КРАСНОВ А.

ИЗ ПУТЕВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ ПОД ТРОПИКАМИ

Было еще совершенно темно, когда легким прикосновением к плечу разбудил меня слуга малаец в моей маленькой спальне гостиницы «Belle-vue», говоря мне, что пайдан-провожатый из ботанического сада, ждет меня и торопит, чтобы не опоздать на поезд железной дороги. В полумраке ночи (ибо было еще только половина шестого, а солнце встает здесь почти ровно в шесть) я почти ощупью отыскивал принадлежности своего костюма, отказываясь от тех услуг, которые предлагал мне мой служитель, привыкший здесь на Яве помогать одеваться приезжим господам, в этом отношении совершенно еще сохранившим привычки наших бар времен крепостного права. Трепетный свет лампадки слабо озарял тесный номер. Странно как-то было видеть эту принадлежность божницы благочестивого православного дома здесь, на Яве, в другом полушарии, в иной совершенно обстановке, у людей иной религии. Конечно, здесь не было образов, и назначение лампадок было другое: освещать комнату, заменяя свечи, лампы и иные светильники, принятые в европейских домах большей части образованного мира. В маленьких, полутемных каморках, какие представляют из себя номера яванских гостиниц, это обычное, можно сказать, единственное, общепринятое освещение. И немного надо пожить, чтобы убедиться, что не рутина, не стремление сохранить старый обычай, но сама необходимость заставляет [191] европейца и туземца прибегать к этому источнику света, столь многое напоминающему закинутому в даль чужеземных стран русскому путешественнику.

Спальня, или, говоря по-нашему, номер гостиницы, действительно, предназначен здесь только для сна. Кому охота остальную часть дня при двадцати двухградусной жаре мягкого тропического воздуха, сохраняющего одну и ту же температуру и в лето и зиму, сидеть в комнате, когда для этого есть веранда широкая и просторная, где стоит ваш стол для занятий, где висит лампа, где вы обыкновенно и проводите ваше время.

В комнату же вносить свет вечером и не безопасно. На него отовсюду полетит великое множество бабочек, крылатых муравьев, этих распространеннейших из тропических насекомых; они усыплют вам весь стол и, чего доброго, привлекут за собою и более неприятных и опасных охотников за ними. Итак, настороже постоянно по стенам бегает около десятка ящериц серовато-палевого цвета, нельзя, сказать, чтобы особенно красивых, но чрезвычайно любимых не только туземцами, но и европейцами. Эти гэкко, как их прозвали за их крик, свободно бегают по стенам и по потолку и истребляют всякое появляющееся насекомое, предотвращая этим самым появление пауков, гостей под тропиками не особенно желанных, а иногда и очень опасных. Благодаря гэкко, вы их не видите в малайском доме, вы можете жить здесь в такой же безопасности от всякого гада, как в петербургской квартире, и за это вы, конечно, миритесь с не совсем привлекательной внешностью этой ящерицы, почти столь же необходимой обитательницы яванского дома, как черный таракан великороссийской кухни.

Слабый свет лампадок обыкновенно не привлекает насекомых внутрь дома — вот, мне кажется, причина, почему они до сих пор и господствуют на Яве. Еще до восхода солнца вам прямо в постель приносят кофе. Изнеженность европейца, окруженного всегда массой челяди, ввела это в обычай и, только подкрепив свои силы этим здесь же, на месте, растущим напитком, полуодетый, в костюме, который у нас сочли бы неприличным, выходит он и ложится понежиться в лонгшез, не стесняясь соседством кавалеров и дам, вышедших на веранду из соседних номеров в таких же ночных костюмах. Здесь, на лоне тропической природы, более чем где-либо, не только у туземцев, но и у европейцев применяется латинская Поговорка: naturalia non sunt pudenda.

Кофе приготовляется отдельно в виде густой эссенции; ее, как у нас коньяк, подают в небольших графинчиках и подбавляют в чашки с кипятком, пока не получат настоя достаточной крепости. Затем по вкусу приливают сливок — и кофе готов. [192]

Веранда отеля «Belle-yue» представляет из себя действительно один из тех уголков Бейтензорга, где не только приезжему, но и туземцу, не грех в любую часть дня провести часок, предаваясь созерцанию волшебной, открывающейся перед глазами картины. Вряд ли есть еще хоть один другой из бесчисленных, существующих на земном шаре, отелей, носящих имя «Belle-vue», который бы в такой степени заслуживал название «Belle-vue», как эта гостиница в городе Бейтензорге, этом яванском Сан-Суси, или Петергофе, лежащем в двух часах железнодорожной езды от Батавии, резиденции генерал-губернатора голландских колоний Азии.

Под вашими ногами широко раскидывается панорама города, постепенно сливающаяся с окрестными лесами. Эти последние общим темно-зеленым ковром одевают склоны высящегося на горизонте, иногда слегка дымящегося, вулкана Гунунг-Салак, своими очертаниями напоминающего усеченный конус, неясным силуэтом вырисовывающийся на фоне бледного, насыщенного парами, тропического неба.

Под самыми вашими ногами, из-под веранды, нависшей над уступом, точно из-под ног вытекает быстрая мутная река, разделяющая туземный город на две части, по два квартала — арабский и малайский.

Но где же самый город? Под ногами видны лишь пышные кроны кокосовых пальм, колыхающихся под темным, почти непроницаемым сводом густой глянцевитой листвы тропических деревьев. У самого берега реки из-под этого свода выглядывают стволы зарослей бананов с их бледно-зелеными широкими листьями и тому подобные, более низкорослые, тропические растения. Мнится, что видишь под собою один громадный девственный лес с буйной тропической растительностью, начинающийся у самого подножия веранды и продолжающийся до вершины Гунунг-Салак. А между тем этот то лес и есть город, это и есть тот самый Бейтензорг или Бойор, как его зовут туземцы, любимое местопребывание вице-короля голландских колоний и значительного процента батавской бюрократии и купечества.

Только всматриваясь внимательно, можно заметить скрытые среди зелени, там и сям проглядывающие крыши, крытые черепицей в арабском, или пальмовыми листьями в малайском квартале. В общем же это море зелени, эти возвышающиеся над ним группы пальм, эта желтая река и вулкан на горизонте в розоватом сумраке влажного утра, освещенный почти сразу лучами поднимающегося дневного светила, производят чарующее впечатление. Неудивительно, что невольно в эти часы перед такой картиной предаешься мечтам и созерцанию... [194]

В сущности, и в других местах города и в частных жилищах чудная тропическая природа делает утренние часы очаровательными. Каждый домик на Яве имеет сад или палисадник, среди которого растут обыкновенно или стройные пальмы различных пород или громадные деревья с глянцевитыми, кожистыми, как у камелий, или нежными перисто рассеченными, как у мимоз или акаций, листьями. Нередко громадные экземпляры сверху до низу усыпаны пурпуровыми, как у цезальпиний. нежно желтыми, как у Paritium tiliaceum, фиолетовыми, как у Bougenvillea или иного колера, цветами. У одних, вы видите, развиваются на ветвях белые лилии с человеческую голову величиною, у других, как у великолепной Amherstia nobilis, свешиваются гроздья мотыльковых цветов, крупных, тельного и розового цвета, достигающие до двух аршин длины, придавая дереву, увешанному такого рода гроздьями, крайне оригинальную и красивую внешность.

Темная, глянцевитая, как у камелий, листва присуща громадному большинству тропических деревьев, но ни о их размерах, ни о красоте их цветов не могут дать никакого понятия наши оранжереи. Живя не в городе, а в каком-то заколдованном райском парке, яванец, кто бы он ни был, не может не истратить хотя получаса утреннего досуга на созерцание чудной окружающей его обстановки.

Но мне на этот раз было некогда тратить на это время. У ворот гостиницы меня уже ожидал упомянутый выше пайдан и с ним нанятый на ближайшем перекрестке «dos a dos», говоря попросту, яванский извозчик, севши на которого мы помчались на станцию железной дороги, соединяющей Батавию с городами Вандонг и Гарут, лежащими внутри острова.

Эти яванские извозчики представляют запряженный маленьким пони двухколесный экипаж, имеющий сверху навес для защиты от дождя и устроенный так, что пассажир садится на общее с кучером место, но спиною к этому последнему, и едет, таким образом, задом. Я не скажу, чтобы такого рода способ передвижения отличался большим удобством, чем общепринятый в Европе, но почему-то на Яве эти «dos a dos» приняты в большинстве городов. Мы быстро мчались по второстепенным улицам города, проезжая по которым наш возница думал сократить путь к вокзалу.

Как легко читатель может видеть из приложенного рисунка, даже в европейском, населенном голландцами квартале такая городская улица мало чем напоминает то, что обыкновенно принято называть этим именем у нас.

