ТИХОМИРОВ В.

СИНГАПУР

Очерки и воспоминания кругосветного плавания.

Во время кругосветного плавания мне, по особым условиям самого путешествия, трижды пришлось побывать в Сингапуре: в марте, мае и июне 1891 года.

Ранним утром, в 7 1/2 часов, старик "Djemnah", пароход общества "Messageries Maritimes", совершавший свой последний рейс на дальний восток, покинул, при отличной погоде и тихом море, рейд Коломбо и направился в ближайший по пути своего следования порт Сингапур. Несмотря на преклонный возраст (построен в начале 60-х годов), трехмачтовый "Djemnah" — хороший ходок, как и все его товарищи, французские почтовые пароходы, идущие всегда скорее своих многочисленных здесь, как и везде, английских конкуррентов (на которых, заметим кстати, каюты и стол, последний особенно, значительно хуже, а плата дороже), делая в час от 13 до 14 узлов (узел — морская миля — равен 1 3/4 нашей версты) вместо обязательных 12-ти, добежал до Сингапура в пять суток только. В 8 1/2 часов утра 18-го марта мы уже стояли на взморье перед первым по его значению, всемирным портом этого города.

Самое плавание от Коломбо до Сингапура началось при условиях вполне благоприятных. Как уже упомянуто, мы вышли в ясную погоду и при море вполне тихом. Под ярким синим небом горел своею ослепительной белизною старый знакомый маяк Коломбо. Лазурь Индийского океана была так же глубока, ярка и безмятежна, как опрокинувшийся к ним небесный свод. На гладкой безбрежной водной [462] равнине океана справа ни одного "барашка", слева — кокосовая роща, в которой приютился Galle-Face-Hotel — последняя окраина Коломбо, отель, служивший мне постоянным жилищем на острове. Затем потянулись как бы рвущиеся на встречу к морю и склоняющиеся над ним сплошные заросли кокосовых плантаций; в дымке прозрачного тумана обрисовались далее, сначала неясно, а затем все резче и резче выступающие синеватые очертания ближайшей цепи гор центральной возвышенности острова (мы шли постоянно вдоль берега), а в два часа пополудни впереди снова виднелся уже другой маяк, белели прятавшиеся в густой темной зелени разбросанные там и сям низкие постройки, и молочно-жемчужная пена могучего прибоя (здесь постоянного вследствие утесистости берега) выделялись особенно резво на общем зеленом фоне прибрежного леса: то была Punto-Gаla, переделанная французами в Point de Galle и под этим искажением сохранившаяся поднесь во всех учебниках географии: Gala на языке сингалезов значит: скала, Kandy — утес; таково истинное происхождение названий двух старейших и знаменитейших городов Цейлона: его первого порта и столицы, так долго последовательно и упорно отстаивавшей свою независимость от Португалии, Голландии и, наконец, Англии, ее покорившей.

Название Punto-Gala является сочетанием сингалезского слова Gala, скала, с португальским Punto — точка или мыс, так как город расположен действительно на выдающемся далеко в море утесистом мысе. Этот мыс и охватывающие его широким кольцом коралловые рифы образуют превосходную, открытую лишь в югу, обширную и безопасную гавань одного из бесспорно лучших в мире портов. Он был бы даже безукоризненным вполне, еслибы не пожалели средств и динамита, чтобы взорвать встречающиеся кое-где внутри его коралловые утесы, могущие быть опасными судам при недостаточном знакомстве с топографиею порта.

Окружающие город, с центральной стороны острова, леса замыкаются, как уже упомянуто, на горизонте горною цепью, тянущеюся параллельно берегу. Между синими вершинами последней резко выступает своими высотою и причудливыми очертаниями "Хей-кок" (Hay-cock), названная так англичанами по сходству ее со стогом сена. Гора эта видна с моря на далекое расстояние и является для подходящих к Punto-Gаla судов первым признаком близкой земли.

По своему выдающемуся выгодному положению между [463] Египтом и Аравиею с одной стороны, Китаем, Малайским архипелагом и Индиею с другой, Punto-Gаla был с древнейших времен величайшим торговым морским центром отдаленного востока, и только искусственное возвеличение Коломбо на его счет, постройка в гавани последнего гигантского (стоившего миллионы) искусственного мола для защиты судов в открытом рейде, отняли в настоящее время у Пунто-Гала его первенствующее значение.

Он сохраняет его, впрочем, отчасти, как второе по важности после Коломбо место вывоза важнейшего туземного продукта острова — кокосового масла, его семянных ядер (copra), выжимаемых уже в Европе, и волокон (coir). Известно, что другие важнейшие продукты вывоза Цейлона: хинная корка, кофе, а теперь главным образом чай, какао и в последнее время мускатный орех — продукты растений, только нашедших на Цейлоне свое второе отечество, но не туземных. Было время, когда Цейлон вообще и Пунто-Гала в особенности являлись центрами вывоза другого, весьма ценного туземного продукта: цейлонской корицы, но это время давно прошло. В настоящее время цейлонская корица подавлена на мировом рынке более дешевою, хотя и более грубою обыкновенною корицею китайскою.

Наблюдая неприглядное и вообще упадающее состояние так называемых коричных садов, "Ginamon-Gardens", в окрестностях Коломбо и зная, что Пунто-Гала была издавна центром производства корицы, зная в то же время, что этим важным центром Цейлона мне придется любоваться лишь с борта парохода, я еще в бытность свою в Коломбо старался путем расспросов сведущих туземцев (производство корицы в противоположность чайному находится почти исключительно в руках сингалезов) выяснить себе, в каком положении находится теперь там этот вопрос. Наиболее обстоятельные сведения были сообщены мне в этом отношении народным врачем, сингалезом Hami-Widampati, первым практиком и медицинской знаменитостью "черной", т.-е. туземной части населения города Коломбо. Этому почтенному собрату по профессии обязав я многими приобретениями и сведениями по части цейлонских народных лекарственных средств, которые были знакомы ему в совершенстве.

Владея свободно санскритом и языком пали, он представлял собою настоящего туземного ученого, прекрасно знакомого с древнею индийскою медициною, и не раз приходилось жалеть, что некомпетентность переводчика при передаче [464] черезчур специальных тем беседы часто лишала меня возможности пользоваться передаваемыми интересными сведениями.

В среде своей многочисленной практики Hami-Widampati пользовался величайшим авторитетом и уважением, между прочим, и как человек: за строгое соблюдение национального образа жизни и одежды, а также и за антипатию к англичанам, которых туземное население Цейлона (как и других колоний) имеет полное основание не очень любить...

Самая наружность моего нового коллеги, в особенности же это исполненное скромного достоинства уменье держать себя, действительно могли сразу расположить в его пользу и внушить в себе доверие: очень выразительное, строгое коричневое лицо 65-летнего старика, правильного арийского типа, седые, довольно густые еще волосы, заплетенные сзади в косу и спереди украшенные двумя черепаховыми гребнями: одним полукруглым над лбом, обращенным выгнутостью назад и другим на затылке, с очень высокою, по углам расходящеюся в виде рогов спинкою, снежно-белая коленкоровая кофточка с широкими рукавами, темная ситцевая юбка, вместо нижнего платья, спускающаяся от пояса почти до земли, и ноги, обутые в сандалии, сплетенные из растительных волокон — таков был своеобразный и при всей простоте одежды исполненный строгого достоинства и благообразия вид моего цейлонского собрата, который сообщил по поводу корицы следующие данные: в окрестностях Коломбо и Пунто-Гала мелкие собственники-крестьяне приготовляют для экспорта корицу в апреле и продают ее, небольшими партиями в 400-600 фунтов, особым скупщикам, имеющим дело с торговыми фирмами, занимающимся окончательною отправкою товара. Кроме того туземцами изготовляется также в местечке Baddegama, в 4 милях от Пунто-Гала, добываемое на месте перегонкою с водою, эфирное масло корицы (наиболее ценный продукт ее).

Сколько можно было понять, перегонка эта совершается довольно первобытным способом, влекущим за собою большие потери ценного продукта,— в медных кубах и оловянных приемниках, при охлаждении соединяющих куб и приемник змеевиков (металлических проводных трубок) водою.

Прежде Пунто-Гала славилась также торговлей драгоценными камнями (алмазы, топазы, изумруды) и в особенности жемчугом; в настоящее время добыча их на Цейлоне значительно уменьшилась, и эта отрасль промышленности утратила также свое прежнее значение. [465]

Возвратимся к нашему плаванию. Третий маяк на южной оконечности Цейлона послал мне в 3 1/2 часа пополудни свое последнее прости, а в 4 часа круговая линия горизонта ограничивала уже одну только водную гладь: мы были теперь в открытом океане, тихом и спокойном, как пруд.

На другой день, однако, океан этот оказался предателем в полном смысле слова: при наступившей пасмурной погоде, мелком дожде и безпрестанно вспыхивающих на горизонте молниях, пароход попал в полосу так называемой у моряков мертвой зыби.

Явление это состоит в том, что под влиянием течений различной температуры, или каких-либо иных совсем неизвестных причин, при совершенно спокойной поверхности моря на некоторой глубине его появляется волнение, которое передается пароходу и всему на нем находящемуся. Тогда людям, подверженным морской болезни, приходится не только плохо, но и обидно! Лежит себе такой будущий страдалец на палубе в своем длинном плетеном кресле-кушетке, нежась под плотным тентом (натянутою над всею почти палубою в виде крыши двойною парусиною), или сидит в салоне под освежающими непрерывными размахами гигантского веера — так называемая "панка" — ряда широких и плотных полотняных, спускающихся с потолка стор, приводимых в движение электродинаномашинною силою или чаще, по старому обычаю, веревкою, которую непрерывно дергает предназначенный исключительно для этой цели и сидящий за дверьми салона китаец — эта необходимая живая принадлежность каждого почтового парохода индокитайской линии. Пассажир радуется, что море так смирно сегодня... Вдруг пассажиру становится что-то не по себе. Не замечая никакой качки, он решается посмотреть, кланяются ли поочередно нос и корма морю; устанавливает свое кресло ради этого по возможности у грот-мачты, т.-е. в центре судна, убеждается, что все обстоит благополучно, и вдруг... едва успевает, а подчас и не успевает добежать до своей каюты, чтобы там, вдали от нескромных и часто даже насмешливых взоров скрыть внезапно предательски охвативший его недуг, близости которого он не допускал в эти минуты: морскую болезнь.

Таковы бывают результаты мертвой зыби, которую пришлось пережить пассажирам нашего парохода между Цейлоном и Сингапуром в субботу нашей масляницы, 14-го марта 1891 года.

Всякий человек, при известной силе и специальных свойствах того или другого случая качки, подлежит морской [466] болезни неизбежно и платит ей роковую дань, но степень противодействия того или другого человека самой болезни даже и в каждом отдельном случае весьма неодинакова. На мою долю выпала счастливая участь страдать ею значительно меньше других, но именно при этом случае мертвой зыби я наблюдал особенно резко, как велика зависимость между проявлением недуга и мозговою работою. Лежа в своем кресле на палубе, я чувствовал себя вполне здоровым, но стоило только взять книгу и начать читать, как почти тотчас давало себя знать то особое ощущение тяжести в голове, которое является роковым предвестником настоящего приступа. Повторив опыт несколько раз, я попробовал, у себя в каюте, заняться срисовыванием заготовленного для этой цели ботанического материала: тяжесть головы перешла тотчас почти в ощущение головокружения уже настоящего, сопровождаемого тошнотою — и вот, не желая далее искушать судьбу, я должен был в течение почти целого дня, пока продолжалась мертвая зыбь, предаваться полному вынужденному бездействию, тогда как многим пассажирам, как это можно было видеть по отсутствию их за обедом, день этот обошелся еще гораздо неприятнее и тяжелее.

На следующий, третий день плавания, в воскресенье масляницы, мертвая зыбь прекратилась. Как блестящее зеркало расстилался, утративший вполне за ночь свои предательские свойства, океан; все страдальцы прошлого дня, так сказать, воскресли, и за завтраками (ранним в 8-10 часов брэкфестом и поздним в 1-2 ч. тиффином), в особенности же за обедом (в 6 ч. пополудни), спешили усердно наверстать недавнее невольное воздержание, с тем аппетитом, который дает хорошее море, при освежающем, несмотря на 24° Реомюра, легком ветерке. Некоторые из спутников — москвичей, вздыхали, однако, в виду знаменательного дня, по блинам и зернистой икре, так что на постоянно обычно-любезный вопрос коммиссара (эконом, заведующий хозяйством парохода) довольны ли мы сегодня столом, представителям России пришлось отвечать, что, конечно, все прекрасно, но недостает... блинов.

Выяснив себе, что такое блины, совершенно неизвествые ему по существу, любезный коммиссар пытался утешить моих соотечественников таким заключением: «Enfin, messieurs, ca ne doit pas etre grande chose!» Посыпались, разумеется, горячие протесты, но масляница все-таки началась и кончилась в этом году для россиян без блинов.

Дивная ночь сменила превосходный день. Несмотря на те же [467] 24° P. и близость экватора (северной широты), на защищенной плотным тентом палубе чувствовался ветерок, дававший освежающую прохладу.

При быстро наступившей ночи, вследствие сильного свечения моря, огненный блеск далеко предшествовал пароходу, тянулся вдоль борта его и оставлял за кормою след не менее яркий и продолжительный. Море и небо были равно хороши: ярко, не по нашему, горели на последнем созвездия, между которыми виднелись типические представители противоположных полушарий; низко-низко над горизонтом, как бы прощаясь с нами, гиперборейцами, горела еще родная и великолепная Большая Медведица, но три звезды хвоста ее, или дышла, если предпочесть более популярное у многих народов название "колесницы", были обращены уже своею выпуклостью вниз, а не вверх, как у нас, исходя из нижнего, а не верхнего края ее характерного четыреугольника остальных звезд.

