БАКУНИН М.

ПРИ ДВОРЕ ИМПЕРАТОРА В СУРАКАРТЕ (СОЛО)

(Центральная Ява)

Независимые государства центральной Явы: империи Суракарта, или Соло, и султанство Джокджокарта, или Джокджа. — В кратоне у сусухунана в Соло. — Придворный этикет, костюмы, обычаи. — Празднование дня тезоименитства нидерландской королевы в доме резидента с участием сусухунана и его двора.

В русской литературе, насколько мне известно, не существует пока самостоятельного описания внешнего типа, нравов и обычаев яванского народа. Вот почему я, в предположении, что такое описание может представить интерес для русских читателей, постараюсь нарисовать возможно полную и точную картину племенных и бытовых особенностей яванской расы.

Изучение же этих действительно своеобразных особенностей любопытно уже потому, что собственно яванцы, в числе от 17 до 18 млн. душ, населяющие всю центральную Яву и всю восточную половину острова, являют собою самую компактную, самую многочисленную и самую выдающуюся во всей Инсулинде этнографическую группу, не лишенную при том же собственной, весьма оригинальной и древней культуры.

Яванцы среднего, скорее малого роста, но прекрасно и пропорционально сложены, с тонкими оконечностями рук и ног. Они светло- коричневого цвета, cafe au lait, хотя обыкновенно [640] пропорция “кофе” в этой смеси преобладает над количеством “молока”. Яванская аристократия несколько светлее по окраске кожи, чем низшие классы населения.

Глаза у яванцев коричневые или черные, волоса черные, лоснящиеся, des cheveux plato и жесткие, собраны в шиньон и завязаны узлом на затылке. Лицо большей частью лишено всякой растительности, так что безусого и безбородого яванца на первый взгляд не легко отличить от женщины, тем более, что и одежда т. е. саронг, обмотанный вокруг бедер, у тех и других почти тожественная. Нельзя сказать, чтобы яванский тип был вообще красив; выдающиеся азиатские скулы, толстые губы, подпиленные и черные зубы, десна, красные от жевания “сири” (бетеля), делают яванца и яванку мало привлекательными для европейского глаза. Но они грациозны, и все движения их гибки и плавны.

Вместо отсутствующей на лице растительности высшие классы наводят себе черною краскою искусственную, клином заостренную, бородку, усы, уходящие кверху острием, и такие же заостренные густые брови, не имеющие ничего естественного. Эти две темные линии бровей, начинаясь непосредственно по обе стороны носа почти достигают висков и пропадают под искусно и живописно сложенным цветным платком, который плотно обтягивает голову и образует на лбу маленький открытый треугольника

Благодаря таким густо намалеванным бровям, усам и эспаньолки, plus noirs que nature, скуластые и коричневые, например, камергеры его величества императора в Соло, в цветных саронгах с резкими разводами, в широких панталонах с вопиюще колющими глаза узорами, с турнюром позади, как у женщин, с шиньонами, затканными бисером и жемчужным нитями, являют собою нечто неимоверно извращенное и исковерканное. Эти удивительные фигуры напоминают своим внешним обликом тех ларв, суккубов и инкубов, которые порою являются во сне и кружатся в вихре ужасающего кошмара. Все эти яванские гранды и сановники в полном параде, т. е. обнаженные до пояса, согласно требованиям придворного этикета, с кривыми криссами, которые торчат сзади и сбоку над левым бедром, мало похожи на живых людей. Они искусственны и условны, подобно кожаным марионеткам и деревянным куклам своего национального “вайонга” (театра), которые, со своей стороны, составляют условное воспроизведение древнеяванских героических типов с угловатыми членами и изгибами преувеличенно удлиненных рук и ног, с длинными клювообразными носами и скошенными глазами.

