МИНАЕВ И. П.

АНГЛИЧАНЕ В БИРМЕ

ИЗ ПУТЕВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ.

Souls! damn your souls!
Make tobacco.

I.

От Лондона до Рангуна много тысяч верст... Путь, без сомнения, далекий, но по торной дороге; еженедельно по ней ездят сотни и тысячи людей; путешествие — в наши дни самое ординарное и даже скучное, без всяких опасностей и сенсационных происшествий; путешественнику не приходится даже рассчитывать на развлечения в виде разных неожиданностей, хотя бы, напр., запаздывания или каких-нибудь фантастических путевых приключений, знакомых русскому у себя дома. Почтовый пароход доставит его в обещанный день и час, нигде не запоздает; путник знает это заранее, и, уже садясь в вагон на чаринг-кросской станции или, вступая на пароход в Бриндизи, он может назначать день и час свидания, где-нибудь в Молмейне, Гонг-Конге, или даже, пожалуй, в порте Гамильтон.

Путь от Лондона через Средиземное море, на Гибралтар и Мальту до Александрии, оттуда на Суэц, Аден, Коломбо, Сингапур, Гонг-Конг и т. д. до порта Гамильтон, по преимуществу, английский. На всем этом пути англичанин чувствует себя дома: он всюду в местах остановок слышит родную речь, живет там по народному обычаю, читает свои газеты, находит свои книги, встречает даже своих клержимэнов, и если он религиозен, то может и помолиться в [154] воскресный день в своей церкви. Когда подумать, что не только на пути в Азию, но и в Канаде, в Австралии, в Океании, на юге Африки, британца встречают те же явления, то действительно придется сознаться, что история не запомнит такого мировластительства, и никто не удивится, что на этой мировой большой дороге он встречает англичан, объехавших пол-мира и ни разу не переступавших за пределы того громадного пространства, которое не без гордости и некоторого самохвальства называется ими British Realm или Pax Britannica. Такие еще попадаются, и они любопытны. Они поражают всем: своеобразным костюмом и ясно-выраженным сознанием национального достоинства и превосходства. Обыкновенно они не говорят ни на одном чужеземном языке, и удивляются, если где-нибудь на перепутьи их речи туземцы не понимают; они способны негодовать, и совершенно искренно, если какой-нибудь французский пароход обгонит британский почтовый. Многие из них с детства езжали по этому пути и от молодых ногтей привыкли смотреть на свою нацию как на властительницу мира; обыкновенно они твердо знают родную старину, и хорошо помнят, как в последние сорок лет росла и ползла во все стороны Великая Британия.

Да! это курьезный люд, и знакомиться с этою британскою "солью земли" приходится на пороге в тот старый мир, где теперь царства рассыпаются, вековые основы прежней жизни расшатываются и колеблются, и горсть европейцев расчищает почву под рассаду западной цивилизации.

Или же их встречаешь на чужбине, когда они едут из метрополии с особенным поездом — в Бриндизи, откуда еженедельно отходит британский караван на восток.

"Les voyageurs des Indes" — так их именуют; но они едут не только в Индию, а во все страны и углы, где развевается флаг ее британского величества. Это едут властители мировой торговли, те, чьи интересы всюду, где золото и добыча.

Англичане бывают учтивы, но почти всегда жестки в обращении; на этом же пути, особенно в Италии, они в своем величии, в сознании своего материального господства — нестерпимы. Для них все устроено на этом пути, и за все они платят в три-дорога, но не дают деньги, а швыряют их. И кондуктор для них выучился по-английски, и трактирщик для них изготовил ростбиф и сделал запас элю... Но их не ублаготворить; вместо спасибо, при общем хохоте, в виде остроты [155] кто-нибудь крикнет кондуктору: "бабу!" — а для всех трактирщиков одна кличка: "damned beggars".

Да, англичане бывают вежливы, но весьма редко любезны к иностранцам. Англичане, мало образованные, худо воспитанные, в сношениях с чужеземцами просто невыносимы. И таких англичан — и в Индии, и всюду в колониях, многое множество: молодые военные, le betail de l'administration, кочующий и торгующий люд и т. д. Весь этот худовоспитанный народ преисполнен самых преувеличенных мнений о силе и доблестях Великой Британии, а потому самому в сильной степени заражен шовинизмом, конечно более на словах. Практический англичанин не прочь забирать страны, но без трат и новых налогов. Это — смельчаки из того класса миродержавного народа, который всюду, где пускает корни, с неподражаемым мастерством в короткое время своим обращением умеет вселять в туземном населении непримиримую к себе ненависть. Это — те люди, что строят дороги, заводят правый суд, банки и т. д., быстро создадут обстановку цивилизованной жизни, все то, что нужно им самим, а не туземцу, и затем, устроив все это, они наивно убеждены, что их обязанности к забранному краю исчерпаны; они полагают, что сделали все, и считают, что видеть в покоренном равного себе, быть с ним на равной ноге — просто-на-просто глупая сентиментальность. Многие из них и не догадываются о том, что никакие блага культуры не искупят социальной неправды.

II.

Я поехал в Бирму до присоединения ее северной независимой части к британской империи; но война там уже началась, и грядущие судьбы независимого царства уже были предопределены в совете власть имущих в Калькутте и в Лондоне. Дни независимости Бирмы были сочтены; никто и в Индии, и в Англии в том не сомневался!

На четвертый день после того, как я оставил старый арийский мир в Калькутте, почтовый пароход достиг своего назначения, т.-е. Рангуна.

Рангун — это врата в иной мир, не-арийский. Здесь и речь у людей иная, неродственная индийской, и облик другой, и наряд свой; даже природа кругом напоминает Индию разве только температурою... Это тот мир, которому европейские [156] этнографы придумали особливую и не совсем понятную кличку — Индо-Китай. Здесь, в этих плодородным дельтах, в цветущих долинах великих рек, задолго до появления западных авантюристов и культуртрегеров, действительно, сходились две старинные культуры: китайская и индийская. Как только вступишь на берег, эта двойственная старина страны прямо бросается в глаза: дома и храмы, все постройки, эти высокие, пестро разукрашенные резьбою, раскрашенные и раззолоченные крыши напоминают ящики китайской работы; но в этих храмах молятся индийскому мудрецу, и народ по сие время твердит молитвы на индийском языке.

Но все это остатки и следы старины давней, а Рангун — город новый, и своими новшествами он всего более поражает. Он поражает тем же, что бьет и бросается в глаза во всех больших азиатских и в особенности индийских городах, выросших в пунктах, где скрещиваются несколько мировых путей и где, кроме того, крепко засел хозяин-англичанин. Новый Рангун, по своему характеру, напоминает Бомбей или Галле на Цейлоне. Здесь приходится узнавать страну с казовых концов, и первое впечатление обыкновенно бывает сильно, но не вполне верно. Первое впечатление говорит о мощи европейского влияния на туземную жизнь и людей; взор всюду встречает не только вторжение, но как будто и властительство европейской цивилизации: в европейских караван-сараях путешественник находит комфорт и все условия цивилизованной жизни. Кругом — дома европейской архитектуры, лавки с привозными, европейскими товарами. На сотни или даже тысячи миль, как в Индии, тянутся усовершенствованные пути сообщения. В самом городе конные или паровые ж. д., как в Рангуне, связывают окраины с центром; на улицах, продаются №№ местных газет на языках туземных и на английском. Среди туземцев вы слышите только английскую речь; весьма часто они говорят по-английски не только с европейцами, но и между собою; вам попадаются воспитанники школ и колледжей с английскими книжками и газетами в руках; заговорите с ними — они вам сообщат последние новости о вопросах дня в Европе; они читают "Times", а всего чаще радикальные английские газеты. Словом, на каждом шагу взору путешественника представляются проявления западной, цивилизованной жизни; ему остается только дивиться тому, как это все быстро здесь привилось... Да, именно, привилось, но не успело еще пустить корней. Все это только казовое, привнесено на [157] восток и пока существует исключительно для тех, кто здесь властвует теперь. Сущности восточной жизни все новшества западного человека пока лишь коснулись, но не успели еще ее изменить. Взгляните туда, где народ предоставлен сам себе, и вы убедитесь, что он живет своею жизнью бок-о-бок с жизнью цивилизованною своих властителей. Пойдемте к святыне рангунской, пойдемте поглядеть на верующий люд, кругом золотого храма. А культурный человек с запада — заводит здесь железные дороги, строит мосты, проводит каналы и т. д. Правда, все это создается на деньги туземца, и туземец всем этим пользуется; он дает деньги на это, если хозяин прикажет, но добровольно раскошеливается совсем на другое... Культурный человек не отнял у него еще вполне веры; он еще умеет молиться с верою, с детским простодушием распевать святые слова, и свои деньги добровольно, не по принуждению, несет в храм. В годы бедствий, войны, разбойничьих злых проделок, частными лицами в один месяц, в одном Рангуне, было выдано на построение храмов, часовен, пятьдесят слишком тысяч рупий. Эти цифры несомненно верны, потому что были опубликованы в оффициальной газете.