Диск молодого месяца, в свою очередь, глядел также выгнутым краем своего серпа вверх, выпуклостью вниз. Выше над горизонтом, со стороны противоположной, горел своим бледным, сравнительно с Большою Медведицею, светом, широкий ромб Южного Креста с его пятою меньшею и несимметрично помещенною звездою, и блистал гораздо более привлекательный, чем первый, Центавр.

Такое звездное небо возможно только вблизи экватора, и как хорошо оно там!

На четвертый день плавания, утром в 9-м часу, 16 марта, справа в тумане обрисовался северо-восточный берег Суматры — та часть ее, которая далее в глубь острова известна под названием: Ачин. Этот Ачин — больное место Голландии, являющийся для нее тем, чем был для России Кавказ до пленения Шамиля. Здесь туземцы упорно не желают до сих пор, даже и номинально, подчиниться чужеземной власти. Англия, в качестве доброй соседки Голландии, усердно и не без выгоды для себя, тайно снабжает ачинцев скорострельными ружьями и патронами к ним; ужасная "Beri-Beri", этот бич Малайского архипелага, вместе с тяжелыми дизентериями и злокачественными лихорадками, являются, вдобавок, очень часто даже еще лучшими союзниками местного населения — и в результате получается та хроническая, не закрывающаяся язва голландской Индии, которой название — ачинская война.

— Когда же вы выгоните, наконец, англичан из Индии? это, право, совсем будет не трудно! — не раз, с наивнейшею, [468] очевидно, глубокою в душе враждою, спрашивали на Яве меня в качестве русского, совершенно упуская из вида мою полную некомпетентность в разрешении такого специального вопроса.

Думаю, однако, что подавляющее большинство читателей настолько же не компетентны по отношению к Beri-Beri, как и я к вопросу о возможности легкого и удобного изгнания из Индии англичан; поэтому скажу о первой два слова. "Beri-Beri" есть неведомая у нас, но весьма распространенная на крайнем востоке, от Цейлона до Японии (там она зовется уже какэ) включительно, болезнь, характеризующаяся глубоким поражением деятельности нервной и кровеносной систем, равно поражающая, при известных неблагоприятных условиях (плохое питание, усиленная работа и в особенности скученные городские помещения: тюрьмы и казармы), как туземцев, так и европейцев; последних, повидимому, даже сильнее, что и понятно, так как они — неакклиматизированные пришельцы, легко заболевающие в этих широтах тропическим малокровием, первою, повидимому, производящею причиною "Beri-Beri". Болезнь редко протекает бурно, оканчиваясь в немного дней параличом сердца. Гораздо чаще течение ее медленное и хроническое, причем недуг тянется месяцы и даже годы. Первоначально наступает — и это очень характерно — онемение губ (больной не ощущает, например, при питье, края чашки или стакана), затем ручных и ножных пальцев. Далее является неполный, а впоследствии и совершенный паралич ног и рук, наступает, при постоянно усиливающемся упадке сил, одышка, является общая водянка, сопровождаемая поражением почек, и после долгих мучительных страданий больной гибнет, наконец, неизбежно, если не будет в качестве туземца возвращен в естественные условия сельской жизни или, как пришелец, отправлен обратно в Европу. Специальных средств для борьбы с этим своеобразным злым недугом до сих пор не найдено ни каких.

Нередко целые, вновь прибывшие из Голландии на Зондские острова, полки повально заболевают Beri-Beri и требуют безотлагательного возвращения их в Европу. Легко понять, во что обходится при таких условиях, с доброю помощью Англии, голландцам ее вечная "ачинская война"!

В самом начале шестого дня нашего плавания от Коломбо (кстати, слово это происходит от сингалезского Kalamba, которое португальцы в свое время переделали в Colombo), именно в 7 часов утра 18-го марта, Djemnah вошел в [469] Малаккский пролив, при чем справа потянулись, покрытые лесом, холмистые берега Суматры, а слева — оконечность полуострова Малакки, и в 8 1/2 часов утра якорная цеп уже гремела после выстрела нашей единственной и скромной пушки, знаменовавшего благополучное прибытие парохода на рейд Сингапура.

Как уже упомянуто, мне пришлось быть здесь три раза; поэтому все виденное и испытанное на Сингапуре я изложу в порядке моих в нем пребываний, предпослав сначала общие неведения о возникновении Сингапура, его прошлом и современном положении, которые считаю необходимым возобновить в памяти благосклонного читателя. Начнем с названия: происхождение слова: Сингапур (измененное англичанами в Singapore) объясняется двояко. Первое объяснение, хотя и гораздо более распространенное, чем второе, в виду исторических и в особенности этнографических данных, по-моему, менее вероятно. Его производят от санскритских слов: "Sincha" или "Sing" — лев и "Pura" — город. Второе толкование, допуская заключительное санскритское "Purа", принимаеть для первой половины слова малайское "Singgah": глагол, значение которого: посещать, касаться, приставать к берегу (Сравy. De La Croix: Vocabulaire Francais-Malais et Malais-Francais, книгу принесшую мне не мало практической пользы, так как малайский язык является международным для Малакки, Явы и вообще островов Малайского архипелага)).

Малайская этимология Сингапура — ясный намек на прекрасный рейд, в местности, послужившей для основания этого великолепного порта. Как известно, современный Сингапур является несомненно выдающимся мировым торговым центром, связующим и неизбежным звеном между Европою (через Суэц) с одной, Австралиею (через Коломбо) с другой, Большими Зондскими Островами, Филиппинами, Китаем и Япониею с третьей стороны. Топографические преимущества его, усиливаемые первенствующею организаторскою способностью и энергиею Англии в отношении колониальном, не только подавляют в настоящее время Батавию, не говоря уже о Самаранге и Сурабайе, но смело выдерживают конкурренцию и с таким несравненно более опасным для него соперником, силы которого отвлекаются, впрочем, частью Америки, как Гонг-Конг.

Припомним теперь, что было на месте современного Сингапура менее ста лет тому назад.

Как известно, 9-го июля 1810 года Голландия, [470] захваченная Наполеоном, перестала существовать как самостоятельное государство, а с нею вместе в качестве голландской колонии и Ява, в пределах той части острова, которая принадлежала тогда Голландии. В то доброе старое время вести доходили не скоро из одного полушария в другое, и только случайно, в декабре того же года, через одно американское купеческое судно, Батавия узнала, что она около полугода уже принадлежит Франции, тогда как оффициально это стало известно лишь в феврале 1811 года. Англия в свою очередь не дремала; "британские интересы" тогда были так же всесторонни, как теперь, да еще с добавлением возбуждавшей их континентальной системы Наполеона, и вот в начале августа того же года громадная (около 100 судов) английская эскадра, подойдя к Батавии, спустила, без всякого сопротивления, на яванскую почву 12.000 ч. дессанта, которому город сдался на капитуляцию. После неудачного кавалерийского дела, разбитая французская армия бежала в Бейтензорг (Boitenzorg), затем 17 сентября 1811 г. осажденный в Самаранге генерал Янсенс должен был капитулировать окончательно, и Ява, войдя в состав ост-индской компании, оказалась принадлежащею Англии, причем был назначен английский губернатор вновь приобретенного острова. Прошло, однако, немного лет и по низложении Наполеона последовало вновь восстановление Голландии как самостоятельного государства (в 1814 году), причем в великому прискорбию Англии последняя снова должна была уступить Голландии только-что приобретенный лакомый кусочек — Яву; оффициальное возвращение последней состоялось 19-го августа 1816 года.

Энергичный английский губернатор (Рафльс), которому, между прочим, наука навсегда останется обязанной, как почином археологической разработки скрытых дотоле в неприступных девственных лесах Явы исторических памятников браманизма и буддизма, так и организациею в глубь Суматры естественно-исторических экспедиций, давших богатейшие результаты, был слишком хорошим сыном своего отечества, чтобы переносить сложа руки прискорбную утрату Явы. Перемещенный с последней губернатором в Бенкулен, на восточном берегу Суматры, он обратил особое внимание на дикий, заросший непроходимым лесом островов Сингапур, лежащий почти у экватора под 1,30 градус. северной широты, как раз против южной оконечности полуострова Малакки, отделенный от последней узким проливом всего около двух [471] километров шириною. Островок был необитаем и лишь изредка посещался рыбаками и охотниками. Проницательный губернатор сразу оценил по достоинству его великое будущее значение, и вот номинальный голландский вассал противулежащей оконечности материка, раджа Джогора, продал в 1819 году Англии этот принадлежащий ему островок за выгодную, как тогда казалось, но совершенно ничтожную по современному значению Сингапура, сумму, а Голландия заплатила тяжелую и непоправимую дань собственной непредусмотрительности, упустив навсегда из своих рук будущий важнейший торговый центр далекого востока: менее чем десять лет после основания города Сингапура уже выяснилось вполне его непрерывно возроставшее, в настоящее время колоссальное торговое значение!

В мое первое посещение Сингапура я мог пробыть там всего несколько часов, так как в шестом часу пополудни пароход уже уходил далее, а я должен был спешить в Китай, чтобы попасть в апреле ко времени приготовления первосборного чая, завершающегося наступлением так называемого чайного сезона Ханькоу и выпадающего на май, июнь.

Немногие бывшие в моем распоряжении часы я употребил на посещение нашего консула A. M. B. и на беглый осмотр ботанического сада.

Неизгладимыми чертами сохранятся навсегда в моей благодарной памяти то безпредельное радушие и гостеприимство, которыми я пользовался в мое позднейшее двукратное пребывание на Сингапуре в стол же роскошном, как и комфортабельно-изящном жилище А. М. В-а и его супруги Е-ы С-ы. На долю последней выпало в мое первое посещение Сингапура тяжелое испытание: представляясь, я подал Е. С — не собственноручное письмо ее отца, привезенное мною из Москвы после того, как накануне лишь в русском консульстве была получена телеграмма о его кончине, что, понятно, мне не могло еще быть известно. Консул наш находился тогда в Сиаме, по поводу посещения последнего Его Императорским Высочеством Государем Наследником Цесаревичем.

Несмотря на тяжелое горе и глубокую душевную скорбь, еще более обостренную доставленным мною письмом, г-жа В-а настояла на необходимости тотчас же отправиться сначала совместно в консульство, делами которого она заведывала в настоящее время, чтобы исполнить все формальности, обусловливавшие для меня необходимость обращения к содействию нашего консула, а затем и в ботанический сад, ради облегчения [472] возможности более подробного, чем это дозволяется публике вообще, осмотра его. Нужно ли говорить, с какою признательностью было принято такое великодушное предложение.

Богатым и ценным в научном отношении материалом, собранным невозбранно при этом первом посещении Ботанического сада города, обязан я именно временному русскому консулу Сингапура Е. С. В-ой, за что и сохраню, конечно, навсегда глубочайшую признательность.

Познакомимся теперь поближе с самим Сингапуром, городом. Первое, что останавливает внимание, когда вы к нему подходите со стороны ли Малаккского пролива (линия Цейлона), или со стороны Китайского южного моря (линия Гонг-Конга), это не самый город, малозаметный и частью разбросанный по холмам, частью сползающий к их подошвам, пересеченный обширными пустырями и болотистыми низменностями и везде подавляемый роскошной, местами буквально его закрывающей, экваториальной растительности, но обилие и красота обширнейшего, естественного и всегда очень оживленного рейда этого великого порта.

Разнообразный флот его постоянно представлен здесь судами чуть ли не всех наций и величин. Колоссальные часто, всегда сверкающие ослепительно-белою окраскою корпуса, обладающие сравнительно невысоким рангоутом, длинные и низкосидящие в воде военные паровые суда Англии; столь симпатичные, также весьма внушительные по размерам, безусловно первенствующие по всей индо-китайской линии почтовые пароходы Франции, общества "Messageries Maritimes", с его флагом: головою единорога, увенчанною характерною короною из зубчатой городской стены и шеею, оканчивающеюся двузубым якорем; громадные Tasse, но более крутобокие товаро-пассажирские пароходы, часто уже издалека резво отличаемые своими светло-синими трубами парусные трех и двух мачтовые "купцы"; нескладные китайские "джонки" с их высоким, срезанным косвенно носом, украшенным фантастическою рыбьею или драконовою головою с двумя ярко выведенными и раскрашенными по бокам его глазами, с не менее высокою, рассеченною по средине кормою, одною, двумя или даже тремя бамбуковыми мачтами и неуклюже тяжелым рогожным парусом, сменяются паровым катером таможенной стражи и летящими изо всех сил в вам на встречу малайскими открытыми, длинными и узкими "прау" (челнок, лодка) и такими же по очертаниям, но снабженными по средине легким навесом из пальмовых листьев лодками темно-бурых, почти [473] черных индийцев-тамилов. Все эти китайцы, малайцы и индусы специально стерегли нас в качестве (если удастся) наших будущих прачек, портных, продавцов рыбы, мореких раков, плодов и так называемых "редкостей", здесь очень нередких: весьма разнообразных, подчас очень ценных и в научном отношении, кораллов и раковин, которыми так богаты прибрежья Малакки и Сингапура. Более случайными, но все же весьма нередкими являются продавцы обезьян, тигровых шкур, попугаев или других птиц и проч.; предлагаются, наконец, коллекции превосходных плетеных кресел-кушеток, столь необходимых при долгих плаваниях по Индийскому океану, и знаменитый малаккский тростник, известный в торговле под неправильным названием "испанских тростей", собственно стволы ползучих пальм-лиан (виды рода Calamus) известных под общим названием "ротанг".