Но... я чуть было не произнес осудительного и неосторожного приговора: чучелы, — эти яванские сановники и царедворцы, вместе страшные и смешные на вид, в сущности люди не только [641] безобидные, но еще и вполне и до тонкости благовоспитанные, конечно, по-своему. Врожденному всем яванцам приличию манер, их утонченной вежливости и сдержанности, их почтительному отношению к старшим по рангу могли бы позавидовать многие и даже очень многие европейцы, которые не всегда принадлежать к сливкам общества. Такие европейские типы зачастую-таки попадаются среди многочисленных туристов, удостаивающих “диких” яванцев своим банальным посещением. Они положительно не умеют держать себя в порядочном обществе; они на каждом шагу поражают и шокируют благовоспитанных яванцев грубостью и бесцеремонностью своего обращения и уже, конечно, не в состоянии преподать презренным “азиатам” выгодного представления о культурности высшей белой расы.

Отличительный и симпатичный черты индивидуума яванца присущи в одинаковой степени также и массе яванского народа.

Яванская толпа, далее в несколько тысяч, собранная и скученная, например, на одном тесном пространстве, по случаю какого-либо ваянга с танцами или иного представления, безмолвна и чинна. Она не выдает своего присутствия не только криками, руганью или драками, но даже хотя бы сколько-нибудь громким разговором. Никакой полиции не имеется и не полагается, ибо сдерживать или “честью просить” кого бы то ни было не приходится, до того все умеют и привыкли соблюдать порядок и приличие. А между тем, такая скученная масса зрителей топчется на одном месте или просиживает на корточках 12, 18-24 часа подряд, так как яванское театральное представление обыкновенно тянется без промежутков от заката солнца до следующей вечерней зари, а то и долее, и нет никакой разумной причины, чтобы такое бесконечное “позорище” когда-либо кончилось.

В яванской толпе, падкой на всякого рода зрелища, можно наблюдать весьма разнообразные и интересные типы. Толпа почтительно раздается в стороны, когда подходит orang-wlanda (голландец) или какой либо туземный сановник-регент, ведоно, ади-пати или пати. Такого высокопоставленного чиновника яванец, младший в ранге, сидя на корточках, приветствует вытягиванием вперед обеих рук, сложенных ладонями вместе, в знак глубокой почтительности. Жест этот, медленный и в то лее время эффектный и широкий, изящнее турецкого “салама”, который состоять в поспешном, обыкновенно, прикосновении пальцами правой руки к земле и в прикладывании затем этих пальцев к сердцу и голове. Яванское приветствие именуется sembah.

Вообще яванские этикет и чинопочитание весьма сложны и выработаны веками и традициями. Этикет, разговорные формы языка, согласно общественному положению беседующих лиц, и строгое [642] деление па классы во всей своей неприкосновенности сохранились еще в центральной Яве, в так называемых “независимых государствах”, в империи Соло, или Суракарте, и в султанстве Джокджа, или Джокджакарта.

Особенности эти, быть может, бессознательно для самих яванцев, перешли к ним еще из времен отдаленных, а именно из эпохи, когда яванцы, до XIV века исповедывавшие буддизм, были, подобно индусам, разделены на особые неравноправные касты, которые ни в какое почти соприкосновение между собою не приходили.

Быть на Яве и не видеть Соло и Джокджи равносильно посещению Рима, без лицезрения папы с его двором, guardia nobile, полосатыми швейцарскими телохранителями и sedia gestaloria. Как святой отец в Риме, так равно и “сусухунан” (яванский титул императора) оба принадлежать к эпохе, если не вовсе еще отжившей свой век, то несомненно к поколению, отживающему и предназначенному на полное исчезновение в более или менее отдаленном будущем. Надо спешить увидеть и то и другое, пока всесокрушающая десница беспощадной политики не стерла еще с лица земли папской легенды в Риме и императорского мифа в Соло. Рискованным и непочтительным для главы католического христианства может показаться на первый взгляд такое сопоставление и уподобление папы с тенью мусульманского Аллаха на земле, каковую из себя изображает сусухунан на отдаленной азиатской Яве. Между тем, сближение, делаемое мною, может быть обосновано и мотивировано историческими причинами и явлениями: в самом деле, судьба нап, духовных и светских властителей тожественна с ролью суракартских сусухунанов, которые тоже в свое время были независимыми государями и верховными жрецами обширной Матарамской империи, обнимавшей большую половину Явы, со включением нынешнего султанства Джокджи.