Это скорее какие-то аллеи густого старинного парка, чисто содержимые аллеи, над которыми то образуют свод своими [195] кронами арековые пальмы, то густые сплетения образуют стволы бамбуков, то, наконец, то с той, то с другой стороны открываются просветы на чистенькие, беленькие домики, выбеленные, как хатки малороссов, но с громадными свесившимися над верандой крышами. Домики эти резко выделяются на фоне темной зелени окружающих их деревьев, среди вырисовывающихся на фоне неба крон кокосовых пальм. Перед ними красуются посаженные в горшках чахлые розы или группы безобразных пестролистных Croton; на веранде же, занимающей большую часть дона, сидит семья за столом, расставлены предметы домашнего обихода. а стены украшены картинами или букетами из громадных растущих в девственных лесах ликоподиумов. Не смотря на то. что повсюду на улицах еще валялись ваи пальм и ветви других тропических деревьев, которых еще не успели убрать после пронесшегося накануне урагана и ливня, и на листьях деревьев еще висели капли дождя, — грязи не было. Это обстоятельство всегда поражало меня на Яве. Кто видел те страшные ливни, которые разражаются почти ежедневно над страною, особенно в дождливое время года, когда улицы несколько часов представляют из себя буквально реки быстро текущих буро-желтых вод, того должно поразить, что в тот же вечер или самое позднее на следующее утро, улицы на столько сухи, что по ним свободно можно ходить в башмаках. В то время, как одного тропического ливня было бы достаточно для того, чтобы сделать улицы любого из наших губернских и уездных городов черноземной полосы совершенно непроходимыми и не проездными на целые десятки дней, здесь мы ехали, даже не брызгая грязью. Конечно, прекрасно устроенные в городе водостоки много содействуют этому обстоятельству. Но мне кажется, и я основываюсь на том обстоятельстве, что подобное же явление я замечал и на проселочных дорогах, что главная причина отсутствия грязи — это самая почва, это буро-красная, иногда почти кирпичного цвета глина, которая носит в науке название латерит.

Эти латериты, свойственные исключительно странам жарким и влажным, особенно местностям, где развиты изверженные кристаллические породы, могут быть по справедливости названы красноземом, и этот краснозем столь же характерен для этого рода стран, как чернозем для наших травяных степей.

Эта почва представляет из себя продукт разрушения таких кристаллических пород, как граниты, гнейсы, трахиты, базальты и т. п. В то время, как в нашем климате скалы, образованные такими породами под влиянием атмосферных деятелей, разрушаются столь медленно, что человек, не занимающийся специально геологией, разрушения этого как-то и не замечает, — здесь, [196] под тропиками камни, если так можно выразиться, гниют на глазах профанов.

От твердой некогда породы остается мягкая красная глина. Эта глина тем, однако, существенно отличается от наших глин, что в то время, как последние суть результат отложения текучими водами вымытых ими частичек, латериты суть кристаллические породы, превратившиеся в глину на месте, как говорится, in situ. Как в наших почвах мы имеем все постепенные и незаметные переходы от непосредственно под дерновинной лежащего пропитанного перегноем, окрашенного в черный цвет слоя к подпочве, так и тут в толще латерита можно бывает наблюдать его переход в коренную породу. Мощность латеритов достигает обыкновенно нескольких саженей, но обыкновенно уже со второй сажени можно бывает различать в однородной толще глины кусочки, сохраняющие форму кристаллов, когда-то вкрапленных в породу. Они на столько уже разложились, что мажутся ногтем, как масло. Поглубже они становятся тверже, плотнее, и постепенно и незаметно вы переходите к твердой коренной породе. Помимо этой особенности происхождения и залегания тропической почвы, она сильно отличается и химическим составом. В ней страшная масса железа и растворимых в кислотах солей, показывающих, что почва разрушена до конца. Но в ней нет или очень мало обыкновенных растворимых в воде солей. Не смотря на мелкость зерна, она пориста и неспособна, как наш чернозем, заклеиваться, образуя грязь. Она, пронизанная по всем направлениям сотнями корней, сама подобна губке быстро впитывающей влагу и столь же быстро отдающей ее растительности. В этом, по моему мнению, секрет отсутствия грязи на яванских дорогах.

«Dos a dos» быстро домчал меня до станции, и еще через несколько минут поезд железной дороги уже вез меня по направлению к городу Бандонгу. Вагоны здесь полуоткрытые, чтобы дать свободную вентиляцию воздуха; они весьма удобны и по комфорту не уступают европейским. Кондуктора, контролеры, стрелочники, машинисты — все чистокровные малайцы. Европейцев я видел лишь на местах кассиров и начальников станций.

Ландшафты, открывающиеся из окон вагонов, очаровательны. Вы не видите, правда, здесь ни девственных лесов, ни стадами гуляющих носорогов, ни свешивающихся с деревьев боа констрикторов, которых рисует воображение при представлении о тропическом мире востока Азии. Ничего подобного вы не видите, да оно станет понятно, что ничего подобного и нельзя ожидать, если только мы вспомним, что Ява в настоящую минуту, не считая предметов вывоза, должна кормить двадцатимиллионное население. Она по плотности населения не уступает [198] населеннейшим государствам Европы, при чем при отсутствии мануфак тур все жители занимаются исключительно земледелием. Понятно, поэтому, что ландшафты Явы суть ландшафты высококультурной страны, где ни один клочок земли не пропадает даром, где участок девственной природы найти так же трудно, как трудно увидеть клочок целинной степи из окна вагона, проезжая где-нибудь по Тульской, Курской или Харьковской губерниям.

Но, не смотря на все это, картины сельской природы Явы далеко не имеют гнетущей монотонности наших культурных пейзажей умеренного пояса. Везде вы продолжаете видеть чудную природу, и интерес картин увеличивается, тем более, что, оставаясь все время на равнине, вы в течение часу переноситесь из царства ранней весны к позднему лету и осени.

Дело в том, что культурные ландшафты Явы слагаются из двух элементов: из рисовых полей и деревень. Но ни те, ни другие не соответствуют тем представлениям, которые у нас рождаются при словах поле или деревня. Яванская деревня, подобно описанной нами общей панораме Бейтензорга, представляет из себя подобие леса, где стройные кроны кокосовых и арековых пальм высятся над сплетением из разнообразнейшей листвы тропических фруктовых деревьев. Издали вы обыкновенно совершенно не замечаете построек. Они скрыты под этим сводом зелени, среди которого особенно кидаются в глаза исполинские листья хлебного дерева, овальные, выемчатые и достигающие аршина длины; сидя на ветвистых сучьях высокого дерева, они придают весьма оригинальную внешность селению. Опушку такого искусственного леса, состоящего, по меньшей мере, из 50 различных родов фруктовых деревьев, образует необыкновенно красивая пальма Metroxylon Rumphii. Ее длинные, перистые ваи выходят прямо из земли, образуя изящный кустарник, ростом своим, однако, много раз превосходящий человека. Около жилья, особенно же по окраинам селений, вы видите целые заросли подобных Metroxylon, делающие полную иллюзию естественной опушки. Селения раскиданы группами, весьма близко одна от другой расположенными среди полей. Невольно кажется, что это искусственно насажанные группы в каком-то громадном тропическом парке, в котором поля играют роль газона. Ряс, этот главный кормилец и, можно сказать, единственный насущный хлеб двадцатимиллионного населения Явы, покрывает собою все здешние поля, если только можно назвать полями эти террасообразно одни над другими расположенные площадки, окруженные более или менее высокими земляными стенками. Одну часть года пашни Явы представляют из себя бесконечное количество четырехугольных мелких прудов со [200] стоячей водой. Как зеркало, отражают пруды эти силуэты деревьев, скрывающих под собою деревни, и вся страна представляет из себя как бы одно бесконечное озеро-болото, перегороженное на многочисленные клетки. Это как бы весенний ландшафт; его иллюзию дополняют одиноко стоящие там и сям среди поля деревья Eriodendron anfractuosum с этажеобразно расположенными, горизонтально распростертыми, перед началом дождливого сезона голыми, лишенными листвы ветвями.

