о сем. Прочие же злодейства врагов наших [52] таковы, что они могут показаться невероятными, и даже изумить всех своею необычайною мерзостью. Впрочем, необходимо рассказать тебе и об них, дабы ты, который с такою заботливою преданностью любишь и почитаешь Христа, узнал, что все обвинения и клеветы врагов наших к тому только и направлены, чтобы изгнать нас из церквей и ввести в оные свое нечестие. Ибо после того, как из православных и престарелых Епископов одни сосланы были в заточение, другие же предались бегству, — язычникам, оглашенным и тем, которые должны занимать первые места в народных собраниях, и тем, которые славились богатством, вместо православных учителей, повелено учиться истинной вере у Ариан. И теперь, при избрании какого-либо Епископа, уже не спрашивают, по завещанию Апостольскому, — неукоризненного ли он поведения, — но, подражая нечестивому Иеровоаму, именуют того Епископом, кто более платил за сие золота. Нечестивые нимало даже не обращают внимания и на то, если избираемый ими во Епископа быль язычник: для них это ничего; лишь бы он давал им золото! Итак, Государь, лишь только изгнаны [53] были Епископы, постановленные Александром, монахи и подвижники, то сии хитрые изобретатели клевет тотчас дерзнули на такие злодейства, что наругались над постановлением Апостольским и осквернили церкви. И поистине великие же выгоды доставили им клеветы их, давши им возможность безнаказанно беззаконновать и совершать даже в твое правление такие злодеяния, что к ним только можно приложить сии угрозы Писания: горе тем, имиже имя Мое хулится во языцех (Исаии 52, 5)!

Но от таковых слухов, не смотря на то, что все принимало превратный порядок, я не потерял нисколько присутствия духа, а напротив все еще продолжал мой путь к твоему Величеству, и тем поспешнее, что я был уверен, что все это делалось без твоего ведома, и что ты, когда узнаешь о таковых злодействах, остановишь их и не попустишь им совершаться более в твое правление; ибо нельзя думать, чтобы какой-либо благочестивый Император, мог быть равнодушным зрителем заточения невинных Епископов, обнажения девиц и других насилий, делаемых Церкви. Но между тем как, [54] имея такие мысли, я поспешал продолжить путь мой, — вдруг, в третий раз, опять разнеслась молва, что будто бы дано было повеление тиранам Авксумы — Фрументия, Епископа Авксумского, выслать в Египет. А обо мне слышно было, что будто бы и меня повелено искать везде, даже у самых варваров; народ же и клириков принудить к принятию Арианской ереси и умерщвлять из них всякого, кто бы восхотел воспротивиться ее учению. Что молва сия не пустая, а обнаруживалась и в самых делах, — в доказательство сего, с твоего позволения, вот я представляю тебе самый указ, который враги наши часто читали, угрожая всякому смертью в случае неисполнения предписанных в нем повелений.

Копия Указа.

Победитель Констанций, Великий Император, Александрийцам.

