Мобильная версия сайта |  RSS
 Обратная связь
DrevLit.Ru - ДревЛит - древние рукописи, манускрипты, документы и тексты
   
<<Вернуться назад

ЙОАХИМ ФОН БРЕННЕР

ТРИ МЕСЯЦА СРЕДИ ЛЮДОЕДОВ СУМАТРЫ

ГЛАВА IV.

Странствия по стране Каро-батанов.

Утром нас разбудил шум; это поднимались женщины, готовясь отправиться на молотьбу необходимого к завтраку риса. Внизу под домом хрюкали свиньи, которые вместе с козами и курами помещались там между столбами, как в хлеву. Женщины вскоре вернулись назад и пошли за водой. Все в доме суетились, так что и мы поднялись с постели и начали одеваться. Едва обитатели селения заметили это, они понемногу столпились кругом и принялись жадно наблюдать наши движения: тут были молодые и старые и множество голых, еще неумытых и нечесаных детишек. Мы заметили, что у некоторых ребят волосы были сбриты, и только по краям была оставлена челка, у других из бритых мест торчали на [51] темени или затылке пучки волос, придавая им вид рогатых чертенят. Они, разинув рот, взирали на редкое зрелище, как белый человек покрывал себя белой пеной, чистил зубы, чесал волосы гребнем и щеткой и стриг себе ногти, — словом, делал что то такое, чего они никогда в жизни не видали. Больше всего изумляло их то, что не только наши лица и руки, но и спина, и грудь, и руки и ноги, — все было белого цвета. В начале нас забавляли их любопытные глазки и возгласы удивления, но так как подобное удивление длилось целый день, то под конец оно нам порядочно надоело.

Дым, наполнивший хижину, как только женщины принялись за стряпню, выжил нас вон, и мы уселись там на просторном алтане. Здесь стояли разные бамбуковые сосуды: большие, длинные трубы для черпанья воды с дырами, заткнутыми деревянными пробками (их носят на голове, как доски), красивые корзины с цветными узорами, чашки и ящики для всякой мелочи. Отсюда нам было очень удобно видеть всё селение. Все сверкало и улыбалось в утренних лучах солнца. На кустах сверкали еще капли росы, пышные деревья тихо шелестели, в их ветвях звонко пели птицы, и красные и синие голуби носились над крышами. Из соседнего дома проворно спустились по зарубкам лестницы темнокожие девушки, они принялись сзывать к корыту свиней, покрикивая им "ндрава—ндвана", и отгоняли палками назойливых, лезших вперед животных, неизменно приговаривая при этом "бу-те". Затем гортанными звуками "грррр-не-хе" они собрали кур и насыпали им рисовых зерен.

Около 9 часов все жители скрылись в своих [52] хижинах. Это было время обеда. Наш хозяин с чадами и домочадцами также расположился на циновках в ожидании приготовленных блюд. В качестве первого блюда был подан горшок рису, пища, которая, как хлеб, подается при всяком случае; затем на единственной имевшейся в доме размалеванной тарелке подали кучу поджаренных личинок какого-то жука, похожих видом на маленькие жаренные сосиски. Их собрал рано утром в лесу Како, вырыв целую кучу из-под земли. Это блюдо вызвало настоящий восторг среди молодого поколения, и особенно радовалась ему маленькая пятилетняя дочь нашего хозяина, единственной одеждой которой являлась золотая цепочка, болтавшаяся на бедрах; она наперерыв приставала то к своему "бапа" (отец), или к "нандей" (матери), выпрашивая еще и еще этого лакомства. Сперва вся компания запустила пятерни в горшок с рисом, а затем каждый наложил себе на зеленый лист, служивший вместо тарелки и салфетки, кучку личинок.

Мы воспользовались этим удобным мгновением, чтобы незаметно от любопытных покинуть селение и сделать маленькую прогулку. Вернувшись, мы застали обитателей ее за оживленной работой. Женщины работали в садах, вскапывая землю крюками и чем-то вроде лопаты. У некоторых за спиной в складе их одежды сидели грудные дети. Молодежь с пением возвращалась с рыбной ловли, несколько человек гомозились вокруг дерева, которое они собирались срубить, а кучка других возилась над постройкой сарая для риса. На алтанах домов старухи мыли, одевали и кормили ребят, причем не слышно было ни одного грозного окрика, и мы не видали, чтобы кто-нибудь [53] бил их. Дети держали себя очень прилично, так что матерям не приходилось бранить их за разорванную одежду или какие-нибудь шалости.

Соби, которого я собирался попросить проводить нас со своими носильщиками до соседней горы, сидел внутри дома и был занят выщипыванием немногих волос, украшавших его подбородок. Все Каро-батаки считают бороду не украшением лица, а чем-то безобразящим его, и потому всякий благовоспитанный человек тщательно удаляет малейший намек на нее; зато волосы они носят длинные, но не очень заботятся об их порядке.

Соби, конечно, немедленно согласился, и мы тронулись в путь. Но не тут-то было. Наши носильщики подняли настоящий бунт и с дерзкими лицами заявили, что не намерены идти дальше, так как им надоело терпеть мучения пути. Но так как мы им разъяснили, что плату за труд они получат не ранее, как доставив нас к назначенному месту, то, в конце концов, они уступили, и все пришло в порядок. Однако следы неудовольствия виднелись на их лицах, так что мы порешили зорко следить за ними из опасения, как бы кто-нибудь из них не скрылся со своим тюком, что нанесло бы нам большой урон. Понятно, что подобные происшествия замедляли наше движение.

Вечером к концу утомительного перехода мы встретили женщин из селения Кабан-Дьяе, возвращавшихся с работ домой. Эта деревня, где мы собирались остановиться на ночлег, лежала в небольшом лесочке, через который вела широкая, но грязная просека. На опушке нас ожидал Си Баяк Си Пут с многочисленной свитой; у некоторых были в [54] руках факелы, так как было уже темно. Около 7 часов вечера мы прибыли к жилищу старшины, куда вскарабкались по бревну с зарубками вместо ступеней. Принц батаков этого селения или попросту начальник, старшина, приветствовал нас из густого облака дыма, стлавшегося по хижине. В кругу многочисленных домочадцев, но на особой циновке, он сидел, обнаженный по пояс, при тусклом свете наполненной свиным жиром плошки; перед ним лежали все необходимые для жевания бетеля вещи. Бросив взгляд на него, я решил, что мы имеем дело с умным, но продувным человеком, с которым надо держать ухо востро. Обменявшись взаимными любезностями, в чем батаки не уступят ни одному самому церемонному народу, я торжественно вручил ему подарки, между которыми находился кусок шелковой ткани с серебряными прошивками, какими славится город Ачин и которые батаки ценят особенно высоко. Принц принял их с напускным равнодушием, но с тайной радостью и выразил надежду, что с своей стороны постарается, чем только может, содействовать нашим планам, но что к сожалению он не в состоянии сопровождать нас лично на озеро Тоба именно теперь, так как ведет войну с соседним племенем Линга. Мы уже слыхали об этой распре, но думали почему то, что враждебные действия пришли к концу, и потому речь Си Баяка Кабан Дьяе, не смотря на сопровождавшие ее любезности, пришлась нам не особенно по вкусу. Наше настроение несколько улучшилось после того, как вождь батаков добавил, что по окончании войны непременно проводит нас через страну Пакпак-батаков и по озеру Тоба. Затем он попросил [55] показать ему наше оружие и особенно остался доволен моим американским ружьем и штуцером Мехеля, удивившим его быстротой, с какой это оружие выпускало один заряд за другим.

Утром мы познакомились с селением. Оно заключало 50 домов, и если считать, что в каждом из них жило не менее 30 ч., то общее число жителей достигало крупной цифры 1500 душ. Жилища производили впечатление зажиточности и довольства. Нас особенно поразили некоторые дома, на крышах которых подымались странного вида башенки; некоторые из них были выкрашены в любимые цвета батаков: голубой, черный, желтый, белый и красный. Ручей, протекавший через деревню, делил ее на две части, и в той, где остановился с носильщиками Си Баяк Си Пут, находилась большая крытая соломой толока для риса. По соседству с жилищем старшины я заметил три грубо обделанных камня, изображавших идолов. Туземцы сообщили мне, что эти камни — боги охранители селения, что прежде пред ними гуру (жрец или волхв) ежегодно приносил в жертву рыжую собаку, кровь которой он цедил в углубление, имевшееся на верхушке каждого камня, а мясо съедал сам. Туземцы утверждали далее, будто эти идолы каким-то образом предсказывали наступление войны. С тех пор, однако, как помер гуру, о них никто не заботится. Отсюда я пришел к рисовой толоке. Это было обширное, открытое со всех сторон здание с высокой остроконечной крышей, покоившейся на крепких столбах. Кругом него подымались великолепные пальмы и папоротники. Уже издали я услыхал звуки веселой песни, которою работавшие там женщины и девушки [56] развлекали себя. Заметив меня, они замолкли, переглянулись с любопытством и, прекратив работу, поздоровались со мной. Самая толока представляет длинное, толстое бревно из очень твердого дерева, в котором выдолблено несколько больших углублений в виде чаш. Работницы клали в эти чаши рисовые колосья и толкли их длинными бамбуковыми толкачами или пестиками, высокий конец которых был прикреплен к стропилам крыши. При этом зерна, конечно, высыпались из колосьев и вышелушивались. Женщины с большой охотой вступили со мной в беседу и сообщили свои имена. Одну звали Си-Метмер, т. е. "Тонкая", другие звались "Хранительница", "Расцветающая", "Крепкоголовая", у некоторых были имена туземных растений. Дважды в день собираются они на толоку для заготовления нужного на день рису. Ставши в ряд, они враз подымают и опускают толкачи, шутят и смеются. Ссоры, кажется, совсем неизвестны им.

Вернувшись в хижину старшины, я застал там целое собрание. Это было заседание или военный совет, который мужчины держали, усевшись тесно друг возле друга на корточки. Дело заключалось в том, что старшина деревни заключил союз с соседними селениями, уже давно враждовавшими с жителями Линга. Теперь, оказывалось, из Линга пришли послы, которые уговаривали старшину Кабан Дьяе отступиться от этого союза за вознаграждение в 120 долларов. Но как ни любят батаки звонкую монету, тем не менее они упрямо держатся раз принятых решений. Никакие уговоры и убеждения не помогли, и старшина остался при своем.

Несмотря на неудачу, послы спокойно оставались [58] в доме старшины. Было как-то странно видеть, как они, вопреки объявленной войне, благодушно беседовали с обитателями селения, своими врагами. Они учтиво вступали в разговор с женщинами, называя их "биби", причем те в ответ титуловали чужеземцев "о мама", спрашивали их имена, кто их отец и мать и т. п. Один из этих послов спросил даже меня в присутствии старшины, нет ли у меня патронов для винтовки Винчестера, так как у него есть такое магазинное ружье на 18 зарядов.

Когда послы удалились, мы узнали, что решительное сражение должно произойти в один из следующих четырех дней, и потому на это время запрещено переходить границу вражеских владений. Остаток дня мы провели в хижине старшины в беседе с этим умным человеком и его односельчанами.

После обеда старшина рассказал мне предание, согласно которому все главные старшины Суматры — а к ним он, конечно, причислял и себя — происходят ни более ни менее, как от — Александра Македонского! Он будто бы прибыл некогда на остров с запада и при смерти разделил свое царство между тремя сыновьями. Младшему из них достался остров Суматра. Далее он рассказал мне следующий миф о происхождении Каро-батаков:

"Двенадцать человеческих поколений тому назад жил человек по имени Каро-Каро, славный кузнец и волшебник. Жена его умерла, оставив ему пятерых сыновей и дочь.

Однажды он покинул свою родину и пошел на север, на покрытое девственным лесом нагорье. Во мраке леса ему попалась на встречу прекрасная женщина, дочь громадной змеи. Околдованный ею, [59] Каро-Каро упросил змею дать ему дочь в жены. От этого брака родилось 4 сына и дочь, которые, вместе с прежними, и положили начало племени Каро-батаков".