Но скоро картина меняется. Являются пахари с буйволами. Они перемешивают вязкую глину и, затопив ее вновь, с помощью женщин рассаживают уже выращенные на отдельном участке, дающие третье перо, молодые растеньица риса. Сперва эта молодая рассада некрасиво торчит из поверхности наводненного поля, как редкая щетина на небритом подбородке. Но лучи тропического солнца делают свое дело. Водная поверхность полей мало-помалу скрывается под яркой, нежной листвой злака, и скоро новая совершенно картина является перед глазами. Теперь обширное озеро, среди которого разбросаны были лесистые островки деревень, превращается в один яркий изумрудный луг, с которым ни по нежности колера, ни по его оттенкам не могут соревновать лучшие луга английских парков. На фоне этого луга еще эффектнее выделяются темные группы лесов-деревень. Но картина эта непродолжительна. Рис колосится, наливает зерна в своих метелках и начинает желтеть. Пышный нежно зеленый луг желтеет, превращается в золотистую ниву. Затихает нежный поэтический щебет рисовки, так гармонировавший с журчанием воды между стебельками рисовых растений. Влага на полях иссякает. Приходят жнецы и, как у нас, снопы и скирды усеивают поверхность обнаженной желто-бурой пашни. Но в то время, как у нас надо ждать недели и месяцы, чтобы подобные превращения имели место на наших полях, на Яве, для туриста, едущего с поездом, это вопрос немногих минут. Воды, отводимые со склонов гор для затопления полей, не могут сразу превратить всю страну в озеро. И вот, пока в одной волости еще только подготовляют поля под посев, в другой — рис уже сжали, в третьей — хлеб стоит на корне. Вы попеременно, как я говорил, переноситесь из ландшафта весны в область лета или осени, проезжая по стране, где в сущности круглый год стоит постоянное лето.

Плантации чая, сахарного тростника, кофе или какао виднеются сравнительно мало по этому железнодорожному пути. Эти плантации располагаются чаще на горных склонах, которых по понятным причинам избегают железные дороги. Вот почему и нас эти, если так можно выразиться, «рисовые ландшафты» сопровождали вплоть до станции Сукабуми, откуда мне [202] нужно было уже на лошадях ехать к берегам Индийского океана, в селение Палабуан-рату, главной цели моей экскурсии. С той минуты, как я вошел на дебаркадер станции, я стал в полную зависимость от моего спутника, от упомянутого в самом начале статьи пайдана, данного мне в сопровождение директором ботанического сада города Бейтензорга, любезным доктором Трейбом.

Этот пайдан был очень интересная личность. Ловкий и цепкий, как обезьяна, смуглый малаец, он без малейшего затруднения влезал на самые высокие вершины в самых непроходимых дебрях девственных лесов. Не было, кажется, названия растения среди бесконечного разнообразия их, которого бы пайдан не знал. Правда, названия эти туземные, но сыны девственных лесов, среди пышной тропической флоры живущие, не теряются среди нее, как мы, сыны бедного севера. Растительность составляет их обстановку; сама жизнь заставляет малайца точно различать ее формы. И он задолго до Линнея создал здесь роды и виды я двойственную номенклатуру растений, которую оставалось, только немного изменив, вставить в списки наших систематиков. Потому то многие формы малайской флоры, не смотря на их латинизированные окончания, еще звучат часто по-малайски; на ряду с другими, чисто латинскими названиями существуют соответственные туземные.

Пайдан, сопровождая приезжего ботаника, получает соответствующую инструкцию от своего директора. Он уже знает, где надо остановиться, за сколько нанять экипаж, где переночевать, по какой тропинке леса повести путешественника, чтобы тот мог встретить интересные для него виды, и т. п. Он верный, честный и неоценимый спутник, с которым, однако, подобно тому, как и со всеми окружающими, путешественник в большинстве случаев, увы, лишен бывает возможности разговаривать, так как ни пайдан, ни другие жители острова не знают ни одного иностранного языка, не исключая и голландского. Особая система управления колониями, которой нам придется коснуться ниже, ввела за правило строго запрещать туземцам изучать европейские языки. Голландские властители предпочитают сами выучиться по-малайски, чем дозволить малайцу говорить по-голландски. Поэтому, приезжий, пока не изучит наречия туземцев, находится в весьма неприятном положении человека, лишенного возможности понимать окружающих его людей, и сам не бывает ими понят, играя роль глухонемого и будучи принужден объясняться знаками.

Чтобы выйти из столь неприятного положения, приходится выучиваться малайскому наречию — это прямо нужно рекомендовать желающему путешествовать по Яве. Я говорю — наречию, а не [203] языку, так как малайцы имеют наречий или даже, если хотите, языков гораздо больше, чем в Европе. По-видимому, жизнь в дремучих, девственных лесах малайского архипелага, и без того уже на островах своих разъединявшего и изолировавшего отдельные семьи и роды малайского народа, содействовала тому, что язык их расщепился на великое множество диалектов. Наречия эти на столько обособились, выработали настолько сложную грамматику, что малайцы двух соседних провинций уже не могут понимать друг друга. Ява не составляет в этом отношении исключения, и на этом острове, по величине своей не превосходящем Великобритании, мы имеем три совершенно различных языка: малайский, сунданезский и яванский, при чем два последних обладают весьма сложной грамматикой, обладающей всеми чертами грамматики языков сливающих (агглютинативных).

Сунданезцев, обитающих в западной половине острова, не понимает большая часть населения, точно также, как эти последние не понимают яванцев.

Но связующим языком для всех народов восточного азиатского архипелага является язык малайский. Как в последнее время европейцы, убедившись в крайнем неудобстве изучать по 4-5 языков, чтобы понимать друг друга, стремятся изобретать различные воляпюки и эсперанто, как в средиземноморских портах давно уже господствует так называемая lingua franca, так точно и народы малайского племени, жившие торговлей в портовых городах архипелага и состоявшие в постоянных сообщениях друг с другом, давно уже упростили одно из наречий до степени такого lingua franca. Запутанная грамматика языка в упрощении своем превзошла английскую, и получилось наречие, где существительные не склоняются, глаголы не спрягаются, где множественное число образуется путем простого удвоения слова, где, наконец, самое число слов низведено до minimum путем замены многих понятий описаниями. Так, например, солнце называется по-малайски глазком неба, ключи — сыном замка, лед — окаменелой водой, локомотив — огненной каретой и т. п. При такой простоте грамматики, малайский язык отличается отсутствием скопления согласных, трудно произносимых звуков и полногласием. Он напоминает в этом отношении язык итальянский. Вот с этим то малайским, легко усвояемым наречием и можно путешествовать по островам Зондского архипелага, с его помощью и сопровождавший меня пайдан мог объясняться с кучерами сунданезацами, которые должны были доставить меня в местечко Палабуан-рату. После некоторого торга (малайские извозчики не меньше наших любят торговаться и просить на чаек) мы наняли довольно неудобный [204] четырехколесный экипаж, на рессорах, с напоминающим катафалк верхом, запряженный тройкой маленьких, видом своим напоминающих пони, лошадок.

Здесь это обыкновенный экипаж для езды по почтовым дорогам, и тройка — обыкновеннейший на Яве способ упряжки, который общ с нашим русским и, по-видимому, нигде более не встречается.

Но тройка яванская все же далеко не то, что наша русская тройка.

Здесь нет ни дуги, ни веселых звонких колокольчиков, ни, как вихрь, подхватывающих пристяжных. Маленькие послушные пони запряжены рядом: коренник везет ни больше ни меньше, чем пристяжные, а восседающий на козлах кучер с длинным бичом, хотя и поощряет своим криком крошечных лошадок, также имеет лишь весьма отдаленное сходство с нашим ямщиком.

Еще менее сходства с нашими представляют здешние пути сообщения. Сравнительно узкое, но гладкое, как паркет, безукоризненно содержимое шоссе, стрелой бежит среди справа и слева плотно к нему прилегающих рисовых полей. Такого шоссе у нас вы не найдете, читатель, и в Финляндии. Кажется, голландская чистоплотность и педантизм отразились на Яве, именно здесь на этих дорогах, совершенства которых, по-видимому, столь трудно бы было ожидать от тропического края с его ужасными ливнями. Но изобилие рук двадцатимиллионного населения делает легко исполнимыми тяжелые общественные работы, и дорожная повинность далеко не так ужасна на Яве, как кажется. Благодатный край дает столь щедрое вознаграждение человеку за затрачиваемый им труд, что ему легко содержать себя и свое семейство. Деньги здесь дороже труда; вот, вероятно, причина, почему голландское правительство предпочитает эксплуатировать силы народа не столько денежными поборами, сколько общественными работами. Хотя вот уже 300 лет, как с гордостью голландцы утверждают, что Ява не знает, что такое рабство, однако на деле все ее многомиллионное население находится в полной крепостной зависимости от голландской администрации. Как наши крепостные, яванцы отбывают барщину, работая один день в неделю на казенных плантациях, не считая тех земских повинностей, которые на них падают в селении и которые отбываются натурою и деньгами.

Нигде, кажется, в Азии землевладение коренного населения и его отношение к господствующему классу не напоминает в такой степени ваше русское, как здесь, на Яве.