Итак, пойдемте к святыне, посмотрим, опустела ли она? Паровик подвезет в самым преддвериям храма. Золотая макушка высоко, высоко сияет над городом; с какой бы стороне ни подъезжали в Рангуну, золотой ступы нельзя не заметить: она имеет в высоту триста-двадцать-один фут и стоить на холме (166 ф.). Высокая каменная лестница под резною и разукрашенною крышею проводит вас на верхнюю площадку холма, и здесь, среди массы часовен, странноприимных домов, колоколов, знамен и т. д., вы увидите все, чем буддист чтит свою святыню; но рядом с этими необходимыми для культа предметами вы увидите и другое: лавки и лавочки со всякими товарами, и вся эта лестница и обширная площадь святого места похожи на какое-то торжище; но верующая совесть буддиста не смущается базарным видом молитвенного места. Толпы молельщиков с восковыми свечами и цветами спешат наверх; тут собрались все народности дальней Азии. Вслед на китайцем с предлинною косою шагает верзило-сипай из Пенджаба; за английскими матросами, с-пьяну забредшими сюда, тянется вереница желтых риз, то-есть буддийских монахов, а за ними, в белых покровах, мягко выступают, скромно опустив глаза, буддийские монахини. На смену молельщикам являются торгаши, с [158] заморскою водою или лимонадом, нищие, слепые, калеки, музыканты, — шум и всеобщее галдение в "месте святе"; но не спешите выводом, ступайте наверх, к самой ступе и к часовням кругом нее, и взгляните, сколько здесь коленопреклоненных мужчин и женщин, и откуда только они ни набрались сюда: вы можете увидеть здесь представителей всех народностей Индо-Китая, монахов с Цейлона, китайцев, индийцев из Мадраса, из Пенджаба и т. д. Когда поднимаешься наверх по лестнице, то, глядя на эти столбы, обглоданные временем, на полуразрушенную резьбу на крыше, на каменные ступени, истертые и оббитые, начинаешь думать, что вера в народе иссякает, и святое место приходит в запустение; но чем выше, тем слабее становится это впечатление; на верхней площадке, на пространстве в девятьсот ф. длиною и почти семьсот ф. шириною — столько новых часовен, странноприимных домов, такая масса новой, совершенно светлой позолоты на статуях и ступах! И всего этого мало верующим: новые часовни, громадные статуи великого учителя постоянно воздвигаются. Эта верхняя площадка с своими часовнями, золочеными статуями, маленькими ступами, странноприимными домами, чертогами богатых молельщиков и с блестящею ступою Шведагон, в виде золоченого колокола, не только любопытна как своего рода кунсткамера и этнологическая выставка, но есть в то же время знамение того, что запад и христианство еще не властвуют на далеком востоке. Они подошли близко; у самого Шведагона высятся укрепления, торчат пушки, по аллеям роскошных Cantonements Gardens катаются чины христианской державы, епископы и клерджимэны, а буддисты, все-таки, из года в год строят новые монастыри и золотят своих идолов. Одно из последних украшений Шведагона, золоченый зонт, высящийся на макушке, стоил более шестисот тысяч рупий. И куда бы вы ни выехали из Рангуна, всюду по дороге вы увидите, почти-что на каждом шагу, монастыри и золоченые макушки ступ; но в особенности это обилие монастырей и ступ поражает во все время плавания по Ирравади. Факт большой важности: он свидетельствует не только о религиозности населения, но и рисует весь оригинальный склад местной жизни, переделывать и совершенствовать которую пришел европейский человек. Кто строит эти монастыри? И для чего они существуют? Монастыри строили и строят поныне достаточные бирманцы. В Бирме нет чрезмерного накопления богатств в однех руках, нет той неравномерности в распределении благ мира, чем отличается [159] западный мир. Бирманец, если разбогатеет, то непременно уделяет часть, часто весьма значительную, своего избытка на дело благотворительности, то-есть на постройку монастыря или на воздвижение ступы при монастыре. Монастырь — это странноприимный дом для всех обделенных судьбою, богадельня, двери которой широко раскрыты для всех нуждающихся. И так как монастырей в Бирме много, очень много, то беспомощных бедняков там нет; им нет места в стране, усеянной такими широко-благотворительными учреждениями, как буддийские монастыри. Кто беден, страждущ, немощен — тот идет под кров монастыря. Здесь его не спрашивают о том, кто он или как дошел до жалкого положения. Он нуждается в помощи, он голоден — и ему протягивается неоскудевающая в даяниях рука... Да и может ли быть бедняк среди простого бирманского люда, некультивированного западным торгашом? В некоторых местах Бирмы семья из пяти человек еще очень недавно могла просуществовать целую неделю на четыре анна, то-есть, на наши деньги, на двадцать-пять копеек. Бирманец любит только франтить, он пристрастен к ярким цветам. Но много ли ему нужно, чтобы быть безупречным щеголем? Одно полотнище вокруг ног, да платок на голову. Монастыри, укрывая и питая нуждающихся, сослужили и другую великую службу стране: они — рассадники грамотности и местной учености. Едва ли на всем азиатском востоке есть другая страна, в которой было бы так трудно встретить безграмотного, как в Бирме. Большинство бирманцев перебывало в том или другом монастыре, ради собственного душевного спасения; каждый бирманец должен, хотя бы на короткое время, облачиться в желтую ризу, а каждый побывавший в монастыре непременно выучился молитвам на языке пали, читать и писать.

III.

И вот этой-то страной, с ее оригинальным складом жизни, лет тридцать с небольшим тому назад окончательно завладел западный человек.

Восточные царства быстро ростут, но и так же скоропостижно рассыпаются; они уже в зародыше носят в себе зачатки разложения. Все здесь подчиняется деспотической воле правителя, но неограниченный правитель сам беспомощен и бессилен, пока не удалит с лица земли всех своих соперников, то-есть, по [160] обыкновению, самых близких родственников; потоки крови возносят баловня судьбы на престол; и он держится там до тех пор, пока умеет сдерживать самолюбие братьев, дядей, племянников... Умер царь, и все родичи устремляются к престолу...

Так было и в Бирме; бирманцы имеют собственные исторические записи, в которых перечисляются цари с глубокой древности и рассказывается об их деяниях. Интересного вообще для читателя в этой повести, конечно, весьма мало. Царей было много, но все они как будто делали одно и то же: резали своих братьев, родичей, воевали с соседями, строили храмы и монастыри. У каждого была одна и та же программа действия: в начале царствования он не спускал своих глаз с многочисленных братьев и кузенов, и весьма скоро усматривал настоятельную необходимость вытравить из страны крамолу. Так как у отца каждого царя было по нескольку жен, а у каждой жены по нескольку детей, то оказывалось, что у каждого ново-воцарившегося братьев и кузенов более, нежели нужно, и уничтожение крамолы, а главное крамольников, продолжалось несколько лет. Перерезав братьев и заведя таким образом внутренний порядок, царь начинал думать о величии своей державы: наступал период войн. Бирманцы воевали с пегуанцами, с шанами, с Сиамом, с Китаем. Войны были частые и продолжительные. В промежутке между войнами цари успевали строить храмы и дворцы, ступы и монастыри.

Так дела шли в Бирме вплоть до появления здесь европейских интересов.

В половине прошлого столетия вся Бирма принадлежала Аломпре, родоначальнику той династии, последний представитель которой ныне томится в плену, в Индии. Бирма при нем и при ближайших его наследниках была обширною страною и сильным царством на восточном берегу Бенгальского залива, от Даккаи до Сиамского залива.

Европейцы явились здесь еще в XVII ст. Первыми были португальцы, за ними голландцы, после них англичане стали заводить здесь фактории. Во все продолжение XVIII-го века и в начале настоящего, европейцы не имели большого значения в Бирме; они соперничали между собою, заискивали у бирманского правительства, выпрашивали себе привилегии, и потому были неопасны для бирманского могущества. Бирманский властитель и его богатства внушали европейцам страх и зависть. Страх, по ближайшем знакомстве, прошел; осталась зависть и дух стяжательности, а затем, натурально, [161] начинается период обирания и урезывания Бирмы. В каких-нибудь тридцать лет, после двух войн с англичанами, Бирма лишилась всех своих береговых владений и из могущественного царства превратилась в ничтожное владение, с большими естественными богатствами, но повсюду отрезанное от моря. Бирманские цари никогда не могли помириться с этими тяжелыми для них лишениями. После второй войны условия мира не были ратификованы: англичане овладели Пегу, провели границу без согласия законного владетеля, но он все же не соглашался ни на какие уступки и не хотел слышать о трактате.

Упорство бирманского властителя не помешало англичанам, однакоже, фактически владеть провинцией, равной Франции. И какою провинцией!

Нижняя Бирма — страна благодатная: она не знает и не знала голодовок; питает и своих, и чужих пришельцев. Это чудный и роскошный край, и чем он еще станет, когда развернет во всю ширь и глубь свои естественные богатства! Теперь один поземельный налог доставляет в казну свыше двух миллионов ф. с; в 1884—85 г. он равнялся 2.191.269 ф. с. И при этом возделывается не вся земля, способная питать человека и давать доход казне. Плодородной земли считается двадцать—четыре слишком миллиона акров (24.017.083), а возделывается и обложено налогом четыре миллиона акров (4.300.356).

Но не одна земля питает британскую казну: если счесть все, получаемое из других источников, с акциза, с опиума, с соли, леса и т. д., то окажется, что одна эта индийская провинции приносит доходу в двадцать-один миллион с половиною фунтов (21.513.760 ф. с).

IV.

Рангун — главный город и административный центр Нижней Бирмы — достался англичанам в 1852 г., после второй бирманской войны. Живы люди, которые помнят город, каким он был тогда: грязные дома и еще более грязные улицы; ничтожное население, но масса собак и свиней. Теперь все это изменилось: Рангун быстро вырос, украсился величественными зданиями, виллами, роскошными скверами, садами, прямыми улицами, словом, стал городом со всеми европейскими затеями среди тропической растительности и ориентальной обстановки. В нем [162] теперь более ста тысяч жителей (134.176); здесь есть и китайцы, и персы, и индийцы; всего больше, конечно, бирманцев и вообще туземцев-буддистов (61.131), всего меньше европейцев; европейцев вообще немного во всей Бирме (7.866), и около половины их обитает в Рангуне (3.366). Еще меньше ост-индийцев, полутемных людей, с испанскими и португальскими именами, одетых по-европейски и говорящих по-английски бегло и правильно, но с своим собственным акцентом. Их насчитывают около пяти тысяч в Нижней Бирме, и половина этого люда живет в Рангуне. Индусов живет в Рангуне тридцать-пять слишком тысяч.

Бирма — богатая страна; ежегодно сюда являются массы пришельцев из Индии на заработки. Рису засевается много, и убирать его без чужой помощи не под силу местному населению; рис поспевает в Нижней Бирме всюду в одно время и должен быть убран в каких—нибудь двадцать дней. И в это время Нижняя Бирма наводняется пришельцами: приходят в дельту Ирравади с севера, из Верхней Бирмы, являются батраки из-за моря, из Мадраса. Мадрасцы — работники на все поделки: это те кули, что и рис убирают, и тяжести таскают, все поделки справляют на мельницах, пароходах, доках. Многие из мадрасцев поселяются в стране; кроме Мадраса, еще Нижняя Бенгалия доставляет сюда рабочие руки. Приходят также сюда шаны с своими конями и разного рода товарами; но это не работники, это меновщики; распродав свой товар и накупив шелку и английских товаров, они идут к себе домой.

В больших городах, как напр. Рангун, или вообще в портовых, индийцы монополизировали многие промыслы и совершенно вытеснили бирманцев. Все ростовщики, т.е. четии — из Мадраса; вся мелочная торговля в руках или суратцев, или китайцев; китайцы прибрали к своим рукам торговлю спиртными напитками. Все рабочие по дорогам, на доках, верфях — индийцы, даже все извозчики в Рангуне — мадрасцы. Многие индийцы в последнее время стали заниматься рисовыми посевами и навсегда поселились в Нижней Бирме.

Но, кроме того, и в Рангуне, конечно, как и всюду, где правит англичанин, есть в достаточном количестве бенгальские "бабу".