Увлеченные рассказами словоохотливого старшины, мы стали засыпать его вопросами и, между прочим, спросили, как представляют себе батаки происхождение мира. Послав за сосудом с пальмовым вином, старшина приготовился удовлетворить наше любопытство. Добывают это вино очень просто: у сахарной пальмы срезают цветущую верхушку и вместо нее привязывают пустой бамбук; сок, выступающий из стебля, наполняет бамбук два раза в день, к нему прибавляют еще разных листьев для вкуса, и вино готово. Любопытно, что батаки не пьют, прикладываясь ртом к сосуду, а льют вино в рот струей, не касаясь краев гитанга, как называется такой сосуд. Мы не умели вначале делать этого и проливали вино на платье, чему туземцы весело смеялись.

Вечером крепко заперли двери дома, чтобы неприятель, в случае нападения, не мог застигнуть спящих врасплох. Но туземцы так мало ожидали этого, что в хижине царило веселье и шум, пока старшина, откашлявшись, не подал знак, что хочет говорить.

"В начале всех вещей — начал он, — была курица. Она день и ночь сидела на трех яйцах, величиною с этот горшок, — сказал старшина, указывая на большой сосуд, стоявший на очаге — и плакала, потому, что из яиц не вылуплялись птенцы. Увидала это ласточка и, сжалившись, спросила: "Зачем ты плачешь?" — Курица пожаловалась ей на свое горе, а [60] ласточка, взлетев на небо, сообщила богу по имени Мула, что она видела и спросила, нельзя ли помочь курице. Бог сказал: слети и скажи ей, что яйца мои, и я о них позабочусь". Действительно, скорлупа на яйцах треснула, и из них появились мальчик и две девочки. Мула взял их к себе на небо и дал им имена. Вскоре он заметил, что они выросли и не имеют одежды, тогда он дал им конопли, чтобы одна из девочек изготовила на всех платье. Девочка усердно принялась за работу и трудилась день и ночь, но сколько ни трудилась, не могла сделать много, потому что на ее веретено наматывалось пряжи не больше куриного яйца. В добавок ко всему веретено как-то выскользнуло из ее рук и упало в пропасть, а конец нитки остался на верху. Не зная, что делать, девочка обратилась к отцу, а он приказал ей спуститься по нитке в пропасть. Добравшись до дна пучины, она увидела там воду и ни клочка сухой почвы, куда могла бы ступить ногой, пока после долгих поисков не приметила цветка, подымавшего свою чашечку из воды. Туда она и уселась и принялась плакать от усталости и одиночества. Увидала это ласточка и спросила ее о причине слез. "Слетай к моему отцу, — сказала ей девочка, — и попроси его дать мне хоть кусочек земли". Ласточка сделала так и принесла ей комок земли, которую девочка принялась мять, как тесто, а потом раскатала в кружок величиной с воловью кожу. Потом она положила этот кружок на воду, и он стал расти во все стороны и становился все больше и больше. Девочка уже хотела ступить на землю, но злой дух подземного царства, живший в пучине в образе большого змея, проснулся и стал ворочаться, [61] так что море заколебалось, и суша затонула. Опечаленная девочка снова обратилась к ласточке, умоляя ее принести еще земли, но и с новой землей произошло то же самое, и это повторялось семь раз. Тогда, отчаявшись в своих силах, девочка приказала крылатой вестнице сказать отцу: "ты всемогущ, пошли ветер и высуши море". Мула снизошел к этой просьбе, и по его слову на землю в течении 7 лет, 7 месяцев и 7 дней не упало ни капли дождя или росы. За это время ласточка постоянно приносила с неба землю, а девочка мяла и раскатывала ее, расстилая по спадавшей поверхности воды. Скоро она уже могла гулять по суше. Змей испугался и стал малодушно просить девочку лучше заковать его в цепи, но не дать уйти всей воде, без которой он не может жить. Девочка сковала большую железную цепь и скрутила ею чудовище. И по сей день змей скован этой цепью и спит под землей, но когда он шевелится во сне или просыпается на мгновение, то земля, лежащая на нем, колеблется, происходят землетрясения, земная кора коробится, и подымаются горы, а от провалов образуются долины (Остров Суматра очень богат вулканами, и на нем или в окрестном море часто происходят опустошительные сотрясения почвы и морского дна). Вскоре Мула, наблюдавший работу дочери, послал к ней на помощь брата и сестру. Это и были первые люди, населявшие землю, от них произошли все другие. Когда со временем — продолжал старшина — земля стала старой и грязной, то великий бог Дебата послал наводнение, чтобы оно уничтожило все живое. Когда волны потопа залили вершину высочайшей горы, куда [62] спаслась последняя пара людей, и вода поднялась им до колен, на бога напало раздумье, разумно ли истребить человеческий род без следа. Он взял комок земли, привязал его к нитке и опустил с неба на волнующую воду так, чтобы последние люди могли спастись на нее. Этот ком земли разрастался по мере того, как люди размножались, и образовал существующую теперь сушу".

Не успел рассказчик вымолвить последние слова, как раздался стук в двери. Но напуганные обитатели хижины отперли не сразу: пошли долгие расспросы, и когда все убедились, что это, действительно, их односельчанин, пришедший в гости, ему, наконец, отперли. Поздоровавшись, он присел у огня, выпил добрый глоток вина и стал выкладывать свои новости, состоявшие пока в том, что он приметил в соседстве селения следы носорога и намерен завтра пойти на охоту за ним, а потому ищет себе сотоварищей, которые, конечно, сейчас же нашлись среди присутствующих. Далее он рассказал, что жена сельского кузнеца и оружейника страдает от жестокой лихорадки и, вероятно, умрет.

— Что сделается с душой этой женщины после смерти? — спросил я.

— Что ты говоришь о душе? — ответил с изумлением гость — разве ты не знаешь, что у каждого человека не одна, а семь душ?

Правда, только одна из душ живет в теле, покидая его лишь ночью во сне, когда она предпринимает далекие странствия. Иногда на нее нападают в это время остальные души, живущие вне тела.

— Если не в теле, то где же обитают эти остальные шесть душ человека? [63]

— Вторая живет в небе и молит там Дебату о продлении жизни человека. Пять остальных находятся всегда вблизи человека, не покидая его ни на мгновение; если он учинит что-либо злое, то они жалуются на него душе его деда. Одна душа есть причина всех болезней и всяких зол, обрушивающихся на человека. Другая душа предостерегает человека от всего; она сидит у него на спине и заботится, чтобы он не споткнулся и не сломал себе ногу; но если она рассержена чем-нибудь, то нарочно увечит его. Другие души тоже имеют каждая свое назначение и называются: заступница, утешительница, защитница и долг. По смерти душа, живущая в теле, выходит из него и сидит, плача, на его могиле.

— А что делается с самим человеком? спросил я.

— Господин, — сказал старшина, заметив, что все молчали, — мы не знаем, что делается с человеком после смерти, мы не думаем о том, но кое-что я слыхал от умных людей и расскажу тебе. Ты сам убедишься, правда ли это, или нет. Видал ли ты Си-Набуна, высокий вулкан, вечно выпускающий к небу дым? Ну так вот: кто взберется на него и осмелится заглянуть в его ужасный кратер, тот видит сквозь него зеленую землю, по которой разгуливают люди. Это царство мертвых! Там расстилается обширная, залитая солнцем равнина, но по ней гуляют под зонтиками лишь те, кто вел на земле добрую жизнь.

Но мертвые не остаются там навсегда, добавил кто-то из слушателей, — они снова возвращаются на землю. Мой дед явился мне в прошлое полнолуние по дороге в Дели, куда я шел, чтобы выменять [64] пули и порох на сахар и индиго, в образе тигра, а мой умерший сын прыгает белкой по дереву, стоящему за нашим домом.

— Да, да, — поддакнул старшина, — духи наполняют весь мир, и человек встречает их всюду: они живут в странного вида скалах, в гигантских деревьях. И люди ходят туда на богомолье и приносят жертвы, чтобы расположить в свою пользу духов.

Мы сообщили туземцам, что собираемся посетить вулкан Си Набун и взобраться на него, на что они с удивлением и сомнением покачали головой. Вскоре все разошлись на покой, но почти всю ночь нам не давали заснуть плач детей и тысячи кровожадных москитов. Так как до сражения оставалось еще 4 дня, а может быть, и больше, то мы решили воспользоваться этим временем и сделать экскурсию на Си Набун. Выбрав лучших носильщиков, мы было совсем тронулись, но остановка вышла за Си Баяк Си Путом. Он не соглашался идти с нами.

— Помнишь, что я рассказывал тебе о вулкане Си Баяк? Никто не решается взойти на него из боязни духов! Мой отец, известный вождь, послал однажды туда людей за серой. Но из их числа вернулись немногие, притом, к ужасу всех, головы и ноги их оказались повернутыми сзади наперед. Впоследствии одному прославленному гуру удалось, правда, излечить их волшебством, а то бы мы видели этих людей и сейчас такими. А ведь Си Набун такой же вулкан.

Лишь после долгих уговоров мы убедили его сопровождать нас, причем более всего его соблазнило обещание посетить соседние золотые россыпи, где он [65] надеялся набрать много золота. Путь вел по живописной местности сперва к деревне Булух Дури, а оттуда к вулкану. На дороге нам попался надгробный памятник, представлявший высокий шпиц, покоившийся на низкой столбчатой кровле; под ней лежал пепел. На шпице, над особым украшением в виде крыши батакского дома, стояла маленькая резная фигура человека с большим ножом за поясом, словно это был страж, охранявший прах умершего. Далее мы перешли через речку, струившуюся по глубокой теснине. Переход через нее был бы совершенно невозможен, если бы природа не позаботилась об этом сама: в одном месте груда камней обрушилась с отвесного берега и застряла в узком ущелье, образовав естественный висячий мост, по которому мы перебрались на ту сторону.