Это последнее искусственно создано было голландцами в пику императору в Соло, с целью держать сего последнего государя en echec и тем дробить его власть и умалить его престиж среди яванцев, в силу известного принципа: divide et impera.

Папа в Риме и сусухунан в Соло — две блистательные impuissances, с тою лишь разницей, по моему убеждению, что созерцание суракартского non possumus'а несравненно оригинальнее и своеобразнее той неподвижной папской нетерпимости, которая в королевском Риме объединенной Италии ничего не забыла и из уроков истории ничему не научилась.

В Соло государь и народ его все забыли, ни о чем давно невозвратно минувшем не сожалеют и очень многому научились. Они прежде всего научились безусловно покоряться судьбе, которую для яванцев олицетворяют orang-wlanda, голландцы, почти [643] три столетия уже владеющие Явой. Некогда могущественную империю Матарам они сокрушили, правда, не очень давно тому назад, но зато сокрушили они ее основательно и в лице султана в Джокдже создали и поставили соперника и врага императору в Соло.

В Суракартской империи не существует более поколения, которое бы помнило о Матараме и его величии, и на глазах которого совершилось бы превращение Соло и Джокджи в простые и банальные индо-голландские резидентства, подобные остальным 20 резидентствам на Яве. Следовательно, суракартским жителям вспоминать не о чем. Яванцы не додумались еще до историографии, и у них не имеется достоверной летописи событий даже не слишком отдаленной, современной эпохи. Жалеть также не приходится, хотя бы о недавнем сравнительно прошлом, о котором никто ничего точного не знает, и которое по этой причине является почти столь же легендарным, как баснословны, например, записанные 8 — 10 веков тому назад сказания героические о подвигах богов, полубогов, принцев и богатырей национальной еще буддистской эпохи.

Голландцы, к тому же, будучи одарены светлым и практическим складом ума, а также выдающимися административными способностями носителей культуры, прежде всего озаботились, в виду требований политики, примирить и приучить к своему присутствию население поглощенных ими чисто яванских областей; затем они на практике демонстрировали народу все преимущество и пользу своего благоустроенного, либерального и отеческого режима, который самым выгодным образом заменил собою прежние беззакония, притеснения и хищническую эксплуатацию туземных государей. Уже последующие, второе и третье поколения могли на себе испытать благодеяния нового белого управления, с которым яванцы быстро освоились. Голландские порядки гарантировали им их собственность, а порою и саму жизнь.

Еще популярнее стала власть голландцев, еще солиднее установилась она, когда население убедилось, что белые пришельцы оставили неприкосновенными не только нравы и обычаи страны, но что они сохранили в крае даже его национальную династию с сусухунаном во главе. Это была со стороны голландцев политичная и вместе дешевая уступка народному духу и консерватизму яванского государственного и общественного строя. Голландцы, поступая таким образом, ничем существенным при этом не рисковали: они изощрились распорядиться так, чтобы сусухунан оказался в их руках послушной куклой. Самого сусухунана, как видимое воплощение императорской власти, голландцы сохранили, но они подрезали ему крылья, стеснили и урегулировали проявления его дотоле безграничного произвола. Даже управление краем и суверенный права государя, как-то взимание [644] податей и пр., по-прежнему оставлены были императору и султану, — мы увидим далее, с какими существенными ограничениями и при какой обстановке.

Такое широкое отношение и подобное доверие белых господ льстило самолюбию яванцев и утешало самих государей, которые оба мнили, что они независимы и фактически управляют у себя дома.

В действительности же и тот и другой, “независимые” сусухунан с его соседом султаном, обратились в фикцию и состояли в полной и при том весьма тесной зависимости от местных резидентов, как представителей высшей власти генерал-губернатора в Батавии.