Нижняя Бирма расположена на восточном берегу Бенгальского залива и разделяется на три области: Арракан, Пегу и Тенассерим.

В Рангуне — центр управления. Здесь же живет chief [163] commissioner: хозяин всей области. Хозяин с такими правами и полномочиями, о которых едва ли грезил какой-нибудь из наших генералов штатских по профессии.

Chief commissioner стоит в главе всего в Бирме: ему до всего есть дело, он всем руководит и распоряжается; словом, полный хозяин. Судьба и благосостояние туземного населения вполне от него зависят. Он определяет размеры поземельного налога, и он же его может изменить; он может освободить землю от этого налога; он может отчуждать казенную землю, нарезывать пастбища деревням, устанавливать подушный сбор и освобождать от него. Он определяет размеры соляного акциза, и им же разрешается разработка и торговля солью частным лицам. Городское управление также в его руках. В члены муниципального комитета он назначает; он же разрешает производить выборы, сохраняя на собою право определять — кто может быть избирателем и как выборы должны производиться. Мало членов в муниципальном совете — хозяин может увеличить их число. Председательствующего он же назначает, или же, если пожелает, дозволяет его избрание.

Все, что затеет муниципалитет, идет на утверждение хозяина и может быть им отменено. Муниципалитет состоит из двадцати-пяти членов: в этом числе 11 членов европейцев и 14 не-европейцев; 19 выборных и 6 назначенных бара-саабом, т.-е. хозяином. Рангун — город богатый, и членам приходится ведать и распоряжаться ежегодным городским доходом в сто слишком тысяч ф. с. (109.063), т.-е. в миллион слишком руб. сер. Но город богатый имеет и большой долг; в 1885 г. этот долг достиг почтенной цифры в 127.641 ф. ст. Каждый житель платит городского сбора 6 шил. 8 1/4 пенс. Город на эти деньги содержит школы, больницы, построил железную дорогу по главным улицам, и теперь паровоз подвозит богомольцев прямо к Шведагону.

И не перескажешь всего того, что может наделать британский хозяин. Но что особенно удивительно и даже, быть может, непохвально, с иной точки зрения, этот набольший в стране, в своем роде, генерал терпит, выслушивает и даже спрашивает чужие мнения. Захочет ли он, напр.; учредить городское управлении в каком-нибудь городе — об этом объявляется во всеобщее сведение в Gazette, и в течение шести месяцев всякий обыватель этого города, всякая, так сказать, ничего не стоющая мелюзга смеет свое мнение иметь об этом вопросе, [164] и писать это мнение или в газетах, или же высказывать прямо его хозяину. Конечно, хозяин может и не обратить внимания на мнение обывателя. Это он в праве сделать. Но обыватель, в свою очередь, может обидеться и, что называется, "пробрать" набольшего в каком-нибудь местном листке, даже, чего доброго, на туземном языке... И что же хозяин? Ему остается смолчать... Как бы яры и резки ни были на него нападки в туземных листках на местных языках, закон воспрещает ему, как должностному лицу, преследование этих листков за личные нападки. Какие порядки сочинил "просвещенный мореплаватель" в своих владениях!... Под боком этого набольшего, "большого барина", барра-сааба, как его называют в Индии, может собраться самая безобразная сходка, где будут бестолково галдеть, поносить его распоряжения, сочинять резолюции и писать петиции. А он и глазом не моргнет, смолчит и в тот же день величественно, с толпою слуг в красных ливреях, поедет с супругой мэм-сааб кататься по улицам своей резиденции.

Коммиссионер-большак и главный хозяин сидит в Рангуне и оттуда зорко за всем следит; но непосредственно на месте ведает дело и сносится прямо с населением — deputy commissioner, судья и сборщик податей, magistrate и revenue officer, — словом, тот, на чьих плечах и голове зиждется все обаяние британской власти на востоке.

Это любопытный субъект для наблюдения. Застать его дома, впрочем, не легко; он или сидит в своем суде (court), или разъезжает по округу; он и дома живет как бы на бивуаках: сегодня здесь, а на завтра — где-нибудь верст за сто, и стоит ли при такой жизни устроивать дом на прочную ногу, да к тому же очень часто жена и дети не с ним, а — at home... Deputy commissioner — это местный туз и занимает, конечно, самый большой дом в городе; в доме у него есть drowing room и обширная столовая; то и другое убрано на обыкновенный английский образец европейскою мебелью и разными европейскими bric-a-brac; но не в этом оригинальность его житья: здесь вы на каждом шагу наталкиваетесь на ясные признаки бродячей жизни хозяина: складные стулья и столы, путешествующие с ним по дебрям, на веранде гигантский погребец с посудою, на дворе — одна, две палатки. Если он дома, то только-что вернулся откуда-нибудь и накануне новой поездки в округ.

Его главное дело, как финансового чиновника или revenue [165] officer, блюсти за правильностью сбора поземельного налога. Дело сложное и не легкое.

Поземельный налог собирается с каждого акра, по определении производительности почвы; он утверждается на несколько лет, но затем ежегодно все-таки много нового дела по сбору налога: нужно снова определить размеры обработанной земли; не одно и то же количество акров возделывается из году в год земледельцем, а потому не одну и ту же сумму налога можно с него требовать. С земли необработанной взимается три пенса с акра; но из этой суммы земледелец может требовать скидки, если земля осталась невозделанною, вследствие падежа скота, или если его жатва погибла от наводнения.

В Бирме, впрочем, вопросы о поземельной собственности не представляют такой сложности и запутанности, как в Индии.

Теоретические представления бирманцев об отношении государства к поземельной собственности не отличаются оригинальностью. Все, что они говорят о происхождении поземельной собственности, в сущности, есть повторение толков в Индии; жизнь и местные условия, однакоже, выработали своеобразные воззрения на землю, которые отчасти только вошли в туземные кодексы.

Бирманские кодексы признают семь источников поземельной собственности, и они знают два рода прав на землю — полное и спорное. Полноправным собственником считается тот, кто получил землю по дарственной от царя, или же законным порядком наследовал от отца, либо от предков; права такого рода землевладельцев — вне всякого спора и сомнения. Такими полноправными собственниками в былые годы были солдаты, областные начальники, деревенские старшины и вообще правительственные чиновники.

Права на землю уже в глубокую старину возникали иначе, и эти второго рода права называются у бирманцев, в их книгах закона, спорными; это те права, которые приобретаются или через куплю, или через дар от частного лица, или через расчистку леса, по нарезке правительственными чинами, или, наконец, через захват чужой собственности.

Бирманец, как в Нижней, так и в Верхней Бирме, до сих пор думает, что законно земля не может быть отчуждаема. То, что у них в старые годы и согласно с их книгами закона, называлось продажею, на самом деле было своего рода залогом земли. Собственник уступал свои права временно и всегда мог вернуть себе обратно таким образом [166] отчужденную землю. Приобревший землю через такого рода куплю, не мог перепродавать ее третьему лицу без согласия первого владельца. Земли было много и ценилась она невысоко, а потому захват чужой земли и беспрепятственное пользование ею в продолжение десяти лет устанавливали особый вид поземельной собственности, которая и отмечена как легальная в бирманских книгах закона.

В настоящее время большинство собственников приобрели свои земли через расчистку леса: тот, кто первый вырубил лес, сжег деревья и вспахал землю, тот и считается ее полноправным собственником. Он может ее продавать, дарить, завещать в наследство. При бирманских царях он мог покидать дело своих рук, не возделывать захваченной земли, уходит на сторону и возвращаться к ней вновь и сгонять оттуда того, кто вздумал бы в его отсутствие воспользоваться расчищенною землею. Так было в старые годы. Британское правительство регулировало отношения к земле не совсем согласно с обычным бирманским правом. Абсентеизм лишь в продолжение неполных двенадцати лет не уничтожает первоначальные права первого собственника на расчищенную землю. Если он ушел и в его отсутствие другой владел оставленною землею в продолжение двенадцати лет, права последнего становятся бесспорными. Это законоположение было вызвано изменением экономических условий: земли попрежнему много в Бирме, но земля возделанная поднялась страшно в цене. В конце 50-х годов, один акр рисовой земли давал доходу четыре рупии; в 70-х, тот же акр приносил 25 рупий, а теперь чуть ли не вдвое. Понятно, что захваченную землю уступить, сообразно с обычным правом, тому, кто первый срубил лес, очень невыгодно.....

V.

Главный коммиссионер — не только глава всей администрации, но и political agent, то-есть дипломатический агент, аккредитованный вице-королем к независимым владетелям на полуострове. Он сносился, в былое время, с бирманским королем, что, между прочим, очень обижало бирманских владык, помышлявших о непосредственных сношениях с ее британским величеством.

Как главе администрации, главному коммиссионеру подчинены 20 deputy commissioners, 35 assistant comm., 119 [167] extra-assistant commissioners и столько же старшин (myooks), и так далее все чины до деревенского старосты и урядника, или yazawat young.

Административная единица в Бирме есть округ (circle), во главе которого стоит сборщик податей, или thugyi. Несколько округов составляют township; из последних образуется district; из нескольких district, или уездов, образуется division, или область.

Главный коммиссионер, ведающий администрациею всех областей, уездов и т. д., есть в то же время источник судебной власти. Каждый его помощник, то-есть deputy commissioner, есть в одно и то же время судья и сборщик податей; но границы юрисдикции каждого суда определяются набольшим: он может передавать для разбирательства любой иск из одного суда в другой; требовать его для рассмотрения к себе или передавать judicial commissioner'у, суд которого есть нечто равное нашей судебной палате.

Все председательствующие в судах, за исключением extra-assistant commissioner'a, назначаются вице-королем, и никого из них, без санкции вице-короля, главный коммиссионер не может сменить, но ему, однакож, предоставляется право временно, в виде дисциплинарной меры, отлучать этих должностных лиц от исполнения их обязанностей.

Отдельные отрасли управления, но подчиненные также главному коммиссионеру, составляют: департамент путей сообщения; им заведует главный инженер (chief engineer), который в то же время занимает должность одного из секретарей главного коммиссионера; департамент полиции подчинен главному инспектору полиции (inspector general). В его ведении состоят 18 district superintendents, 22 assistant superintendents и целый штаб инспекторов. Народным просвещением заведует director of public instruction; ему подчинены 2 инспектора и 17 их помощников (deputy inspectors of schools).