Возле деревни под двумя развесистыми деревьями нас ожидала толпа туземцев. В числе их были знатные люди из деревни Цуру, откуда начиналось наше восхождение на вулкан, и потому мы решили остановиться пока здесь. Но туземцы отнеслись к нам далеко недружелюбно; это было видно по их лицам. Они не хотели пускать нас ни в ту, ни в другую деревню под разными предлогами: то оказывалось, что старшина был в отсутствии, то будто бы они дали зарок не принимать к себе европейцев. В это время вокруг нас успело собраться почти все население деревни, и больше всего, конечно, женщин, жаждавших поглядеть на невиданных белых. Когда нам надоели длинные переговоры, мы просто напросто объявили старшине, что раз мы здесь и уже поздно идти дальше, то мы остаемся, и с этими [66] словами мы поднялись с земли и направились к селению. Там мы расположились в обширном здании, которое называется бале. Здание это служит помещением для молодых неженатых людей и представляет из себя нечто вроде клуба и гостиницы. Там где молодежь, там и веселье, и потому обыкновенно жители селенья проводят свободное время здесь. Тут же происходят общественные пиршества, всякие советы, и останавливаются на ночлег и отдых прохожие и путешественники. Обыкновенно бале отличается от других зданий своими размерами и многочисленными украшениями. Здесь мы почувствовали себя как дома: не было дыма, так как стены были открытые, назойливые посетители не решались беспокоить нас здесь; по нашему требованию старшина доставил нам циновки и, после некоторых колебаний, также и съестные припасы. Вообще, чем далее подвигались мы во внутрь страны, тем нелюбезнее и враждебнее было настроение туземцев. Вскоре Си Баяк Си Пут разузнал, что жители этого селения также участвуют в войне и сильно страдают от неприятелей. Каждую ночь они со страхом ожидают нападения, а недавно один из них, удалившись неосторожно ночью от селения, был подстрелен врагами. В виду всего слышанного, я приказал держать оружие наготове, чтобы нас не застали врасплох. Между тем для посещения вулкана нам непременно надо было расположить к себе старшину и жителей раскинувшейся у подошвы его деревни Пуру. С этой целью мы отрядили туда утром послов, которые вернулись вскоре с неутешительными вестями. Старшина наотрез отказался сопровождать нас или снабдить нас носильщиками, но взамен того приглашал к себе в [67] гости. Эта любезность очень удивила нас и заставила призадуматься. Дело в том, что по слухам там скрывалось немало бежавших с плантации китайцев, а нас белых, очевидно, принимали за ненавистных плантаторов-голландцев, разыскивавших беглецов. Не было почти никакого сомнения, что туземцы заманивали нас в западню с целью убить ненавистных пришельцев. Посоветовавшись с Мехелем и Си Баяк Си ІІутом, я решил обождать другого случая достигнуть цели, а пока нас соблазняла мысль посетить батакскую ярмарку, открывшуюся по соседству. Здесь толпилось множество людей, собравшихся из ближайшей окрестности. Мы вмешались туда же, стараясь протискаться к месту, где торговали. Кроме туземных произведений, как то: рису, маису, бурого пальмового сахара и вина, бетеля, табака, синего сукна, деревянных гребней и ящичков, здесь можно было встретить немало европейских товаров: соль, холст, шведские спички, американский керосин, жестянки и швейцарские пестрые платки. Торговля была исключительно меновая: табак меняли на соль, рис на спички, и т. п. Покупателями и продавцами являлись большею частью женщины, таскавшие всюду своих голых, грязных ребятишек за спинами. От праздношатающихся мы узнали, что решительное сражение между людьми Линга и Кабан Дьяе должно произойти уже на следующий день. При этом большинство было уверено, что победа останется за жителями Линга. Это известие заставило нас призадуматься, и мы решили возможно скорее вернуться в Кабан Дьяе. Если бы наш друг, старшина Кабан Дьяе, оказался побежденным и изгнанным из своих владений, то нашему предприятию грозила [68] серьезная опасность. Ведь в таком случае мы лишались надежного проводника через страну диких батаков Пакпак и теряли влиятельного заступника, дружившего с вождями батаков, обитавших на озере Тоба. Итак, исход битвы был так важен, что мы никак не могли ожидать его вдали от поля сражения. Кроме того мы ни за что не хотели упустить случай посмотреть, как сражаются эти дикие батаки, о жестокости которых мы слышали столько рассказов. В ожидаемом зрелище нам мерещилось нечто похожее на битвы древних германцев, диких гуннов или персов, обрушившихся на греков при Марафоне. На чьей стороне останется победа, и кто проявит больше мужества и геройства? Вот вопросы, которые волновали нас и заставляли лихорадочно собираться в путь в то время, как хладнокровный Си Баяк Си Пут убеждал нас не торопиться, уверяя, что его соотечественники навряд ли особенно горячо рвутся на бой. Но мы не слушали его речей.

К полудню следующего дня мы уже были на месте.

Кругом — мирная тишина, не слышно бряцания оружия или кровожадных воинственных криков. Деревня была пуста, словно жители ее вымерли, и когда мы достигли хижины старшины, то узнали, что он на противной стороне реки, где ведет переговоры с вражескими послами. Итак, кровопролития сегодня не будет! И мы принялись за приготовление обеда с помощью женщин, дружелюбно встретивших нас и разболтавших, что бой снова отложен на несколько дней.

Вскоре появился старшина, поведение которого носило признаки перемены к худшему. Он уже не был [69] так любезен с нами, как прежде, и обнаруживал гораздо меньше интереса к нашему предприятию, и если бы согласился участвовать в нем, то лишь за хорошее вознаграждение. Так он отказался провожать нас лично, но обещал дать нам верного человека и письма к главным вождям батаков на озере Тоба. Разочарованные вернулись мы опять в Булух Дури, где нас радостно приветствовал наш слуга Френсис, переживавший в наше отсутствие часы страха и тревоги среди не внушавших ему доверия батаков. Но, при нашем прибытии, казалось, изменилось и настроение туземцев, они не так подозрительно косились на нас. Должно быть опасение вражеского нападения миновало, потому что на деревне раздавались даже звуки музыки и пения. Это пела песнь печали и утраты какая-то женщина, у которой только что скончался ребенок; к женскому голосу присоединился вскоре мужской, и печальная, трогательная песнь торжественно звучала среди ночной тишины.

Мы поднялись на утренней заре. Старшине очень не хотелось сопутствовать нам, но мы расположили его к тому, подарив ему цветной платок. Путь наш лежал на золотые россыпи Кота Булух, куда наш Си-Баяк ушел уже накануне. Мы двигались по очаровательной местности, орошаемой журчащими ручьями, осененной кокосовыми пальмами, среди рощ которых лежали многочисленные деревни. В одной из них нас ожидал Си-Баяк Си-Пут. За деревней мы встретили толпу вооруженных людей; время от времени мы слышали залпы из ружей, а их предприимчивый вид и нарядные одежды указывали, что мы имеем дело с каким-то обрядом. Действительно, это оказались похороны, на которых их пригласили [70] присутствовать. Сделав несколько шагов, мы очутились на месте погребения. На нем возвышались три жерди, составленные буквой П, и на них качалось, зашитое в простую рогожу, тело усопшего батака. Рядом стояла другая могила; в ней от покойника остались одни кости. Мы ускорили шаги, чтобы поскорее покинуть это мрачное место. В это время из-за гор выдвинулись тяжелые грозовые облака, которые с каждым мгновением надвигались ближе и ближе, и вместе с ними наступала темнота. Мы торопились из последних сил, чтобы не попасть под тропическую грозу. Уже мелькали вдали хижины деревни, как нам попались навстречу два батака со свежими сочными бананами. Считая себя вне опасности, мы и наши [71] проводники не могли устоять пред искушением утолить нашу жажду плодами. Не взирая на свист вихря, на висевшие над самой головой черные тучи урагана, мы сбросили с плеч поклажу и, скупив весь запас, принялись за дело. Это замедление обошлось нам недешево; в мгновение ока, прежде чем мы успели двинуться дальше, с неба хлынул такой поток воды, что мы мгновенно промокли до костей. Словно толпа врагов ворвались мы в деревню и бежали по ней, провожаемые изумленными взглядами батаков, до самого бале, где, наконец, укрылись от злой непогоды.

Вскоре пришел Си-Баяк с приглашением пожаловать к старшине, предлагавшему нам остановиться на квартире у него. Нам этого вовсе не хотелось, так как мы не вполне доверяли ему, но, делать нечего, следовало уважать обычаи страны, и мы покинули удобную бале. Нас встретил там не сам старшина, а его заместитель. Он очень любезно светил нам какой-то лампой, представлявшей вырезанного из дерева всадника, и беспрерывно угощал нас пальмовым вином из гитанга. Через час явился настоящий старшина. Он оказался еще молодым, рослым, сильным мужчиной с серьезным, исполненным собственного достоинства выражением лица. Не зная ни слова по малайски, он приветствовал нас на батакском языке, заметив, что мы первые европейцы, которых он видит, так как никто из них не заходил еще сюда. Во взоре его ясно сквозило недоверие к нам, и хотя ему по всей видимости очень хотелось полюбопытствовать, кто мы такие, куда идем и какое у нас вооружение, однако, он сдерживал себя и был скуп на слова. Вскоре беседа оживилась, хотя нам было трудно разговаривать, так как Си-Баяк [72] должен был служить толмачом и переводить старшине по батакски наши речи, а его — нам. Вместе с этим понемногу рассеивалось недоверие и опасения нашего хозяина, который сообщил нам много интересного про окрестные места. Между прочим, недалеко на реке был большой водопад, в котором вода скатывалась с высоты 100 метров так плавно, что, по уверениям рассказчика, увлекаемые иногда водой буйволы, попав в водопад, благополучно спускались по нему вниз, нисколько не повредив себе. Далее старшина рассказал нам, почему эту реку называют "Собачьей". Девять человеческих поколений тому назад здесь жил один ловкий и веселый шутник. Однажды он сделал из дерева целого слона, выкрасил его в белую краску и поставил у себя в доме, сделав сбоку окошечко. Чрез это отверстие он показывал слона другим, уверяя, что это живой, священный слон. Слух об этом дошел до раджи, т. е. князя, пожелавшего также взглянуть на животное. Но так как радже казалось мало смотреть в окошко, то он пожелал войти в хижину. Тогда обманщик, опасаясь гнева раджи за свою проделку, пустился на утек. Слуги раджи погнались за ним и уже нагоняли его, как по дороге случилась река. Беглец кинулся в ее быстрое течение и наверное погиб бы, если бы не верный пес, урвавшийся за ним. Несчастный уцепился за хвост собаки, которая благополучно переправила его на ту сторону. С тех пор река называется Лау Биянг, т. е. Собачья.

Затем батаки принялись рассматривать мой фотографический аппарат. Знакам и восклицаниям удивления не было конца. Воспользовавшись этим настроением, я предложил снять с них группу. [73] Старшина подумал, однако, согласился и приказал своим людям выстроиться на алтане. И вот собрались воины, женщины с детьми за спиной и на руках. С пугливым страхом косились они на чудесный инструмент, за которым голова белого человека скрывается под черным сукном, и у которого спереди такой большой глаз, который все видит, что только белый волшебник хочет видеть в него. Взор его проникает не только сквозь платье, но и дальше в тайники души. В этом кроется какая-то волшебная сила, которою белый может накликать болезнь и даже смерть.

Так шептались между собой женщины, прижимая к себе ребят; некоторые из них даже сбегали домой за амулетами, которые могли охранить их от колдовства белого человека. Когда я направил на них аппарат, на всех лицах изобразился смертельный страх и страшное возбуждение, смешанные с явной неприязнью и ненавистью. Ведь по их мнению, я собирался похитить их тень, их дух, и запереть его в ящик.

Я старался, как мог, успокоить их и в заключение, для большей убедительности, вмешался в их ряды, приказав своему слуге Френсису снять нас. Мне, конечно, хотелось иметь изображения батаков, но в то же время было весьма нежелательно, чтобы но стране разнеслись слухи обо мне, как о злом колдуне. С этой целью я роздал снимавшимся мелкие подарки: табак, бусы и мелкие коробки.

Утром, провожаемые дождем, мы добрались наконец до золотых россыпей. Батаки привели нас к мелкому ручью и указали на прибрежный песок: здесь, дескать, и лежит золото. Действительно, в [74] песке сверкали мелкие пластинки этого металла. Мы соорудили на скорую руку из росшего кругом бамбука машину для промывки золота и битых два часа промывали порцию золотистого песку, но в заключение всех трудов убедились, что содержание золота в нем слишком незначительно, чтобы стоило начать настоящие работы. В соседстве находились еще две россыпи, которые жители Кота Булуха разрабатывали когда-то, но бросили этот промысел из страха пред ненасытною жадностью своих старшин.

Обменявшись подарками со старшиной, мы распростились с жителями селения и вернулись в Кабан Дьяе. По дороге в низине мы внезапно наткнулись на небольшое стадо слонов, — 4 шло кучкой, пятый тащился сзади. Нас поразила эта встреча, так как слоны водятся на Суматре лишь в южной части острова. В нескольких шагах за отставшим слоном крались в густой траве, словно кошки, три батака с ножами в руках. Спустя мгновение в воздухе сверкнули, словно по команде, два лезвия, занесенных твердою рукою, и сильным ударом батаки перерезали слону жилы на задних ногах повыше ступни. Животное издало громкий, трубный звук, закачалось и рухнуло на бок, в то время как новый взмах меча рассек ему жилу и на одной из передних ног. Охотники батаки издали крик радости, но мы, мало сочувствуя их успеху, пустились своим путем дорогой. На другой день нам пришлось быть свидетелями другой охоты. По большому зеленому лугу бродил со своей собакой охотник. Он ловил перепелов. В руках охотника была бамбуковая палка, длиной в полторы сажени, на конце которой висела на обруче тонкая, но крепкая [76] сетка или сачок. Осторожно следуя за собакой, батак выжидал момента, когда собака вспугивала из травы птицу, и быстрым, ловким движением руки накрывал вспархивавшую птицу своим сачком.