Государей окружили почестями и всякой внешней помпой и пышностью, но положили им казенное ежегодное содержание и сделали их почетными полковниками и адъютантами туан-бесара (господина великого, т. е. генерал-губернатора в Батавии) с правом носить мундир, присвоенный их рангу в нидерландской армии. Мундир европейского покроя весьма мало подходит к внешнему облику этих косоглазых и скуластых азиатов. Они, впрочем, при военном мундире и необычных для яванцев сапогах сохранили свой головной платок с треугольником на лбу под кэпи, что выходит довольно-таки дико и забавно. Невольно вспоминаешь, глядя на таких яванцев-офицеров, малайских кучеров в Батавии, не обутых, но в ливрее, со штиблетами и цилиндром с кокардою на голове, повязанной национальным kain kapala.

Выше сказано, что голландцы окружили туземных государей почетом и видимыми внешними знаками власти и уважения. Но они в то же время этих государей содержать в почетном плену за саженными стенами их собственных “кратонов” (дворцов). Над кратонами и над туземными кварталами Соло и Джокджи господств уют орудия голландских фортов. В какой-нибудь час времени орудия эти, в случае надобности, могут разгромить и разнести до основания дворцы правителей и самые города. И это со стороны голландцев весьма рациональная мера предосторожности и самозащиты: в обоих государствах Суракарте и Джокджокарте голландцев не наберется и 4.500 человек, включая сюда гарнизоны и голландскую гвардию из драгун (tijfdragonders), численностью всего до 100 чел., состоящую под командою голландских офицеров при особе сусухунана и султана, будто бы для почета, а в сущности для надзора и контроля над ними.

При этом я еще раз должен подчеркнуть, что голландцы в Нидерландской Индии опираются не на штыки и держатся не в силу своей многочисленности, подобно, например, австрийцам в [645] Боснии и Герцеговине. Они сильны единственно своим нравственным престижем высшей белой расы, обаяние же и власть свою голландцы приобрели и сумели сохранить и консолидировать, благодаря своему мудрому управлению и гуманному обращению с подвластными им туземцами.

Голландцы не совершили в своих владениях той ошибки, о которой ныне еще глубоко сожалеют очень многие англичане в британской Индии, где туземные независимые государи содержать свою армию, будто бы долженствующую служить вспомогательным войском для английских оккупационных войск в Индии. Как известно, мнения о военной организации и о боевых способностях этих вспомогательных контингентов весьма различны, но в одном пункте все, по-видимому, сходятся, не исключая и самих англичан, а именно в том, что в случае войны с иноземным врагом, вторгающимся в пределы Индии, доверия к этим туземным воинам англичане никакого иметь не могут. Иные даже прямо утверждают, что эти туземные войска первым делом обратят свое оружие против самих англичан.

Голландцы благоразумно отклонили для себя подобные риск и опасность. Нидерландская колониальная армия состоит, правда, из разнородных европейских и азиатских элементов, но она составляет единое дисциплинированное целое, и входящие в оную яванцы, амбонцы, мадурцы и прочие туземцы вполне ассимилированы и лояльны.

Те же войска, который голландцами оставлены сусухунану и султану, в полном смысле слова потешные и вполне безвредные. Вооружены эти люди старыми, чуть ли не кремневыми ружьями, тесаками и пиками. Босые, малорослые, неуклюжие, со своими скуластыми рожами, платками на голове и в высочайших тяжелых шако безобразного типа национальной гвардии 1849 года, эти доблестные воины императора и султана являют собою подобие ученых обезьянь в цирке. От таких солдат голландское владычество в Нидерландской Индии ничем не рискует, и голландцы могут безмятежно спать, как говорится, sur lex deux oreilles.

Рядом с этими потешными существуют еще и другие туземные контингенты, а именно “прадъюрит” — полицейская охрана, состоящая в распоряжении местных регентов, и “барисан”, туземная милиция из мадурцев, с острова Мадуры. Но и те, и другие весьма немногочисленны, они вооружены так же плохо, они столь же несерьезны и жалки, как потешные войска в Соло и в Джокдже.

Интересный мирок древней Явы — Суракарту и Джокджокарту, сохранившие свою оригинальную ceuleur locale, я имел случай увидеть и изучить на месте, так сказать, у самого источника, и [646] при том, при условиях н обстановке, лучше которых и желать было нельзя.