Вся эта сложная машина усовершенствованного управления европейскими силами — управления страною богатою, но дикою, и рессурсы которой далеко не вполне развиты — стоит громадных денег. В 1885 г. на этот конец расходовалось 1129.362 ф. с. Цифра действительно громадная. Читатель еще более изумится, если пробежит глазами цифры, которыми определяются вознаграждения за труды. Главный коммиссионер получает около четырех тысяч руб. в месяц, и весьма немногие из его помощников — менее тысячи, некоторые более и никто менее семисот руб. сер. [168]

Живет хозяин большим барином; так его и зовут: баара сааб. Чертог у него казенный, выстроенный на деньги туземца ниггера. В нем время от времени он задает пиршества, на которых толпы босоногих чернокожих, в чалмах и красных ливреях, разносят гостям дорогие европейские блюда, несколько попорченные усердием и рукоделием чернокожего повара; он поит своих гостей скверным шампанским, но всегда в обилии... Его лэди имеют свои дни приема, на которых другие лэди жеманно и скудно перекидываются полувыговоренными словечками... Все, что в Калькутте установлено для представителя ее британского величества — церемонно, хотя и в меньшем масштабе, повторяется его делегатами по провинциям...

Высокое содержание английских чиновников есть излюбленная тема для протестов и всякого рода нарекания в среде туземцев. Они кричать, что управление дорого стоит, что часть индийских денег уходит в Европу и т. д. Но, что всего страннее, те же туземцы требуют для себя лично такого же высокого содержания; их патриотизм не подсказывает им очень простой меры, то-есть удешевления администрации. Они как будто не хотят догадываться, что в этом вся сила их протеста, и что если они добьются того, что чиновничий труд в Индии станет дешевле оплачиваться, тогда британское правительство необходимо должно будет раздавать места туземцам. Европейский же труд, в силу климатических условий и других причин, дорого ценится и в Индии, да и на всем востоке.

VI.

В Бирме, в стране все-таки, на европейский взгляд, полудикой, есть местная пресса, частью на английском, частью на различных туземных наречиях. Прессу эту, конечно, завели англичане; они не могут жить без ежедневного листка. В Индии без листка, передающего своим читателям всю бестолковую ежедневную сутолоку, не может жить и туземец; он ему стал также необходим; листки там читаются и в больших городах, и по деревням... В Бирме ежедневная пресса далеко не так развита, как в Индии, но и здесь, однакоже, издается 17 газет и пять ежемесячных журналов. Число подписчиков на эти листки и тощие книжечки не велико и колеблется между 520 и 75. Но на востоке по этим цифрам нельзя составлять себе представление о распространенности листка; на газету [169] подписываются немногие, но многие ее читают: газета обходит несколько домов, побывает в нескольких руках, прочитывается одним вслух для многих, и обыкновенно в конец потреплется любознательными и внимательными читателями. В Рангуне издаются две большие английские газеты: "Rangoon Times" и "British Birmah Gazette". Первая имеет 400 подписчиков, вторая — 500. Наибольшее число подписчиков имеет периодическое издание на каренском языке с английским заглавием: “Karen Morning Star"; на него подписывалось в 1885 году до 1.150 человек кареннов. Вообще же всего менее подписчиков на туземные газеты, но оне-то всего более читаются. Европейское население, как здесь, так и в Индии, главным образом, читает европейские газеты; в местные же заглядывают ради разных мелочей или известий о местных происшествиях и скандалах.

Эта пресса, в союзе с новой школой, грозит великой ломкой старой жизни.

Народных школ много в Бирме; там неграмотный человек на редкость. И так было издавна, до пришествия европейцев в Бирму; не англичане завели там первые школы; они нашли их там и воспользовались ими для своих целей. Уже встарь в Бирме были школы в монастырях, были и мирские. Обучение было даровое; научить мальчика или девочку читать св. слово почиталось великим религиозным подвигом; брать за это деньги или вообще какое-нибудь вознаграждение — было грехом, уничтожавшим все добрые последствия религиозного подвига. И это воззрение до сих пор существует в массе народа, хотя не все учатся теперь даром и не все монахи так же бескорыстны, как в старину.

Статистические данные имеются только о правительственных школах и о тех частных мирских и монастырских, которые подлежат контролю правительственному. О других, старого образца, известно только, что их много, но оне уменьшаются с каждым годом, уступая место новое школе; число этих последних ростет с каждым годом. В 1884—85 г. в Нижней Бирме, в стране с населением в три с половиною миллиона, число начальных школ выросло почти до пяти тысяч (4.946), а число учащихся равнялось 130.511. В этом числе 325 школ частных туземных, то-есть таких школ, которые приняли на известных условиях правительственных учителей и, кроме того, признали за необходимое не только чтение религиозных книг, но и обучение другим предметам; эти [170] школы инспектируются чинами ведомства народного просвещения несколько раз в год, и число их ростет с каждым годом.

Старая монастырская школа, ныне отживающая свой век, явление прелюбопытное. Таких старых, туземных школ все-таки пока много; в каждой деревне есть непременно где-нибудь по близости монастырь, и в каждом монастыре обязательно идет обучение малолетков.

Монастырь редко воздвигается среди жилого места; он хоронится от житейской суеты и прячется где-нибудь в стороне, в тиши, среди целой рощи густолиственных дерев, тамариндов, манго, пальм и т. д. Если где-нибудь в стороне от дороги завидится тень или листва, то наверное можно сказать, что скоро увидишь и золотую макушку ступы, а рядом и монастырские кельи. В Мандалае есть роскошные монастыри, золоченые чертоги; но и те, которые рассеяны в глуши, по деревням, в большей части случаев красуются тонкою резьбою высоких крыш. Самый бедный обставлен великою роскошью природы. Столько тени, прохлады и приволья в этих обителях! У монаха нет "злобы дня". Все ему готово; все, что ему нужно, нанесут доброхотные датели; верующих еще много; нанесут даже больше, нежели нужно. У большинства монахов одна печаль, одна забота — как бы день скоротать.

Большинство монастырей выстроены из прочного тика. Все они строятся по местному архитектурному образцу, на сваях. По деревянной или, чаще, каменной лестнице поднимаешься на веранду; в большей части случаев она идет кругом всего здания. Если лестница деревянная, то непременно вся в резьбе; и обыкновенно фигуры мифических существ или разных зверей исполнены очень тонко и тщательно. Крыша над монастырем многоэтажная. Эти крыши китайского образца встречаются только в царских дворцах да в монастырях. Внутри монастырь не богат мебелью; монахи сидят на цыновках; у каждого, впрочем, есть подушка и плевальница. В центральном покое, вокруг которого тянется крытая веранда, обыкновенно помещается школа, и тут же где-нибудь в углу выставлены большие и малые статуи Великого Учителя. Иногда тут же хранятся рукописи. В богатых монастырях для хранения рукописей бывает особое здание, где рукописи берегутся в сундуках под замками.

В монастырских школах число учеников редко превышает 20. В Мандалае, говорят, были именитые ученые [171] монахи, которые собирали около себя до пятисот слушателей. Теперь таких школ уже нет, и вряд ли оне опять народятся, даже по усмирении всех дакойтов. Обыкновенно, однакож, в классе не застаешь более двадцати учеников. Они полулежат, с книжками и досками, на цыновках, вокруг наставника, который нередко совсем лежит и покоится сном праведного, прикрыв желтою ризою свою бритую голову. И крепко ему спится под голосистые выкрикивания юных и здоровых глоток.

Учат не многому: читают всюду одни и теже палийские священные тексты с бирманским переводом; ни арифметики, ни географии, ни истории, ничего мирского не допускают монахи в программы своих школ. На что все это? — Читать нужно только то, что ведет к спасению, то-есть святое слово. Мальчика выучат сначала азбуке и затем засаживают за мангала-сутта, или изучение буддийской нагорной проповеди. Он затверживает наизусть сначала палийский текст, затем переходит к переводу этого текста на родной язык, и родное слово раскрывает ему глубокие истины, заключенные в непонятных святых текстах; он узнает ряд простых нравственных истин и несколько правил житейской мудрости. Он запоминает, что нужно чтить отца и мать и любить детей и жену, не дружиться с глупцом и общаться с мудрым, давать милостыню и ходить к монахам, слушать закон, и т. д., все в этом же роде. Способный мальчик затверживает все это дней в десять. Это самый коротенький и как бы основной текст; другие тексты подлиннее, и на изучение, то-есть на затверживание, потребно в бирманской школе больше времени. Не все мальчики затверживают, однакоже, другие тексты, хотя и пребывают в школе по нескольку лет, ежедневно ходят туда и остаются в монастыре с утра до позднего вечера; дело в том, что мальчик в школе — не только ученик, но и слуга монаха: монах за обучение денег не берет, даже кормит питомца, и за это требует, чтобы питомец готов был на услуги, побегушки и поделки. Бывают, впрочем, случаи, когда обыкновенная школьная программа расширяется, и под руководством какого-нибудь ученого монаха способный ученик изучает буддийскую философию. Случаи эти не часты в Бирме, и обыкновенно в бездну премудрости стараются заглянуть принявшие посвящение, то-есть монахи. Я видел несколько таких монахов в Нижней Бирме; один из них написал мне свою автобиографию на палийском языке. Он слыл за очень [172] ученого, читал много, сам сочинял, и в своей автобиографии перечисляет те книги, которые он изучал в разных монастырях, под руководством разных старцев. Изучение канона началось с одиннадцати-летнего возраста, на четырнадцатом году он сделался послушником, и с этого времени начинается его паломничество по разным монастырям: всюду он изучает, под руководством ученых старцев, разные канонические книги, буддийскую философию, каноническое право, в особенности последнее. У этого монаха есть две школы: в одной — низшей — мальчики изучают то же, что и в других начальных монастырских; в другой — так сказать, высшей — учатся одни монахи и читают ряд книг, излагающих дисциплину монашеской жизни.

Таковы монастырские школы, рассадники грамотности среди народа; ими-то воспользовалось британское правительство для устроения своей собственной системы народного просвещения. Когда англичане заняли, в начале пятидесятых годов, Нижнюю Бирму, они нашли, что в каждом городке, в каждой деревушке есть монастырь, а всего чаще даже несколько обителей; в каждом монастыре есть школа, где даром дети учатся читать и писать; в монастырскую школу допускаются одни мальчики; но рядом с монастырем существовали и мирские, куда ходили девочки учиться тому же самому. Во всех этих школах обучение было даровое: и монахи, и миряне за дело, почитавшееся религиозным подвигом, денег брать не хотели.