Старшина деревни Булух Дури встретил нас и поспешил обрадовать приятным известием: в наше отсутствие пришли два батака с озера Тоба, которые брались переправить нас через озеро. Мы не особенно доверяли этому известию, тем не менее деятельно принялись укладывать вещи и заготовлять подарки для вождей людоедов. Кроме того мы попросили старшину сегодня же написать нам рекомендательное, письмо к тамошним вождям, так как завтра должно было произойти решительное сражение, и могло, конечно, случиться, что наш гостеприимный хозяин найдет смерть в этой стычке с ожесточенными врагами.

Наступил, наконец, и день давно ожидаемой битвы. Уже ранним утром в деревне поднялась суматоха: все, стар и млад, чистили оружие и заготовляли боевые припасы. Обыкновенно перед битвой старшина, он же предводитель ополчения, устраивает "мантам"; этот обычай состоит в том, что он закалывает несколько голов из своего стада и раздает мясо идущим в бой воинам; в этом случае он снимает с себя обязанность платить семье павшего воина какое-нибудь вознаграждение и только хоронит его на свой счет. Но наш старшина уклонился от этой жертвы и вместо нее устроил целую церемонию. Оказывается, что ночью ему приснился зловещий сон, и так как батаки верят в сны, то надо было устроить как-нибудь так, чтобы этот недобрый сон не имел роковых последствий. [77]

Перед домом старшины вбили в землю бамбуковый ствол, расщепленный и расширенный наверху в виде воронки; на воронке лежал венок с восемью щепками, на концах которых было прикреплено по цветку и петушьему перу. Затем из толпы вышел юноша и, произнося какие-то заклинания, острым мечем нацарапал на коре бамбука какие-то знаки. После этого в воронку вставили горшок с ломтями лимонов, цветами и листьями бетеля, а поверх положили меч. Старшина, окруженный самыми знатными людьми селения, вышел на алтан, и церемония началась. Какой-то старик выступил вперед, вынул из горшка листок бетеля и цветок и, оборотясь к старшине, произнес какое-то длинное изречение. Затем он взял эти вещи в рот, пожевал их и выплюнул вон по направлению к бамбуку. Запустив руку в горшок, старик вытащил кусок лимона и выжал его сок в горшок. Это действие он повторил несколько раз, не переставая жевать бетель и бормотать свои заклинания; в заключение, набрав из горшка выжатый кислый сок [78] в рот, он брызнул им от себя, а кусками выжатых лимонов вытер лицо и голову. В это мгновение старшина скинул с себя верхнюю одежду, запустил руку в тот же горшок и повторил все действия заклинателя восемь раз, после чего с ног до головы вытер себя лимонным соком. Примеру его последовали все присутствующие, после чего они один за другим спустились с алтана и присели в ряд на корточках спиной к дому, а лицом на север. В то же мгновение присутствовавшие тут же женщины схватили наполненные водой бамбуковые трубы и облили сидящих водой. Весь обряд имел целью уничтожить чары зловещего сновидения, потому что по окончании его на всех лицах появилось выражение спокойной уверенности.

Полем битвы должна была служить обширная равнина на юг от Кабан Дьяе. Воины, заранее приготовившие заряды, взяли ружья и, повесив сумки с патронами, двинулись за своим вождем. Мы последовали за ними с целью издали, вне района выстрелов, наблюдать за стычкой. На берегу речки вождь построил свое маленькое войско, а мы приготовили фотографический аппарат, а также оружие, на случай, если бы превратности боя втянули бы нас в дело. Оба войска, из которых в каждом насчитывалось до 200 воинов вооруженных ружьями, разбились на отдельные отряды и стояли лицом к лицу в расстоянии около версты одно от другого. С обеих сторон развевалось по одному белому знамени. Самые храбрые, одевшиеся в белое платье в знак того, что они обрекли себя на смерть, выступили вперед, предводительствуя отрядами, и подавая пример мужества своим людям. Несколько воинов [79] защищало воздвигнутые там и здесь окопы. По всему полю были рассеяны разные западни в виде скрытых в траве петель.

И вот сражение загорелось. Но какую жалкую картину представляла для нас европейцев эта битва! Там и сям раздавались отдельные выстрелы, иногда они учащались, но не переходили в беглый огонь, так как кремневые и шомпольные ружья, какими большею частью вооружены батаки, не дозволяли того. С каким вниманием смотрели мы за тем, как разгорался бой, мы не могли заметить ни тени порядка или строя. Общего начальника, который руководил бы всеми, не было, каждый воин сражался сам по себе, не заботясь о других и делая то, что считал за лучшее.

Одетые в белое воины были впереди других, они махали руками и делали разные другие движения, которые служили, должно быть, для устрашения врага и ободрения своих воинов. Время от времени эти храбрецы делали несколько шагов вперед, однако видно было, что они старались держаться на приличном расстоянии от линии неприятельских стрелков. Сражавшиеся, видимо, старались нанести урон неприятелю, не подвергая себя серьезной опасности. С этой целью они забивали порохом свои старые ружья чуть не по самое дуло и палили с такой силой, что после выстрела сами летели кубарем в траву. Очень забавную картину представляли также женщины: они расположились в тылу своих храбро сражавшихся мужей и криками и жестами возбуждали их на бой. Жители селения Линга были, очевидно, несколько храбрее наших приятелей, так как они, хоть и осторожно, а все же наступали вперед. Этого было [80] достаточно, чтобы наши отступили, предоставив поле битвы, а вместе с этим и победу, неприятелю. Самое удивительное было то, что после двухчасового боя, в котором с каждой стороны было выпущено пропасть зарядов, ни на той, ни на этой стороне не только не было убитых, но даже не нашлось ни одного раненого. Наш старшина, вероятно под впечатлением страшного сна, не участвовал в бою; он только вышел на поле, битвы, занимая на холме положение почетного зрителя.

Полюбовавшись подвигами храбрых батаков, мы возвратились домой вместе с отступавшими с поля битвы воинами, внутренне посмеиваясь над ними. В деревне все были настроены очень весело — ведь никто из близких не пал на поле брани. Никто, казалось, не унывал по поводу проигранного сражения, вероятно, утешаясь мыслью, что в следующий раз жребий победы выпадет на их сторону. Каждый был рад, что вернулся домой цел и невредим, а потому вокруг кипевших котлов с пищей раздавался смех, болтовня, песни, кое-где играли и плясали. Месяц с неба обливал селение своим тусклым светом, придавая всей картине еще более мирный характер.

Но мы были озабочены предстоявшими нам затруднениями: большая часть носильщиков не обнаруживала желаний сопровождать нас; они трусили людоедов и собирались вернуться назад. А так как на этих днях ожидалось новое сражение, то среди жителей селения мы не могли найти охотников, готовых заменить уходивших носильщиков. Не оставалось ничего другого, как поделить багаж на две части и доставить его в Пенгамбатан в два приема. [81]

Ранним утром Мехель должен был выступить в путь с оставшимися носильщиками и раздобыть в Пенгамбатане новых, с которыми я мог бы последовать за ним. В то время как мы сидели вокруг огня, обсуждая наши дела, в соседней хижине раздались страшные крики, вой и причитания. Оказалось, что это умерла больная жена кузнеца, а собравшиеся в хижину женщины с плачем и причитаниями творили заклинания, готовя тело к похоронам. Войдя вместе с старшиной в хижину, я наблюдал, как они обмыли покойницу, обрядили ее в лучшее платье и положили в заранее приготовленный гроб. Гроб представлял выдолбленное из древесного столба корыто в виде лодки, закрывавшееся сверху плоской крышкой. Наружная сторона корыта и крышки была богато украшена резьбой и яркими узорами. Уложив покойницу в гроб, родственники сунули ей в рот кусочек золота, а в руки вложили несколько монет; это делалось с тою целью, чтобы дух покойной не вздумал вернуться под родной кров и беспокоить живых злыми снами или болезнями. В течение всей ночи около гроба сменялись толпы молодежи; они нарочно производили всякий шум, который отгонял, по их мнению, злых духов, явившихся за мертвой. Сам кузнец под утро пошел в стойло, чтобы выбрать жертвенного буйвола, заколоть его и приготовить тризну по умершей. Эти шумные приготовления не дали нам уснуть, так что Мехель отправился в путь уже в 8 часов утра. Вскоре после его ухода выступили в дорогу, на родину, наши носильщики, а я с несколькими слугами тоже покинул селение и отправился на соседнюю гору, чтобы обозреть с вершины ее местность и набросать на [82] бумагу карту ее. Поднявшаяся непогода с дождем и ветром помешала моему намерению, и к вечеру я снова сидел в хижине старшины, присутствуя при любопытной картине исцеления больного.

На погребальном пире по жене кузнеца один из присутствовавших поглотил слишком много буйволовьего мяса; разумеется, наступили все последствия обжорства: больной стонал, испуская жалобы на то, что его отравили или это злые духи накинулись и мучат его. Присутствующие послали за старшиной, который слыл за славного гуру, т. е. заклинателя духов. Приблизившись к одру больного, наш знахарь принялся бормотать какие-то заклинания, потом нажевал соку бетеля или сиринга и поплевал со всех сторон на охающего пациента. Затем он сжег на кончике ножа кусочек лимонного дерева, смешал уголь с водой и, обмакнув палец в эти чернила, начертал на спине и животе больного какие-то таинственные знаки, после чего обещал ему скорое выздоровление. Больной с своей стороны дал обет принести в жертву духам, — вернее наградить гуру за поданную помощь — курицу и два кокосовых ореха.

На другой день в полдень я присутствовал на погребении кузнецовой жены. Гроб с покойной стоял перед домом на простых носилках, кругом него толпились родственники и соседи. Кузнец по очереди подымал детей над гробом, чтобы они в последний раз попрощались с матерью. Затем 10 здоровых мужчин схватили и подняли носилки, но, прежде чем двинуться в путь, они несколько раз пятились назад и снова делали два, три шага вперед. Эти движения должны были сбить с толку душу покойной, чтобы она не нашла дороги домой. Наконец [83] носильщики покинули двор, где толпилось столько народу, и пошли вслед за вереницей людей, передние из которых держали в руках маленькие флаги. На гроб взгромоздилось трое мужчин, вооруженных ножами; они махали ими по воздуху во все стороны, отгоняя злых духов, и с этой же целью толпа провожатых время от времени палила по сторонам из ружей.

Батаки не имеют общих кладбищ. Они хоронят своих мертвых просто за оградой селения, иногда по нескольку в одном месте. Прибыв на выбранное заранее место, похоронное шествие остановилось. После нескольких ружейных залпов, разогнавших злых духов, какие могли собраться к месту появления новой души — их собрата, — носильщики поставили гроб на землю, и один из присутствующих, откинув крышку, обратился к покойной с последнею речью:

"Взгляни еще раз на солнце и успокойся. Не желай более видеть кого-либо из нас, а устремись к своим умершим родителям и братьям!"

Положив в гроб бетелю и рису, оратор продолжал:

"Вот рис и бетель, и ежегодно в пору жатвы мы будем приносить тебе немного рису".