Город ваш, сохраняя отечественные обычаи, даже и ныне еще, по-прежнему, явил себя признательным к памяти доблестных своих зиждителей. Но мы, если бы благоволением нашим к нему не превзошли и самого Александра, допустили бы с нашей стороны немаловажную погрешность. Ибо, как [55] воздержным свойственно вести себя во всех отношениях умеренно: так, напротив, царственной доблести вашей — (да позволено мне будет сказать сие) — прилично пользоваться особенным нашим благоволением, потому что вы первые представили свету совершеннейших изыскателей мудрости; первые познали истинного Бога, избравши для сего совершеннейших руководителей, и с любовью приняли наше определение; оставили ненавистного обольстителя и лицедея и вверились с должною покорностью мужам почтенным и превосходящим всякое удивление. Но кому из обитающих на самом краю вселенной не известно и ваше благородное негодование, обнаруживаемое вами к тем происшествиям, которые суждено было видеть вам? Это были такие происшествия, с которыми, не знаю едва ли что может сравниться из тех событий, которые когда-либо случались! Ибо многие в городе вашем так слепотствовали, что позволяли властвовать над всем человеку, вышедшему из самой преисподней. А он увлекал ко лжи тех, которые, находясь как бы во тьме, жаждали истины; и хотя он не сказал ни одного полезного слова, однако успел [56] своим лжемудрованием прельстить некоторых. Ласкатели одобряли его, рукоплескали ему, приходили от него в изумление (и вероятно теперь еще про себя расточают ему похвалы); а весьма многие, по чрезмерной простоте своей, не усомнились войти в сообщество с сими людьми. Все дела были в совершенном расстройстве, потому что, как бы во время наводнения, ни на что не было обращаемо внимания. Всем же управлял человек из толпы (или как лучше назвать его), — человек, ничем не отличающийся от угольщиков, который ту только и сделал пользу городу, что граждан его не успел столкнуть в преисподнюю. Жалко, что этот знаменитый и доблестный муж не дождался суда, ему готовившегося, а бежал, осуждая как бы самого себя на изгнание: впрочем, его должно отыскать и схватить, хотя бы он скрылся у самых варваров, дабы он и их не успел увлечь в свое нечестие; ибо он может возбудить внимание к себе у всякого, в первый раз встретившегося ему, описывая плаксивым, театральным тоном свою судьбу. И конечно ему определен будет достойный его конец. Но вас мне должно отличить от [57] других, иле лучше, вас одних, преимущественно пред другими, должно почтить похвалами; так как вы показали в совершенных вами делах и столько доблестей и столько ума, что прославляет вас вся вселенная. Хвала вашему благоразумию! О как бы я желал еще слышать столь приятных для меня вестников, которые рассказывали бы мне о ваших доблестях и превозносили вас похвалами! О, вы, которые далеко превзошли предков ваших своею доблестью, вы будете прекрасным примером и своим современникам и своим потомкам! Вы одни избрали доблестнейшего из мужей в руководители себе к истинной мудрости и чистой нравственности; нимало не колеблясь, оставили прежние предрассудки и вняли новому и высокому учению; оставив дольнее и земное, вознеслись к небесному, последуя наставлениям доблестнейшего Георгия — мужа, который более всех других сведущ в предметах веры. Конечно, при водительстве его, и в будущей жизни вы достигнете блаженства в поживете благополучно в настоящей. О если бы и все граждане ваши держались его учения — этого священного якоря! Мы не имели бы тогда нужды ни в мечах, [58] ни в кострах, что все принуждены ныне употреблять против душ развращенных. Посему то мы особенно и увещеваем всех, доселе заблуждающих, разорвать связи с Афанасием и забыть его пустословие; иначе, таковые поздно заметят себя в крайней опасности, из которой, не знаю, едва ли кто избавит мятежников. Ибо не согласно с правилами благоразумия, изгоняя погибельного Афанасия из области в область, и преследуя правосудием столь гнусного злодея, который никогда не получит достойного возмездия, хотя бы десять раз подвергся смертной казни, — допустить бесчинствовать ласкателям его, служителям и обманщикам, и вообще таким людям, о которых мерзко и упоминать. Впрочем, хотя таковых возмутителей общественного спокойствия и повелено судьям казнить смертью, но они могут еще спастись от нее, если, хоть уже и поздно, бросят свои прежние заблуждения и отстанут от сообщников Афанасия — возмутителя спокойствия общественного, который даже поднимал свои нечестивые и злодейские руки на мужей святейших.

О Фрументие же, Авксумском Епископе, было написано следующее: [59]

Победитель Констанций, Державный Август, Эзане и Сазане.