Британскому правительству в то время прежде всего нужны были толковые и грамотные туземцы на разные мелкие должности. Очевидно, монастырская школа, в которой арифметике не учат и твердят одни палийские тексты, не могла доставлять в обилии такой персонал; но, реформируя эту школу, и без больших сравнительно затрат, можно было-бы достигнуть через эту самую туземную школу великих результатов в деле народного образования. Понять это не трудно было. Задача была, однакож, не из легких. Иноземному правительству приходилось иметь дело с монахами. Они не фанатики, но в каждом европейце способны усмотреть разрушителя своей веры и учения.

Но купить многое можно! И британское правительство купило право вмешательства в дела туземной школы; заручившись этим, оно построило свою оригинальную систему народного просвещения.

Мы, — говорили англичане монахам и мирским учителям, — не хотим уничтожать ваших школ. Эти школы прекрасны, [173] ваше дело великое и святое дело; но примите только наши программы; учите и пали, и чему хотите, но возьмите также наших учителей; они станут учить мальчиков арифметике, географии и истории Индии и Бирмы; станут читать с ними вот эту книжку о гигиене. Позвольте нам также время от времени присылать в вам наших экзаменаторов, а за это мы вам дадим, во-первых, денег на наем дома для школы и на меблирование его; во-вторых, пришлем вам учителей и станем им платить жалованье; в-третьих, станем выдавать награды учителям за всякого ученика, выдержавшего экзамен по нашей программе. А вы, если хотите, берите с учеников плату за учение. И что же? Не все монахи поддались пока на эти посулы, но уже многие подчинились западному контролю. Родители шлют детей в те школы, куда является школьный инспектор, и охотно вносят деньги за обучение; а даровая школа монаха пустеет, хотя он и денег не берет с учеников, да еще кормит их, и учит одному святому, да еще на святом языке. Не везет этому святому языку теперь у молодого поколения в Бирме, и святым изречениям оно предпочитает чтение мирской книжки о гигиене. Цифры в отчетах о народном просвещении за последние годы красноречиво свидетельствуют о значительных успехах западной школы. Число учеников и начальных школ ростет с каждым годом, и большинство учеников здесь, как и следует ожидать, буддисты по вере; но эти буддисты, тем не менее, бегут из старых монастырских или в правительственные школы, или хотя в монастырские, да контролируемые и ревизуемые правительством; хотят учиться арифметике и геометрии, географии и истории, даже истории Англии, и толкуют, что и мангала-сутта да и вся святая мудрость ни в чему негодны в теперешней, новой жизни. В каких-нибудь пять лет цифра расходов на туземные школы с 27.723 рупий поднялась до 121.774 рупий; да, кроме того, ежегодно расходуется 36.600 рупий на персонал deputy inspectors, то-есть школьных ревизоров. Возросли расходы и поднялся уровень благосостояния туземных школ, благодаря results-grants. Results-grants есть плата учащему лицу за каждого ученика, выдержавшего установленный экзамен; гонорар этот не превышает четырех рупий за каждый предмет и каждого ученика; есть начальные школы, в которых учитель, таким образом, получает до 1.000 рупий; таких, впрочем, очень немного; в большинстве же случаев его доход не превышает 100 рупий. Рупия по теперешнему курсу равняется рублю. Жалованье учителям начальных школ [174] не одинаковое, от 30 до 60 человек в месяц. И откуда только не набирают этих учителей! какой только национальности они не бывают. В рангунской Normal School, где они готовятся, я слышал китайцев, талаинцев, шанов, кареннов, бирманцев, читающих по-английски, а в Даржелинге был знаком с тибетцем, обучавшим своих сородичей английскому языку.

В Бирме настоящая система народного просвещения — дело новое; начало ей положено лет двадцать тому назад; правда, европейские школы явились здесь гораздо раньше; католические миссионеры имели свои школы в Пегу уже в шестнадцатом столетии; с начала настоящего века в Нижней Бирме стали заводить школы американские миссионеры-баптисты. Но успехи как тех, так и других, были незначительны: в христианство обращались единицы, да и то редкие. Миссионеры утешаются несбыточною надеждою на то, что они расчищают почву для будущих всходов, разрушая туземное суеверие. Но туземец, отказавшись от своей религии, не становится христианином. Он почитает и библию, и евангелие, иногда умеет складно распевать гимны и молитвы — а христианином все-таки не делается. Он всего скорее становится religionsloss. Люди старые, особенно в Индии, утверждают, что британская школа, как миссионерская, так и правительственная, ничему не научает; они уверяют, что в этих рассадниках просвещения знания не приобретаются; выучиваются одному английскому языку, да и то с грехом пополам. Оттуда, говорят они, выходят люди без религии и без всяких принципов. Само правительство спохватилось и задумало теперь создать какое-то руководство в нравственности и катехизис естественной религии.

Британский сборщик податей явится скоро в новой роли апостола "новейшего слова". Несомненно, что это пессимистическое воззрение на британскую школу впадает в крайность и потому не вполне верно. Пока действительно, как в Бирме, так и в Индии, оно дало одни отрицательные результаты: разрушило религию и убило старое знание. Из школы выходит человек — способный на одно: занять место мелкого чиновника британской службы. Самые выдающиеся люди из новой индийской интеллигенции отличаются замечательным отсутствием оригинальности мысли. Они утратили все хорошие стороны старо-индийского народного гения и в своем умственном бессилии, неумело, как-то по-младенчески, усвоили себе западные образцы и в сфере политических стремлений, и в религии. Какая это индийская церковь под именем Брахма-Самаж? Или [175] богослужение по воскресеньям, то-есть в день, для индуса не имеющий никакого особенного смысла, под звуки индийских гитар, вместо европейского органа — распевания гимнов, коленопреклонения, молитвенное склонение голов и т. п. проделывание всего того, что у англичан, у белых сааб-лок, бывает, по воскресеньям же, в church? Или эти царьки, питомцы царственных коллегий — ража-колледжей, птенцы, взлелеянные храбрыми капитанами и майорами британской службы, — узнавшие из западной цивилизации brandy and soda, да manly sports?

Туземец поддается влиянию западной культуры, но не ищите, однакож, довольства ею в туземном обществе. Этого нет! Своих властителей туземец не любит, но, что всего поразительнее, он предпочитает английским, действительно честным судьям, деловитым администраторам, всей новой усовершенствованной машине управления — свои старые порядки, своих старых судей-взяточников, своих старых правителей, которые не управляли городами, а, по местному выражению, "ели города". Есть что-то стихийное и беспощадное в этом поступательном движении цивилизации: она несется, словно волны реки, выступившей из своих берегов, сметает все старое, не разбирая, ломает и худое, и то, что вовсе не дурно, а даже подчас очень хорошо и очень дорого народу. На месте старого водворяется новое и лучшее, но лучшее с точки зрения не того, для кого, повидимому, это лучшее заводится, а лучшее по мнению культуртрегера; он делает опыт, не сразу попадает в цель и меняет. А эта мена нового на новейшее ставит в совершенный тупик восточного человека; повсюду он привык жить по старинному, и для европейского мудреного слова "прогресс " не имеет в своем распоряжении удобопонятных речений.

Этот разлад между желаниями народа и начинаниями западных правителей связывается всюду, где жизнь ломается и переделывается на новые образцы, неведомые или немилые самому народу; он не верит в те блага, что ему сулят, — и косно стоит за свое старое. В британской Бирме суд правый, усовершенствованные пути сообщения, народ не обирается и не голодает, он богатеет с каждым годом, и уже теперь, как доподлинно высчитали британские купцы, в четыре раза более индийца тратит на покупку английских мануфактур. Он не терпит от притеснений властей, давно уже не слышит, что такое систематический разбой. В Верхней, независимой Бирме бывало всего: городами и областями вуны (т.-е. губернаторы) не управляли, а "ели" их; о правом суде никто и не слыхивал, народ обирался и [176] властями, и грабился сам разбойниками; если и не царь, то, несомненно, возлюбленная его супруга зверствовала; налоги были тяжелые. Пришли англичане заводить хорошие порядки; пленили царя и засели в его стольном городе. Народ был ошеломлен: он долго не хотел верить, что во дворце нет владетеля Белого Слона; когда же истина обнаружилась во всей печальной очевидности и стало ясно, что старое приговорено на сломку, народ выслал от себя дакойтов.

Рассказывают, что недавно умерший Синдиа, на замечание британского резидента о том, что народ его терпит от притеснений, ответил: "Мой народ вытерпит от меня много такого, о чем вы у себя и подумать не посмеете, а все-таки меня они любят, а вас нет!" И совершенно понятно: жестокости и притеснения туземных владетелей не вытравливают в народе его преданности к идее властителя и даже личной любви к нему. Туземное восточное правление во всем своем, действительно, безобразии совершенно понятно восточному человеку. Ему милы даже фантастические капризы своего родного владыки: он всесилен, захочет — щедро наградит, а не то и в тюрьму засадит; восточному народу как будто мало одного формального права; он даже предпочитает ему произвол; английский сборщик поземельного налога требует только того, что раз для всех одинаково установлено; он не притесняет, не вымогает лишнего, но и неумолим к несостоятельному плательщику; кто не заплатил законом установленного, для того пощады уже нет. При туземном же правлении есть и притеснения, и вымогательство, но есть также вполне основательная надежда, что недоимку простят: властителя можно попросить; он может и простить, если захочет. Он и верует, и молится так же, как и весь народ; он ест, пьет, по праздникам веселится так же точно, как и все его подданные. Он на их глаза такой же, как и они, но неизмеримо сильнее всех своих подданных, а потому ему прощается многое; он — источник и зла, и всех благ жизни; он произволен и щедр одинаково на то и другое.

VII.

Из Рангуна в Мандалай можно доехать или прямо на пароходе, по Ирравади, или же сократить на несколько дней переезд по реке и, доехав по железной дороге до Проме, там пересесть на пароход. [177]

Ирравади берет начало в Тибетском плато и впадает в Бенгальский залив; круглый год река судоходна на протяжении 840 миль; круглый год по ней могут подниматься пароходы до Бхамо, на юго-западной границе Китая. Это большая дорога в Мандалай, Верхнюю Бирму и даже южный Китай, главный путь для внутренней торговли. Все, чем богата Верхняя Бирма, сплавляется вниз, к Рангуну, по Ирравади. Везут оттуда шанских пони, коз, пшеницу и чай, строевой лес, хлопок, бумажные и шелковые ткани. Ввоз бумажных и шелковых тканей, не выдерживая конкурренции с европейскими товарами, уменьшается ежегодно. В 1884—85 г. ввоз поэтому пути был на сумму в 1.708.716 ф. с. По Ирравади же вверх оплавляются европейские товары на сумму до двух миллионов фунтов стерлингов (1.993.669). По Ирравади бирманец получает пищу, рис, соль и рыбу соленую, и все те европейские ткани, рядиться в которые он так любит.