Затем гроб подняли и вдвинули его под навес, стоявший на столбах и похожий на обыкновенный батакский дом, чем и закончилась церемония похорон. На другой день подруги покойной посетили дружной толпой все места в селении и вокруг него, где покойница бывала чаще всего, и затем, двинувшись к погребальному дому, подвесили там к Шесту носилок бамбуковый ствол, в котором покойная носила воду, горшок и мешочек рису, и разошлись по домам. [84]

Вскоре после моего возвращения с похорон, в деревню вступил Мехель, благополучно достигший Пенгамбатана и принесший очень отрадные вести. Он встретил там любезный прием и полную готовность оказать ему всяческую помощь. Вместе с этим он случайно познакомился там с одним принцем ІІакпак-батаков, настоящим людоедом, который гостил несколько дней у раджи Пенгамбатана. Если бы мы поспешили туда, то не только познакомились бы с этим любителем человечьего мяса, но даже жили бы с ним под одной кровлей. Для этого следовало поторопиться и выступить в путь утром, но так как в этот день было назначено второе сражение, то мы решили остаться и окончательно познакомиться с военным делом батаков, что было нам очень важно.

Ровно в 11 часов утра воины выступили в поход и заняли на том же поле свои прежние позиции. По словам старшины, вырядившегося на этот раз в подаренную нами синюю куртку и красный платок, в этом бою должны были участвовать 2,000 вооруженных ружьями бойцов. Действительно, мы видели, как к полю брани со всех сторон подходили подкрепления. Эти толпы воинов производили внушительное впечатление, и мы с любопытством ожидали дальнейших событий. В рядах врагов мы даже заметили одного вождя на коне; он разъезжал среди своих воинов, ободряя их.

В этот раз неприятель занял более оборонительное положение и не особенно охотно отвечал на выстрелы наших воинов, наступавших на врага робко и осторожно. И в этот раз явились толпы женщин, громкими криками подстрекавших храбрость [86] воинов, но в общем повторилась прежняя вялая перестрелка. Только что наша сторона приготовилась обойти неприятеля со стороны и вырвать из рук его победу, только что загремели первые выстрелы, как внезапно разверзлись небесные хляби, и хлынувший оттуда ливень, словно деятельный миротворец, разогнал сражавшихся и положил конец всей этой комедии. Забыв битву, славу, честь, воины в припрыжку кинулись по кратчайшему пути к своим хижинам, куда забились, скинув смокшую одежду и оружие. Так просто, без всякого кровопролития окончилось второе столкновение озлобленных врагов. Зрелище этой битвы очень успокоило нас. Отныне мы знали по собственным наблюдениям, что за храбрецы эти прославленные молвой батаки. Я уже не сомневался, что с хорошим оружием в руках мы не только окажем сопротивление сотне таких врагов, но даже обратим их в бегство.

Последний вечер нашего пребывания в Кабан Дьяе прошел довольно торжественно. Все жители, кончая старшиной, были очень веселы. И немудрено, они получили от нас не мало всяких подарков. Особенное удовольствие доставляли старшине и его свите подаренные ему часы. Батаки забавлялись ими, как игрушкой, плохо понимая назначение часов. Часы странствовали из рук в руки, прикладывались к ушам и тикали, вызывая на темной физиономии слушавшего широчайшую улыбку удовольствия. В темноте надвинувшихся сумерек я сунул нашему высокому хозяину в руку несколько коробок с порохом. Этот тайный подарок должен был окончательно расположить его в нашу пользу, и отныне я надеялся встретить в лице его благоприятеля, который не [87] станет распространять среди своих соплеменников дурных слухов о нас.

ГЛАВА V.

В Пенгамбатан и Негори.

Утром 3 апреля мы покинули Кабан Дьяе, дружелюбно простившись с его обитателями, которые проводили нас порядочный кусок за деревню. Дорога шла в гору, пересекая поле вчерашней битвы, на котором батаки потеряли в наших глазах свою военную славу. Здесь нам пришлось внимательно смотреть под ноги, чтобы не запутаться в многочисленных петлях, раскинутых для врагов. Затем тропинка повела нас через холмы, мимо обработанных полей и пальмовых рощ, через реки, по направлению к вулканическому конусу горы Си Оссар, высокая вершина которой служила мне путеводной звездой. В полдень мы расположились на отдых вблизи небольшой деревушки в тени двух раскидистых деревьев. Вскоре сюда же подошла толпа вооруженных ружьями и копьями батаков, направившихся в Кабан Дьяе, где они хотели принять участие в военных действиях. Воины не столько мечтали о подвигах и славе, сколько о подарках, потому что, окружив нас, они со своим предводителем во главе принялись довольно униженно клянчить и остались вполне довольны, когда я подарил им коробку спичек.

Отдохнув, мы продолжали путь под палящими лучами солнца. Холмистая местность сильно затрудняла наше движение, за то с высоты каждого холма [88] пред нами открывался прелестный вид на всю местность: среди полей в зелени рощ виднелись высокие украшенные буйволовьими головами крыши многочисленных селений, а выше на краю горизонта подымали к небу свои величественные вершины вулканы Си Баяк и Си Набун. Когда, спустя несколько часов, мы снова остановились на отдых возле большой деревни, то заметили, что наше появление вызвало среди жителей ее какое-то непонятное волнение. Обитатели деревни метались взад и вперед, шушукались и боязливо указывали на нас пальцами. Наконец несколько туземцев осмелились приблизиться, и тогда мы узнали, что они ожидали нашего прибытия со страхом, так как до них дошла весть, будто бы мы вступили в союз со старшиной Кабан Дьяе и уговорились с ним произвести нападение на их деревню. Кто выдумал и разнес эту сказку, осталось неизвестным, и только один старик заметил, что, должно быть, "ветер занес ее сюда".

Мы были уже недалеко от нашей цели. Нетерпение и любопытство подгоняли меня вперед, и было досадно, что высокая, пересеченная долинами местность не позволяла нам двигаться так скоро, как мне того хотелось. Наконец, с высоты одной скалы, куда я вскарабкался, передо мной сверкнула на горизонте темно-синяя полоска. Это была часть озера Тоба. Насколько я мог рассмотреть, озеро лежало в глубокой впадине, среди крутых, почти отвесных берегов, подымавшихся над его поверхностью на высоту более 1000 футов. Можно себе представить, в какой восторг мы пришли! Вот оно, это таинственное озеро, которого боязливо сторонились белые люди, вот пред нами страна вольного, независимого племени, райская [89] область людоедов Суматры. Здесь ожидали нас настоящие опасности, и каждый шаг вперед мог стоить жизни! Что-то будет? Заплатим ли мы дорогой ценой за отвагу? Не здесь ли, вдали от родины, испустим мы последний вздох? Не ждет ли и нас та участь, какую Испытали многие — пасть жертвой жадности и мстительности дикарей на их гнусном пиршестве? Здесь, вблизи этого голубого озера, воды которого отливают вблизи берегов каймой чудесного смарагдо-зеленого цвета, должна решиться участь нашей экспедиции.

Спустившись, со скалы, мы с новыми силами тронулись дальше и в 5 часов вечера прибыли в Пенгамбатан, где завернули в дом начальника.

Здесь, в темном, прокуренном дымом помещении мы наткнулись на следующую сцену: на возвышении, покрытом циновками, лежал старшина — он был болен; кругом толпились и сидели родственники и приближенные, из кучки которых выступил, приветствуя нас, молодой любезный туземец, оказавшийся родственником старшины; он провел нас в другой угол, где лежала груда нашего багажа, доставленного сюда за несколько дней. Вскоре нас окружила многолюдная, любопытная толпа, и мы сразу почувствовали, что находимся среди обитателей озера Тоба. Платье их было светлее, чем у Каро-батаков, знатные и уже знакомый Мехелю принц людоедов были одеты в длинные красные саронги с красивой узорчатой каймой. Платки на головах были украшены дутыми золотыми кольцами, а над лбом сверкала серебряная цепочка, свернутая в несколько рядов. В доме стоял гам и шум, и никто не стеснялся нашим присутствием. [90]

Спустя короткое время старшина почувствовал себя настолько лучше, что мы могли приблизиться к нему и завести речь о нашем путешествии. Он встретил нас довольно благосклонно, вероятно, благодаря рекомендательному письму старшины Кабан Дьяе, в котором тот сулил ему в числе прочих подарков целый тюк опиума, но заявил что, плата в 70 долларов, которые мы ему обещали за переправу через озеро, слишком мала. После ужина он спросил меня, разрешу ли я ему заколоть в честь моего прибытия буйвола. Такое почетное предложение он сделал в надежде на богатый ответный подарок, размер которого определяется в 60 долларов, и я, скрепя сердце, должен был согласиться. Действительно, на другой день утром туземцы привели молодого буйвола, закололи и, разделив на части, распределили мясо и внутренности по чинам и рангам: старшина получил голову и сердце; уделили и нам часть, и когда я принялся за грубое, жесткое мясо этого животного, то должен был сознаться, что это блюдо одно из самых дорогих, какое я когда-либо ел. До самого обеда мы не могли покинуть нашего помещения, потому. что должны были с почетом принимать разных знатных особ: нас посетили все главные вожди, называемые здесь пангулус, числом семь; каждый из них преподнес нам подарок: один наградил нас горстью риса, другой подарил старую черную курицу, цвет которой не сулил нам ничего хорошего, так как, по понятиям туземцев, темный цвет приносит несчастье. Подарки передавали жены этих знатных особ, им же было поручено принимать ответные подарки, которыми мы были принуждены отдаривать этих нахалов. Не легко было [91] удовлетворить этих жадных господ. Единственное исключение составляла жена самого начальника по имени Си-Катарсада, т. е. "правдивая". Эта женщина, с умным открытым лицом, поднесла мне два прелестных головных платка собственной работы.

Отвязавшись, наконец, от докучливых посетителей, мы получили после обеда возможность взобраться на ближайшие высоты, чтобы оттуда удовлетворить пожиравшее нас любопытство видеть озеро. С трудом пробирались мы сквозь густую чащу, карабкались, попадали в какие-то ямы, но, в конце концов, достигли вершины холма. Отсюда открывался великолепный вид на все озеро, вид, какого я никогда более в жизни не видал. Одним жадным взглядом мы могли окинуть [92] все озеро: вдали за ним в дымке тумана виднелся противоположный берег, а еще дальше, едва видимая глазу, мерцала, какая-то голубоватая полоска: это был Индийский океан, омывающий Суматру с юга. Озеро лежало у наших ног в котловине на глубине одной версты; это была обширная, темно-синяя, но все же светлая масса воды.

Кругом подымались крутые берега, одетые темной зеленью, и невольно казалось нам, точно мы смотрим в сияющее голубое око земли, или точно пред нами драгоценный камень, оправленный в рамку смарагдов. Вдали из светлых вод подымалась какая-то суша, затянутая фиолетово-красной дымкой. Это был остров Тоба. Налево в озеро врезывался большой полуостров в форме молота, а возле него из низкого болотистого побережья подымался к небу вулкан. Изрезанные берега таили в своих извилинах множество бухт и заливов в глубине которых лежали скрытыми от взора селения батаков. Ни одна лодка не бороздила вод озера, которое своими размерами раза в три превосходит Боденское озеро. Деревни и хижины прятались по заливам, и потому озеро казалось безжизненным, покинутым, пустынным. Но недолго наслаждались мы этим зрелищем: вскоре у высоких берегов заклубились облака, и тяжелые, низко нависшие массы их потянули через озеро, постепенно скрывая его от наших взоров. Вскоре облака окружили и наш холм, и зашумел дождь. Кинув сквозь разорванные тучи последний взгляд на озеро, уже застланное тучами, мы с трудом верили тому, что еще несколько мгновений тому назад оно сияло пред нами в солнечных лучах, поразительно красивое и величественное. Гроза [93] разыгрывалась, становилось темнее, и дождь усиливался с минуты на минуту. Подстегиваемые ливнем, в насквозь мокрых и прилипших к телу одеждах, мы торопливо спустились вниз и вступили в селение в одно время с кучкой Пакпак-батаков, пришедших за своим принцем, по имени Си Галак.