Вы видите у малайцев некоторое подобие нашей общины. Как у наших крестьян, земля является собственностью [206] деревни, отдельные члены которой не могут ее ни продать ни заложить. Они являются как бы наследственными ее арендаторами. платя за нее известный, изменяющийся в зависимости от местности налог. Правда, у них нет столь пагубно действующих на прогресс русского крестьянства переделов, и вновь разработанные куски земли считаются собственностью разработавшего, но все же малайская община есть подобие нашей точно также, как и их сельское управление напоминает наше. Здесь есть своего рода старосты и становые, род земских начальников — все туземцы. Они подчинены туземным же окружным начальникам, лицам, избираемым из малайского дворянства.

Таким образом, народ управляется, по-видимому, сам собою. Тягость податей, общественных работ и т. п. налагается на него своими же соотечественниками, на которых малайскому крестьянину приходится роптать в случае, если эти последние окажутся чересчур тяжелыми, и нелюбовь и ропот народа обрушивается на их резидента, избираемого из бывших князьков.

Эти резиденты получают в детстве воспитание, следуя старинному средневековому малайскому обычаю, в качестве пажей у высших мира сего. Но так как этими высшими мира являются в настоящее время голландские администраторы, то у них в качестве какой-то полуприслуги и живут эти маленькие князья. Их положение странное. Оказывая услуги своему начальнику, они стоят независимо и важно относительно других. Они мало чему учатся, но с детства привыкают видеть превосходство европейской науки и цивилизации над малайской.

Делаясь самостоятельными правителями, они оказываются поэтому в сущности послушным орудием в руках голландской администрации. Кроме того, к каждому такому резиденту обыкновенно в качестве помощника приставляется так называемый ассистент-резидент из европейцев, мало вмешивающийся в дела управления, но на деле зорко следящий за всем, что творится в крае, и немедленно доносящий, куда следует, обо всем, что может быть вредно для интересов метрополии.

Поэтому все резиденты и князья более независимо стоящих княжеств, в роде Джокжа-карта и Сураятра, суть лишь послушные пешки в руках голландских администраторов, влияние которых теперь на столько велико, что они могут когда угодно сменить непокорного управителя.

История голландского владычества на Яве — очень поучительная история. Это один из резких примеров того, как более цивилизованный народ, пользуясь не согласьями и деспотизмом правителей менее культурного племени, сделал это последнее незаметным для него самого образом своими крепостными. Давно уже на Яве миновали те времена, когда насилием и оружием [208] приходилось утверждать власть над малайцами. Теперь эта власть прочно держится силой одного престижа. Голландец — это высшая раса. Термин этот, смешной для современного антрополога, на Яве звучит еще далеко не анахронизмом. Голландец в глазах туземца есть представитель громадного государства, управляющего, между прочим, и маленьким Ост-Индским архипелагом, человек, одаренный свойствами ума бесконечно высшими, чем у малайца, обладающий знаниями столь высокими, что они недоступны для малайского соображения, наконец в глазах малайца голландцы обладают денежными средствами, во много раз превосходящими средства их князей, а нравственные качества европейцев безгранично выше, чем у желтокожих.

Такое высокое положение во мнении яванского населения голландское правительство создает чисто искусственным путем.

Давно оно организовало землевладение на острове так, чтобы интересы туземцев и европейцев не только не сталкивались, но по возможности были бы солидарны.

Правительство есть собственник всей неудобной земли острова, т. е. его гор, лесов и болот. Эти земли оно унаследовало от постепенно устранявшихся от управления князей или приобретало от них путем выгодных сделок, запутывая, между прочим, султанов в долги.

Все, что малайские общины могут приобрести для своих рисовых полей путем расчистки джунглей и пустырей, правительство беспрекословно им уступает. Так, например, громадная внутренняя окруженная вулканами долина между городами Бандонгом и Гарутом, конфискованная у какого-то из князей ею владевших, сделалась достоянием народа, Дикие дебри, кишевшие тиграми и служившие местами для охоты на носорогов, небезопасные для путешественника, теперь превратились в сплошные рисовые поля, среди которых рассыпаны сотни новых поселков. Правительство делает новые водопроводы и каналы, проводит железные дороги — сооружения, пользы которых не может не видеть малайский народ; оно охраняет его от хищничества китайцев. Наконец, если оно имеет в виду разработать какую-нибудь гору, оно наперед спрашивает туземцев, не повредит ли это их интересам, и занимает ее только с согласия соседних общин. Конечно, согласие это получается под известным давлением легко; оно сводится на одну внешнюю форму. Оно получается теми же путями, какими у нас от сельских сходов получаются разрешения для открытия кабаков. Понятно, что все эти мероприятия, несравненно более, полезные для коренного населения края, чем распоряжения малайского дворянства, клонившиеся только к тому, чтобы выжать из него соки для своей роскошной и развратной жизни, оставлявшие ради [210] потехи богачей лежать без пользы тысячи десятин назначенной для охоты земли, заставляют туземцев переносить голландское иго сравнительно легко, и вы не встречаете нигде той нескрываемой ненависти к европейцу. которой нельзя не заметить в Индии и Китае.

Но выше нами было сказано, что не благодеяния голландского правительства являются главной уздой, удерживающей в повиновении многомиллионное вселение Явы, а престиж, которым окружен тут европеец. Если наивная масса народа, быть может, еще и верит, что назначение голландской администрации — есть попечение о нуждах яванского крестьянина, более глубокомысленные и наблюдательные представители яванского народа давно должны были понять, что те крохи, которые перепадают на долю населения, ничтожны в сравнении с теми миллионами, которые утекают из края, как следствие усиленной эксплуатации естественных богатств края, пользоваться которыми малайцы или не умели или не могли за неимением достаточных капиталов, так как изленившиеся князья были не предприимчивы, народ же был нищий. Предоставив туземцам рисовые поля, европейцы захватили одетые девственными лесами горы; пользуясь капиталом, они сорвали с этих последних их естественный наряд пышной тропической растительности и одели их необозримыми плантациями кофе, чая и хинных деревьев, дав заработок избытку населения в быстро умножившихся с водворением мира общинах.

Плантаторы, рассеянные среди чуждого по религии и культуре населения, играют в сущности совершенно ту же роль, что наши помещики черноземной полосы среди крестьянского населения.

Организация голландской колонизации Явы, можно сказать, единственная в своем роде. В то время, как большинство колоний рассматривается своими метрополиями, как места, куда можно сбывать избыток своего населения, свои продукты обработки, наконец, где ищут наживы и счастья тысячи покидающих отечество бедняков и неудачников, Ява для Голландии есть как бы одно крупное с крепостным населением имевшие — одна большая плантация, приносящая доходы, но которой она не хочет делиться с другими.

Крайне неохотно продает правительство земли, именно земли, годные для плантаций, в частные руки. Теперь покупки эти делаются все реже и реже, обставляются все большими и большими формальностями и затруднениями.

Еще более неохотно пускает это правительство на остров людей, не имеющих крупных капиталов, мелких предпринимателей и промышленников. Что же касается до пролетариата, то ему доступ на этот райский остров совершенно воспрещен. [211]

Голландия, столь любезная в своих внутренних распорядках, в этой колонии своей является подражательницей России в смысле стеснения личной свободы своих граждан крайне неприятной паспортной системой. Являясь в страну, вы должны получить, как у нас, «документы», предъявить свои бумаги и доказать, что вы имеете достаточные средства к жизни. Иначе вас на казенный счет отправят или восвояси, или в какую-нибудь другую соседнюю страну, если того пожелает приехавший.

Чиновники, служащие на Яве, получают громадные оклады жалованья и живут князьями.

Благодаря такой системе, Голландия имеет на острове только богатых, обеспеченных и более или менее интеллигентных своих представителей; с их стороны население не видит ни лихоимства, ни пьянства, ни других пороков, которые кидались бы в глаза народной массе. Говоря, таким образом, я, конечно, вовсе не хочу сказать, чтобы поведение и нравственность голландских чиновников и землевладельцев были безукоризненны. Но процент проступков не на столько велик, а главное, они не на столько бросаются в глаза туземцам, чтобы дискредитировать европейца. Окруженный челядью, говоря на непонятном для слуг языке, он кажется массе богачом, одаренным необыкновенными познаниями, существом высшего порядка, высшей нравственности по сравнению с обыкновенными смертными.