И весь этот путь, связывающий богатые и мало известные, мало-эксплуатированные края с остальным миром, теперь в руках англичан.

Вся иностранная торговля сосредоточена, главным образом, в четырех портах: в Рангуне, Акьябе, Бассейне и Маулмеине. Рангун — центральный пункт для ввоза. Отсюда ввозные товары на береговых, плоскодонных пароходах, а также на лодках, развозятся по всей провинции. Из Рангуна же исходит до 68% всего вывоза, то-есть рис, тик, хлопок и другие местные произведения. Рис, кроме того, вывозится из Акьяба и Бассейна, а из Маулмеина и тик. Сумма вывоза и ввоза за последние пятнадцать лет равнялась средним числом пятнадцати миллионам фунтов ст. Ввозного товару было приблизительно на сумму около семи миллионов. Ввозится, главным образом, хлопок, шолк, машины, строительный материал, уголь, соль, металлы, крепкие напитки и т. д. Весь этот товар идет из Европы. Главный предмет вывоза — рис. Но в последние годы у Бирмы оказались два опасных соперника: Банкок и Сайгон. В 1884—85 г. из Бирмы было вывезено свыше миллиона тонн рису. Но в следующем цифра того же вывоза значительно понизилась. Когда к 1886 г. Рангун посетил лорд Дефферин, рангунская chamber of commerce, подавая петицию об уничтожении рисовой пошлины, поставила на вид, что Сайгон ежегодно все более и более рису высылает в Китай; Бирма вытеснена с этого рынка. Так как, кроме того, производительность французской колонии увеличивается с каждым годом, то [178] несомненно это может отозваться неблагоприятно для Бирмы и на европейских рынках.

Что за красота эти берега Ирравади, то плоские, то гористые, что за роскошь растительного мира, во всем ее разнообразии во все продолжение пути! Берега густо заселены на всем протяжении от Проме до Мандалая; на каждом шагу встречаются деревушки и деревни с красивыми домиками на сваях, белеются ступы и монастыри в кущах пальм... День ясный, солнце палит, и на суше жара невыносимая, а на пароходе, от ветра с севера, такая прохлада, как у нас в ясный весенний день... По реке сильное движение; плоскодонные пароходы, лодки встречаются во множестве; на каждой остановке видишь британских офицеров и сипаев. Страна была только-что занята и, начиная от Тает-мьо до Бхамо расставлены были военные посты. В это время в Верхней Бирме у англичан не было и десяти тысяч войск, и они были расквартированы мелкими эталонами на всем пути от бывшей границы британской Бирмы до столицы уничтоженной независимой Бирмы и далее к северу.

Я ехал в Мандалай в январе 1886 г., вскоре после того, как британские войска заняли его. Тзи-бау был увезен из Бирмы, его царство перешло в британские руки без борьбы и сопротивления. Но мира еще не было в стране и тишь не наступала: появились разбойники, жгли деревни, подстреливали офицеров, распинали тех, кто попадался им в плен. По дороге, в двух-трех местах нам встречались эти сооружения для оригинальной бирманской казни. Но вообще плавание обошлось без всяких приключений. Мне казалось даже, что здесь, на месте разбойничьих бесчинств, о дакойтах говорят меньше, нежели в Рангуне или в Калькутте. В Рангуне слухов о разбойниках было многое множество, и один слух страшнее другого; было даже объявлено малое осадное положение: по вечерам туземцы не смели показываться на улицах без фонарей, и волонтеры сторожили по ночам дома европейцев; но в самом Рангуне в то время никто ни единого дакойта не видел. В Калькутте страхи, по рассказам, еще более увеличивались; там уже говорили, что не безопасно ходить по улицам Рангуна.

На пароходе часто появлялись английские офицеры; некоторые из них ехали в Сагаин, в Мандалай; другие переезжали от стоянки к стоянке. Рассказов о недавней кампании, о занятия Мандалая приходилось слышать много, и все они были более или менее любопытны и характерны. Один рассказывал, как [179] он с товарищами охотился на бирманских собак и поросят. Другой сообщал, как он на охоте нечаянно подстрелил старуху и отделался штрафом в 15 рупий (рупия — почти что рубль по курсу) и т. д. Говорили и о дакойтах; в то время их бесчинства не доходили до грандиозных размеров, чем бирманцы ознаменовали себя впоследствии. Но уже в то время туземцы втихомолку качали головами и исподтишка спрашивали себя: "что-то будет, когда наступят жары, а затем дожди?"

Дакойтов, как кажется, никто не ждал; они появились, и англичане начали соображать о том, откуда они могли взяться, и вспомнили тогда только, что солдаты Тзи-боу, со всем их вооружением, были распущены, что в Верхней Бирме всегда было много всякой сволочи, готовой заняться этим доходным промыслом; что у всякого бирманского царя много родичей, а потому всегда может выискаться какой-нибудь царственный кузен на амплуа претендента. О том, что народ хотя мирно и тихо покорился, но властительства британского не желает, об этом много не раздумывали. А между тем присоединения Верхней Бирмы к британским владениям никто из туземцев не хотел; туземцы и в Нижней, и в Верхней Бирме были против присоединения. Против поглощения Бирмы раздавался стон и вопль в индийской туземной прессе. Бабу кричали, но те более с отвлеченной точки зрения. Покорение Бирмы! — да это просто-на-просто захват, которому нет никакого оправдания; это непростительное нарушение международного права. Вот, говорил один из калькуттских бабу, Россия заняла Мерв, — Англия протестует, подговаривает афганского эмира объявить чуть ли не половину мервской территории своею собственностью. Возникают пререкания; они тянутся чуть ли не целый год и едва не привели в войне. Уничтожении разбойничьего гнезда ставится в вину, объявляется недобросовестным действием, — а что же такое этот захват Бирмы? Чем повинен перед вами этот мирный, культурный народ; за что он лишается самостоятельности? Не за то ли, что оказался беспомощен перед врагом, вооруженным всеми успехами современного знания? И что его ждет теперь? Ломка и переделка! Англичане никогда не хотели признавать, что у туземцев может быть собственная, и при том хорошая, система администрации и юстиции. Обыкновенно они начинают свое правление уничтожением всех важнейших туземных институтов, и затем, вместо них, учреждают свои, дорого оплачиваемые. Вот что говорилось в Индии, и говорилось громко. Вице-король [180] счел нужным даже, в своей речи в новый год, обратить внимание на мнение туземной прессы и полемизировать с нею.

В Бирме в то время вряд ли можно было бы найти хотя бы одного туземца, который искренно радовался или одобрял присоединение. Большинство и не скрывало своего недовольства; сами англичане знали, что все министры, все состоявшие на службе у низложенного царя, с новым порядком оставшиеся за штатом, не у дел, настроены враждебно к британской власти. Монахи, конечно, были против новой власти; они чувствовали, что их час пробил, и того значения, каким они пользовались при прежних владетелях, им не удержать при англичанах. Напрасно англичане уверяли их, что буддизм не будет преследуем, станет пользоваться покровительством. Но при переводе этих слов на простой язык и на практике обещания обращались в ничто, и это оказалось весьма скоро, почти тотчас же по присоединении Верхней Бирмы. Буддисты пожелали иметь духовного главу своей общины, или такое лицо по назначению от правительства, которого англичане, по неведению, называли архиепископом; на самом деле, он именовался царским наставником и назначался царем. Буддисты говорили, что со сменою царя менялся и "ражагуру", или царский наставник. Царь ушел. Кто же теперь станет ведать дела религии? Англо-индийское правительство пришло в недоумение: как христианину вице-королю назначать языческого епископа? Буддистам предложили обратиться с петицией к китайскому императору! — и думали задобрить монахов, отдавая им нескольких из награбленных солдатами истуканов. Монахи молча приняли этот милостивый дар и, как говорят, изумили и вице-короля, и весь его штат своею угрюмостью и тупою неблагодарностью. О том содержании, которым пользовались монахи при старых царях, теперь им и думать нельзя было. А тут еще в виду британская школа — рассадник неверия, питомник поколений, которые знать не хотят ни св. писания, ни священного языка и выучиваются одному английскому языку. Неизвестно, насколько все монахи активно содействовали дакойтам, но не подлежит сомнению, что во главе банд были монахи, и в монастырях дакойты находили временный приют. За всем тем дакойтов нельзя считать патриотами; они, действительно, подстреливали английских офицеров, и процент убитых и раненых офицеров был очень высок, говорят — значительнее, нежели в последнюю афганскую кампанию. Но дакойты в то же время и своих грабили; жгли и уничтожали все, что попадалось под [181] руку, словом — бесчинствовали всюду, где могли это творить без помехи. Мало они убивали сипаев; да мадрасские сипаи благоразумно укрывались за спиною своих офицеров. Об этом ходило много рассказов. А дело при Минхле ознаменовалось таким скандалом, рассказ о котором, конечно, не прибавит блестящей страницы к боевой истории мадрасской армии. Не имея на своей стороне ни монахов, ни какого другого влиятельного класса, ибо такого и нет в Бирме, так как там нет высших и низших сословий, англичане очутились лицом к лицу с бирманским народом. Народ недоумевал о том, как это так без борьбы взяли да увезли его царя Бог весть куда. Простой народ в Верхней Бирме, даже в Мандалае, месяца два по отъезде Тзи-бау твердо убежден был, что царь спрятан во дворце. Простой люд уверен был также, что англичане возьмут да обратят всех в рабов, а веру уничтожат. На царя у народа и в особенности у монахов было свое собственное воззрение; об этом, по словам англичан, изверге все говорили с любовью и сожалением: обвиняли жену, тещу, министров, но нигде мне не пришлось услышать ни одной хулы царю. Монахи всюду восхваляли его ученость и его добродетели.

VIII.

Мандалай — богатый город, хотя в нем, говорят, не более десяти тысяч жителей; его предместья, сады, монастыри, ступы и всякие другие святыни раскинулись и расползлись по всей равнине между Ирравади и Шанскими горами, и на всем этом пространстве около десяти верст в ширину и столько же в длину, всюду, куда ни кинешь взгляд, зелень и зелень, тенистые кущи дерев и кустов, и там, где сад, густая листва тамариндов, пальм, где зреет манго и горделиво высится пальмира, там наверное в тени и прохладе ютится обитель святых мужей в желтых ризах, стоят кельи и из-за деревьев высовывается золотая маковка ступы.

Несмотря на зелень и на близость реки и гор, в Мандалае жарко, пыльно, зловонно; вместо дорог, от пристани в городу тянутся какие-то глубокие борозды; во весь путь — псов, худых и грязных, свиней и поросят видишь больше, нежели людей!