Прибавим еще ко всей этой пестрой этнографической живой коллекции смуглых, с ястребиным носом и жгучим проницательным взглядом, "парси" (гебры-огнепоклонники, главным образом из Бомбея), нередко в европейском платье, но всегда почти с черною усеченною фескою без кисти на голове, арабов из Адена в неизмеримо пышных белых шальварах и кисейных чалмах или парчевых тупоконических кокошниках (иначе я затрудняюсь назвать этот оригинальный головной убор) — менял по профессии, ростовщиков по страсти, нередко банкиров по удаче, и не забудем присоединить ко всему этому еще золотисто-коричневого сингалеза, нередко с весьма красивых почти европейским лицом в белой женской коленкоровой кофте, ситцевой юбке, без панталон, с гребнем на лбу и косою, связанною в узел на затылке, в сандалиях,— сингалеза, который тщетно и безуспешно продавал в Orientel и Gale-Face-Hotel Коломбо (их там только два и есть) свои стеклышки, выдавая их за изумруды, топазы, алмазы и гранаты, а теперь пытает счастье в Сингапуре — и список претендентов на ваши карманы будет полным, или почти полным.

Нужно ли говорить, что когда пароход станет, наконец, на якорь и по окончании всех обычных оффициальных посещений таможенных чиновников, портового врача и так далее, вся эта пестрая, разноязычная, жаждущая наживы толпа хлынет по спущенному трапу на палубу, то огромному большинству, ее составляющему, придется возвратиться с парохода все-таки ни с чем. Наиболее обеспечены в таких случаях продавцы [474] рыбы, плодов и вообще съестных припасов: их заберет непременно коммиссар парохода для дальнейшего плавания; пассажиры охотнее всего приобретут плоды, раковины и кораллы, а также кресла-кушетки; все остальное будет делом одного случая! Раковины и кораллы, в качестве вновь приобретенной собственности, особенно если пассажир следует дальше, обыкновенно скоро очень сильно его огорчать. Забрав покупку к себе в каюту, любитель-пассажир, всего чаще полный дилеттант даже в элементарном познании природы, вдруг поражается сначала тяжелым, а затем просто нестерпимым запахом; он недоумевает, зовет лакея и тот объясняет, если любитель не догадается наконец сам, что внутри раковин и коралловых трубочек есть покойники: морские дива были доставлены живьем, но быстро скончались и разложились в жаре близкого соседа-экватора. Конец истории тот, что дилеттант сразу освобождает себя от приобретенной только-что коллекции — через окно каюты, возвращая ее морю.

Итак, мы наконец на месте. Попасть в город не трудно. Ряд одноконных наемных карет вытянулся вдоль набережной в ожидании пассажиров. Обладатели их, индусы-тамилы, частью в чалмах, частью с длинными связанными на затылке в большой узел, частью свободно распущенными волосами, наперерыв предлагают вам свои услуги на ломаном английском языке. Ослепительно сверкают глаза и зубы на темном фоне оживленных шоколадных лиц и гортанные звуки родного языка очень скоро подавляют собою вполне весь малый запас заученных кое-как английских фраз. Тут же рядом к вашим услугам, так сказать, извозчики-лошади: одновременно желто-бурые, губастые малайцы в огромных конических, плетеных из ротанга (пальмы-лианы) шляпах, обнаженные до пояса; точнее, вся одежда их состоит лишь из одной короткой ситцевой юбки (саронг) от пояса до колен. Вялые и апатичные, обыкновенно усердные курильщики опия, они резво отличаются своим, очень напоминающим монголов, типом от стройных индусов-арийцев, с их оживленными, нередко столь же красивыми как и интеллигентными лицами европейского типа.

Эти извозчики-лошади повезут вас ленивым бегом в двуколесных, легких, рассчитанных на одного седока, колясочках изящной английской работы. Колясочка носят китайское название: ин-рик-ша, буквальный перевод слов: человек-сила-коляска. Экипажи эти — типическая принадлежность Японии, где, насколько я мог понять, как сам возница, так [475] и экипаж его обозначаются одним и тем же словом: курума. Инрикши, или, как их обыкновенно зовут, согласно английскому произношению, джинрикши, или просто рикши, из своего первоначального источника, Японии, распространились теперь по всему дальнему востоку: через Шанхай, Гонг-Конг и Сингапур вплоть до Цейлона (Коломбо, Канди), так что в оглоблях этого своеобразного экипажа бегают японцы, китайцы, малайцы, тамилы и сингалезы. Лучшими по стойкости и скорости бега, по моим личным наблюдениям, являются, бесспорно, китайцы — самый выносливый народ. Очень резвые сначала японцы скоро устают (в иных случаях заведомо притворно). Maлайцы вялы, сингалезы слабы вообще, тамилы (на Цейлоне) сильны, но ленивы. Теперь два слова о езде на людях. На первый раз она не по себе свежему пришельцу из Европы: кажется очень неловким ехать вместо лошади на цветном собрате. Для англичан это, конечно, легче: с возмутительным цинизмом доказывают они на каждом шагу, без всякой нужды даже, что неевропейцев они не считают и за людей, окрестив их, независимо от цвета кожи, будут ли это бурые тамилы, коричневые сингалезы или желтые малайцы, одним общим именем: черных; но, говорю, другам представителям Европы это на первых порах действительно не легко. Тем не менее, сознание оказываемого туземцу пособия, о котором он очень хлопочет, иногда необходимость сама по себе, а затем привычка, конечно, быстро делают свое дело, и вы скоро рассуждаете уже свободно о тех или других преимуществах ваших цветных собратий, которых приходится оценивать и сравнивать с точки зрения их не человеческих, а лошадиных свойств!

Карета извозчиков Сингапура запряжена в одну лошадь. Это — маленький безобразный и слабосильный пони. Их доставляют сюда по преимуществу из Корси и Борнео, реже с Тимора или Малых Зондских островов. В настоящее время кареты не отличаются своим типом от экипажей всего цивилизованного мира; лет тридцать назад оне были туземного производства, без рессор, кузов из досок, снаружи вместо козел дощечка, на которой кучер-извозчик, однакоже, никогда не сидел,— обыкновенно он все время бежал, ведя лошадь под уздцы. Теперь экипажи легче, улицы прекрасно шоссированы, но мелкие пони так же слабосильны, а старые традиции кроме всего этого стойки и прочны по прежнему; вот почему извозчик только сначала, как и подобает, сидит здесь на козлах: очень скоро он соскакивает на землю и, держа возжи в [476] руках, бежит рядом с экипажем, у левого окна кареты (в колониях востока, как и в западной Европе, вообще при встречах разъезжаются обязательно слева, а не справа, как у нас).

Отели Сингапура пользуются плохою репутациею, в особенности по отношению удобства самых нумеров и прислуги, что не мешает им быть очень дорогими, как и все вообще здесь для европейцев. Монетная единица — мексиканский серебряный доллар, стоимостью соответствующий нашим 1 1/2 металлическим рублям (доллар Соединенных-Штатов, коротко называемый американским, равняется, как известно, нашим двум металлическим рублям).

В Сингапуре кончается уже царство индийско-цейлонской рупии и вплоть до Японии нераздельно и властно начинает царить, как единственная разменная монета, мексиканский доллар (разделяемый на сто центов) — живое доказательство того, какое значение имеют на всем этом громадном протяжении, в качестве торгового элемента, китайцы, не допускающие и не признающие в своих коммерческих операциях никакой денежной единицы, кроме названной. На первый раз может показаться странным такое переселение монеты маленькой и ничтожной в торговом отношении Мексики на восточную половину земного шара. Дело в том, что китайцы, не имеющие, как известно, разменной серебряной монеты (их лан или ямб, слиток серебра стоимостью от 25 до 200 наших рублей и отрубаемый кусками, обращается только в оптовой туземной торговле), при своих торговых сношениях с Испаниею на Филиппинах, когда Мексика принадлежала еще последней, признали мексиканский доллар как серебряную единицу и стали его охотно принимать, и затем прошли годы, Мексика стала давным-давно независимою, на востоке прежнее торговое значение Испании совершенно пало, но там, где торгует китаец, по прежнему властно царит мексиканский доллар, и с ассигнациями его всегда удобнее иметь дело, чем с бумажными фунтами стерлингами, или еще того хуже — с ними же в качестве золота!

Город Сингапур, возникший исключительно ради потребностей и целей торговых, узловая и притом крупнейшая станция морской большой дороги всего света. По своему населению он также является настоящим космополитом. Тон всему дают представители Англии и Китая. Пришельцы индусы, тамилы по преимуществу, и коренные жители Малакки, малайцы, являются [477] элементом лишь рабочим, под общим названием кули — синоним нашего чернорабочего. Впрочем, весьма важное вообще значение очень многочисленных здесь китайцев двояко: меньшая часть их богатые, нередко колоссально богатые купцы, в руках которых сосредоточена столь важная вообще и для Сингапура в особенности торговля перцем, сахаром, кофе, катэху (гамбир) и семенами (орехами) пальмы-арэка, служащими для жевания так называемого бэтля (о котором речь впереди), не говоря о многом другом; тогда как несравненно большее количество сынов Небесной Империи прекрасно эксплуатирують своих эксплуататоров в Китае, европейцев, т.-е., собственно говоря, англичан. Эта эксплуатация заключается в том, что никакое хозяйство для европейца без участия китайца в Сингапуре немыслимо. Прежде всего китаец — неизбежный повар и портной, нередко даже модистка, и во всяком случае эконом, дворецкий, камердинер, лакей, все то, что характеризуется в английских колониях термином: boy — высшая категория прислуги; низшая есть кули.

Характерною особенностью далекого востока является неизбежная там (с точки зрения коренного жителя Европы просто невозможная), даже обязательная многочисленность прислуги. Один бой смотрит за платьем, другой ведает буфет, третий убирает комнаты, и если их много, то лишь половину, и каждый в отдельности, хотя бы он был и совсем свободен, и за что не выйдет из пределов своей специальности, чтобы исполнить за товарища ту или другую работу. При этом каждый из них хозяйственные расходы по своей деятельности считает личною добычею: только через него, у торгующих китайцев, возможно приобрести хозяину что-либо необходимое для дома.

Нужно ли говорить, по какой цене и какие львиные барыши выпадают при этом на долю этого замкнутого круга: слуг и продавцов китайцев!

Эта всеобщая постоянная стачка — злой гений всех европейских домохозяек в Сингапуре, Гонг-Конге, Шанхае, Ханькоу и так далее; и чем опытнее, аккуратнее и больше понимает она дело, тем неуловимее выскользают у нее доллары и все-таки порядок вещей остается прежний. Итак, все и всюду высасывающий из туземца англичанин в своем собственном хозяйстве является сам мухою для домашнего паука — китайца. Последний ради достижения таких целей должен обладать одним качеством: уметь говорить по-английски, точнее, объясняться на так называемом "голубином [478] английском языке" (pigeon english). Наречие это есть собрание необходимейших английских фраз, исковерканных и произносимых сообразно характеру языка китайского, со включением как некоторых слов, принадлежащих последнему, так и не принадлежащих даже никакому языку — просто выдуманных.

Перейдем теперь к самому городу. Он разбросан по холмам и низменностям, как уже об этом была речь выше. Посреди города протекает узкая и мутная, но довольно глубокая речка,— рекою ее все-таки не назовешь,— служащая границею европейской и китайской частей города. Название речки общее с островом и городом: Сингапур. Город разделяется на участки европейский, китайский, малайский и индусский. Каждый имеет свои характерные особенности. Лучшая аристократическая част города — так называемая "Эспланада". Длинною, довольно широкою, снабженною прекрасною мостовой, лентою вытянулась она по берегу моря вдоль громадного рейда. Отчетливо рисуются на нем вплоть до самой линии горизонта силуэты многочисленных судов. Подобно гигантским лебедям сверкают вдали особою золотистою белизною подходящие на всех парусах "купцы"; резким контрастом последним является там и сям черный дым, длинными клубами тянущийся за пароходными трубами судов паровых, тогда как на первом плане рисуются с поразительною ясностью рангоуты стоящих на якоре судов с их убранными уже парусами. Особенно эффектен вид рейда при солнечном закате: горящий золотом запад становится вдруг кроваво-красным и зарево быстро расширяется по направлению в зениту, являя резкий, невероятный даже для не привычного глаза контраст с лазурью небесного свода; но вот диск солнца коснулся нижним краем горизонта; светло как днем. Проходит 1 1/2 минуты, не более, и сразу, без малейшего смягчения, ослепительный дневной свет сменяется, без тени чего-либо похожего на нашу зарю, мраком глубокой ночи! Таков под экватором весь год изо дня в день: в 6 часов вечера закат — таков же (в обратном порядке явлений) и восход солнца в 6 часов утра. Наши зари, наши сумерки здесь неизвестны.

Вдоль Эспланады, любимого места вечерней прогулки высшего общества Сингапура, расположены лучшие здания города. Здесь красуется его готический собор, здесь же и памятник-обелиск основателю Сингапура, сэру Раффльсу. Дом губернатора виднеется вдали на вершине холма. На высоком флагштоке, хорошо видимом с разных сторон города, перемена того или другого [479] из многочисленных флагов всех наций дает весть о прибытии того или другого очередного почтового парохода.

Дома европейской части города представляют общераспространенный тип английских колониальных построек далекого востока. Белые, или вообще светлые, обыкновенно двухъэтажные, с глубокими, идущими вдоль всей стены врытыми балконами-верандами, всегда полутемными от далеко выдающегося навеса крыши, с окнами без стекол, со ставнями из взаимно-прикрывающих друг друга подвижных дощечек, окруженные роскошными деревьями и кустарниками и увитые ползучими растениями, дома эти вообще уютны и относительно прохладны, нередко весьма изящны.

Постоянная забота о сквозном ветре, ограждение от жгучих солнечных лучей верандами, глубокими и очень высокими комнатами (во избежание духоты), при отсутствии стекол в окнах, заменяемых ставнями, между раздвинутыми дощечками которых может свободно циркулировать воздух (к сожалению, в Сингапуре он все-таки постоянно почти неподвижен), замена дверей завесами из редких сквозных бамбуковых пластинок, изящно расписанных японцами-художниками (привозятся из Иокогамы, Кобе, Нагасаки), вот меры борьбы с постоянною бедою: душною, истощающею силы атмосферою почти экваториального Сингапура.