Все наше внимание и заботливость обращены особенно на распространение истинного богопознания в роде человеческом. Но я думаю, что в сем отношении, для блага его в сей и будущей жизни, надобно употреблять равное попечение и о том, чтобы все люди не только познавали Бога, но и не разногласили между собою в понятиях о праведном и истинном Существе. Посему, удостаивая и вас той же попечительности, какую имею о Римлянах, и повелевая, чтобы и в ваших Церквах господствовало то же самое учение веры, какое содержат Церкви Римские, сим предписываю вам: выслать Епископа Фрументия в Египет к честнейшему Епископу Георгию и другим Епископам Египетским, которым принадлежит право рукоположения и суда о делах веры. Ибо вы знаете, конечно, и помните (если только не притворитесь, что вы одни не знаете того, что всем известно) — вы знаете, что Фрументий возведен был в сан Епископа Афанасием; а Афанасий был уличен в бесчисленных преступлениях; и так как не мог оправдаться ни в одном из них, то [60] тотчас был низвержен из сана Епископского; и не находя нигде себе места, теперь, подобно заблудшему, бегает из одной области в другую, как бы думая таким образом укрыться от своих злодеяний. Посему-то, если Фрументий охотно согласится отдать отчет о всем положении дел, ясно будет, что он не противится ни законам Церкви, ни господствующей вере: и по совершении над ним суда, когда он представит опыт всей своей жизни и даст отчет в ней тем, которые имеют право судить о такого рода делах, может быть опять возведен в прежний сан, если, впрочем, сам захочет быть истинным Епископом, законно постановленным. Но если он будет медлить своею покорностью и станет бегать суда, то несомненно можно будет заключить отсюда, что, будучи обольщен словами нечестивейшего Афанасия, нечестиво мыслит и о Боге, т. е. держится того же нечестивого учения, которое открыто проповедовал этот злодей. А в таком случае надобно опасаться, дабы он, возвратившись в Авксум, не развратил некоторых и из ваших своим беззаконным и нечестивым учением; чтобы он не только не [61] возмущал Церквей своим богохульством, но чтобы не произвел каких-либо беспорядков и возмущений и среди самых язычников. Впрочем я не сомневаюсь, что Фрументий, сам уже довольно просвещенный, присоединив к своим знаниям еще высокие и общеполезные наставления почтеннейшего Георгия и прочих, которые славятся беспримерною ученостью, возвратиться в свое место отлично сведущим в предметах, касающихся Церкви.

Бог да сохранит вас, почтеннейшие братья!