31-го августа празднуется повсюду в Нидерландской Индии тезоименитство ее величества молодой королевы нидерландской — Вильгельмины.

Проделав два года подряд эту официальную церемонию в Батавии, куда с этою целью приезжает генерал-губернатор из Бойтензорга для приема и парадного обеда, я в 1896 г. решил присутствовать в Соло на этом торжестве. Для этого я воспользовался данными мне генеральным секретарем и вице-президентом совета Индии рекомендательными письмами к резиденту в Соло, юнкхеру X. С-ма.

Мне в Батавии и Бейтензорге настойчиво советовали побывать в Соло именно 31-го августа, уверяя меня, что зрелище, которое я там увижу, в высшей степени любопытно, и что я в своем решении не раскаюсь.

Я был, признаюсь, сильно заинтересован описаниями лиц, уже побывавших в Соло, но боялся я лишь одного, как бы это собственно голландское национальное торжество, хотя и справляемое на чисто яванской почве, не оказалось слишком объевропеизованным и вследствие сего банальным. К счастью, опасения мои не оправдались.

Я выехал 28-го августа в 6 часов утра из Батавии со скорым поездом, шедшим в Сурабайю, и к 7-ми часам вечера прибыл на ночлег в Маос. Поезда железной дороги на Яве ходят лишь днем от утренней до вечерней зари, после же 7-ми часов вечера всякое движение прекращается, так что волей-неволей приходилось переночевать в Маосе. Перспектива эта не представляла ничего привлекательного, так как станция Маос лежит на болотистой и безлюдной местности, среди непроходимых джунглей и “рава” (трясин), в расстоянии всего каких-нибудь 15 килом, от пресловутого Тыилатьяна, города, расположенного па южном и пустынном берегу Явы. Город этот слывет weit und breit, и не даром, гнездом самых тяжких и опасных лихорадок на всей Яве. Он до того нездоров, что голландцы вынуждены были удалить из города гарнизон и значительно сократить срок пребывания там своих резидентов, контролеров и пр. чиновников. Злокачественная и упорная тьилатьянская лихорадка обладает еще той особенностью, что составляет не статью местного потребления, а, так сказать, articlе d'exportation: в самом деле, человек может в Тьилатьяне просуществовать день, неделю, один месяц, целый год совершенно безнаказанно, не ощущая ни малейшего приступа малярии. Лихорадка обнаруживается и уже не покидает вас лишь после того, как вы из Тьилатьяна выехали. [647]

Благодаря близости этого злополучного инфекционного гнезда, Маос, лежащий среди болот по местности, открытой южным ветрам, тоже не пользуются завидной репутацией.

За час до приближения к этому фатальному Маосу можно было наблюдать в поезде нашем оригинальное зрелище людей, которые заранее принимали мере предосторожности. Пассажиры один за другим исчезали в туалетной, где, как я узнал впоследствии, они надевали на себя предохранительные фланелевые набрюшники, ибо первое и главное условие состоит в том, чтобы как-нибудь не простудить желудок, иначе, кроме малярии, можно схватить еще дизентерию или холеру. Затем мужчины и дамы приняли кто хинные порошки или пилюли, кто хинные капли д-ра де-Фрей.

Отель в Маосе, построенный и содержащейся на средства правительства, оказался вопреки ожиданию новым просторным зданием с высокими комнатами и с весьма порядочной кухней, так что не слишком тяжело было примириться с необходимостью провести одну ночь в этом Богом забытом и оставленном месте.

Уже часа за два до Маоса начались леса и непроходимые болота с зарослями камышей и папоротников, простых и древовидных. Отовсюду сильно пахло смесью разлагающегося торфа и специфическим, но неприятным до тошноты запахом грибов, сырой земли и гнили. Незримый, но обонянию ощутительный и воображению доступный призрак зловещей малярии носился над этою печальною, низменною и почти безлюдной местностью. Густой белесоватый пар неподвижно стоял над сонными трясинами по обе стороны пути. Из болот доносился металлический звон лягушек, которые как-то гогочут, издавая звуки, схожие с ударом в колокол. Вся эта южная часть Преангерского регентства вообще очень жидко заселена вследствие именно своего чрезвычайно нездорового климата. Впрочем весь южный берег Явы, обращенный в сторону Австралии, также почти безлюден. Городов, за исключением одного Тьилатьяна, не попадается вовсе. Имеются одни лишь незначительные поселения да деревушки, заселенный рыбаками.