В общественных зданиях, гостинницах и клубах весьма могущественным средством для такой борьбы является перенесенная из Индии и с Цейлона "панка", гигантский веер, состоящий из ряда висящих с потолка тяжелых полотняных стор, шнуры которых, соединенные в один общий, находятся в руках сидящего в соседней комнате китайца, который их непрерывно дергает.

Равномерные и постоянные размахи панки дают живительную прохладу, значение которой оценит лишь тот, кому придется страдать за ее отсутствие в Батавии; — консервативные не в меру голландцы почему-то упорно игнорируют до сих пор благодетельную панку в своих индийских колониях.

Нет более исполнительных и аккуратных слуг, как китайцы вообще, однакоже и у них иногда случается беда с панкой: за обедом в отеле, например, случается, что ритмические размахи ее, постепенно ослабевая, вдруг превращаются совсем, и вслед за этим наступает, так сказать, домашний циклон,— как бы под влиянием быстро налетевшего урагана панка начинает махать неистово, наверстывая недавнее [480] бездействие. Объяснение в том, что домашний аквилон-китаец не справился с душною истомою, задремал и теперь, проснувшись, или пробужденный вездесущим хозяином, в испуге спешит исправит свою оплошность неистовым дерганием шнура.

Таковы меры борьбы с непрерывною, насыщенною даже и в сухое время года водяными парами, духотою Сингапура. Меры эти, паллиативные вообще, парализуются еще в значительной мере другими неудобствами. Несмотря на близость моря, бич тропиков — москиты — одолевают Сингапур, благодаря в особенности его болотистым низменностям.

Москиты — ближайшие родственники наших комаров. На крайнем востоке они отличаются сравнительно гораздо меньшею величиною. Укушение крошечных врагов, мало или даже совсем не замечаемое на первых порах, влечет за собою ограниченную, но относительно обширную припухлость, очень болезненную и сопровождаемую сильным, иногда нестерпимым зудом, так что через неделю, и даже еще дольше, лица, искусанные москитами и обладающие раздражительною кожею, представляются как бы только-что перенесшими оспу; одним словом, москиты далеко не чета нашим часто все-таки несносным комарам. Поэтому "москитная клетка" является неизбежною принадлежностью всякой спальни: на Цейлоне, Яве, Сингапуре и в южном Китае. Кровать помещается под рамою, на которой натянута белая, особого рода, мелкопетлистая ткань, в роде редкой кисеи. Куски этой же ткани спускаются со всех четырех сторон потолка рамки вплоть до полу. Полотнища эти подтыкаются очень тщательно и далеко вглубь со всех сторон под тюфяк постели утром, тотчас после ее уборки, и в таком виде остаются целый день до вечера.

Непосредственно перед захождением солнца служитель, для того специально назначенный, является с большим, не менее двух аршин длиною, пучком связанных у основания, очень гибких и тонких бамбуковых пластинок. Отворачиваются наружные полы клетки с одной стороны ея, служитель входит внутрь и становится у кровати; раздается резкий характерный свист бамбука — это производится усердное изгнание (иногда, при случайной удаче, даже и самое избиение) немногих, успевших пробраться за день, несмотря на все предосторожности, внутрь клетки крошечных врагов: ведь одного москита с избытком достаточно, чтобы сделать невозможною душную, особенно благодаря клетке, экваториальную ночь, при наступлении которой о какой-либо живительной свежести нет и помину, что всего [481] красноречивее доказывается термометром, нередко не обнаруживающим падения в пределах даже лишь десятых частей градуса.

Итак, ночи душны, а неизбежная москитная клетка еще значительно увеличивает их духоту. Как ни стараются помочь горю возможною высотою потолка клетки и гигантскими размерами кроватей, но близость экватора и клетка, вместе взятые, дают себя знать очень сильно, несмотря на то, что одиночные, почти или совершенно квадратные постели тропиков обладают очень большими размерами.

Постель Сингапура и Явы отличается, притом, обязательным отсутствием одеяла, или хотя бы только простыни, и обязательным же присутствием, кроме головных подушек, еще иной: в виде цилиндрического валика, в половину человеческого роста длиною, при поперечнике несколько меньшем, чем в пол-аршина. Подушка эта очень характерна для данных местностей. Она кладется постоянно вдоль кровати по средине последней. Назначение такой подушки, непонятное на первый взгляд, выработано лучшим учителем — житейским опытом. Сон возможен там только при полном обнажения тела; но этого еще мало: соприкосновение частей собственного тела уже плохо переносится кожею,— здесь-то и является кстати гигантская подушка-валик. Помещенная между ногами, она препятствуеть взаимному соприкосновению кожи их, устраняя таким путем тягостное ощущение жара, мешающее заснуть и в без того душной клетке.

Есть затем местности, где москиты настолько безпощадны, что не ограничиваются одними ночными нападениями, но буквально делают жизнь невыносимою даже и днем. Таковы, между прочим, Сингапур и Ханькоу в Китае. Здесь приходится прибегать уже и к так называемым "москитным домикам". Это те же москитные клетки, более значительных размеров и снабженные очень плотно затворяющеюся дверью.

Стены такого домика обтянуты тою же сквозною бедою кисеею, как и клетки-постели. Дверь затворяется и отворяется возможно быстро и редко, чтобы не впустить как-нибудь осаждающих ее постоянно извне москитов, особенно обильных, потому что обыкновенно москитная комнатка для достижения большей прохлады устроивается на веранде дона.

Могущественным союзником в борьбе с москитами в Сингапуре (как и на Цейлоне) являются домашние, впрочем поселяющиеся в жилищах самовольно, особого рода ящерицы — [482] великие истребители и ловцы москитов, муравьев и всяких иных, отравляющих там жизнь, насекомых. Это оригинальные, немного превышающие длину мизинца взрослого человека, животные — неизбежная принадлежность всякого дома Сингапура; встречаются оне и на Цейлоне. Пока светло, их не видно; но только-что наступит ночной мрак, на стенах, потолках и даже зеркалах вдруг десятками появляются эти ящерицы, не стесняясь искусственным светом ламп. Подобно мухам, одарены оне способностью не только ползать, но даже быстро бегать годовою вниз по потолкам и по стенам комнат.

От времени до времени ящерицы эти издают своеобразный, громкий для такого маленького животного, ритмически повторяющийся крик: "геко, геко", или: "чек, чек-чеко!" тогда как вдвое крупнейшие домашние ящерицы Сиама, гораздо более безобразные на вид, испускають звуки, всего удобнее передаваемые словами: "токэ, токэ". Туземцы так и зовут их там: токэ, подобно тому как звук иеко или геко послужил поводом к научному обозначению этих ящериц, причисленных к особому семейству геконид (Geckonida) общим названием геко.

Раз заняв свои позиции, ящерицы тотчас же предаются с жаром охоте на москитов и других насекомых, во множестве привлекаемых светом ламп через открытые двери и окна без стекол, при чем, не обращая никакого внимания на людей и считая себя очевидно настоящими хозяевами, геко то прямо преследуют свою добычу бегом, то подкрадываются к ней и, вдруг бросаясь вперед, так сказать на лету, приклеивают зазевавшегося муравья, москита или жучка к своему быстро выдвигаемому вперед липкому языку, который и препровождает затем жертву прямо в рот.

Наблюдение такой охоты, вследствие привычки ящериц к людям и обилия их, очень легкое вообще, доставляет немалое удовольствие. Нередки при этом драматические эпизоды: то произойдет внезапно враждебное столкновение двух помешавших друг другу охотников; то, несмотря на всю свою ловкость и способность к беготне по потолку, какой-нибудь геко, в жару преследования, сорвется вниз и свалится на кого-либо из присутствующих, или, ударившись о край стола, мебель, или прямо о пол, даже оставить там, в виде печального трофея, свой очень хрупкий хвост, имеющий впрочем способность вновь отрости.

Совершенная безвредность этих домашних ящериц, их интересные нравы, польза, приносимая ими истреблением [483] докучливых насекомых — все это заставляет считать геко тем, что он есть на самом деле: другом человека. К сожалению, однако, здесь, как и во многих других случаях, тупое невежество, недостаток естественно-исторического образования, неосмысленный страх, часто заставляют смотреть на полезных геко как на врагов — до тех пор, пока привычка не возьмет наконец свое и не заставит относиться к ним по крайней мере равнодушно. Чуждые предрассудков, домохозяева Сингапура являются, напротив, друзьями и покровителями своих геко, и так как отдельные семьи последних, постепенно размножаясь, живут все-таки непременно за тою или другою картиною, зеркалом или мебелью, за которыми поселились их предки, то не удивительно, что Е. С. В-а, указывая в качестве доброй хозяйки на ту или другую из них, на мой взгляд ничем не отличавшуюся от ближайшей соседки, говорила не раз: "Вот эта живет за такою картиною, за таким-то шкафом и так далее; эту я называю таким-то именем, та родилась в прошлом году, а сегодня или завтра из двух яиц, положенных в пустой ящик, стоящий там, должны вылупиться новые дети". И в самом деле, в тот же день, в нашем присутствии, из белого яйца величиною в воробьиное (но более продолговатое) благополучно вышел на свет новый член колонии ящериц, очень слабо державшийся еще на своих ножках, пока только головою вверх. Новорожденный, со всеми предосторожностями, которые требовал его нежный возрасть, был посажен на потолок москитной комнатки веранды. Часов через шесть его уже там не оказалось: очевидно, он отправился к своей семье, на родину, т.-е. в ту комнату, где явился на свет.

Прежде чем проститься с геко Сингапура, принадлежащего, насколько могу судить, к виду Hemidactylus reticulatus, или форме, к последней у весьма близкой, остановимся несколько на оригинальной способности этих ящериц бегать по стенам и потолкам так же легко и свободно, как это делают, например, мухи. Очень недавно еще, всего каких-нибудь лет 25 тому назад, полагали ошибочно, что способность эта обусловливается свойством пальцев геко выделять на своей нижней поверхности особую вязкую жидкость, приклеивающую, так сказать, животное к потолку или стене. Все это вполне неверно. Всякий, кто только имел случай видеть, как легко и быстро перемещается геко, бегая по потолку или даже зеркалу, уже а priori должен отвергнуть это толкование. Прямое наблюдение доказывает затем, но никакой жидкости здесь и не выделяется. Причина совсем [484] иная: на каждом пальце нижей стороны передних и задних конечностей ящерицы замечается двойной ряд особых пластинок, которые в спокойном состоянии плотно прикрывают одна другую, как черепица, но с помощию особых мышечных пучков могут и приподниматься каждый сам по себе в виде свода. Плотно прижав сначала свои пластинки к гладкой поверхности, геко поднимает их затем сводом, за исключением остающегося плотно прижатым края: возникает таким образом ряд безвоздушных пространств — и животное держится, вопреки закону тяжести, исключительно воздушным давлением на эти безвоздушные пространства.

Перейдем теперь к торговому кварталу европейской части Сингапура, центру города. Прежде всего здесь бросается в глаза предпочтение, оказываемое почему-то домовладельцами яркому светло-синему цвету, которым сплошь выкрашены здания этой части города; такой цвет, благодаря вертикальным лучам жгучего солнца, особенно непрочен: он скоро переходит в очень неприглядный буро-желтоватый, так что синий Сингапур всегда являлся мне более чем на половину полинявшим.

Магазины, исключительно английские, защищены по возможности глубокими наружными колоннадами крытых галерей, образующих род непрерывно тянущихся веранд, ограничивающих, насколько это достижимо, подавляющую силу солнечного света и жара, который все-таки здесь именно, т.-е. в торговой части города, дает себя чувствовать особенно сильно, в виду скучения сильно накаляющихся каменных зданий и меньшего обилия той могучей и разнообразной растительности, которою так богаты остальные, менее центральные части города.

Здесь постоянно наблюдается сильное народное движение: индусы, китайцы, малайцы, сингалезы — торговцы, парси и арабы — ростовщики и менялы, англичане — в качестве властных и более чем высокомерных хозяев, а в дни прихода почтовых судов веселые толпы отпущенных "на землю" погулять матросов,— все это сливается в толпу столь же пеструю, как и шумно-многоязычную.

Разнообразие средств передвижения еще более содействует пестроте картины. Джинрикши-малайцы, носильщики-китайцы и тамилы-двуногие бегуны перемежаются здесь с экипажами частных владельцев: крупных финансистов, купцов и консулов. Экипажи их, обыкновенно парные, запряжены крупными, часто очень породистыми, вывезенными из Австралии лошадьми, являющими резкий контраст с крошечными и безобразными пони [485] наемных извозчиков, тамилов. Не успеет такой экипаж остановиться, как уже грум (кучера и грумы — тамилы или малайцы), соскочив с козел, где он сидит рядом с кучером, держа под мышкою левой руки укрепленный на короткой рукоятке пышный лошадиный хвост, начинает тотчас непрерывно обмахивать им лошадей, отгоняя москитов, мух и оводов — иначе самые добронравные лошади не выдерживали бы остановки. A вот и старые цейлонские знакомые, маленькие горбатые и, если они типичны, черного цвета с мелкими белыми пятнами, бычки-бегуны, везущие довольно скорою рысью, благодаря прекрасной мостовой, легкую двуколесную коляску с двумя и даже (считая кучера) тремя седоками.

Присутствие горба у этих рогатых рысаков указывает на принадлежность их к типу быка-зебу, характерного вообще для востока, начиная с Египта и кончая Японией, где горб, однако, уже едва обозначается. Зато наибольшего развития достигает он у встречающихся здесь крупных и очень сильных зебу тяжеловозов, светло-серых или белых. В противоположность короткорогим бегунам, они украшены длинными, нередко прямыми, отклоненными назад, как у антилоп, рогами. Запряженные в громадные двуколесные, крытые в виде свода, сплетенного из кокосовых листьев, фури (индийская "тонга"), мерно выступают они, звеня и гремя медными колокольчиками и круглыми бубенчиками своих ошейников, тогда как на длинных рогах красуются медные кольца и венчающие их медные же шарики. Эти своеобразные украшения придают быкам особо характерный, несколько фантастический вид, так хорошо гармонирующий с типичными и затейливыми орнаментами браманских и буддийских храмов и вообще со всей остальною индийскою обстановкою города.