Когда услышал я еще об этих указах против нас и когда всю необузданность злодейств, совершаемых Арианами, почти увидел своими глазами в тех слезах, которые проливали рассказывавшие об них: то, признаюсь, я опять направил путь свой в пустыню, будучи убежден в той мысли (с чем, думаю, ты и сам, Государь, согласишься), что мне не будет никакой возможности достигнуть твоего человеколюбия, если меня схватят и отправят к Епархам. Ибо если те, которые не хотели подписать ложных доносов, сделанных на меня, претерпели столь жестокие мучения; если даже простой народ за то, [62] что не хотел иметь общения с Арианами, как преступник осуждаем был на смерть: то не было никакого сомнения в том, что тем жесточайшие и тем разнообразнейшие роды смерти для меня придумали бы враги мои и, умертвив меня, всякому, кому бы ни захотели, стали строить, по своему произволу, какие-нибудь еще новые козни, и тем бессовестнее клеветали бы, что некому было бы тогда обличать их во лжи. Итак, я старался укрыться бегством; но не потому, что страшился твоего Величества (ибо мне известны твое милосердие в снисходительность), а потому, что ясно видел зверство моих врагов из тех злодеяний, которые они совершали, и потому, что я вполне был уверен в той мысли, что враги мои, боясь быть когда-нибудь обличенными в совершении от имени твоего дел, нисколько не согласных с расположением твоего доброго сердца, употребили бы все меры для того, чтобы только убить меня. Ибо, по своему человеколюбию, ты повелел изгонять Епископов только из городов и епархий, а эти злодеи чудовища, позволив себе больше, нежели сколько заключалось в твоем повелении, гнали старцев и престарелых [63] Епископов далее, чем за три епархии, — в пустыню, в места дикие и ужасные, так что те, которые жили в Ливии, ссылаемы были в великий Оазис, а жившие в Фиваиде — в Аммонику Ливийскую. Не потому также предался я бегству, что боялся смерти (да никто из врагов моих не осмелится упрекать меня в малодушии), но потому, что самим Спасителем заповедано нам бегать, когда нас гонят, и скрываться, когда нас ищут, а не подвергаться явной опасности и не воспламенять еще большей ярости в гонителях, отдаваясь самовольно им в руки: ибо быть самоубийцею и отдаться самовольно врагам для умерщвления одно и тоже; а спасаться бегством, по заповеди Спасителя, значит покоряться своему несчастному жребию и с истинною любовью пещись о гонителях, дабы они, жаждая крови, не явились по крайней мере на самом деле преступниками Божественной заповеди: не убий. — Но не смотря на сие, враги наши, вымышляя на нас клеветы, того наипаче и домогаются, чтобы причинить нам зло. Таковую злонамеренность и кровожадность явно показывают в них новые злодеяния, которые они опять совершили в настоящее время. Я [64] уверен, благочестивейший Государь, что ты крайне удивишься, когда услышишь о сих злодеяниях: ибо, поистине, достойна удивления дерзость, обнаруженная в оных. Я расскажу тебе об этом в немногих словах, которые и удостой выслушать.

Сын Божий, Господь и Спаситель наш Иисус Христос, который сделался для нас человеком, упразднил смерть и свободил род человеческий, вместе со всеми прочими дарами своими, сообщил нам также и то, что мы, еще живя на земле, можем иметь на себе Ангельский образ, т. е. девство. Украшенных такою добродетелью, Церковь Кафолическая обыкновенно называет невестами Христовыми, а язычники, видя девственниц, благоговеют пред ними, как бы пред самым храмом Слова. Ибо нигде не проходят столь свято сие святое и истинно небесное звание, как у нас — Христиан; и это есть самое осязательное доказательство истинности веры нашей. Девственниц преимущественно уважал и блаженной памяти, Благочестивейший родитель твой, Константин Император. Даже ты сам, Государь, в своих письмах всегда чтил их наименованием достоуважаемых и [65] святых. Но ныне чудовищные Ариане, не довольствуясь тем, что оклеветали нас пред тобою и происками своими погубили столь многих Епископов, употребив в содействие себе самых судей служителей и исполнителей их замыслов, дерзнули обнажать девиц, и повесив их на так называемых Ермитариях, трижды принимались строгать им ребра в притом так, что, кажется, самые злодеи никогда не претерпевали ничего подобного. Итак, Пилат, согласившись на требование Иудеев, как бы пробил копием одно ребро Спасителя; а сии превзошли зверством и самого Пилата: ибо строгали не одно, а оба ребра девственниц, члены которых, по преимуществу, суть члены Спасителя. Поистине, все, кому ни расскажешь о таких злодеяниях, трепещут от одного слуха об них. Одни враги наши не только не устрашились обнажать и строгать чистые члены девственниц, которые они посвятили одному Спасителю нашему Христу; но, — что еще всего хуже, — они, тогда как все порицают их за столь необузданное зверство, вместо того, чтобы краснеть, в оправдание свое ссылаются на повеление твоего Величества. Так они дерзки и злы [66] сердцем! Никогда, поистине, никогда не слышно было столь ужасных злодеяний даже и в древности, во время гонений. Но пусть и бывало когда что-нибудь подобное сему, все однако не должно быть того, чтобы в твое царствование — в царствование Государя Христианского, девственницы терпели столь ужасные обиды и бесчестие, и чтобы Ариане всю свою жестокость приписывали твоему благочестию. Ибо одним только еретикам свойственна столь ужасная злоба, — и хулить Сына Божия, и зверски терзать святых Его дев.