Мы слышали не мало рассказов о тех мучениях, какими эти батаки терзают свои человеческие жертвы, прежде чем предать их смерти. Еще несколько лет тому назад у них соблюдался следующий обычай: обреченного в жертву пленника привязывали к столбу в кругу воинов; вождь выступал вперед, произносил подобающую случаю речь, по данному знаку толпа обнажала свои ножи. Затем вождь или раджа подступал к пленному и вырезал у него кусок мяса из плеча или щеки и, облизывая кровь, спешил к разложенному тут же костру, где, прежде чем проглотить, слегка поджаривал его. Следуя примеру вождя, толпа кидалась с дикими криками на жалобно вопившую жертву и кромсала тело на куски, поедая их на глазах истекающего кровью пленника. Некоторые, проглотив свою порцию, поглаживали себе животы, испытывая, вероятно какое-нибудь особое чувство от этого каннибальского подвига. Пользуясь присутствием Си Галака, мы решили расспросить у него, насколько справедливы эти сообщения.

Этот Си Галак был, по-видимому, богатый вождь: зубы его были обильно вызолочены, а в исписанной снаружи письменами бамбуковой коробке, которую он носил с собой, лежало золотое ожерелье тонкой искусной работы. Он охотно показал нам его, однако, срисовать не позволил. В крышке коробки был [94] вделан зуб, и по словам Си Галака, зуб этот принадлежал его смертельному врагу, которого он убил. Но ненависть и злоба жили в его сердце и посейчас, потому что всякий раз, как Си Галак открывал коробку, он щелкал по зубу, воображая, что дает этим способом мертвому врагу хорошую зуботычину.

И все-таки этот людоед был довольно добродушное существо. Он не обижался на шутки, которыми его осыпали присутствующие за медлительную неловкость речи, и даже смеялся вместе с ними. Когда мы его спросили, не грозит ли нам опасность, в случае, если мы посетим его селение, быть съеденными живьем и украсить своими черепами его хижину, он ответил, что ничего такого не случится, и мы можем рассчитывать на самый лучший прием. Затем он рассказал нам, что прежде в стране Пакпак пожирали лишь павших в бою врагов, притом из мести; исполненные дикой ярости воины кидались на тело врага, кромсали его на части и ели мясо вареным, жареным, а то так и сырьем. Но впоследствии люди так пристрастились к человечьему мясу, что стали пожирать ни в чем неповинных людей — рабов, забежавших сюда китайцев и европейцев.

— А скажите, женщин тоже пожирают на этих пиршествах? — спросили мы.

— Очень редко, — ответил нам с любезной улыбкой Си Галак, — и то только старых рабынь, негодных в работу и которых нельзя продать.

— Женщины тоже едят человечину?

— Нет, наши жены не получают ни кусочка, потому что мы не приносим мясо домой, а немедленно поедаем его на поле битвы. [95]

— Правда ли, что вы долго и жестоко терзаете свои жертвы, как нам рассказывали о вас?

— О нет, мы расправляемся с ними очень быстро и не причиняем особой боли. Голову отрубают одним ударом, а затем разделяют туловище. Если то был враг, то мы хороним голову его по тропинке к бале, чтобы в случае нападения его друзья прошли по ней и таким образом нанесли павшему кровное оскорбление и озлобили его против себя. Впоследствии черепа выкапываются и украшают наши бале в качестве победных трофеев. Чем больше их там, тем больше и почет начальнику.

— Ну, а ты сам много съел человечьего мяса?

— Хм, улыбнулся людоед. — Не знаю сколько. Как раз в последнее время с табачных плантаций Дели стало бегать много китайцев. Одиннадцать их я съел с моими односельчанами.

Асенг, китайский кули, подобранный нами по дороге и прижившийся у нас, побледнел, как полотно при этих словах, и с той поры я заметил, что он всегда старался держаться по близости меня.

На следующий день нас опять осаждали подарками, имевшими целью выманить от нас лучшие. Не зная, что делать, мы направились было в соседнее селение Негори, но, вспомнив, что там нас ждет новое заклание буйвола, могущее в конец опустошить мою кассу, мы повернули обратно; по пути мы собрали растения для гербария и сделали некоторые измерения. В Пенгамбатане между тем в наше отсутствие закололи в "нашу честь" козу, за которую я заплатил немногим меньше, чем за буйвола. Вероломные обитатели селения относились к нам с тщательно скрываемой враждебностью и пользовались всяким [96] случаем, чтобы содрать с нас что-нибудь, но всему этому они придавали самый любезный вид.

Так раджа по нашем возвращении послал нас спросить, не предоставим ли мы ему одну или две курицы из его же курятника, так как он желает сделать угощение своим поданным. Несколько дюжин кур ходило между столбами под его хижиной, и тем не менее этот хитрец обратился за разрешением к нам, конечно, чтобы мы заплатили за кур. Но в эту своекорыстную любезность раджа вложил любезный смысл, потому что, когда мы выбрали двух белых жирных кур, он прислал их обратно и просил выбрать красных. Мы вспомнили тут, что и зарезанный в нашу честь буйвол тоже был красного цвета. Цвет этот хотя и считался цветом дружбы, однако в связи с поведением раджи не предвещал ничего хорошего, тем более, что мы имели неосторожность послать радже, почувствовавшему себя хуже, лекарства из нашей походной аптеки, которое только усилило его страдания, а так как вечером нас пригласили на большой праздник с плясками, то и понятно, что мы чувствовали себя не совсем хорошо и ожидали самого худшего.

Между тем раджа, словно безжизненный труп, лежал на руках своих родных, возле стояла его жена. Стоны и плач наполняли темную хижину, к которой уже собирались обитатели деревни, явившиеся на празднество и пир.

Но вот в круг ухаживавших за больным вступил местный гуру. Наступило зловещее молчание, и взоры всех устремились на кучку столпившихся вокруг больного людей, озаренных тусклым светом масляной лампы. Покончив свои заклинания, гуру [97] ушел, и все с боязливым напряжением стали ожидать результатов его чар. Но время шло, а больной все еще лежал почти без признаков жизни. Когда мы вторично заглянули в хижину, то заметили, что над распростертым и все еще неподвижным раджей склонилась какая-то другая фигура, руки которой то описывали какие-то знаки в воздухе, то гладили лоб и грудь больного. К немалому изумлению мы узнали в этом заклинателе нашего добродушного приятеля, людоеда Си Галака. Молчание, слабый свет лампы во мраке и эти движения — все производило такое впечатление, точно мы попали в пещеру волшебника, наполненную не людьми, а тенями.

— Кто научил тебя заклинаниям и искусству лечить больных? — спросили мы Си Галака, когда он покончил свое дело и вышел вон из хижины.

Он принял чрезвычайно важный вид, сел возле нас на корточки и принялся рассказывать.

Некогда в стране Пакпак жил один человек. Он был сын Дебаты, бога подземного царства, и одной русалки. Никто не знал, как он явился, сам же он поведал, что вышел на землю из глубокой пещеры. Он знал все чары и был первым и величайшим гуру. От него пошло это искусство. И по сей день знахари страны Пакпак славятся в целом мире. Каждое селение имеет своего гуру, он же вождь или старшина. Люди моего селения, да и не одни они, приходят ко мне, когда нуждаются в совете, напр. когда собираются в путешествие, строят дом или хотят жениться. Во всем этом они слушаются меня, ибо знают что мне открыто все сокровенное. Я знаю 127 знаков, наблюдаемых при гадании во внутренностях птиц, 20 [98] знаков в камнях и 70 таинственных линий на ломте отрезанного лимона, и всеми ими я умею распорядиться. Я знаю наши священные письмена. Я знаю все, все, и потому наши люди высоко почитают меня!

Мы, конечно, подивились его всеведению и заявили, что чувствуем к нему большое почтение. Си Галак видимо обрадовался этому и принялся болтать дальше. Оказалось, что он владеет волшебным посохом, творящим поразительные чудеса.

— Не из дерева ли донгола твой посох, как у гуру Кабан Дьяе? —спросили мы.

— Да, да, — ответил Си Галак и тотчас же принес этот посох, не представлявший ничего особенного, кроме пучка перьев, украшавших его верхний конец.

— Ну, брат, — засмеялись мы, — эдакий посох может сделать себе всякий!

Но Си Галак посмотрел на нас с величайшим изумлением и затем даже рассердился.

— Каждый! Что вы смеетесь надо мной?

— Нет, но почему же не может всякий срезать с дерева донгола такую же палку?

— Это-то может всякий, только этого мало для волшебного жезла! — заметил он почти с негодованием.

— Значит не так-то легко добыть себе волшебный посох?

— Ну, что вы спрашиваете? Изготовить такой посох, это ведь большая редкость в целой стране. Тут требуются большие и очень торжественные действия. Каждая область и каждое селение делают это по своему. [100]

— Так расскажи же, как поступаете в этом случае вы, Пакпак батаки!

— Чтобы посох имел чудодейственную силу, надо нескольким людям селения выступить в поход и изловить мальчика от 9—11 лет из враждебного племени. Когда его удалось поймать, то в особо назначенный день люди селения в праздничных одеждах собираются на площадь, где их уже ждет гуру с мальчиком?

— Что же делают с мальчиком?

Тут Си-Галак замялся и не хотел рассказывать дальше, пока после настойчивых просьб с нашей стороны не разболтал нам отвратительные подробности этого обряда, при котором мальчика мучают самым ужасным образом и в заключение убивают. После этого голову отрезают от туловища и хоронят ее под выбранным к тому деревом. 14 дней спустя люди собираются снова, выкапывают голову, вскрывают череп и вмазывают частицы мозга идольскому изображению, вырезанному на ручке посоха, в ямки на груди и голове, которые после этого запечатывают воском. Дух мальчика вместе с частью мозга входит при этом в посох.

Мы слушали этот рассказ с чувствами ужаса и отвращения и даже не хотели верить, чтобы подобные жестокости и суеверия творились в мире, но Си-Галан почти клялся, что сказал правду и что его волшебный посох изготовлен именно так. Впоследствии рассказы других батаков подтвердили справедливость его слов.

Между тем надвигалась ночь, и возле дома старшины становилось все шумнее. Каждую минуту приходили новые кучки приглашенных, скоро их было [101] уже около 200 человек. Громкая болтовня, смех, крики и толчки превратили внутренность большой хижины старшины в какой-то базар, среди которого мы с трудом могли усесться за свой скромный ужин, состоявший из риса. Приглашенным гостям также подали угощение, и вскоре чавканье, рыганье и другие сопутствующие еде звуки сменили шум голосов. Расположившиеся против нас музыканты приготовились играть на своих инструментах; это были разной величины барабаны и один рожек.

Туземец, заменивший больного старшину, и отличавшийся своим крикливым голосом, оттеснил толпу в стороны, так что между нами и музыкантами очистилось свободное пространство для пляски. Там и сям замерцали масляные лампочки, и музыканты ударили в свои инструменты. Сперва пронзительно заверезжал рожек, и звуки эти были так резки, так драли нам слух, что мы несказанно обрадовались, когда на смену рожка барабаны подняли свой адский грохот, заглушая его звуки. Вот с возвышенья, где лежал раджа, спустилась отвратительная старуха, оказавшаяся матерью больного; за ней двигались его молодые жены. К нашему удивлению они не покинули своих детей даже на время танцев, потому что малютки болтались за их спиной в складках саронга. Было очень смешно видеть, как черномазые рожицы высовывали свои изумленные физиономии то над плечом, то из под руки матерей. Молодые особы стали в кружок, в середине которого старуха принялась топтаться под такт музыки, взмахивая руками в воздухе и делая какие-то странные жесты. Молодые также топтались, подымая и опуская в такт музыке пальцы скрещенных на груди рук. [102]

Следующий номер программы исполнила особа средних лет, — сестра раджи — одетая в красные платки. Пляска ее была гораздо живее и с каждым мгновением принимала все более возбужденный и дикий характер. Скоро волосы ее распустились, падая то на лицо, то на грудь или вились в воздухе, яркий румянец покрыл бронзовые щеки, и глаза засветились диким блеском. Движения плясуньи потеряли всякую прелесть, и дикие скачки ее напоминали нам скорее какую-то взбесившуюся ведьму или охваченную буйным помешательством сумасшедшую.