Эти терпеливые и иногда прямо многострадальные труженики здесь все-таки счастливее, чем на Цейлоне. Там весьма распространен варварский обычай расписывать с помощью раскаленного железа иногда священными знаками, чаще же просто различными фигурами всю шкуру несчастного быка, за исключением одной головы, равно как и отрубать им, ни с того, ни с сего, часть хвоста.

Цейлон, как известно, есть религиозный центр буддизма. Адамов Пик хранит на своей вершине отпечаток гигантской стопы "всечтимого" учителя Гуатамы-Будды, с вершины этой горы вознесшегося на небо, как веруют последователи его учения. Для отдаленного Забайкалья, для Тибета, Китая и [486] Японии, не говоря уже о самой буддийской Индии, Цейлон вообще и храм "Святого Зуба" в Канди в частности, есть то же, что Мекка для мусульманина — и вот правоверные сингалезы, долженствующие служить примером для всех остальных буддистов, являются по отношению в своим зебу, просто вследствие варварских личных вкусов, нарушителями существеннейшего догмата своей религии: не только не убивать никакого животного, но даже и не причинять ему ни малейшего вреда и страдания.

Они говорят, что, клеймя своих быков, делают это во славу Будды, руководствуясь тою же логикою, которою объясняют возможность употребления в пищу рыбы. "Как решаетесь вы есть рыбу? — спросишь у сингалеза.— Ведь и рыба животное, а ваш великий учитель запретил убивать все живое. Поэтому, следуя его учению, вы правильно едите лишь то яйцо, скорлупа которого случайно треснула и цыпленок из него не может уже развиться. Как же можно вам есть рыбу?» — "Да разве мы ее убиваем,— ответил он:— мы бережно и осторожно только вынимаем ее из воды, а умирает уже она сама; греха тут нет!" Ответ не лишенный лицемерия, но во всяком случае сингапурские зебу должны быть довольны, что такого рода аргументация в ним не прилагается и здесь их не клеймят так жестоко, как на Цейлоне, в центре чистейшего учения Гуатамы.

Типичными для города являются браманский и буддийский храмы. Входная, съуживающаяся постепенно кверху, башня первого как бы стремится убежать в небо своим острием. Сам храм помещается в глуби пространного двора, обнесенного высокою каменною оградою. На дворе обширное здание, крыша которого поддерживается толстыми колоннами в четыре ряда; большой водоем и сложенный из белых камней жертвенник, где во славу и умилостивление индийской троицы вообще, или специально грозного Сивы и его страшной супруги Дурги-Кали, украшенной ожерельем из человеческих черепов, предаются закланию невинные козлята и ягнята. Самый храм украшен круглым белым куполом. В глуби его залы — ниша, где восседают на тронах главные представители браманского пантеона, окруженные второстепенными божествами. На жертвенных столах цветы: священный индийский лотос (Nelumbo speciosum), розовый и белый, соцветия пальм: арека (Areca Gatechu) и кокоса (Сосоs nucifera), зеленые цветки и отдельные лепестки кананги (Cananga odorata), отличающейся упоительным запахом: из них, перегонкою, готовится эфирное масло иланг-иланг, служащее для [487] производства столь распространенных духов того же имени, и цветки не менее ароматной хампака (Michelia Champaca), так высоко почитаемой в Индии. Англичанам она известна в произношении "чемпэк". Понятно, что все это можно было созерцать лишь издали: вход в храм для нечестивцев, небраманитов, даже и без обуви, не допускается.

Храмы буддийские, куда можно войти без обуви и шляпы на Цейлоне, а у китайцев как угодно, особенно к этой части города, утрачивают свою типическую цейлонскую обстановку. Подчиненные полубоги слишком выдвигаются на первый план в ущерб самому Сакиямуни. Украшения и вся архитектура принимают отчасти уже китайский тип. Только "дагоба" и священная неизбежная Bo-haga (святое дерево), священная смоковница:, Ficus religiosa, остаются во всей их неприкосновенности.

Дагоба есть отдельное здание без окон и дверей, род гигантского, стоящего на земле колокола: это "святая святых" последователей Будды; здесь всегда хранятся какие-либо реликвии его, — часть пояса, одежды упоминаются почти постоянно бонзами, реже говорится о зубе или какой-либо иной части самого тела "Великого". Все это, конечно, скрыто от взоров профанов.

Под священною смоковницею Bo-haga, невизменно осеняющую дагобу, в "великую ночь испытания" после многонедельного поста, бдения и молитв, Будда победил рой обворожительных дев-демонов, "Ашпар", тщетно старавшихся, под предводительством главы зла и сладострастия, могучего "Кама", искусить его чарами женской красоты. Напрасно расточали ему красавицы свои обольстительные ласки, тщетно Кама опустошал свой колчан, пуская в подвижника пламенные стрелы страсти с тетивы своего золотого, обвитого цветами лука, Гуатама Будда остался непреклонен, посрамил демонов, принудил их бежать и слился с божеством во всезабвении Нирваны. Не легко, однако-же, далось ему это последнее испытание: он едва устоял сам, когда обольститель Кама, видя полную безуспешность искушений, вдруг принял образ страстно любимой жены царевича Будды, царевны Ясодгары, покинутой им ради создания необходимости подавления и полного устранения всех земных утех и радостей, когда он, еще как царевич Сидхарта, тайно бежал из родительского дворца, чтобы открыть людям "Пут", т.-е. освободить их от "Колеса судьбы", цепи непрерывных страданий, смертей и [488] возрождений, опять для страдания, без надежды успокоиться когда-либо в лоне всепрощающей и всепримиряющей Нирваны. Вот почему обязательная при каждом буддийском храме дагоба должна быть всегда осенена священною смоковницею: под последней был доведем Буддою до конечной цели искомый им так страстно "путь" — путь спасения страждущего человечества!

Переходя теперь к китайскому кварталу Сингапура, мы встретим в нем ту же обстановку, которая всюду и везде вносится с собою китайцами.

Те же тесные, крытые, узкие улицы с их нечистотою и вонью, которая здесь, при удушающей жаре, конечно, еще ужаснее и невозможнее, чем в самом Китае; те же характерные вывески; типичная одежда, косы, походные кухни, притоны для курения опия. Уступка климатическим условиям состоит в том, что работающие на улице и несущие тяжести китайцы обыкновенно совсем обнажены до пояса. Их лодочная жизнь на реке Сингапура по обстановке и условиям ничем не отличается от такой же в Гонг-Конге и других портах южного Катая.

Малайцы и индийцы (по большей части тамилы) ютятся в своих кварталах. Жилища первых — хижины, сохраняющие еще тип свайных построек. Пол приподнят около метра над землею на деревянных сваях, окон и дверей нет, стены и крыши при бамбуковом остове сплетены из сухих листьев кокоса, скрепленных бамбуковыми пластинками.

Индийцы живут в небольших глиняных мазанках также весьма первобытного устройства. Многие из них — поклонники Сивы и могут быть распознаны уже издали: без чалмы, в одной юбке выше колен, с волосами коротко обстриженными или, наоборот, очень длинными, связанными на затылке большим узлом, они бросаются в глаза тройными белыми полосами масляной краски, которою расписаны их грудь, руки и даже шея. Полосы эти выдаются особенно резко на почти черном теле, при необычайно ярком освещении экваториального солнца.

Привлекательною стороною городского рынка являются своеобразные плоды, своеобразные настолько, что большинство ботаников Европы знакомы с ними только теоретически, и вряд ли найдется между ними много таких, которые по личному опыту знакомы со вкусом царя всех экваториальных плодов — мангустана, затем рамбутана, мати, дуриана, папаи и пизанги, более известного под его распространенным, американским, [489] названием банана. К плодам, известным в Европе, относятся ананасы, которыми Сингапур по справедливости особенно славится, затем арбузы, дыни и огурцы.

Наши обыкновенные плоды и ягоды, как известно, совсем не могут рости или по крайней мере вызревать не только вблизи экватора, но даже и в пределах тропических широт.

Ананасы Сингапура своею величиною и вкусом превосходят цейлонские, но как здесь, так и там существует громадная разница между породами улучшенными, воспитываемыми специально для продажи по высшей цене, сравнительно с дешевыми ананасами, продаваемыми на рынке как низший сорт. Последние являются продуктом тех ананасов, которые, благодаря шипам их густых колючих листьев, имеют значение только в качестве живой изгороди, защищающей огороди от домашнего скота. Арбузы здесь так же сухи и несладки, как кислы и вечно зелены (даже и во время полной зрелости) апельсины на Цейлоне. Кстати, на последнем туземцы едят ананасы, предварительно посолив их. Практический опыт научил сингалезов тому, что посоленный ананас лучше переносится желудком. Насколько банан представляет собою здоровую и питательную пищу жаркого пояса, настолько плохо переносится желудком в тропиках ананас. Едкий и здесь особенно кислый сок его, при малейшей неосторожности жадно набрасывающихся на недоступное в Европе лакомство матросов, часто бывает причиною сильнейшей оскомины, доходящей до воспалительного раздражения десен, языка и глотки.

Первым между всеми плодами является здесь мангустан (Garcinia Mangostana), у англичан — "мангостэн". Родина его — Малакка и Зондские острова; мангустан — дитя экватора восточной половины земного полушария; до сих пор, несмотря на все старания, его неудается развести в соответственном поясе Южной Америки. Дерево само по себе очень красиво: высокий, покрытый беловато-серою корою, ствол его обладает развесистою вершиною, богатою крупными блестящими цельными темно-зелеными листьями, дающими густую тень. Сами ветви гнутся под тяжестью множества плодов, красно-бурый цвет которых мало выделяется, впрочем, на общем темно-зеленом фоне. Плод сферической формы, величиною с небольшое яблоко, сверху украшен черною, 6-8-лопастною звездою, снизу четырьмя очень светло-зелеными лопастями остающейся чашечки. Съедомою, как и почти у всех тропических плодов, является лишь срединная сочная мякоть. Наружная оболочка плотная [490] и кожистая, в молодости ядовитая, в зрелом состоянии обладает неприятным сильно вяжущим, терпким вкусом. Шесть или восемь лучисто расходящихся из центра перегородок заключают в себе каждая по одному большому очень горькому семени; каждое семя у зрелого плода окружено снежно-белою или слегка розоватою полужидкою мякотью. Последнюю только и едят. Срезав верхнюю часть плода, ложечкою выбирают полужидкую мякоть, которая видом, превосходным вкусом и плотностью напоминает кисловато-сладкое мороженое. Мякоть эта обладает слабым, но очень тонким ароматическим запахом. Сходство с мороженым увеличивается еще и тем, что плоды держат постоянно на льду, но и при таких условиях они остаются годными не более 48 часов. Итак, чтобы познакомиться со вкусом мангустана, необходимо лично побывать на Цейлоне, Яве, Сингапуре или Малакке; в других местностях земного шара его найти невозможно. Однако и в Сингапуре не легко встретить такие контрасты, как наши соленые рыжики и черный хлеб, гречневая ваша и крем из мангустанов в качестве пирожного, артистически приготовленного, по всем правилам французской кухни, поваром-китайцем. Таким контрастом являлось, однако-же, menu одного из роскошных завтраков нашего гостеприимнейшего консула A. M. B-а. Незачем прибавлять, что поименованные типичные произведения далекого отечества, приобретающие здесь особенное значение, как живые воспоминания далекой родины, были доставлены только-что побывавшим в Сингапуре пароходом нашего добровольного флота, а мангустаны были из собственного сада.

Другой, лучший из тропических плодов — мата или мангу (Mangifera indica), который недостаточно компетентными авторами и путешественниками часто смешивается совершенно ошибочно с мангустаном. Различие внешнего вида и строения плода, вытекающее из систематического несходства производящих растений (принадлежащих к различным естественным семействам) мангустана и манги, так велико, что и неботаник, познакомившийся с ними лично, никогда их не смешает.

Манга видом своим напоминает желтую, несколько сжатую с боков сливу, величиною с гусиное яйцо и даже значительно более — в лучших крупных культурных породах. Обремененное плодами дерево манги весьма красиво: густолиственная темно-зеленая развесистая вершина его украшена как бы связками золотистых плодов, спускающихся на весьма удлиненных ножках (характерная особенность) с вершин ветвей, которые они [491] грациозно пригибают своею тяжестью. Красота и высокий рост дерева, богатая тень, им доставляемая, вкусные плоды, всегда легко сбываемые на рынке,— все это делает дерево любимейшим материалом для городских насаждений и бульваров Цейлона, Сингапура и Сайгона; в последнем все бульвары города засажены (совместно с изящными тамариндами, Tamarindue indica) мангами, составляющими одну из статей городского дохода, так как плоды деревьев отдаются на откуп.

Плод манги представляет, однако, несравненно меньший съедобный материал, чем это может казаться с первого раза: наружная, довольно толстая кожистая оболочка его, неприятного вяжущего вкуса, в дело нейдет. Вся срединная часть плода занята громадною косточкою, заключающею в себе большое, очень горькое семя. Промежуток между наружною оболочкою и косточкою выполнен сочною оранжевою мякотью. Слой этот очень тонок: не превышая в среднем выводе 1/2 сантиметра, он лишь кое-где бывает вдвое толще, причем встречаются зато и участки только в два, даже один миллиметр: очень много для глаза и мало для услаждения вкуса! Вкус породистого плода зрелого, хотя и без сравнения уступающий мангустану, все-таки очень хорош. Кисловато-сладкий, он имеет своеобразный аромат, отдаленно напоминающий запах свежей малины. Самые лучшие манги приходится однакоже есть уже вне тропиков: в Шанхае, куда оне доставляются из Маниллы; Филиппины дают лучшие плоды, хотя родиною дерева ботаники почитают Индию, а древния санскритские сказания — Цейлон.