Но в то время, как стали совершаться Арианами и столь многие и такие ужасные злодейства, я уже нисколько не усомнился последовать гласу Писания: укрыйся мало елико елико, дондеже мимоидет гнев Господень (Исаии 26, 20). Даже сии-то самые слова Писания и были для меня побуждением к бегству. И я, благочестивейший Император, не только не отказался бы тогда удалиться в пустыню, но не стал бы досадовать даже на то, если бы мне нужно было спуститься по стене в кошнице. И действительно, я все перенес, обитал даже со зверями, доколе не мимошел твой гнев; ибо я надеялся иметь когда-либо [67] благоприятный для меня случай принести тебе сие мое оправдание и несомненно верил тому, что когда-либо обличатся клеветники мои и всем откроется твое человеколюбие. Да и ты, о блаженный и Боголюбивейший Император, — чего ты сам желал лучше, — того ли, чтоб я шел к тебе в то время, как клеветники мои в ярости злобы своей искали моей смерти? Или того, чтобы, как повелено в Писании, я на несколько времени скрылся, а между тем обличилась ересь клеветников моих и сделалось известным твое человеколюбие? Ужели же, Государь, ты хотел того, чтобы я добровольно предался судьям твоим, а они, не понявши смысла твоих повелений, которыми, конечно, ты хотел возбудить в нас только страх к себе, по наущению Ариан умертвили меня, и сие убийство возвели на тебя, ссылаясь на твои повеления? — Всякий, конечно, согласится, что безрассудно было бы мне идти к твоим судьям и предать им себя на умерщвление; и не хорошо бы было для тебя, Государь, если бы убиение Христиан и преимущественно Епископов стали приписывать тебе, царю Христолюбивому.

Итак, значит, гораздо лучше было мне [68] скрыться и дождаться столь благоприятного времени, каковы настоящие минуты. Я уверен, Государь, что и ты, внимая божественным Писаниям, соглашаешься с этим и одобряешь мой поступок. Так наконец, лишь только замолкли клеветники, раздражавшие тебя против нас, открылась и кротость твоего Величества и стало всем известно, что не ты гнал Христиан, а они опустошали Церкви для того, чтобы рассеять повсюду свое нечестие; и что, если бы мы не спаслись бегством от их происков, уже давно были бы жертвою этого нечестия; ибо те, которые не устыдились взнести на меня столько клевет пред столь славным Государем, которые даже дерзнули быть столь наглыми с Епископами и девственницами, быть не может, чтоб не уготовили и для нас смерти. Но благодарение Господу, даровавшему тебе царство, за то, что всем открылось и твое человеколюбие и их злоба, которой и бегал я для того только, чтобы когда-либо обнажить ее пред тобою и доставить тебе случай явить свое человеколюбие. Итак, умоляю тебя, оправдай сии слова Писания: ответ же смирен отвращает ярость и приятны царю устне праведны (Прит. 15, 1). [69]

Прими сие оправдание и возврати отечеству и церквам их Епископов и всех клириков, — да обнаружится злоба клеветников, а ты, и теперь, и в день судный, скажешь дерзновенно пред Господом и Спасителем нашим Иисусом Христом, Царем Царей: «не погубих от них никогоже (Иоан. 18, 9). Вот те, которые замышляли всем гибель. Я скорбел о тех, которых они убили, скорбел о растерзанных девах и о всем том, что было сделано ими против Христиан. Я вызвал из ссылки изгнанных и возвратил их своим Церквам».

Текст воспроизведен по изданию: Святого отца нашего Афанасия Великого, архиепископа Александрийского, защитительное слово к императору Констанцию // Христианское чтение, издаваемое при Санктпетербургской духовной академии. Часть 1, СПб. 1845