Мы несколько перевели дух, когда на сцену вместе с этой ведьмой выступил брат старшины. В начале он плясал плавно, с исполненной собственного достоинства улыбкой на лице, но мало по малу пляска его становилась оживленнее в такт ускоренному темпу барабанов, он выхватил из ножен свой крис и с быстротой молнии принялся рассекать им воздух вокруг себя, словно поражал полчище невидимых врагов. В это мгновение на сцену явился заместитель раджи с трубчатым бамбуковым сосудом, наполненным пальмовым вином, и пляска перешла в немое мимическое представление. Все трое то приближались друг к другу, то снова расходились, делали какие-то знаки, выражавшие радость или изумление и относившиеся, по-видимому, к содержанию сосуда. Затем брату старшины поднесли красные цветы, он взял один из них и сунул его в рот заместителю старшины, который немедленно проглотил его. После этого пляска приняла дикий необузданный характер, пока женщина не впала в совершенное изнеможение, и ей не подали сосуда с вином, из которого она принялась утолять свою жажду. [103]

Несколько вздохнув, заместитель старшины тоже выхватил нож, и оба мужчины исполнили танец мечей, перешедший под страшный грохот барабанов в какое-то неистовое скаканье и длившийся до тех пор, пока долгий пронзительный крик плясуньи не положил конец звукам музыки и прыжкам танцоров.

Гробовое молчанье мгновенно сменило адский шум, царивший в доме, и мы почти с удовольствием внимали хрюканью свиней, возившихся под нашими ногами — единственные звуки, нарушавшие тишину. С плясуньей от скачков, грохота музыки и вина сделались судороги, ей стали являться видения, открывавшие ей прошедшее и будущее; присев на пол, она судорожно помахивала волшебным ножом, крепко зажав его в тощей руке, и, мотая головой с распущенными волосами, рассказывала, что ей виделось. Празднество происходило не только в честь нас, оно должно было воодушевить собравшихся воинов на бой, так как на другой день им предстояло выступить в поход против жителей соседнего селения. Сестра раджи считалась, очевидно, ясновидящей, вещей пророчицей, и вот ее допрашивали о том, какой успех будут иметь предстоявшие военные действия. Речь ее была невнятна, отрывиста и спутана, так что было трудно понять, что собственно она предсказывала; ясно было только, что она всячески поносила врагов. Затем пляска, приняв еще более отвратительный характер, началась снова.

Внезапно в толпе ко всеобщему удивлению появился больной раджа. "Чары Пакпака вернули ему силы!" шептали кругом нас. Раджа выступил вперед в сопровождении своей первой жены Катарсады, [104] брата и обоих заместителей и принялся плясать с достоинством и не без грации, взмахивая руками, на которых сверкали запястья. Этим танцем и закончилось около 2-х часов ночи торжество. Утром мы с трудом разбудили наших носильщиков и с большими усилиями заставили их взяться за дело. Выступив поздно в путь по направлению к Негори, мы с облегченным сердцем покинули веселый Пенгамбатан.

По дороге нас вымочил, конечно, ливень, который льет здесь в это время года с перерывами каждое после обеда. Не помог нам и заклинатель дождя, числившийся в среде наших батакских носильщиков: сколько ни заклинал он, призывая то Дебату, то Мохалида, дождь лил по прежнему, и в прохладном воздухе дрогли не только легко одетые носильщики, но и мы сами. Но вот во мраке впереди засветились огоньки. Это было селение Негори.

Грязные и мокрые ввалились мы с нашими людьми в деревню. Негори находится в области племени Тимор-батак, дома которых отличаются от всех виденных нами прежде. По крутой лесенке мы взобрались в хижину старшины, разделенную на две половины; в передней, меньшей, сидел на возвышении сам старшина, носивший титул "туван"; в задней большой комнате копошились его жены. Нам отвели место направо от входа, где рабы уже разостлали для нас циновки. Но вещи наши еще не прибыли, и мы не могли переменить мокрого платья. Слуги наши занялись приготовлением ужина. Туван сидел спокойно на своем месте и хоть наблюдал внимательно за всем, что творилось пред его глазами, однако ни одним движением не обнаружил [105] снедавшего его любопытства или изумления. Переодевшись, мы представились ему и выразили ему удовольствие, что видим знаменитого тувана, имя которого прославляется всеми батаками, вместе с тем мы поблагодарили его за гостеприимство. Туван ответил очепь кратко, так что мы едва услыхали звуки его голоса. Его молчаливость и сдержанность не внушали нам особого доверия. Здесь впервые мы были избавлены от толпы дикарей, с любопытством осаждавших всегда хижину, в которой нам давали приют.

Однако утром, проснувшись очень поздно, мы уже застали кругом себя человек 20, ожидавших нашего пробуждения, сидя на корточках. Новая беседа с туваном совершенно рассеяла наше недоверие к нему. Он оказался, правда, молчаливым, но зато прямым человеком, просто выкладывавшим все, что у него было на уме. Это был единственный честный и правдивый батак, какого мы встретили на нашем пути через их области. Во время беседы он высказал мнение, что нам, вероятно, удастся переправиться через озеро, и обещал всяческую помощь с своей стороны, а также дал несколько очень дельных советов, какой путь нам выбрать. Между прочим он сказал, что будет лучше, если мы постараемся отклониться от левого берега озера, где наверно встретим враждебное отношение к себе и разные препятствия. Далее туван сообщил нам, что ведет сейчас войну с одним соседним племенем, и что несколько лет тому назад с помощью союзных раджей восторжествовал над другим враждебным племенем. "Все павшие и раненые враги, угодившие в наши руки, были пожраны на поле битвы", заключил он свое повествование. [106]

— А ты, туван, тоже участвовал в этом пире?

— Нет, ответил он, я ни разу в жизни не вкусил человечьего мяса.

Так как он ни в чем пока не солгал нам, то мы поверили ему и похвалили его за это воздержание.

Вечер мы провели в хижине тувана в оживленной беседе с батаками, собравшимися поглазеть на невиданных белых людей. Им видимо доставляло удовольствие отвечать на наши вопросы и рассказывать о своих делах. Мы узнали от них, что в стране существует работорговля и невольничьи рынки, где всегда можно найти живой товар. Рабы бывают двух родов: одни по рождению, вроде тех, которые услуживали нам в доме тувана, и рабы из военнопленных. Эти последние разумеется только и думают о том, как бы убежать из плена, и, так как укараулить их трудно, то в конце концов батаки предпочитают зарезать и съесть их. Родственники погибших такою смертью, конечно, мстят за них тою же монетою, и таким образом племена батаков вечно воюют между собой, истребляя друг друга. Наша беседа была внезапно прервана вскарабкавшимся по лестнице гонцом, вручившим тувану вражеское послание. Это послание состояло из нескольких бамбуковых дощечек шириной в два пальца, и исписанных разными знаками; его нашли повешенным на самом доме. Взоры всех устремились на вождя, и в комнате водворилась тишина. Мы были очень удивлены всем происшествием и не ожидали ничего хорошего. Что, как туван, гостеприимно принявший нас в своем доме, подвергается именно за это какой-нибудь опасности? Ведь слухи о [107] нашем появлении разнеслись по всему плоскогорью с быстротой степного пожара, и наше намерение переплыть озеро вызывало всюду неудовольствие и ненависть. Батаки некоторых областей, как нам было хорошо известно, были восстановлены против нас, жители крепко держались старых обычаев не пускать чужих в страну, и, разумеется, были очень возбуждены нахальством двух белых, осмелившихся нарушить их право, свято соблюдавшееся в течение нескольких столетий.

Беспокойно поглядывая друг на друга, мы соображали, не касается ли это послание нас. Если там написано что-либо во вред нам, то наше предприятие должно было окончиться ничем, и следовало радоваться всякой возможности вернуться назад целыми. Ведь мы были вполне во власти этих дикарей и без их помощи не могли двинуться ни вперед, ни назад. Понятно, поэтому, с каким напряженным ожиданием мы следили за туваном, медленно и с трудом разбиравшим нацарапанные в послании знаки. К счастью наши опасения не имели основания. Дело шло о каком-то долге, который надлежало выплатить одному из родственников тувана. И хотя случай был обыкновенный, но согласно характеру батаков, обиженный грозил убийством и поджогом. Вот что стояло в письме:

"Это письмо повесил я, говорит Си-Мада. Си-Родах не отдал мне цены риса. Мы просили его. Но он обругал нас и все-таки не выплатил цены, одной курицы. Если Си-Родах не выплатит цены, какую требуем мы, обиженные, то я сожгу сараи и убью людей. Моя родина висит на горах, мое имя — ястреб, мой отец — горная обезьяна. [108]

Туземцы отнеслись к этой угрозе довольно равнодушно, лишь немногие произнесли какую-то угрозу по адресу написавшего послание.

Вскоре это происшествие было забыто, и беседа потекла по-прежнему. Взошел месяц, и луч его, прокравшись сквозь щель двери, лег светлой полоской на пол хижины.

— Месяц вышел из неба, сказал туван. Мы спросили, как они себе представляют движение светил. Туван объяснил нам, что по мнению батаков небо состоит из мягкой, но все же достаточно прочной массы, которая висит над землей в виде купола. По верхней стороне его ходят светила и в числе их большая звезда затмения с таким же хвостом, как у Кометы, только темным. Если солнце или луна повстречаются с этой звездой, то они сильно пугаются и входят в небо, где ждут, пока она пройдет мимо. Оттого де и происходят затмения.

— А что вы думаете о землетрясениях?

— Глубоко под землей есть большое место, где живут большая змея Нипе и гигантский рак Гого; когда они двигаются пли повздорят, то земля дрожит, и вулканы выплевывают огонь.

— Откуда вы это знаете?

— Да уж это верно, — ответил туван, — так написано в наших священных книгах.

— Кто же из вас умеет читать?

— О, половина наших людей умеет, — возразил туван с большой гордостью.

— А как насчет письма? — спросил я.

— Сколько умеют читать, столько же и пишут.

— Кто научил вас этому искусству?

И ты спрашиваешь, — изумился туван. Кто же [109] как не бог, сам великий Дебата. Все знание и все книги происходят от одного большого бамбука, который вырос из земли в стране Тимор много поколений тому назад. Когда с ветвей его посыпались листья, оказалось, что они все исписаны Дебатой, и наши гуру переписали эти знаки в книги. Это письмо мы сохраняем до сего дня.

По моей просьбе туван показал мне подметное письмо; букве были написаны четко и представляли разнообразные крючки.

Затем туземцы начали в свою очередь распрашивать нас и обнаружили при этом гораздо больше живой любознательности, чем батаки, живущие в низменности и на плоскогорье.

Я должен был рассказывать им о Европе, "стране белых", о голландцах и англичанах.

Есть ли еще какие другие народы? Не самое ли большое и могущественное царство Россия?

Такими вопросами осаждали они меня, и я особенно подивился, откуда они узнали о России. Что они знают голландцев, которых они называют "бланда" и с которыми входят в сношения, было естественно, но как к ним попали известия о России, этого я понять не мог.

Наконец далеко за полночь беседа иссякла, и мы стали ложиться спать, но туземцы не расходились, наблюдая, как мы раздеваемся и т. п., и только когда мы легли и закрыли глаза, они потихоньку выбрались наружу.

В Негори мне предстояло прожить несколько дней. Дело в том, что подарки и разные "заклания" в нашу честь так опустошили мою кассу, что я не решался продолжать путь с немногими оставшимися [110] средствами. Правда, несколько дней тому назад мы послали людей в Дели. за деньгами; но они не являлись. и потому я решил послать туда Мехеля с несколькими носильщиками, а самому со слугами и остальными людьми оставаться в Негори.