История Ганумана, для всякого правоверного индуса, священнейшей из священных обезьян, тесно сплетается с историею манги и занесена в одну из древнейших эпических поэм Индии, "Рамаяну". Царствовавший на острове Ланка (Цейлон) великан Равана похитил у героя Рамы его прекрасную супругу Ситу. Тщетно пытался возвратить ее Рама собственными силами. Тогда ему на помощь явился царь обезьян, великий Гануман. Армия его перешла мост, соединявший по преданию Цейлон с материком (следами этого моста остались многочисленные острова в проливе Палк, между Цейлоном и Коромандельским берегом передней Индии), а сам он счастливо похитил Ситу из дворца великана и благополучно доставил ее Ране обратно, причем кстати украл из садов Раваны превосходный, неизвестный дотоле в Индии, плод "мангу", также им туда доставленный и с тех пор размножившийся повсеместно. [492]

Желая затем еще более наказать великана, он вернулся снова на Ланку, был взят в плен и осужден на сожжение. Обещая безропотно перенести свой ужасный жребий, Гануман молил только об одном: дозволить разделить с ним горькую участь избранным воинам-обезьянам, на что и получил согласие. Перед казнью все обезьяны привязали к своим хвостам тряпки и взошли с Гануманом на костер, который тотчас и был зажжен. Присущею ему божественною силою Гануман тотчас же погасил костер, а воины его, с горящими на хвостах тряпками рассыпавшись по крышам столицы, мгновенно зажгли весь город, который и сгорел до тла, вместе с дворцом Раваны. Между тем Гануман, занятый тушением костра, неосторожно обжег себе руки, ноги и лицо, оставшиеся навсегда черными: с тех пор все потомки великого царя обезьян при желтовато-белом цвете их шерсти имеють голые лицо, руки и ноги черно-фиолетового цвета, в память похищения манги. Так гласит индийская легенда и таков на самом деле внешний вид священной в Индии обезьяны, известной в зоологии под названием Semnopithecus Entellus.

"Так ли было все это, как я вам рассказываю, Маршаль?" спросил я однажды своего проводника и переводчика на Цейлоне, сингалеза, очень хорошо говорившего по-русски.— "Так, совершенно так!" — ответил он, видимо довольный, в качестве глубоко убежденного буддиста, моим знакомством с подвигами Ганумана, высокочтимого не только браманитами, во и последователями Будды. Сингалез, единственный на Цейлоне, хорошо говорящий по-русски — явление стол исключительное, что я несколько остановлюсь на нем. Сын домовладельца так назвваемого "черного" квартала (Petha) Коломбо, Маршаль десятилетним ребенком (теперь ему около 25 лет) был увезен, по согласию отца, одним из наших крупных землевладельцев, офицером флота, в Европу и поселен в имении моряка, в нижнедевицком уезде воронежской губернии,— переход по географическим и бытовым условиям, конечно, довольно резкий! Целых восемь лет прожил здесь Маршаль и уже 18-летним юношей возвратился обратно на Цейлон, по желанию отца, усвоив себе свободно русскую речь, научившись писать, хотя и неправильно, но все-же понятно и сносно. Из своей новой жизни в России он вывез на Цейлон пристрастие с черному хлебу и сожаление об его отсутствии на родине; что же касается до убеждений религиозных, то Маршаль остался тем же ревностным последователем Будды, каким прибыл в воронежскую [493] губернию, несмотря на юный возраст. Не имея, подобно браманитам, глубокого отвращения к какой-либо религии кроме собственной, он относится в христианству, которое считает выше всех других вероучений, с тем высокомерным снисхождением, которое вообще типично для правоверного цейлонского буддиста. Впрочем, в этом направлении Маршаль идет и дальше. Он не чужд искания новых прозелитов во славу Гаутамы-Будды... Подчас старания эти воплощались у него в форме столь же своеобразной, как и наивной.

Особенно характерным из типичных плодов Сингапура является рамбутан (Nephelium Lappaceum). Рамбутаны разводятся очень охотно как в городе, так и на острове вообще. Это высокие, развесистые деревья с неравноперистыми листьями, мелкими, неказистыми цветками и очень оригинальными плодами, при урожае настолько обильными, что без подпор дерево не выдерживает их тяжести, несмотря на относительно незначительные размеры самого плода, достигающего размеров мелкого яблока, удлиненно-яйцевидной формы. Название "рамбутан" весьма характерно и происходит от малайских слов: Rambut — волос и An — покрытый. В самом деле, вся наружная кожистая красно-бурая оболочка рамбутана покрыта длинными, мягкими, кожистыми, загнутыми на концах сосочками, напоминающими очень утолщенный волос — отсюда и название. Съедомою является белая, сочная, сладкая масса мякоти плода, окружающая большое центральное горькое семя, заключенное в светло-серой оболочке. Рамбутан имеет весьма ограниченное распространение: Зондские острова, Малакка и Сингапур — его родина; разводится он также на Цейлоне и островах Малайского Архипелага, а далее нейдет, и если, благодаря быстроте современных морских сообщений, банан и манга получили известность иногда далеко за пределами тропиков, то рамбутан, как и мангустан, благодаря особенной их непрочности, доступны лишь для восточной половины экваториального пояса.

Папая, описываемая обыкновенно под названием дынного дерева (Carica Рарауа), принадлежит также к числу характерных плодов Сингапура.

Величиною в небольшую желтую дыню, чаще всего грушевидной формы, она съедается целиком, за исключением многочисленных семян, часто не доразвивающихся совсем у высших пород, что почитается большим достоинством. В незрелом состоянии плод ядовит; из надрезов его стенок обильно вытекает в это время густой, подобный молоку, сок, [494] богатый особым веществом, папанотином, который имеет способность размягчать, а затем и растворять мясо и белок круто сваренного яйца, почему называется также иначе еще растительным пепсином, от которого, впрочем, резко отличается своим химическим характером. Сок этот заключается в системе особых, микроскопически мелких, образующих сплошную сеть трубок, так называемых млечных сосудов (как и в головках мака, например, сгущенный сок которых дает опий). При созревании плода этот млечный сок исчезает, сосуды спадаются, плод становится безвредным, сладким и у высших культурных сортов слегка ароматным. Дерево, дающее эти плоды, замечательно также во многих отношениях: ствол его, чаще простой и неразветвленный, в пять-шесть лет достигает вышины 5-6 метров, оставаясь сочным и настолько мягким, что при небольшом усилии может быть срезан ножом; толщина его достигает при этом размеров поперечника руки взрослого человека. Вершина голого ствола украшена венцом крупных, глубоко вырезанных семилопастных, пальчатых листьев, как бы в виде гигантских рук, протягивающихся во все стороны на своих длинных черешках, а под самою вершиною ствола, в виде мелких дынь или гигантских груш, висят, также на длинных ножках, многочисленные золотые плоды папаи.

Вообще растительность Сингапура поражает своею мощью, развообразием и богатством чуждых нашему северному глазу форм, и на некоторых из них, наиболее типичных, нельзя не остановиться, так как ими именно определяется и самый характер города: как уже упомянуто, за исключением центральной торговой части, он тонет своими часто весьма разбросанными зданиями в густой экваториальной растительности, которая, впрочем, нередко сменяется очень неприглядными и, конечно, весьма вредными лужами стоячей болотной воды. За исключением таких неприглядных мест, прекрасно шоссированные улицы пробегают между нависшими густым сводом аллеями роскошных деревьев, позади которых, в европейской, т.-е. английской части города, тянутся везде, прямые как стрела зеленые как изумруд, живые ограды из низкорослого стриженного щеткою бамбука, отделяющего дома, расположенные в глуби прилежащих в дороге садов, от улицы.

Материалом для аллей служит уже упомянутая священная смоковница (Ficus religiosa), хлебные деревья: тару (Artocarpus incisa), с его как бы лакированными, глубоковырезанными [495] листьями, и другой, менее ценимый вид: нанга (А. intergrifolia). Громадные плоды хлебных деревьев, превышающие, особенно у первого, своими размерами вдвое и более голову взрослого человека, разрезанные на куски и испеченные в золе, вкусом действительно напоминают несколько плохой пшеничный хлеб и охотно употребляются в пищу туземцами. Громадные, отливающие серебром своей листвы при малейшем дуновении ветра, дурианы, с их оригинальными плодами также невольно приковывают в себе внимание путника-ботаника. Дуриан (Durio Libethinus), представитель семейства бавольниковых, Bombaceae, близких родственников наших мальв, Malvaceae, значит: покрытый иглами плод (Duri по-малайски острие, шип, An — покрытый). Диво ростет он обильно на Борнео и западе Суматры, на родине оранг-утана, Satyrus rufus, представляя собою, как показал Уоллес, в незрелом состоянии предпочтительную пищу этого антропоида. Суданезы Суматры и даяки Борнео убеждены, что оранг-утан — убежавший в лес человек, притворяющийся немым, чтобы его не заставили работать.

Дуриан — большое, очень высокое дерево с широкою, но не особо тенистою вершиною. Листья у него очередные, черешчатые, удлиненно-овальные, съуженные к основанию и верхушке, гладкие, сверху темно-зеленые, снизу беловатые. Благодаря этой особенности, серебристо-сероватый оттенок листвы дуриана, преимущественно при ветре, дает возможность легко отличать его уже издали между другими деревьями, даже и при отсутствии весьма характерных плодов, выростающих, как и некоторые другие (шоколадник, хлебные деревья), не на вершинах ветвей, а из основания их, или даже из самого ствола дерева, что и понятно: тяжесть плода исключает возможность обычного развития его в области верхушки ветви.

Плоды дуриана, сферической или продолговатой формы в зрелом состоянии, смотря по различию культурных пород, желтовато-зеленые, сероватые или красноватые, усажены сплошь очень острыми и твердыми деревянистыми шипами, нередко достигающими целого сантиметра длиною. Падая при созревании с весьма значительной высоты, плоды эти нередко наносят тяжелые повреждения домашним животным и людям. Известны случаи самой смерти при ушибах и ранениях имя головы и лица, что не мудрено при величине плода, почти достигающего размеров головы взрослого человека, его тяжести, высоте падения [496] и крайне тяжелых последствиях ранения кожи под экватором, особенно при отсутствии рациональной врачебной помощи.

Деревянистая, толстая оболочка усаженного шипами плода так плотна, что последний, благодаря густо торчащим во все стороны шипам, нельзя взять в руки и он может быть вскрыть только крепким большим ножом или маленьким туземным топориком, снабженным тонкою и длинною характерною рукояткою. При внимательном наблюдении можно заметить пят очень узких линий, расходящихся от ножки плода и снова встречающихся у его вершины. Здесь нет шипов, и линии эти — створки, по которым плод сам раскрывается на пять частей во время его зрелости.

Только по этим линиям и может быть вскрыт он ножом или топориком. При произвольном или искусственном вскрытии плода распространяется тотчас же очень сильный и резкий запах, весьма противный для непривыкшего. Всего ближе подходит он к запаху высших сортов свежей индийской вонючей камеди (Asa foetida), доставляемой в Бомбей из Кандагара под названием Kandahari Hing и употребляемой в Индии богатыми туземцами-мусульманами (не на ваш вкус, конечно) вместо приправы в мясным кушаньям.

Многие путешественники сравнивали и сравнивают запах дуриана с запахом загнившего лука или даже серо-водорода. Это несправедливо; дуриан напоминает, конечно в более сильной степени, запах свежего чеснока, представляющий немалое сходство с запахом асафетиды вышеупомянутого индийского сорта. Запах этот так силен, что он резко обнаруживается в воздухе еще висящими на большой высоте на деревьях зрелыми и созревающими плодами дуриана, как в этом легко убедиться в конце июня, проезжая по улицам города между садами, в которых очень часто и обильно встречаются весьма любимые в Сингапуре, особенно малайцами и китайцами, дурианы. Сероводородом пахнут лишь загнившие, следовательно уже более несъедомые плоды. Благодаря своему сильному противному запаху, дурианы безусловно лишены права гражданства на борте почтовых пароходов: как только злополучный плод обнаружит на нем свое присутствие своим предательским запахом, он немедленно выбрасывается в море, так как обстоятельство кто предусмотрено правилами. Познакомимся теперь с ним поближе. Каждый из пяти вышеупомянутых участков дуриана-плода представляется внутри в виде как бы белой или бело-розоватой лодочки, содержащей [497] два-три крупных бурых, овальных или почти сферических семени, величиною равняющихся семени конского каштана. Семена эти облечены особою сочною мясистою оболочкою, известною у ботаников под названием кровельки (Arillus). Оболочка эта белая, слегка красноватая или желтоватая, так сочна, что у плода вполне зрелого расплывается в полужидкую массу, имеющую плотность сметаны. Это единственная съедомая часть всего плода, которая как бы тает во рту, обнаруживая совершенно иной, действительно очень приятный, слабый и тонкий аромат и слабо маслянистый, едва острый вкус. Последний, как и запах съедомой мякоти, очень нежен. Во всяком случае эти приятные вкус и запах не заглушают противного запаха вонючей камеди (или чеснока), столь характерного для дуриана. Для полноты знакомства со вкусовыми свойствами оригинального плода должно отметить, что достаточно очень немного насладиться дурианом, чтобы получить весьма продолжительное, не менее 12 часов, воспоминание о таком наслаждении путем последовательной сильной отрыжки чесноком.