Малаец не имеет права говорить по-голландски. Это странное узаконение, обязывающее голландцев изучать малайский язык, вытекает из древних обычаев страны, которыми ловко для своих целей воспользовались здешние европейцы. Яванские князья и правители избрали особый язык, на котором изъясняются друг с другом и на котором говорить простому народу воспрещается под страхом смерти. Таким образом, манера говорить перед прислугой на другом языке коренится в недрах древней цивилизации востока. Но невинное средство в руках малайских деспотов превратилось в могущественное орудие в руках европейских их заместителей. Благодаря ему, двадцатимиллионное население Явы держится в полной изоляции от культурного движения запада. На Яве существуют школы, развита грамотность, существуют даже на туземных языках издающиеся газеты. Но и в этих школах и в этих газетах сообщаются только те факты и сведения, которые интересно сообщить администрации острова, и мне невольно, при взгляде на яванского школьника, припоминался рассказ Жюля Верна о том, как один из героев его повестей экзаменовал австралийского школьника из географии, и как этот последний ему отвечал, что все города и государства мира принадлежат англичанам. Яванский школьник, судя по всему, должен считать свою [212] метрополию такой же царицей мира. Такова главная мера, если не считать еще немногочисленных, на половину из туземцев же состоящих войск, с помощью которых горсть европейцев держит в порядке громадное население острова, чувствуя себя среди него гораздо более привольно и спокойно, чем наши помещики среди своих крестьян. И, надо заметить, не смотря на личную свободу, повиновение и покорность жителей здесь поразительны, своеволие же управляющих и плантаторов напоминает порядки захолустных уездов. Мне говорили, что только в недавнее сравнительно время начали переселяться сюда голландцы со своими семьями. Чаще они обзаводились наложницами, которых покидали по окончании срока службы, а дети их составляли тот класс метисов, к счастью, еще не особенно многочисленных, который, не принятый ни в кругу белых, ни у темнолицых, в силу самого своего воспитания, соединял в себе недостатки и тех, и других. На плантациях jus primae noctis господствует и доныне, и мелкий подарок или даже просто принятие букета девушкою есть условный знак приглашения разделить ложе владельца плантации, и это приглашение принимается, как честь, оказываемая семье девушки. Проезжая в своем экипаже по дороге через поля и деревни и встречая постоянно на пути малайских крестьян, я всегда бывал поражен теми знаками уважения, какие они оказывали европейцу. Мужчины и женщины, без различия возраста, сходили с дороги и, поворачиваясь боком, становились на одно колено, отворачивая лицо свое от проезжающего, как бы боясь быть ослепленными его блеском. Эта форма приветствия и выражения покорности, говорили мне, введена здесь издавна. Поставленный в такое положение, туземец не может произвести покушения на жизнь, не будучи замечен заблаговременно в злом умысле. Около центров, в роде Батавии или Бейтензорга, это почти не практикуется, но чем далее в глубь Явы углубляется путешественник, тем чаще встречается с этим явлением.

Костюмы встречных поражают своей пестротой. Мы ехали в будничный день, и потому крестьяне, возвращавшиеся с работ или шедшие на них, и продавцы, направлявшиеся в город, были одеты в обычный, необыкновенно легкий, костюм. Он состоит из белых или цветных панталон, очень узких и коротеньких, оканчивающихся выше колен. Вокруг бедер обыкновенно наматывается так называемый саронг, или кусок ярких цветов пестрой материи, по цветам и рисунку напоминающий платки наших деревенских баб. Небольшая повязка на голове, несколько напоминающая тюрбан, но меньших размеров, дополняет костюм. Ноги ниже колен остаются обнаженными и босыми. Точно также и туловище выше бедер голое. [214]

Однако эта нагота не производит неприятного впечатления голого розового тела европейца. Бронзово-коричневый цвет кожи при маленьких изящных формах тела действует лучше всякого трико и совершенно не производит того впечатления обнаженности, которого естественно бы было ожидать от столь легких костюмов.

В городах можно видеть на малайцах застегивающуюся на одну пуговицу у шеи и оставляющую грудь обнаженной суконную куртку или белую китайскую кофту, в роде изображенной на нашем рисунке.

Чаще, однако, малаец предпочитает, отвязав от бедер свой пестрый легкий саронг, перебросить его в виде плаща через плечо. Говоря о костюме малайца, я не могу не упомянуть об одной принадлежности костюма, которая скрыта для глаз, но, в сущности, необыкновенно характерна. Я разумею гибкий металлический пояс не шире пальца, носимый на бедрах. Теперь украшение это, невидимое для посторонних, можно сказать, бессмысленно. Но интерес его для нас в том, что пояс, носимый малайцем, и есть, в сущности, его настоящий национальный костюм. Бесполезный на Яве, он в дебрях Суматры и Борнео, судя по имеющимся описаниям путешественников, служит для поддержки легкого куска материи, играя роль пояса стыдливости, и составляет единственную одежду этих более диких представителей малайского племени. Во всех прочих принадлежностях костюма яванца не трудно признать влияние европейской, китайской, индейской и арабской цивилизации, так как и самый народ яванский, не смотря на свой характерный, малайскому племени присущий облик, не представляет чистокровных малайцев, но тесную амальгаму из этих последних и перечисленных племен.

Мне пришлось бы отвлечься слишком далеко от основной нити рассказа, если бы я вздумал познакомить читателя с длинной историей острова. Я напомню только, что население его есть продукт четырех последовательных колонизаций: малайской — первоначальной, затем индусской, внесшей идеи аристократизма и первенства в чисто демократические до тех пор малайские общества. Потом волна арабских завоевателей, распространяя ислам, достигла до Зондского архипелага, и Ява был один из первых его островов, принявших ислам. Эти три элемента теперь тесно слились друг с другом, дав население с обликом и темпераментом малайца, воззрениями индуса и религией Магомета, сильно искаженной прежними языческими предрассудками и условиями жизни.

В малайской деревне вы не увидите ни высоких белых минаретов турецких мечетей, ни храмов с полумесяцем на [216] шпиле, воздвигаемых нашими татарами. Малайская мечеть — скромная деревянная постройка, обликом своим гораздо более напоминающая китайскую пагоду, чем магометанский храм. Что касается до китайцев и их влияния, то и здесь, как и всюду, народ этот держит себя изолированно. Китайцы издавна являлись на Яву, как ремесленники и торговцы. Их отношение к Малайскому населению было отношением более культурного капиталиста кулака к бесхарактерному земледельцу.

Действительно, тропический земледелец малаец в полном смысле слова сын природы. Общинное хозяйство, постоянная опека и эксплуатация со стороны дворянства не позволила в нем, этом сыне природы, выработаться тем свойствам более культурных народов, которые делают этих последних из поденщиков природы людьми, способными накоплять капиталы и знания, чтобы бороться с природой и стремиться подчинить себе эту последнюю.

Малаец, напротив, работает лишь столько, сколько необходимо для обеспечения его существования. Раз он заработал немножко больше, он уже считает себя богачом, полагает, что он вправе сорить своими деньгами. Он покупает ненужные безделки своей жене или бросает деньги на праздники, которых, увы, у малайцев даже больше, чем у нашего народа.

При таком беспечном и притом слабом, легко поддающемся всякому соблазну характере, малайцу трудно противостоять китайцу, представляющему ему полнейшую противоположность.

Китаец — сын города; многовековая и тяжелая борьба за существование, борьба из-за куска хлеба сделала его бережливым и расчетливым, почти скупым до черствости, хотя характером он похож не столько на такого же сына городской меркантильной жизни, еврея, как на нашего кулака. Китаец в торжественные дни своей жизни, празднуя свадьбу, рождение сына и т. п. случаи; бывает щедр и не жалеет, как наш купец, копейки не только для родственников, но и для посторонних. Но в обыденной жизни он эксплуататор. Как у нас в юго-западном крае без еврея, так здесь без китайца не обходится ни одна деревушка. Сыны Небесной империи торгуют здесь мелочами и не столько торговлей, сколько заимодавством, постепенно закабаляют население, опутывая его процентами.

Бесхарактерный малаец из-за пустяков, не в силах будучи устоять перед соблазном покутить на празднике, купить безделку, делает заем у всегда готового к услугам добрано «бэби» и, обыкновенно, не быв в силах уплатить долг деньгами, отбывает постоянно нарастающие проценты натурой, отрабатывая, конечно, вдесятеро. Таким приемом китайцы закабаляют значительную часть селения и сосут соки из трудящегося и крестьянского [218] населения. В истории Явы нередки бывали восстания целых областей против китайских эксплуататоров. Но китайцы слишком тесно держатся друг друга, слишком были ловки и умелы, чтобы во время подкупить малайских правителей, чтобы народная масса могла с ними справиться. Вот почему и доныне китайское население процветает на Яве. В лице голландского правительства малайское крестьянство нашло, однако, лучшего защитника своих интересов, чем в лице своего дворянства. Теперь китайской эксплуатации положены границы. Своеволия и беззакония, равно как нахальный грабеж, при котором никогда нельзя было найти виноватого (при манере китайцев покрывать друг друга), стали немыслимы. Голландское правительство предоставило самим китайцам следить за нравственностью своих неуловимых для европейского суда соотечественников. Оно выбирает из среды богатейших китайцев начальников над известным числом кварталов города или округов и делает их ответственными за поведение вверенных им соплеменников. Если кто провинится, он должен быть представлен этим начальником в суд, — иначе последний штрафуется несоразмерно громадною суммою денег. Этой немножко крутой и не совсем справедливой мерой голландцы сделали своих китайцев образцовыми гражданами, и теперь нет случая, чтобы виновный мог избегнуть рук правосудия.