На следующий день я занялся осмотром селения, снимая фотографии с туземцев и их жилищ Никто не противился этому. Из зданий мое особенное внимание привлекло к себе так называемое соппо, дом, имеющий то же назначение, как бале у других батаков. Это дом для совещания и для всяких сборищ. Он, как и другие, стоит на столбах числом 16, которые не врыты в землю, а стоят на камнях. Высокая крыша и столбы, поддерживающие ее, были украшены богатой резьбой и цветными рисунками белого, красного и черного цветов. В этом доме всегда царствовало оживление, так как люди селения проводили здесь свои досуги. Многие, особенно молодые, ковыряли какую-нибудь работу. Одни лениво валялись на полу, другие, усевшись в кружок слушали рассказчика; один туземец украшал ручку ножа резьбой, другой плел какую-то ткань, некоторые играли в шашки, в карты, в кости. Кругом соппо были раскинуты другие постройки, за которыми через холмы открывался живописный вид на озеро. Возле одной хижины я наблюдал, как женщина, за спиной которой торчал неизбежный ребенок, ткала на простом станке материю.

Туван был очень внимателен и любезен. Он с большим любопытством ощупывал наши ящики, удивлялся полировке дерева и пришел в особенное восхищение от жестяного сундука, который я в [111] заключение подарил ему после усиленных просьб с его стороны.

Но главным предметом восхищения и удивления туземцев служили мои часы с будильником. Их не столько занимал звон будильника, как громкое щелканье маятника, тик так которого они сравнивали с биением сердца. В числе моих вещей они откопали охотничий рог, из которого я по их просьбе извлек довольно приятные звуки. Эта труба превратилась в их глазах в нечто волшебное, так как она звучала лишь в том случае, если дул в нее я; сами они, сколько ни старались, не могли извлечь из нее ни одного звука.

Мы болтали, перебирая разные вещи, до самого [112] обеда, как вдруг перед домом появились два вооруженных копьями воина. Я узнал в них моих гонцов, посланных за деньгами и ожидаемых с нетерпением. Они доставили мне деньги и письма, так что отныне я мог продолжать свое странствие, и оставалось только послать людей, чтобы они воротили Мехеля назад.

Вечером в селение вступила торжественная процессия. Это был жених одной девушки из Негори со своими провожатыми. Он явился с подарками для отца невесты, и в числе их общее восхищение возбудил великолепный рыжий буйвол, которого немедленно закололи. Долго еще доносились к нам из дома невесты шум, смех и песни пировавшей там компании. На следующее утро я осмотрел озеро, по которому плыло несколько неуклюжих судов, называемых солу. Это ехали туземцы с своих островов, на базар, раскинувшийся внизу у берега.

По возвращении домой я застал там Мехеля, которого успели вернуть с дороги. Он рассказал, что пришел в Кабан Дьяе как раз по окончании новой "жестокой" битвы, в которой участвовало несколько тысяч человек. Старшина рассказывал свои подвиги, как он сражался впереди всех и выпустил 42 заряда в своего отца и брата, находившихся на стороне врагов.

— Так они пали? спросил Мехель.

— Нет еще живы, ответил тот, но час моей мести настанет.

Однако и в этом кровопролитном бою ни с той, ни с другой стороны не пало ни одного воина.

В полдень в деревне снова поднялся шум и крики. Это жених с толпой провожатых явился за [113] невестой. На нем была прекрасная пурпурная одежда, на руке сверкал великолепный золотой браслет, а лицо сияло радостью. Вся деревня бежала вслед шествию, ребятишки бежали возле и впереди и вместе с взрослыми шумели, кричали, смеялись и выкидывали всякие штуки. Когда гости убрались за двери дома невесты, мы пошли в сопровождении родственника тувана взглянуть на брачный пир. Невеста, нацепившая все свои украшения, сидела между своими родителями на почетном месте возле двери; жених с дружками сидел дальше в глубине хижины. В это время перед домом было выставлено напоказ приданое невесты, состоявшее из подарков, поднесенных ей по этому случаю родственниками; тут были блюда, тарелки, рогожи, подушки и прочая рухлядь. По окончании пира невеста простилась с родными, вышла из дому и полюбовавшись на подарки, последовала в сопровождении гостей за своим женихом в его деревню, где их ожидало новое пиршество в доме его родителей.

Вечер мы провели по прежнему в обществе тувана и его домочадцев, причем, по настоятельной просьбе присутствовавших, я должен был сыграть им кое что на "волшебной" трубе. На другой день, — это было как раз Пасхальное воскресенье, — мы занялись писаньем писем. Но едва только один из батаков увидал наше занятие, как, изумленный, немедленно кинулся за другими. Вскоре мы были окружены густой толпой любопытных, наблюдавших с напряженным любопытством, как перо летало по бумаге, оставляя на ней целую тучу затейливых крючков. На лицах их мы читали страх, ужас, испуг, и они наверное пустились бы на утек, если бы [114] их не удерживало на месте жгучее любопытство и наши успокоительные увещания. Мы даже струхнули, как бы дикари не сочли нас за опасных кудесников, творящих злые заклинания, и не пришибли бы нас на месте. Дело в том, что хотя они и умеют писать, но писание их есть скорее рисование — так медленно выписывают они свои буквы. Здесь же, наблюдая за быстрой работой пера, они моргали глазами и то и дело покрикивали: э! э! э! — ци, ци, ци, ци, ци! желая, вероятно, изобразить этими звуками торопливую беготню пера по бумаге. "Белые пишут, точно муравьи бегают по бумаге!" заметил кто-то из них. Они совали нос в чернила, обнюхивали наши свечи и строили всякие предположения насчет этих вещей.

Во всем Негори имелась только одна дрянная лодчонка, которая с трудом вмещала только нас, не говоря уже о багаже. Поэтому туван вошел в переговоры с вождем, большого селения Пурба Серибу о предоставлении нам большого челна, так называемого солу. Но раджа и слышать не хотел об этом. Тем не менее мы приготовили все для того, чтобы выступить в дальнейший путь. Действительно, на другой день в полдень нас известили, что раджа наконец согласился предоставить нам за 10 долларов свою солу для переправы в Амбариту, и что на завтра она будет доставлена в бухту для погрузки нашего багажа и людей. Посланные взяли плату и ушли. Мы предложили тувану 3 доллара за хлопоты, но он с испугом отказался от этого вознаграждения и робко попросил меня подарить ему часы, запас которых я вез с собой именно для подарков. Я конечно исполнил просьбу этого во всех отношениях порядочного и приличного дикаря, возбудившего к [115] себе наше искреннее уважение — до такой степени отличался он от своих соотечественников. Я хотел подарить ему оставшийся у меня тюк опиума, но, поискав, я не нашел его, и вскоре выяснилось, что его утащил младший брат Пенгамбатанского раджи, утащил и продал за 23 доллара на рынке. Он, конечно, благоразумно скрылся, да мы и не могли задержать его, так как он провожал нас добровольно, а не по найму. Я поручил Мехелю отправиться в Пенгамбатан и потребовать у воришки тюк или его цену.

Пока Мехель исполнял это поручение, я решил отправиться за ладьею лично в бухту Пурба, чтобы обещавший ее нам раджа не раздумал, как это часто случается у этих туземцев. Непостоянство их так велико, что на них ни в чем нельзя положиться. Сегодня они в хорошем настроении и обещают, что угодно, а назавтра, смотришь, уже забыли о своем обещании. Они, вероятно, думают, что обещать не значит еще сдерживать слово, а потому если с ними медлить и дать им возможность очнуться, то они всячески стараются уклониться от своего обещания. А потому надо было поторопиться.

Меня сопровождал туван и один из его заместителей.

В маленьком челне, едва вмещавшем меня с этими провожатыми и грозившем опрокинуться при первой неосторожности, я впервые выплыл на голубую поверхность озера. Вода его была так прозрачна, что можно было различить на дне глыбы скал, но не видно было ни одной даже самой маленькой рыбки.

— Дальше, в озере, — объяснял мне туван, — [116] есть пучина, вода там еще светлее и на дне видны остатки деревни, провалившейся некогда туда (Из описания путешественника можно заключить, что озеро Тоба образовалось, подобно Мертвому морю, на месте обширного провала. Оно окружено обрывистыми берегами и обставлено действующими еще вулканами).

Наш челн двигался вдоль берега. В заливах зеленели тропические деревья, отражения которых были особенно красивы в слегка зеленоватой воде. Местами волны разбивались о скалистый берег полосой пены, а сверху с обрывов свешивались цепкие лианы, купавшие свои корни в воде. В трещинах темных скал гнездились бесчисленные растения, украшавшие нагие обрывы. Обогнув скалистый мыс, наш челн вошел в прелестную бухту Пурба, где раскинулось несколько селений. Через 20 минут мы причалили к берегу возле большого бананового дерева, под которым в это время шел рыночный торг, и туземцы были так заняты своими делами, что в первую минуту не обратили на нас никакого внимания, полагая, что мы тоже простые приезжие.

Везде в стране батаков появление двух белых с толпой туземных носильщиков привлекало всегда общее внимание, но того, что произошло на этом рынке, я никак не ожидал. Лишь непоколебимое спокойствие и хладнокровие помогли мне вынести это испытание: малейший признак страха, и прощай жизнь. Едва я ступил на прибрежный песок, как шум и крики стихли, и взоры всех устремились на меня; вид белого превратил всех в немые изваяния. Эта зловещая тишина, напомнившая мне затишье перед грозой, не могла длиться долго и должна была нарушиться так или иначе. И действительно, [117] мгновение спустя, раздался дикий крик; сотни голосов; казалось, мужчины подняли свой воинственный вой, а женщины, из которых многие кинулись в испуге прочь, кричали, точно их поразил смертельный ужас. Встреча была не особенно любезная, и вскоре на меня посыпались насмешки, — я был ведь единственный европеец в толпе дикарей: Торговля на время прекратилась совершенно.

Когда туземцы понемногу обратились к прерванным занятиям, я вмешался в толпу. Базар почти во всем напоминал виденные мною раньше, разве только, что в числе туземных товаров тут продавалась еще мелкая рыба. Меня сопровождала по пятам толпа мальчишек, которые насмешливо шушукались на мой счет. Если я внезапно оборачивался, они в испуге рассыпались в стороны, чтобы через мгновение словно мухи, опять облепить меня. Скоро мне надоело их приставанье, и я пошел отыскивать тувана, которого застал за оживленной беседой в кружке сидевших на корточках и жевавших бетель батаков. Речь шла, очевидно, обо мне. Не имея возможности протискаться к нему, я объяснил ему знаками, что пора приняться за дело, именно, взять обещанную нам солу. Эта ладья была выдолблена из цельного ствола дерева и имела до 13 метров в длину; она лежала под навесом вместе с другой старой лодкой, вблизи базара, у самого берега озера. Но столкнуть ее на воду удалось лишь через час. За это дело принялась толпа туземцев человек в 60, не столько, чтобы угодить мне, сколько потому, что шум и возня, сопровождавшие спуск, очевидно, забавляли их. Они разыграли при этом целую комедию, так что зрителю могло показаться, будто батаки намерены [118] выполнить эту работу одним криком и жестикуляцией. Половины этой толпы было бы совершенно достаточно, чтобы скатить лодку по круглым бревнам на воду в несколько минут. А тут их возилось и кричало с полсотни, и каждый имел такой вид, точно дело сделано только благодаря именно его исключительным усилиям и хлопотам. Я был несказанно рад, когда, наконец, забрался в лодку, и мы пустились в обратный путь. Хотя шестеро моих провожатых, в том числе две женщины, усердно работали веслами, тем не менее большая лодка подвигалась вперед очень медленно. И все же мы добрались в Негори еще до наступления обычной грозы.

Текст воспроизведен по изданию: Три месяца среди людоедов Суматры. СПб. 1901

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь
COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.