Как уже упомянуто, туземцы и китайцы страстно любят дуриан. Европейцы к этом отношении делятся на два противуположные лагеря. Одни говорят, что это нечто прямо невозможное, другие становятся столь же страстными поклонниками своеобразного плода, как и туземцы. Кто же прав? Думаю, увлекаются и те, и другие. Нельзя, конечно, согласиться с Уоллесом, почитающим дуриан первым из всех плодов экватора, могущим по своим качествам стать рядом с лучшим апельсином. В своем увлечении, знаменитый автор "Малайского Архипелага" упустил из виду даже мангустан, тогда как последнему несомненно принадлежит пальма первенства между экваториальными плодами.

Несомненно, что крайне резкий, большинству прямо противный, запах плода очень вредит и заглушает приятный, сладко-маслянистый и тонко ароматический вкус его съедомой, почти совсем жидкой, мякоти. Вкус этот очень хорош по разнообразию вызываемых им частностей самого ощущения, но описанию он не поддается. Это подтверждается всего нагляднее и лучше столь же подробным, как и неудачным, описанием самого Уоллеса.

Зато вполне поддаются описанию отрицательные стороны этого вкуса, а именно очень сильный запах чеснока, и упорная отрыжка им в течение целого дня, иногда и более. По мере того как вы привыкаете в дуриану, противный запах его [498] становится постепенно менее неприятным. Страстные поклонники плода — а таких встречается не мало между колониальными европейцами — говорят, что запах этот становится под конец даже приятным. Это, конечно, уже дело вкуса! В мае и июне 1891 года, в Сингапуре и на Яве, я не упускал случая, чтобы поскорее привыкнут в дуриану, и говорю об нем теперь на основании некоторой личной опытности. К дуриану можно привыкнуть до известной степени, можно и должно отдавать справедливость его тонкому вкусу, но куда же девать сильнейший чесночный запах? Пусть обсудит читатель.

Между малайцами, китайцами, сунданезами и аванцами дуриан вдобавок ко всему слывет еще и как сильное aphrodisiacum, чего наука, по наблюдениям колониальных врачей, не подтверждает. Мнение это пользуется, однако-же, полною верою между европейцами — неврачами. Вследствие всего вышесказанного понятно, что в виду как реальных, так и фиктивных свойств дуриана, плод этот многими колонистами-европейцами считается прямо неприличным. Поэтому неудивительно, что в индийских колониях дуриан является нередко не только яблоком раздора в семье, но даже и предметом различных нескромных сплетней в обществе.

Возвратимся теперь в аллеям и городским насаждениям Сингапура: манги и рамбутаны, букеты гигантских, часто грациозно склоняющихся в разные стороны, бамбуков, усыпанные крупными ярко-красными цветками; большинству читателей хорошо знакомые, так называемые китайские розы (Hibiscus Rosa sinensis) здесь уже не скромные деревца внаших комнат, а очень большие деревья, представляющие такой контраст своею густою листвою, с голым, т.-е. стоящим большую половину года без листьев, родственником, нашим старым яванским знакомым, называемым хлопчатобумажным деревом (Kapok)— таков обычный материал городских аллей. Резким контрастом перечисленным густолиственным формам являются казуарины (Casuarina equisetifolia), высокие деревья, повислые ветви которых в общем напоминают наши плавучия березы, во этим сходство и ограничивается. Казуарины лишены того, что не ботаники признают за листья: молодые ветви их напоминают до известной степени стебли хвощей, а самое название казуарина было дано дереву по сравнению с гигантским казуаром, птицею, как известно, вместо перьев покрытою волосами, подобно тому, как и это дерево лишено листьев в обыкновенном смысле слова. [499]

Затем, неизбежные спутники человека на экваторе и в тропиках восточного полушария, пальмы: арека или по-малайски "пинанга" (Areca Catechu) и кокос, Klapa или Kelapa (Cocus nucifera), и также вечно разорванные в клочки ветром, светло-ярко-зеленые громадные листья пизанга (бананы), с его конечными, пригибающими к земле вершину сочного стебля, массами золотистых плодов,— дополняют картину выдающихся растительных форм Сингапура.

Особенно характерными являются затем также невозможные и неведомые в наших широтах, здесь же обычные и неизбежные, так называемые растения-эпифиты, часто неправильно причисляемые неботаниками в паразитам.

Эпифитами называются такие растения, которые нуждаются в других лишь в качестве опоры и места жительства. Проникая своим первичным корнем в ткани коры дерева, эпифит пользуется последним лишь для своего прикрепления. Питание почерпает он помощью листьев и многочисленных воздушных корней, не из соков дерева жертвы, как настоящие, здесь же тоже нередкие, паразиты, а из насыщенной водяными парами влажной атмосферы окружающего его воздуха.

То, что мы наблюдаем в миниатюре в наших орхидейных теплицах, дают нам здесь условия самой природы. У нас подвешенный под крышею теплицы на проволоке кусов обернутого мхом дерева служит скромным местом прикрепления свесившейся вниз ярко цветущей орхидеи жаркого пояса, например с того же Сингапура; здесь же гигантские стволы деревьев сплошь покрыты, нередко на высоту весьма значительную, эпифитными орхидеями и папоротниками, то блистающими яркою сочною зеленью своей изящно кружевной, мелко вырезной листвы, то поражающих причудливостью своих грубых гигантских листьев. В одних случаях папоротники эти напоминают собою громадные птичьи гнезда, откуда и научное название некоторых (Asplenium Nidus); в других же часть удлиненных кожистых листьев, превышающих размеры человеческого роста, поднимается параллельно стволу дерева, на котором поселился эпифит, прямо вверх, тогда как другая часть листьев, напоминающая очертаниями рога лося или северного оленя, спускается по тому же стволу на землю с высоты двух и даже более метров (Platycerium grande). Аройники с их лопастными листьями (Phylodendron и проч.) и причудливые ярко-цветущие орхидеи еще более разнообразят эту живую роскошную декорацию ствола служащего им жилищем дерева, являя [500] собою, вместе с папоротниками и некоторыми другими эпифитными формами, неисчерпаемый источник живых декораций, которыми так неистощимо и разнообразно убирает здесь природа каждый ствол и даже почти каждый деревянный древесный сук!

Из украшающих садовых растений Сингапура следует отметить в качестве выдающихся по их красоте и оригинальности мадагаскарскую равеналу (Ravenala Madagascariensis), ближайшую родственницу пизанга или банана. Это гигантское сочное, травянистое растение, голый ствол которого, в руку толщиною, при высоте 5 и более даже метров, оканчивается венцом двурядно расходящихся, также гигантских, ярко-зеленых и также всегда изорванных ветром, как и у родственника пизанга, листьев. Длинные черенки их оканчиваются расширениями в виде влагалищ, охватывающих ствол и образующих глубокие желоба, в которых скопляется дождевая вода. Последнею пользуются для утоления жажды туземцы Мадагаскара — откуда и общераспространенное популярное название растения "деревом путешественников". Под ним именно известно оно также и на Цейлоне, Яве, как и в Сингапуре. Весьма любимы здесь также (как в Коломбо и Батавии) большие деревья с мягко округленными густыми вершинами их очень светлых, зеленовато-желтых, в вершинам ветвей почти белых, крупных и сочных листьев: это так называемое салатное дерево, Lettuce tree англичан (Pisonia morindifolia), кроме цвета листьев, с нашим салатом латуком ничего общего не имеющее. Любимым и очень эффектным ползучим растением, употребляемым для закрытия веранд, стен домов, киосков и оград, является Boagainvillea spectabilis, родом из Бразилии, но здесь вполне нашедшая свое второе отечество. Сплошной зеленый ковер ее является испещренным обильными массами ярко-фиолетовых цветков, как покажется на первый взгляд. На самом деле, однако-же, это не цветки, а верхние листья, так называемые прицветники ботаников, в углах которых помещаются мелкие и неприглядные беловатые цветочки, издали совершенно подавляемые яркою окраскою и крупными размерами своих прицветников.

Ботанический сад Сингапура, расположенный на одной из окраин города, принадлежит в числу выдающихся как по своим научным, так и по декоративным достоинствам. Прелестные группы и одиночные экземпляры замечательнейших по красоте, изяществу форм и редкости деревьев и кустарников [501] разбросаны здесь среди зеленых газонов, содержимых безукоризненно. Превосходно шоссированные дороги и дорожки для экипажей, всадников и пешеходов, обширный пруд, охваченный кольцом роскошнейшей древесной чащи — все это делает ботанический сад любимым местом катанья и прогулок высшего общества Сингапура в тот краткий период дня, который предшествует солнечному закату, между 5 1/2 и 6 часами пополудни.

В шесть часов день внезапно и сразу сменяется уже глубоким мраком, так что экипажи, въехавшие в сад при полном ярком блеске солнца, прежде чем оставить сад, должны зажигать свои фонари, чтобы продолжать или окончить предшествующую обеду прогулку в темноте охватившей их внезапно ночи. Прибавим, что время визитов отводится здесь промежутку между 5-7 часами вечера. Было бы не только верхом неприличия, но даже и прямой невозможностью предпринять это раньше, так как после второго завтрака, от 12 до 1 часа дня (первый рано утром), все должны, свободные от оболочек и покровов, возлежать, если не спать, под знакомыми уже нам "мустикерами", на своих широчайших тропических ложах, обыкновенно до 4 или даже 5 часов пополудни.

Пруд сада также невольно приковывает к себе внимание. На зеркальной поверхности его широко и привольно раскинулись, подобно плоским чашам, ярко-зеленые, гигантские (до 2-х метров наибольшего поперечника) листы царственной виктории Южной Америки (Victoria regia), во время моего первого посещения Сингапура, в 20-х числах марта, бывшей в полном цвету. Снежно-белые в одних, ярко-розовые в других случаях (смотря по возрасту), крупные цветки ее возвышались между сегментами края листа и представляли великолепный вид. Виктория, быть может, самое аккуратное растение в мире. Цветочная почва ее поднимается по мере своего развития из воды постоянно так, что цветов оказывается как раз между двумя относительно короткими лопастями вырезки края листа. При расцветании снежно-белая цветочная почка остается полураспустившеюся и без дальнейших изменений 24 часа, затем, распускаясь окончательно еще через сутки, она становится уже бело-розовою, тогда как основания многочисленных лепестков цветка принимают теперь светло-малиновую окраску и полосы. Рядом с этою представительницею противоположной, западной половины жаркого пояса красуются: изящный белый и розовый [502] египетский (Nymphaea Lotus) и столь же священный в Индии, как первый был в древнем Египте, индийские лотосы (Nelumbo speciosum), также белый и розовый. Листья первого, напоминающие листья наших кувшинок (обыкновенно и совершенно неправильно называемых белыми и желтыми водяными лилиями), плавают на воде; у второго они возвышаются над нею и достигают значительно больших размеров. Лотос, неизбежная принадлежность браманского и буддийского богослужения — один из священнейших символов этих религий: согласно священным преданиям браманитов (принимаемых также и последователями Будды), мир произошел так. На волнах океана вечности появился цветок лотоса. Тогда будущий творец богов и людей, великий Брама, заключил себя внутрь яйца, покоившегося на дне цветка этого лотоса, и долго пребывал там неподвижным, пребывал до тех пор, пока внутри его не созрело "желание", впоследствии ставшее самостоятельным подчиненным божеством — так явился на свет Кама, бог любви, вожделений и страстей. Желание возбудило в Браме потребность освобождения из яйца. Тогда силою божественной воли оно раскололось на две равные половины: нижняя, окруженная океаном, стала землею, на нем плавающею; верхняя половина яйца превратилась в опрокинутый над землею небесный свод. Затем создал Брама великих Вишну, охранителя, и грозного Сиву, разрушителя, но в то же время и жизнеподателя в качестве представителя оплодотворяющей и возбуждающей к новой жизни мужской силы. Этим божествам предоставил Брама управление вселенною. Согласно таким воззрениям, современные последователи браманизма разделяются на поклонников Сивы и Вишну: сивантов и вишнуитов, так как сам верховный Брама слишком велик и недоступен для непосредственного участия в судьбе и ничтожных делах созданных им людей.

Таково значение лотоса в космогонии браманитов и буддистов. Религия последних является (и в этом залог ее успеха и преобладания над послужившим ей исходною точкою браманизмом) живым протестом против безучастно-высокомерного невмешательства верховного божества в судьбу страждущего человечества, рядом неизбежных возрождений, карательного характера (переходом души в низших и нечистых животных), привязанного к роковому "колесу судьбы" и тяжелых скорбей без указания возможности успокоительного пути спасения. Как ни мало дает буддизм сам по себе, все-же при таких условиях и это малое оказывается многим: он дает искомый пут, [503] цель которого — Нирвана, освобождение души от вечных мытарств роковых перерождений, на которые осуждает ее браманизм.

Краткосрочность моего хотя и троекратного пребывания в Сингапуре не дала мне возможности ступить на материк задней Индии, во владения султана Джогора, несмотря на полную готовност содействия в этом направлении нашего консула, моего радушнейшего и гостеприимного хозяина. Тем с большим удовольствием воспользовался я предложением А. М. В — а посетить в конце июня одну из окрестных плантаций города, принадлежавшей местному старожилу, французу Chassairiaux. Этим путем была дана возможность хотя до некоторой степени познакомиться с условиями жизни на острове вне города.

Рано утром, в щегольском экипаже, запряженном парою породистых, крупных вороных Австралии, выступили мы в поход на плантацию, отстоявшую от города в немногих милях (около часа хорошей быстрой езды). По прекрасному шоссе выехали мы из города; путь лежал между европейскими дачами, вскоре сменившимися малайскими хижинами и индийскими мазанками, терявшимися среди обступивших их плантаций пизангов, окруженных хлебными деревьями, папаями, дурианами, зрелые плоды которых, несмотря на высоту самых деревьев, наполняли атмосферу своим характерным чесночным запахом, мангустанами и рамбутанами, склонявшими свои ветви под тяжестью безчисленных плодов. Высоко поднимались над этими деревьями прямые, как стрела, тонкие и стройные, кольчатые стволы пальмы арека, оканчивающиеся короткими, как бы обстриженными, султанчиками своих пяти-шести темно-зеленых листьев, тогда как, наоборот, молодые кокосы широко раскидывали в стороны перистый светло-зеленый венец своих 12-15 листьев над невысоким, еще прямым, но уже несущим золотисто-коричневые орехи стволом. Кокос начинает давать здесь плоды уже с 7-го, даже 6-го года жизни, иногда и ранее. Жилище нашего хозяина, его бенгалоу (bungalow), представляло собою обычный тип сельского дома английских плантаторов. Прежде чем отправиться показывать свое хозяйство, Chassairiaux, очень бодрый и энергичный старик, лет около 70-ти (по имеющимся у меня сведениям, он умер в 1892 году в Адене, на пути в Европу), угостил нас превосходными мангустанами, которые мы с удовольствием запили прохладною "водою" только-что сорванных кокосовых орехов.