Город восточный и оригинальный в своей самобытности: по пыльным дорогам — борозды и рытвины; вместо всяких [182] экипажей — какие-то ящики, запряженные волами; пыль и вонь во всю дорогу от реки до царского дворца.

Отец Тзи-бау не любил англичан; он не выносил даже свиста английских пароходов. Этот визг смущал его душевный покой. Фантаст и деспот в один прекрасный день взял да и решил перенести свою столицу из старого, насиженного места в новое, подальше от западных пришельцев. Случилось это лет тридцать тому назад.

По велению царя, выстроился крепкий форт, а в средине воздвигли пышный чертог с высокими крышами, шпицами, золочеными колоннами, кружевными стенами, садами, водоемами и т. д., словом — соорудили дворец из волшебной сказки. Позолота и мишура на крышах и столбах, зеркала и разноцветные стекла по стенам, кругом — вся роскошь тропической растительности, и все это блестит и сияет при жарких лучах полуденного солнца.

Но до дворца от пристани далеко; нужно проехать предместья, въехать за городские стены, добраться до палисада, и за ними предстанет изумленному взору это создание восточной фантазии. Город обнесен рвом, высокими кирпичными стенами и выстроен квадратом. С каждой стороны в город ведут трое ворот. Городские улицы расположены параллельно стенам; оне пошире и немножко почище дорог предместья, но также не мощены, а потому пыльны до нельзя.

Садов, зелени и здесь так же обильно, как и за городом. Дома как будто побольше и попадаются каменные постройки, но всего более и здесь деревянных домиков на сваях и с крытыми верандами. Чем ближе к дворцовым палисадам, тем, конечно, значительнее и лучше дома.

За палисадами или внутреннею стеною вид открывается иной: вы прямо перед дворцом. От ворот вплоть до Хлот-доу, или здания, где заседал государственный совет, все пространство занято было в январе 1886 г. офицерскими палатками; параллельно им, на открытом воздухе, расположились чернокожие сипаи с своими припасами, у разведенных костров. Дворец занят был английскими войсками и принял вид лагеря: солдаты попадались на каждом шагу: солдаты на часах в боевой аммуниции, солдаты без всякого дела, офицеры с озабоченным видом и с какими-то бумагами в руках... Под тенью пальм полковой оркестр разыгрывал какой-то бравурный марш; полунагая толпа кули с криком тащила какие-то бревна; скрипучие телеги везли куда-то булыжники. Шум и гам повсеместные. [183] Таким я видел дворец бирманского царя, куда на двор в былое время, но очень недавно, никто из смертных не смел вступать в башмаках и с зонтиком в руках.

Хлот-доу с своею многоэтажною крышею и на половину вызолоченною колоннадою, с облупившимися ступенями, производит впечатление места, доживающего печально свой век. Царский трон еще стоял на прежнем месте; во всякое время дня можно было найти толпы туземцев на веранде; в боковом помещении пока еще ежедневно заседали бывшие вуны, или царские министры, но прежней власти уже не было у вунов; и настоящий хозяин Бирмы был не с ними, — они лишь исполняли его приказания...

Налево от Хлот-доу, через ворота, входишь во внутренний двор, прямо к зданию аудиенций, на котором также красуется надпись: "Army head Quarters".

Здесь центр военно-административной деятельности. Направо возвышается на бамбуковых сваях какое-то походное здание с надписью "Auction".

Четыре громадных пушки, из которых никогда никто не палил, сторожат вход в залу аудиенции. Сюда, по этим ступеням босиком и далее чуть ли не ползком, являлись еще очень недавно разные европейские проходимцы лицезреть бирманского властителя; здесь, сидя на корточках, умиленно складывая по восточному руки, они выпрашивали концессии и монополии.

Теперь золотой век легкой наживы для мелких проходимцев миновал. Новый хозяин поведет дело иначе... Очевидно, сюда нужно народ покрупнее! За залою аудиенции начинаются царские покои, золоченые, с прозрачными стенами; все — приют неги и праздности. Их не описать словами! Как передать впечатление полуденного яркого солнца, зелени тропической растительности и всю эту обстановку, среди которой раскинулся волшебный чертог, с его крытыми переходами, галлереями, садами, цветниками и т. д.? Вот, напр., опочивальня царя, обширный зал, в котором готовится drowing room для лэди Дефферин; вот тут же рядом — другой золоченый чертог, где некогда была царская библиотека, а теперь склад Prize Commitee, дрянь и рухлядь из Пале-Ройяля и Риджент-Стрит, вся та рухлядь, чем теперь торгуют победители невоевавшего народа.

Но чтобы видеть Мандалай во всей его оригинальное красе, со всеми его храмами, монастырями, нужно подняться на Мандалайский холм и оттуда бросить взгляд на низменную болотистую равнину, обстроившуюся в какие-нибудь тридцать лет [184] по воле и прихоти восточного деспота, и все эти монастыри, с высокими крышами, с золочеными стенами, с зеркальными и стеклянными украшениями, покажутся гигантскими китайскими ящиками тщательной работы, расставленными и разбросанными живописно по громадному столу.

Новым духом веет теперь всюду в этом богоспасаемом некогда городе; во дворце, за высокими стенами, среди тенистых пальм и бананов, в золоченых чертогах восточного потентата, низложенного за то, что был слаб, слишком много любил строптивую жену и много верил ей, живет теперь офицерство. Всюду здесь роскошь, ковры, диваны слоновой кости, золоченые кресла, простор и прохлада.

Да, кто здесь живет, обедает в здешней mess-room, у того не много лишений!... За дворцом — ряд монастырей и храмов. Вот атумаши, вот другой — зеркальный. Не ищите здесь монахов, не спрашивайте их: они ушли, но их покои, где нищие в желтых ризах читали свои книги и размышляли о пути, выводящем за пределы скорби, заняты теперь британским воинством; по садам белеют солдатские палатки, на верандах разложены и развешены разные боевые и другие принадлежности офицерского костюма.

"Конец учению!" втихомолку твердят бежавшие желтые ризы.

IX.

Независимая Бирма после двух войн с англичанами, лишившаяся естественного выхода к морю и заграждавшая англичанам путь в южный Китай, страна богатая, не могла долго просуществовать самостоятельно; она естественно должна была утратить свою независимость: подпасть или под опеку какой-нибудь европейской державы, или же, что еще гораздо проще, превратиться в богатую провинцию ближайшей империи. Так и случилось. Можно подивиться, что превращение независимой Бирмы в британскую провинцию случилось так поздно... Англичане, как кажется, медлили захватом, пока не видели соперников. Явились соперники... и правительство решило, что пора... Началась агитация против Тзи-бау.

Вероятно, со временем сами бирманцы порасскажут правдивую историю Тзи-бау и разъяснят, что это был за человек, почему о нем англичане говорят одно, а туземцы другое; [185] почему, наконец, пока он, следуя рассказам англичан, упражнялся в разных жестокостях и душегубствах, в Бирме было больше порядку, нежели теперь. Пришли освободители, заняли столицу без выстрела, не тратя пороха и не проливая крови, пленили жестокого царя; тут-то, казалось бы, и следовало начаться царству благодати; случилось, однакоже, совершенно противоположное: народ разбойничает и разоряется. Тзи-бау, рассказывали, тиран, даже не царский сын, а сын какого-то монаха; а между тем народ о нем говорит иное и жалеет своего царя.

Восточный человек, — что, казалось, должно было бы быть известно англичанам, — не хочет перемен, ибо не любит их. Присоединение же Бирмы грозит населению именно этим; восточный человек — по природе верноподданный своего властителя, и британская политика не щадит этих основных черт народного характера. Случилось, притом, так: народная самостоятельность и народное благосостояние были приносимы в жертву самым несимпатичным сторонам западного культуртрегера. Дело было так просто и ясно, но оно обставлялось без нужды и без всякой пользы каким-то неумелым лицемерием.

Бирму нужно было присоединить, во-первых, потому, что эта страна богатая, откуда кратчайший путь в Китай; во-вторых, потому, что бирманец — отличный покупатель британских мануфактур; в-третьих, еслибы англичане не захватили Бирмы, там явились бы французы, из Тонкина, вооружили бы бирманское войско, и в случае каких-нибудь конфликтов Тзи-бау или другой бирманский царь мог бы наделать много хлопот.

Резонов этих, казалось бы, совершенно достаточно; но совесть говорила, что они недостаточно благовидны. И вот, вместо этих настоящих поводов и причин, выдвигается на вид, для успокоения политической совести, ряд благообразных, но фиктивных причин войны.

Прежде всего досталось самому Тзи-бау. "Он, — кричали на всех перекрестках и во всех листках, — пьяница и тиран. Он душегубец!"

Торгаши и аршинники собирают громадный митинг в Рангуне и вопиют к правительству: им нужны новые рынки, хочется подобраться к рубиновым копям, к бирманскому петролею, шанскому чаю, и т. д., к дорогим товарам и новым рынкам; но, как истые христиане и цивилизованные люди, они заводят речь издалека: вспоминают гугенотов и великие деяния queen Bess блаженной памяти! Проповедник и миссионер [186] из крещеных евреев, бывший некогда на содержании у отца Тзи-бау и обучавший самого Тзи-бау, патетически разглагольствует о христианских добродетелях. Двинулся вопрос!

Случилось затем, что одна британская компания, арендовавшая леса у бирманского царя, повела себя не так, как бы следовало. Бирманские чиновники уверяли, что накрыли компанию в плутнях. Бирманское правительство приняло тогда сторону компании и стало ее защищать, но только до завоевания Бирмы; когда же леса Тзи-бау перешли во владение англичан, то они стали говорить, что компания неправа и действительно плутовала. До войны же их инцидент с лесопромышленниками, при помощи газет, крикунов и митингов, разросся в международный вопрос первостепенной важности. Войны, однакож, из этого все-таки бы не вышло, и Бирма, быть может, еще несколько лет просуществовала бы как независимое царство. Но в Мандалае нашелся услужливый человек; в чаянии награды из фондов за таинственные услуги, он овладел черновою франко-бирманского трактата. Овладел и, конечно, не спрятал его в свой стол!