Яванские китайцы здесь более чем где-либо, подверглись влиянию европейской цивилизации. Явление это объясняется, впрочем, тем обстоятельством, что и сами китайцы здесь не чистокровные. Малайцы принадлежат к числу наиболее терпимых магометан. Ислам, можно сказать, только скользнул по ним. Поэтому малайские женщины охотно выходят за китайцев, являющихся в город или деревню обыкновенно бедняками, но быстро поправляющихся и богатеющих на счет окрестного населения, благодаря энергии или эксплуатации, Получается смешанное население более темное по цвету кожи, менее высокое, с менее монгольскими чертами лица, но сохраняющее все обычаи своих отцов. Оно дорожит теми каплями китайской крови, которые текут в его жилах, и старается, разбогатев, освежить ее, вступая обязательно через несколько поколений в брак с вывезенной из Небесной империи китаянкой. Хотя таким образом китайское население и живет как бы изолированно, но само оно не отличается большой нравственностью, коренное же население нельзя упрекнуть в излишнем целомудрии, почему понятно, что и китайский элемент не остался без влияния на облик яванцев. Голландцы, стесняя и ограничивая китайский наплыв, видят в них все-таки наиболее энергичное и способное к ремеслам население. Все сапожники, столяры, плотники и торговцы, кроме торговцев европейскими [219] товарами, здесь китайцы. Эти китайцы носят уже полуевропейский костюм, усвоили многие европейские манеры, и кварталы, ими населенные, хотя и сохраняют китайские черты в архитектуре домов, отличаются чистотою, совершенно не свойственной городам Небесной империи.

Таково прошлое и взаимные отношения населения Явы, среди которого мне приходилось проезжать в моем экипаже во время описываемой экскурсии. Деревни, леса, под сень которых постоянно приходилось въезжать нашей тройке, выглядели весело и довольно. Они не производили тоскливого впечатления вечного недостатка, вечной убогости, присущего нашим деревням севера, хотя большинство жилищ можно бы было смело назвать избушками на курьих ножках. Действительно это были всегда весьма легкие свайные постройки. Стремление воздвигать свои жилища на сваях присуще вообще всем жителям восточно-азиатского архипелага. Некогда эти сваи ставились столь высоко, что в жилище приходилось подниматься по лестнице. Теперь ножки малайских избушек на Яве редко превышают 1 фут, давая, однако, возможность ветру свободно протекать между плетеным, как корзинка, полом постройки и землею. Такое устройство имеет громадное гигиеническое значение, так как оно мешает скопляться сырости и развиваться болезням. Стены домов также представляют из себя плетенку из листьев пальм или щепок бамбука, напоминающую наши платяные корзины. Палкой легко проткнуть стену такого дома, увенчанного изящной сплетенной из пальмовых листьев, реже из рисовой соломы крышей, далеко свешивающеюся над верандой. На такой недоступной для дождя веранде, как и у европейцев, стоит обыкновенно стол и несколько качающихся кресел, в которых малаец проводит свои досуги. Такие воздушные домики обнесены обыкновенно живой изгородью, чаще всего из бамбука особой низкорослой породы и заросли со всех сторон бананами, кокосовыми пальмами и другими совершенно их скрывающими растениями, особенно часто хлебными деревьями Artocarptis integrifolia, теперь особенно размножившимся в тропической Азии. Это дерево очень высокое, с кожистыми глянцевитыми и чрезвычайно похожими на листья нашего Фикуса листьями, величиною с листья нашего вяза. Оно замечательно тем, что его крупные иногда с новорожденного ребенка величиной слегка колючие зеленые плоды вырастают не на ветвях, как все плоды деревьев наших стран, но прямо на коре ствола — особенность, наблюдающаяся только у некоторых тропических видов. В глаза бросаются также и живые изгороди из ананасов. Столь ценимый у нас этот тропический фрукт разводится здесь, как капуста на грядах, и стоимость его не больше, чем арбузов на юге России. Часто его колючая листва [220] садится на верхушку невысокой земляной ограды, и таким образом получается ананасовая изгородь.

Туземцы тысячами носят этот фрукт на базар, складывая из него пирамиды и привешивая их на двух противоположных концах длинных, загнутых кверху коромысел из бамбука, в роде изображенных на нашем рисунке и употребляемых для переноски тяжестей. Проезжая по яванским дорогам. часто видишь перед собою целые вереницы подобного рода носильщиков, облик которых бывает особенно оригинален во время дождя, когда они покрываются громадной величины плетеными или деревянными лакированными шляпами с полями, превосходящими шириною иной зонтик. Толпа таких малайцев, стоящая где-нибудь под проливным дождем, производит впечатление громадных живых грибов, выросших под влиянием тропического ливня.

Плантации чая и кофе сравнительно редко попадались мне на этом пути.

Невысокие, рядами посаженные кустарники кофе, одетые глянцевитыми, кожистыми. как у дуба, листьями, обыкновенно отеняются посаженными между ними более высокими, так называемыми защитными деревьями.

В общем вид кофейной плантации необыкновенно напоминает наши питомники для воспитания фруктовых деревьев в садовых заведениях и, как эти последние, бывают окружены живою изгородью. Обыкновенное кофейное дерево — Coffea arabica, дающее всем известное яванское кофе, не отличается красотою. Его листья редко и неполно одевают жиденькие веточки, а белые, похожие на жасминовые цветы, сами по себе довольно красивые, также мало видны на деревце. Красная, скорее кирпичного цвета, с вишню величиною ягода привлекает к себе внимание не только рабочих, занимающихся собиранием кофейных плодов, но и маленького животного, ловче человека умеющего выбрать и съесть самые крупные ягоды с самыми большими и наилучшего качества кофейными зернами. К счастью, животное это не переваривает самого кофе, питаясь лишь мякотью ягод, почему его нора, или вернее, экскременты, около нор валяющиеся, являются источником добычи самого лучшего качества отборного кофе.

Особый вид паразитного грибка: Hemibya vastatrix, произвел на Яве, как и вообще всюду в Ост-Индии, сильные опустошения в кофейных плантациях. На Цейлоне, как известно, англичане поэтому заменили культуру кофе культурой чая.

Голландцы, которые также стали разводить чай, предпочли, однако, заменить аравийский кофе на другой более крепкой и выносливой разновидностью кофейного деревца — это Coffea liberica, родом [222] из западной Африки. Оно выше, его листья крупнее, темнее, сидят гуще, и вообще все растение здоровее и красивее. Но главное, оно не боится грибка. Что же касается до качества кофе, то относительно этого вопроса взгляды расходятся. Одни считают, что оно такое же, как и у Coffea arabica, другие полагают, что оно ниже, и кофе, приготовленное из Либерийской разновидности, имеет горьковатый вкус. Сторонники нового деревца справедливо, однако, указывают, что эта горечь происходит оттого, что мякоть ягод не отстает сама собою от косточек, но ее приходится отрывать, при чем некоторая часть ее остается на кофеинках, придавая им горький вкус. Поэтому старания плантаторов в настоящую минуту и направлены на то, чтобы получить разновидность в ягодах, которой мякоть свободно отставала бы от косточек.

Кроме кофе, по пути попадались плантации какао и чая. Но они, вообще, были не часто и мало фигурировали в ландшафте. Гораздо чаще обращали внимание громадные тековые деревья, столь высоко ценимые, как строительный корабельный материал. Эти высокие деревья с громадной величины листьями здесь садятся по сторонам дороги, превращая ее в аллею исполинов, в сравнении с которыми платановые аллеи северной Италии показались бы карликовыми, а наша усаженная березками Владимирка — жалкой пародией. Особенно прелестны те места дороги, где к ней примыкают плантации, усаженные живыми изгородями из исполинских датур или дурманов, Datura arborea, которые свешивают, свои громадные, белые, колокольчатые, благовонные цветы, похожие на лилии, над дорогой.

В той части пути, которая была ближе к морю, чаще и чаще приходилось наталкиваться на пустыри от заброшенных плантаций, или посевов. Такого рода пустыри, несмотря на влажный и теплый климат острова, не зарастают лесами. По-видимому, распашка почвы производит в ней какие-то изменения, неблагоприятные для роста дерева, почему пространства эти покрываются высокими пучковатыми травами, принимая облик тропических степей или саванн. Высокий туземный пучковатый злак господствует на такой степи, образуя дебри, известные у туземцев под именем зарослей аланг-аланг.