Кто не читал о так называемом кокосовом молоке, этой [504] необходимой принадлежности житейского обихода жаркого пояса, — и как мало однакоже между такими читателями лиц, которые знали бы, насколько неверно такое название! "Klapa-ayer", вода кокоса — вот настоящее, соответствующее истине, название этой жидкости. Семянное ядро созревающего, но еще далеко не достигшего зрелости, кокоса состоит из относительно тонкого, снежно-белого, плотного наружного слоя, своим нежным вкусом напоминающего лучший миндаль, и слоя внутреннего, рыхлого и нежно-волокнистого, на вкус сладковатого. Этим внутренним слоем ограничивается центральная, выполненная прозрачною безцветною жидкостью, полость семени. Жидкость эта и представляет собою то, что туземцы зовут "кокосовою водою"; ее они пьют, а два вышеописанные слоя сеянного ядра едят прямо или приготовляют из него различные кушанья, которые могут быть подчас так же мало привлекательны в смысле гастрономическом, как разнообразны численно.

Орех, достигший пределов своего нормального роста, но еще не созревший, содержит в себе более двух больших стаканов воды. Это — прозрачная, едва опалесцирующая жидкость. Ее-то и называют неправильно кокосовым молоком, потому что в орехах, давно сорванных и долго лежавших, она, становясь непрозрачною, действительно принимает вид молока, получая при этом неприятный запах и прогорклый вкус — в таком состоянии она, понятно, уже негодна более к употреблению и в таком виде именно прибывают содержащие ее орехи в порты Европы, подтверждая ошибку самого названия.

Только-что снятый с дерева, надлежащего возраста, кокосовый орех срезывается у своего верхнего заостренного полюса ножом,— мягкость еще не одеревеневшей стенки его это дозволяет. Теперь остается только разлить по стаканам воду, и все готово! На первый раз слегка сладковатая жидкость кажется несколько приторною, но замечательная свежесть, дающая чувство приятной и столь желательной при томящей жаре прохлады, быстро мирит с этим неудобством, тем более, что прибавка одной или двух чайных ложек портвейна, хереса или коньяку совершенно устраняет приторный вкус кокосовой воды, которая по своему содержанию сахара и белка представляет собой не только средство для утоления жажды, но до известной степени и питательный материал вообще.

Цель моего посещения Chassairiaux была его плантация так называемого либерия-кофе. Кофе обыкновенно получается от растения, известного в науке под названием Coffea Arabica, [505] хотя родина его — Абиссиния. Паразитный микроскопический грибок, Hemileia vastatrix, в настоящее время уничтоживший значительную часть кофейных плантаций Цейлона, проникший на Яву и Сингапур, является страшным бичом плантаторов. Болезнь выражается появлением на листьях пораженных растений желтых, впоследствии чернеющих пятен, в которых микроскоп обнаруживает присутствие оранжевых телец, так называемых спор, служащих для размножения паразита и его грибных нитей. Пораженный болезнью куст теряет листья, почти перестает цвести, ягоды его сохнут и отпадают задолго до созревания, куст гибнет, зараза быстро охватывает всю плантацию, неизбежная участь которой — полная гибель. Вот почему характерное название "кофейной чумы", против которой до сих пор не найдено никаких средств, вполне соответствует печальной действительности.

Либерия-кофе, родина которого западная Африка, в стране того же имени (Либерия, как известно, лежит в 5-6° сев. широты, между Сиерра-Леоне и страною Ашанти), отличается несравненно более крупными размерами самого дерева, его листьев, цветков и ягод и, что особенно важно, страдает относительно мало от кофейной чумы. Кроме того, либерия-кофе отличается своими высокими качествами, как я в том лично мог убедиться на Яве и в Сингапуре, продается всегда по высоким ценам, и в настоящее время распространение его на Цейлоне, Яве и Сингапуре является вопросом дня, тем более, что сладкую, богатую сахаром мякоть красно-бурых ягод, вдвое более крупных, чем у кофе обыкновенного, прежде пропадавшую без всякой пользы при очистке так называемых "кофейных бобов", т.-е. семян, из которых состоит продажный товар, теперь начали утилизировать для получения винного спирта, столь дорогого и плохого вообще в жарком поясе. Неудивительно поэтому, что я с живейшим интересом собирался осмотреть обширную плантацию либерия-кофе на Сингапуре.

В 9 часов утра выступили мы в поход на плантацию, раскинувшуюся по соседним холмам и занимавшую несколько сот акров. Был подан очень своеобразный экипаж, нечто в роде нашей старинной линейки, очень низкий на ходу и запряженный весьма почтенным ветераном: крупным австралийским вороным конем. Консул, я и хозяин уселись как могли удобнее; последний взял возжи; малаец в саронге, подавший экипаж, пошел позади и шествие торжественно и [506] медленно тронулось со двора. Дорога поднималась исподволь, но постоянно в гору, по ровному зеленому лугу.

Естественные луга, в нашем смысле слова, в тропиках восточного полушария так же невозможны, как у нас пальмы на открытом воздухе. Там нет общественных растений вообще и наших невысоких злаков в частности, представляющих собою неизбежные условия существования всякого луга. В садах ровные зеленые лужайки — продукт посева райграса и некоторых других трав Европы. Естественно, что меня заинтересовало знакомство с лугом Сингапура, несомненно самородным; я сошел с линейки и встретился с явлением, уже достаточно знакомым по Цейлону и Яве. Луг состоял из сплошных масс стыдливой мимозы (Mimosa pudica), нежного травянистого растеньица, не превышавшего здесь 30-40 сантиметров, с его двукратно-перистыми листочками и небольшими головками розовых соцветий, которые не-ботаники так охотно сравнивают с кругло обрезанными розовыми шолковыми кисточками. Стыдливая мимоза — дочь Бразилии и Гвианы, но она одичала и вполне акклиматизировалась на Цейлоне, Сингапуре и Яве, занимая сплошными массами всякую сколько-нибудь для нее подходящую почву, с которой вытесняет другия растения.

Как известно, она отличается необычайною раздражительностью листьев,— раздражительностью, которая прямо пропорциональна силе солнечного освещения и тепла; короче, растение является здесь несравненно более чувствительным, чем даже летом в наших оранжереях.

При малейшем прикосновении, не говоря уже о прямом давлении, листочки, смотрящие горизонтально в стороны, складываются друг с другом и ложатся вдоль своих вторичных черешков, тогда как общий первичный черешок листа, до сих пор отстоявший от стебля горизонтально, также обвисает безпомощно прямо вниз. Такое состояние листа продолжается тем долее, чем сильнее было раздражение растения; затем он мало-по-малу возвращается в своему первоначальному положению. Здесь одиночный опыт ботанических лабораторий с мимозою повторяется вами в грандиозных размерах невольно. По мере того, как вы идете по лугу мимозы, раздражение растений ногами, тростями и зонтиками предшествует идущему и передается растениям соседним. Быстрое складывание листочков и опускание самых листьев вызывают особые волнообразные переливы оттенков зеленого ковра мимозы, которые до известной степени напоминают переливы волнуемых [507] ветром наших полей только-что выколосившегося ячменя, ржи или пшеницы, с тою разницею, что здесь явление это наблюдается при полной неподвижности подавляющей своею духотою атмосферы.

Рядом с луговинами мимозы попадались участки, сплошь заросшие бичом Сингапура и Явы, высоким, достигающим местами до двух метров, жестким, грубым и ни на что негодным злаком, известным под туземным названием "аланг-аланг". Злак этот, ближайший родственник сахарного тростника, называется в науке Saccharum (Imperata) Koenigi. Свойственный горным местностям Явы и Малакки, он неизбежно завладевает всякою возделываемою и затем брошенною землею, поселяясь также и на местах выжигаемых лесов.

Аланг-аланг — одна из величайших бед земледельца этих стран. Систематические выжигания не приносят пользы, так как далеко и глубоко расползающиеся под землею корневища дают обильные отпрыски, а мельчайшие, снабженные волосками, плоды рассеиваются повсеместно и на далекие пространства. Насколько безотрадными являлись участки земли, заполоненные аланг-алангом, настолько привлекательны и красивы были правильные ряды кустов самой кофейной плантации, с их большими кожистыми, как бы лакированными листьями, белыми, крупными, видом и чудным запахом напоминавшими жасмин цветками и многочисленными, созревающими и уже созревшими, красно-буроватыми крупными ягодами.

На обратном пути пришлось пережить не особенно приятный, но на Сингапуре весьма обычный эпизод.

Под влиянием возростающего жара — было уже около 11 часов утра — мы медленно подвигались в своем низком, оригинальном экипаже обратно к усадьбе; вдруг Chassairiaux быстро остановил лошадь. В двух шагах от нее медленно и лениво переползала дорогу почти черная "кобра", темная разновидность стол страшной своим безусловно смертельным укушением серой очковой змеи (Naja tripudians): "Attention, messieurs! Voila le cobra noire qui passe; il n'aime pas a se voir deranger en chemin. Place, place a monseigneur!"

И вот, как бы в подтверждение только-что сказанного, змея остановилась на дороге и, медленно приподняв голову, стала смотреть на нас. Кобра не была для меня, конечно, новостью: представления заклинателей змей, где фигурирует именно она, успели надоесть в свое время в Коломбо и Канди; случалось также видеть не раз и только-что убитых кобр в [508] знаменитом ботаническом саду Цейлона, "Перадении". Но там дело обстояло иначе: мертвые, конечно, в счет не шли, а живые были совершенно безвредны; заклинатель змей, отправляясь на практику, дразнит предварительно посаженную в закрытую корзинку змею, заставляя ее долго кусать подставленный клубок шерсти. Истратив весь запас накопившегося в железах ее зубов яда, змея на известное число часов становится вполне безвредною. Заклинателю путем эмпирического опыта хорошо известен тот период времени, в течение которого он может безнаказанно проделывать со страшною коброю свои штуки, обвивать ею свою шею, прятать за пазуху и так далее. Не то было здесь: наши ноги находились менее чем на пол-аршина от земли; кобра, очевидно, вполне свежая, была в двух шагах. Момент во всяком случае неприятный, но все обошлось благополучно. Змея лениво и как бы нехотя переползла дорогу. Мы поехали дальше, вернулись в усадьбу, поблагодарили хозяина и без всяких дальнейших приключений возвратились в город.

Описание последнего заключало бы в себе, однако, существенный пробел, если-бы я не упомянул о его временных, но тем не менее не особо редких посетителях — тиграх.

Такой случай произошел именно, среди белого дня, во втором часу пополудни, 23 марта 1891 года, как свидетельствуют сохраняющиеся у меня вырезки местных газет. Дело в том, что на самом острове постоянно держатся один или иногда несколько тигров, переплывающих пролив, который отделяет остров Сингапур от материка Малакки километра на два. Тигры эти, между прочим, охотятся на домашних животных, преследуя в особенности собак, составляющих их любимейшее лакомство. Собаки, в свою очередь, страшно боятся тигра, почуяв которого поднимают отчаянный вой. Вторым любимым лакомством для тигра являются одиночно работающие на плантациях китайцы, тогда как на индусов и малайцев нападения случаются реже. Бродя по острову, тигр часто подходит в окраинам города. Густо заросшие пустыри между отдельными редкими зданиями служат ему хорошим прикрытием и убежищем, откуда по временам он делает и более дерзкие вылазки.

Результатом последних бывают облавы местных немвродов-англичан. Большие сборы, торжественные приготовления и солидная выпивка являются обыкновенно началом и конечным исходом таких охот, потому что тигр всего чаще [509] благополучно уходит лишь подальше от города, или, в крайнем случае, переплывает обратно на Малакку, чтобы вернуться снова на остров, как только прекратится обезпокоивший его безвредый шум охотничьего похода.

Случай 23 марта 1891 года произошел при таких условиях. На одной из окраин города, в доме, принадлежащем одному англичанину, в половине 2-го часа дня собаки вдруг подняли на дворе отчаянный вой, привлекший на себя внимание малайца-водоноса. Войдя в кухню, помещавшуюся в нижнем этаже, водонос нашел в ней вместо повара тигра, который преспокойно, с большим куском мяса в пасти, чинно и важно последовал в дверь мимо его и исчез, унося весь материал, предназначавшийся для обеда семьи домовладельца.

Такой дерзкий поступок произвел общую сенсацию: мужчины заговорили об облаве, дамы волновались в виду слишком сильно затронутых интересов экономических и даже личной безопасности.

Беседуя по этому случаю по своим поваром-китайцем о необходимости соблюдения известных мер предосторожности и указывая ему на всю их важность, так как дом, посещенный тигром, находился очень недалеко от жилища нашего консула, Б. О. В-а получила, однакоже, следующий характерный ответ: "Я три года служил там поваром и каждый год, один раз по крайней мере, приходил туда тигр: он привык к дому, вот и все; а к нам, не безпокойтесь, не пойдет, да и вы бы так об этом не тревожились, если-бы подобные известия каждый раз попадали в газеты!"

Этим характерным эпизодом городской жизни закончу я мои воспоминания о Сингапуре.

Владимир Тихомиров.

Москва