Бирманские цари относились к англичанам недружелюбно; но едва ли была у них ненависть вообще к европейцам. В Мандалае всегда бывали европейцы, и некоторые из французов и итальянцев имели значение при бирманском дворе, влияли сильно на дела. Таким влиятельным лицом был, напр. Андреино, итальянский консул, недавно награжденный британским правительством подарком в пять тысяч фунтов стерлингов. В Мандалае в начале нынешнего года ходили слухи, что Андреино получит или уже получил двадцать тысяч фунтов из капиталов Secret Service Fund. Ловким людям легко было выдвигаться при мандалайском дворе. Рассказывают, напр., как один ловкий европеец добился царской милости, поставляя царевичам и царевнам забавные игрушки и своим уменьем передавать европейскую речь в бирманском одеянии, то-есть с грубою лестью и прикрасами; из бедных приказчиков он преобразился в царского советника и доверенного лица, а когда понадобилось, то выгодно продал тайну своего доверителя. Народ, рассказывают, за это хотел его убить. Авантюристов всегда было много при восточных дворах; добра они мало делали стране, но нередко наживались. При дворе отца Тзи-бау, Менг-дун-мина, был некто Д'Оргони или, по настоящему, Жирондон. Ловкий человек, обегавший весь мир: служил он и в Америке, и в Африке, пробовал пристроиться [187] где-нибудь в Индии, и оттуда попал к мандалайскому двору. Менг-дун-мин не терпел англичан и задумал отыскать себе союзников в Европе; говорят, он помышлял даже о союзе с Россией. Через Д'Оргони он решился войти в прямые сношения с Францией. Д'Оргони с этою целью ездил в Париж, но правительство Наполеона III-го отклонило бирманские предложения, и бирманский поверенный уехал ни с чем. Бирманский вопрос или, вернее, индо-китайский, привлекал, однакоже, внимание некоторой части французов. Вместе с грезами о создании великой французской империи на этом полуострове, в французских головах зарождались грандиозные планы, создавались проекты о прорытии перешейка Кра и открытии нового французского пути на дальний восток в Китай и Японию, Юннань. Богатства южного Китая соблазняли не только англичан — и французы мечтали открыть торговый путь по реке Красной, добраться от Меконга, из Кохин-Хины, в шаньские страны. В 1883 году в Париже появляется бирманское посольство; англичане весьма скоро догадались, что затевается что-то враждебное для их интересов. Бирманцы, действительно, захотели эмансипироваться от британского влияния: они спешили заключить трактат с Францией, Германией и Италией; предоставили французам разные монополии и концессии, договаривались о провозе оружия из Тонкина, понизили пошлину на французские товары и приняли в Мандалае французского политического агента. В июле 1885 года англичане стали толковать, что Франция добивается такого положения в Бирме, которое может быть опасно даже для Индии. Главный коммиссионер сообщал в Калькутту, что весьма вероятно, еслибы англичане сталь воевать с Россией, из Верхней Бирмы появились бы шайки разбойников; царские советники, утверждал он, уверены в том, что Россия победит и династия Аломпра вновь овладеет всем тем, что было у нее незаконно отнято. Слухи о французских начинаниях получали какой-то зловещий характер для англичан: толковали о французском банке в Мандалае, об аренде рубиновых копей, золотых приисков. "The British Commercial Community" волновалась. Да и было отчего. Дело шло чуть ли не об утрате рынка, да еще какого!" Мы владеем Бирмой, — говорила община коммерсантов, — не более тридцати лет, а посмотрите, какого потребителя британских мануфактур мы воспитали в бирманце. Индиец покупает несколько ярдов бумажной ткани, а бирманец расточает все свои сбережения на покупку ввозной роскоши. И это не благодать!" — "Нас хотят, — [188] кричали в Рангуне, — отстранить от неисчислимых богатств Верхней Бирмы и южного Китая, Шанских владений и Каррени".

Необходимость положить конец независимости Бирмы вполне выяснилась, и сипаи пошли освобождать себе подобных ниггиров от кровожадного тирана. Выкраденная черновая трактата решила дело: терпеть долее было бы политическим безумием. Для видимости послали ультиматум, а затем, в скорости, двинули и войска к Мандалаю. Пошли и застигли врасплох тирана. Он сдался весьма скоро, так скоро, что после его плена англичане целую неделю не могли придумать, куда его следует спровадить, и, наконец, решили его увезти в Мадрас. Царя пленили, и его народ покорился без боя.

Месяца через два в ново-забранный край явился вице-король.

Лойяльные верноподданные ее британского величества заликовали в присутствии ее представителя. "Да будет мой лорд благословен, — приветствовал благородного лорда один из вечно алчущих новых рынков купцов, — в сознании того, что целая страна им спасена и народ искуплен ". А дакойты из искупленного народа, между тем, не переставали подстреливать спасителей из-за кустов.

В то время, как в Рангуне, в школах усердных и христолюбивых миссионеров, бирманские и всяких других индо-китайских народностей мальчики младенческими голосами распевали новосочиненный гимн о даровании победы, генерал Прендергаст — дней новейших Иисус Навин, как его называл в Рангуне один миссионер из "божьего народа" — занял Мандалай. Иерихоном, по всей вероятности, нужно считать Минхлу, где стены не разваливались от трубного гласа, но мадрасские полки побежали от супостата.

Заняли Мандалай! "Grant Thy blessing that this nation may be glad and rejoice!.." — распевали юные голоса.

Молим Тебя, — взывали они: — "that truth and justice, righteousness and peace may be established throughout the whole of this country..."

И Господь Бог, в великой благости своей, внял мольбам невинных. Заняли Мандалай, и в первую ночь был "the loot". Возвеселились сердца победителей: потащил себе кто что мог. Тащить было что! Золото и рубины, всюду блеск, наряды. Солдаты и офицеры — все двинулись ко дворцу на рекогносцировку: закладывались первые камни величественного здания, именуемого "Pax Britannica". Грабили и искали скрытых богатств. Грабили и обыскивали. Грабил сипай и обыватель, придворные особы, [189] бирманские статс-дамы и даже принцессы крови... Но власть бодрствовала... Хищению был положен своевременно конец. Хищников перехватали. У одних отобрали добро, почему-то почитавшееся казенным британским; других, не разбирая пола, отечески посекли; третьих отправили в ссылку за море и, во внимание к их высокому происхождению, предосудительное поведение было забыто, а принцессам крови назначали приличное содержание, в размере от 10 до 15 руб. в месяц. Принцесс оказалось очень много.

"Prosper them, — молили дети, — in the maintenance of our country's honour!"...

И золота было много: попадались истуканы, чаши, даже ванны из золота. Было чему ликовать! Но не живет тот, кто успокоился и удовлетворился. Живому все мало; от хорошего он ищет лучшего. Осмотрели дворец, утащили оттуда что можно — стали искать кладов.

На помощь искателям кладов пришли знающие их.

— К С., — рассказывал британский офицер, — явился один господин с предложением указать клад.

— Ну, что же?

— Да просил он 20% С. обещал 5% Не согласился и ушел.

— Я высек бы его, — заметил другой собеседник, также военный, — да в тюрьму... Он и даром указал бы...

— А газеты? Какой шум оне подняли бы!...

— Точно оне все знают!

X.

Бирма — страна любопытная и мало исследованная. Индию она вовсе не напоминает: здесь нет ни обширных индийских равнин, нет ни больших плоских возвышенностей. Вся страна пересекается параллельными широкими речными долинами между горными кряжами, которые тянутся с севера от Гималаев на юг. Это обширное пространство, доходящее почти-что до экватора, на севере упирается в Китай; кроме Бирмы, на полуострове есть и другие царства, независимые или полузависимые: Сиам, Аннам, Камбожа и Тонкин. Британские владения на северо-востоке упираются в китайскую провинцию Юннань; на юго-востоке они граничат с Сиамом; шанские земли отделяют их от Тонкина. На север отсюда между гор вьется [190] тот старинный золотой путь в Китай, об открытии которого давно уже мечтают те, кому постоянно необходимы все новые и новые рынки. Кто завладеет золотою дорогою? — куда направятся рельсы? — Об этом пока трудно сказать что-либо положительное. Верно одно — Китай должен будет в ближайшем грядущем отворить ворота: с двух сторон к нему лезет торгаш с товаром; из Бхамо по Ирравади и из Тонкина по Красной речке; к нему просятся в гости и из Индии, из Ассама — высматривают путь к порогу его дома, посягают проникнуть в загадочный мир буддизма, в Тибет. Эпоха географических открытий на азиатском материке отходит в область истории: с каждым годом исчезают с наших географических карт пробелы знаний, и число стран, заповедных для европейских исследователей, уменьшается. Мы живем накануне великих событий в Азии: западный торгаш, с своими товарами, с своими идеями, со всем своим добром и багажом своей цивилизации, просится за "Великую стену". Ристалище уже началось: миллиардами соблазняют немцы неподатливого на новые выдумки Джона Чайнамена. Быстрый на всякие начинания француз раскрывает перед ним грандиозные прожекты; явился и американец, всегда чуткий к зарождению выгодных спекуляций. Сосед с юга давно уже заявил свои притязания, и он, как окажется, всего ближе к большому призу. — Да, не только в Турции, — и в Леванте западные люди отныне станут соперничать и солить друг другу. Им открывается новая орбита действий, затмевающая своим историческим значением жгучие, но не всякому понятные вопросы, нарождающиеся время от времени у бесплодных скалистых вершин Афганистана: дело идет об экономическом преобладании в стране с четырехсот-миллионным населением, об открытии западной предприимчивости обширного нового поприща, о новом властительстве во всей сердцевине Азии, начиная от Памира, на востоке, между Алтаем и Гималаями, о нравственном господстве над народом, который помнит, или воображает, что помнит, свою историю на протяжении тысячелетий, чуть ли не циклов и эонов.

А Россия? Самый крупный землевладелец Азии и ближайший самый старый сосед Китая, — какова же ее роль в этом новом международном столкновения?

В англо-индийской литературе есть прелюбопытный памятник оффициального красноречия; это прощальное слово к Индии великого проконсула лорда Далгаузи. На нескольких [191] страничках каким-то лапидарным слогом поведана миру история того, как в восемь лет росла и ширилась во все стороны власть Великой Британии: перед взором британца проносятся картины плодородных пенджабских равнин, девственных лесов, цветущих рощ магнолии и рододендронов, рисовых, чайных и всяких других плантаций, четырех полей, засеянных опиумом.

Прошло несколько лет после отъезда лорда Далгаузи из Индии; настало как бы затишье в приобретательной деятельности Британии; во все это время англичане и часто, и много толковали о наших захватах и завоеваниях, и мы им поверили; даже не без гордости стали считать миллионы верст песку и солончаков, которые дорогою ценою русской крови достались нам на долю... А покуда мы самоутешались и действительно отличились у Кушки — британец овладел великолепною страною девственных лесов, рубиновых и золотых копей, золотоносных рек — и стал на страже у золотого пути!

И. МИНАЕВ.

Июль, 1886 г.