Торговля занесла на остров два кустарника, довольно красивых, которые, став распространеннейшими тропическими бурьянами, являются теперь необходимейшими спутниками этих дебрей из аланг-аланга. Один из этих кустарников хорошо известен петербургским цветоводам — это лантана, растение с листьями, похожими на гелиотроп, и со щитками оранжевых цветочков. Другое — это с голубыми цветами вербена. Д, ним присоединяется издали похожая на шиповник Melastoma. Все это собрание растений напоминает цветистый луг, но луг, пригодный для [224] пастьбы слонов, а не обыкновенных наших травоядных. Там и сям, по окраинам селений, разбросаны, как исполинские букеты, громадные пучки бамбука, ствол которого при основании не тоньше туловища взрослого мужчины, высота немного превосходит высоту наших деревьев и может разве только соревновать с пальмами, этими гордыми царями тропического мира. Описываемого характера ландшафты путешественник встречает обыкновенно на местах возвышенных, слегка гористых, где заросли аланг-аланга и плантации становятся на место деревушек и рисовых полей.

Проезжая по стол разнообразной местности, я буквально не заметил, как достиг до большого и очень благоустроенного села Палабуан-рату, раскинувшегося в заливе того же имени на южном берегу западной части Явы. Меня подвезли сначала к дому малайца, игравшего роль старшины, которому я и вручил мой открытый лист и предписания от губернатора о содействии со стороны сельских властей — бумаги, которые здесь на Яве имеют такой же характер и столь же необходимы для экскурсирующего, как и у нас, в России. Мне немедленно предложили остановиться в особо предназначенном для проезжающих чиновников домике, играющем роль нашей «земской квартиры» в восточных и юго-восточных губерниях.

При слове земская квартира мне, много раз колесившему но нашим степным губерниям, всегда рисуется убогая хатка, более чистая, чем другие постройки селения, но все же в большинстве случаев далекая до удобств, предоставляемых скромной гостиницей. Скудный, наскоро сготовленный обед, какая-нибудь куриная похлебка, яичница, самовар, кринка молока — вот самая роскошная трапеза, какая вас может ожидать за подобным сто лом. В заключение постель, которую нередко заменяет скамья, и неспокойная ночь, значительная часть которой уходит на атаки легкой кавалерии и неудачные попытки отразить эти атаки.

Здесь, в Палабуан-рату, земская квартира имела несколько иной облик.

Аллея из высоких и стройных кокосовых пальм подводила вас к отдельно стоящему дому малайской архитектуры. Перед ним, на бледно-зеленом газоне, красовались клумбы из камня и группы из красиво цветущих китайских роз. Пройдя широкую веранду с круглым столом и креслами, я вошел в центральную, полутемную комнату, имевшую назначение служить столовой для проезжих. Из нее четыре двери вели в четыре отдельные комнаты, где постели с безукоризненно чистым бельем и с пологами из кисеи манили для отдыха.

Я приехал в селение почти в 6 часов, то есть в то время, когда под тропиками заходит солнце, и так как здесь [225] сумерек, в нашем смысле слова, нет, и темнота наступает необыкновенно быстро после заката, то о прогулке по берегу моря и окрестным лесам, главной цели моей доездки, в тот день уже не могло быть речи.

Но пайдан предложил мне, в ожидании, пока приготовят ужин, отправиться на главную улицу селения и посмотреть народные увеселения.

Явавцы, как и все вообще малайцы, чрезвычайно любят веселье. Хотя по первому впечатлению это народ мало разговорчивый и мало общительный, но впечатление это пропадает, когда его увидите на веселье. Многие этнографы говорят о малайских песнях и музыке, как о чем-то очень меланхоличном, сравнивают их песню со стонами и плачем. Мне кажется, что такое заключение поспешно, как поспешно бы было заключить по 2-3 протяжным русским приволжским песням о характере народных русских песен вообще. Так и те песни и пляски, которые я слышал в этот вечер, отличались весельем и разгулом; музыка по оживленности темпа далеко превосходила японскую, напоминая скорее разгул и гром аккомпанементов для плясок бухарских бачей, которые я когда-то слышал в Туркестане. Это была громкая, но и довольно дикая музыка, под аккомпанемент которой при свете горевших факелов танцевало несколько девушек, к которым поочередно присоединялись из толпы один или несколько юношей. Их танцы были подвижны, энергичны и напоминали мне гораздо более танцы кавказских народностей, чем вялые движения танцоров дальнего востока.

Я уже говорил, что малайцы большие любители увеселений. Не только праздники, но мало-мальски выдающееся событие жизни влечет за собою веселье, иногда очень дорогое. Гуляя в окрестностях Бейтензорга, я неоднократно встречал увеселительные процессии кутящей молодежи. Впереди шло обыкновенно два или три костюмированных лица, надевших на голову громадные маски крокодилов или других страшных животных. Идя впереди, они разгоняли толпу. За ними двигалась громадной величины кукла, танцевавшая под звуки оркестра оглушительной музыки; под темп этой музыки медленно ехала колесница, где сидели разодетые в праздничные наряды, окруженные глазеющей толпой гуляк, виновники торжества. Затем переходные театры, китайские тени и особого рода марионетки — обычные увеселения народа. Пока я любовался танцами, мне приготовили деревенский ужин, который мог дать понятие об обеденной трапезе богатого селянина. Более бедный народ довольствуется обыкновенно лишь вареным рисом, приправленным перцем, сушеною рыбою и бананами. Эти продукты продаются, изящно завернутые в листья, порционно, в известные часы дня, в сельских лавчонках для [226] едущих в город или на работу, и, проезжая по дорогам через села, путешественник может себе скоро составить понятие о скромной трапезе малайского крестьянина.

Тот ужин, который мне был подан, — был обыкновенный стол зажиточного яванца, усвоенный голландцами, как завтрак. Здешние европейцы завтракают по-малайски, а обедают по-голландски. Эта трапеза заключалась в вареном рисе, который поливается особой желтой подливкой, содержащею много перцу и отвар весьма едких корней различных пород имбиря. Как приправа к этому рису, подаются жареные куры, соленые и жареные рыбки, кусочки мяса, приготовленные на манер шашлыка, маленькие котлеточки и т. п. Разнообразие этих приправ зависит от богатства владельца, оно колеблется от 4 до 15 сортов. За подобного рода рисовым столом следует кусок мяса и затем ассортимент из тропических фруктов. Описывать эти последние подробно значило бы написать целую книгу. Ява истинное царство фруктов. Их здесь более 50 сортов. Поэтому я остановлюсь лишь на некоторых наиболее распространенных, которые мы изобразили на нашем рисунке.

Слева наверху изображен громадный плод уже упоминавшегося нами хлебного дерева. О величине его может дать понятие поставленная для масштаба бутылка. Разрезанный плод этот делится на множество зубьев желтой слизистой мякоти, облекающей крупные с миндаль (со скорлупой) величиной зерна. Мякоть эта с сильным ананасным запахом напоминает несколько сливовую. Рядом изображена ветка, усаженная зрелыми бананами. Зеленые или желтые снаружи, они позволяют легко содрать кожицу, давая нежно желтую мучнистую мякоть, сладковатую, липнущую во рту, скоро приедающуюся. Туземцы едят бананы или с водой, как хлеб, или поджаривают их в масле.

Самый характерный из изображенных на рисунке плодов это бесспорно дурьян, Durio zibethinus — громадный, в человеческую голову величиною, фрукт, одетый толстой колючей кожурой, рассечь которую удается только большим кухонным ножом. При этом от нее начинает распространяться на столько отвратительный запах, что многие не в состоянии оставаться в комнате, где находится этот плод.

Одни сравнивают этот запах с трупным, другие с запахом отхожего места. Во всяком случае это сильный своеобразный и очень неприятный запах. Зато помещенные в трех внутренних полостях, крупные зерна дурьяна обмотаны мякотью, тающею во рту, чем-то в роде бледно-желтого крема, вкус которого бесспорно стоит выше всех других фруктов земного шара. Этот вкус столь своеобразен, что не поддается описанию, и он заставляет большинство решившихся попробовать дурьяна сразу [227] мириться с его отталкивающим запахом. Другие плоды, изображенные у нас на рисунке, известны по путешествию Гончарова. Это на первом плане лежащие мангустаны, с их вяжущей, в разрезе малиново-красной кожурою и снежно-белым, тающим во рту, прохладительным содержимым, вкус которого, из европейцев, не бывавших под тропиками, знает только английская королева; громадные с голову величиной апельсины, называемые пампельмуссами, значительно по вкусу уступающие нашим, и маленькие, кислые зеленокожие явайские апельсинчики; два вида Anona, один большой со слегка вяжущим кислым, как лимонад, белым тестом, другой — видом похожий на еловую шишку, а вкусом напоминающий землянику; далее плод дынного дерева Carica papaga, содержащий в изобилии пепсин и видом и вкусом несколько напоминающий дыню; манги, похожие вкусом на персик, но обыкновенно отзывающиеся терпентином; ананасы и, наконец, кокосовые орехи, столь хваленые всеми путешественниками, с мякотью немного вкуснее стеарина, и кокосовым молоком, которому всегда можно предпочесть стакан хорошей воды.

Говоря вообще, тропические фрукты, не смотря на свое разнообразие, как-то грубее наших. Им недостает культурности, и или твердость мякоти, или ее резкий запах отравляют вкус плода. Только разве сочные и кисленькие плоды рамбутана, одетые мягко-колючей малиновой кожурою, могут по достоинствам сравниться с нашими так называемыми южными фруктами — апельсинами, виноградом, персиками и грушами.

Отдохнув на земской квартире селения Палабуан-рату, я на другой день отправился в экскурсию в лес, расположенный на прибрежных горах окрестностей. Этот лес и составлял главную цель моей поездки. Густое население острова давно уже уничтожило леса и дебри нижнего культурного пояса Явы, и найти настоящий тропический лес на Яве так же трудно, как найти участок никогда не паханной первобытной степи в средней полосе России. На Яве и теперь еще есть масса девственных лесов, но леса эти горные, осеняющие склоны высоких вулканов острова. Они отличаются могуществом своей растительности, пышными и разнообразными формами этой последней. Но это уже не те леса жаркого и сырого побережья, которые являлись некогда гнездилищем носорогов и тапиров. Такие леса давно вырублены и заменились плантациями и деревнями с рисовыми полями. На всем острове осталось, может быть, три-четыре таких леса. Один из них сделан охранным. Голландское правительство составляет список древесных пород, его образующих, в надежде извлечь из некоторых пользу, не дав им исчезнуть раньше, чем ближе будут изучены их свойства. [228]

Такой лес в окрестностях Палабуан-рату и предстояло мне посетить.

Не смотря на то, что лес описываемого скалистого побережья Индейского океана и был заповедный, то, что я в нем увидел, способно было скорее разочаровать северянина, чем привести его в восторг.

После восхитительных культурных ландшафтов Явы думаешь, что девственная природа самых жарких ее областей должна представлять из себя нечто колоссальное. Между тем, напротив, леса жарких ее частей наименее эффектны.

Первое, что поражает при приближении к такому лесу, это отсутствие в пейзаже пальм. В популярных описаниях тропиков, делаемых туристами, постоянно приходится читать о «лесах из пальм». Но все таковые леса суть продукт верхоглядства, по крайней мере, по применению к Яве. Пальма здесь спутник человека, обитатель земли, которой касалась его рука. Девственный же лес никогда не увенчивается кронами пальм. Этим царицам тропического мира не пристало вести борьбу за существование в темных дебрях леса и состязаться с быстро растущими вульгарными деревьями и кустарниками. Поэтому издали облик девственных лесов Явы ничем почти не отличается от наших густых дубовых или вообще широколиственных лесов. Только зелень такого леса гуще, темнее, да там и сям на опушке вы замечаете усыпанное сплошь яркими цветами деревцо. Чуть ли не исключительно здесь приходится видеть цветы, ибо, когда затем вы погрузитесь под мрачный свод деревьев, в сырой полутьме вы лишены будете возможности любоваться теми изящными венчиками цветов, какие мы привыкли видеть в наших северных дубравах. Под ногами вы видите грубые, темные, кожистые листья, по большей части знакомых растений: маранты, плоеные листья Carculigo, различные орхидеи, наконец, не превышающие размера наших комнатных, побеги молодых пальм, — не тех пальм, однако, которые способны давать высокие стволы и пышные кроны, но пальм ротангов, которые, как змеи, ползут по земле, как змеи взлезают на деревья, чтобы, уцепившись за ветви колючими черешками листьев и стволами, висеть затем между деревьями, наполняя и без того трудно проходимый лес целыми дебрями стволов-веревок. Сваливаясь с деревьев, такие канаты лежат на земле, свернувшись, как змеи, образуя иногда связки до 40 сажен длиною. Стволы деревьев такого девственного леса увиты лианами и эпифитами, Но и те и другие не цветут. Даже папоротники, подобно другим эпифитным растениям, облепляющие стволы, и те имеют по большей части темную кожистую глянцевитую листву. Такая же темная листва и на деревьях, если не принимать во внимание перисто-рассеченной листвы мимозообразных мотыльковых. [229]

Вся совокупность этих форм в сырой полутемной атмосфере производит тяжелое гнетущее впечатление, и тот из петербуржцев, кто зимою бывал в богатой пальмовой оранжерее Ботанического сада, может себе составить некоторое понятие о лесах жаркой зоны Явы. Только на прогалинах высокие пестролистые бананы разнообразят лес, да на опушках или среди порубок сильное впечатление производят факусы-удушители. Это крайне оригинальный вид смоковницы, которая из маленького семечка прорастает обыкновенно где-нибудь на ветке на вершине одного из деревьев леса. Подобно многим тропическим растениям, она образует воздушный корень, скоро достигающий земли и в ней укореняющийся. Подкрепленный питательными извлеченными из земли соками такой сеянец начинает пускать один корень за другим, которые спускаются, как змеи, по стволу приютившего смоковницу дерева. Утолщаясь все более и более, они совершенно удушают в своих объятиях хозяина. Высоко над его кроною, высясь над общим уровнем леса, развивается смоковница, спускаясь вниз целым веником толстых и гибких корней.

В девственном лесу теперь о носорогах (имена которых носят лишь некоторые урочища) остались лишь предания, и вообще риск встретиться с диким зверем весьма мал. Только стаи обезьян до сих пор перекидываются с ветки на ветку, пугая птиц.

Эти последние, однако, также немногочисленны и мало оглашают молчаливые своды своим пением. Не смотря на то, что малайцы большие любители птиц, даже между пойманными я мало видел красивых. Голуби, пользующиеся на Яве такой же любовью, как и у нас, содержатся в клетках, которые имеются почти при всяком доме. Их воркование заменяет пение наших певчих птиц. Птица носорог, один вид говорящей сороки и крошечные зеленые попугайчики, вроде inseparable, привозимых из Америки, но формой и движениями подражающие азиатским зеленым попугаям, дополняют состав птиц, содержимых в неволе. Другими словами, если вы не охотник, разъезжая по острову, вы не встретите и тех пестрых и ярких птиц, которыми воображение населяет тропический мир.

Палабуан-рату, как сказано, расположен на берегу моря. Продравшись через чащи леса с помощью ножа, рассекая лианы, вы выходите на побережье. Малаец-проводник ведет вас через дебри достигающих роста наших деревьев панданусов, увешанных красными шишками плодов и зарослей цветущих белыми цветами азиатских кринумов. Еще несколько шагов, и вы на песчаном берегу моря. Ударами всегда за поясом носимого ножа проводник очищает ананас, и вы, утомленный усилиями в душной и жаркой атмосфере леса, утоляете его кислой мякотью свою жажду, любуясь панорамой безбрежного моря. [230]

Панорама эта одна из редких. Более, чем тысячелетие тому назад, римляне самую выдающуюся точку Бретани назвали Finis terrе — конец земли.

Тогда название это было верно. Наблюдатель, сидя на скале, видел пред собою безбрежный океан, за которым был предел доступного тогда людям мира.

Великий век открытий изменил положение вещей. Теперь почти не осталось точек на берегах морей, сидя на которых путник не знал бы, что далеко-далеко за волнующейся поверхностью вод лежит другая земля с иною природою и нравами, — страна более или менее известная. Южный берег Явы представляет, однако, исключение. Глядя отсюда, вы имеете перед собою океан, тянущийся на целую четверть полушария. От экватора почти и до полюса вы имеете перед собою гладь вод без островов и суши, гладь, уходящую за пределы известных человечеству частей земного шара. И это величие беспредельности, сознание ее, действует вдохновляюще, как может действовать только беспредельность небесного свода.

Таковы впечатления, вынесенные мною из моей первой экскурсии под тропиками. Читатель из краткого описания моего мог убедиться, что тропики с ядовитыми змеями, непроходимыми кишащими тиграми джунглями и величественными девственными лесами мало-помалу отходят в историю, уступая место культуре, и свирепые дикари сменяются трудолюбивыми земледельцами, пока кроткой жертвой европейской эксплуатации, но, кто знает, быть может, в скором времени и членами общечеловеческой цивилизации. Вопрос об эмансипации яванцев назревает, и о нем уже говорит местное общество.

А. Краснов.