Путешествие на Яве представляет собою в прекрасных и комфортабельных вагонах истинное удовольствие. Оно не так утомительно, как бы того можно было ожидать при здешней тропической температуре, и это весьма просто объясняется: начиная от Батавии, поезд постоянно идеи, в гору, уже после Бейтензорга (550 ф. над уровнем моря) у Сукабуми и Бандонга абсолютная высота 2.200 ф., а в кульминационном пункте, за Тассик-Малапеии, она достигает 3.000 ф. Несмотря на палящее солнце, пыль и удушливый запах скверного угля, которым [648] отапливаются паровозы, температура все-таки сравнительно свежая, продувает отовсюду, здоровый горный ветерок освежает и значительно разнится от того soi disant воздуха, который в Батавии и на берегу с усилием проникает в наши легкие, будто проходя сквозь слой сырой ваты, герметически приложенной к вашим устам.

С трехтысячной высоты поезд постепенно спускается к Маосу, и тут вы снова дышите сквозь обычную вату, да еще с примесью неблаговидных и неугодных эманаций triple extrait de sava. После Маоса вплоть до Джокджи и Соло тоже еще сносно. За Соло начинаются почти вплоть до Сурабайи необозримые роскошным поля и равнины, на которых возделывается сахарный тростник, и здесь под палящим тропическим солнцем передвигаться далеко уже не столь отрадно. Как бы то ни было, я еще раз мог констатировать с удовлетворением, что на участке Батавия-Соло, но крайней мере, тропическая жара есть миф и предрассудок, и что в Италии, например, в июле месяце между Венецией и Римом путешествовать много неприятнее и теплее, хотя итальянская жара сухая и от яванской различная.

Голландцы и индоголландцы, которые по отношению всего того что касается их ни с чем не сравнимой Явы, обретаются в, состоянии хронического гипноза и восхищения, давно уже и усиленно расхваливали мне очарования природы и местности внутри острова по линии железного пути в Сурабайю. Они смело и очевидно с искренним убеждением утверждали, что по живописности, грандиозности и разнообразию видов нигде во всей вселенной не существует местности, подобной участку от Сукабуми до Маоса через регентство Преангер. Прославленная и не даром по своей красоте линия от Коломбо до Кэнди на о. Цейлоне, даже знаменитая Канадско-Калифорнская дорога будто бы остаются в этом отношении далеко позади, вне рекорда. Я вследствие этих громких реклам, внушенных местным патриотизмом, ожидал увидеть нечто небывалое и изумительное. То же, что я увидел в действительности, был типичный яванский ландшафта, красивый и живописный, но не более того. Нигде я не обрел обещанных мне грандиозности и разнообразия, от совместного созерцания которых пришлось бы опустить беспомощно руки или вложить в безмолвный уста персть безусловного изумления.

Начать с того, что как раз самым существенным качеством, т. е. разнообразием видов, линия Батавия-Маос не изобилуем. Господствующая всюду нотка, от которой яванская природа редко отступает, это действительно неподдающееся никакому точному описанию изумительное богатство и роскошь растительности. Но отличительный черты этого бьющего через край изобилия [649] вечно и повсюду тожественны: группы кокосовых и иных пальм, букеты изящных бамбуков, аллеи из тамариндов или деревьев канари, раскидистые гигантские arthocarpus и ficus indica, растрепанные с будто изрезанными и полинявшими листами кусты musa (банановый деревья), юка, папоротники, полное отсутствие цветов или же ярко красные цветы flamboyants растущие на деревьях на недосягаемой высоте. В сырых местах и низинах появляются еще элегантные древовидные папоротники, камыш и иные болотные растения. Порою бесконечно вдаль и вширь тянутся “sawahs” (рисовые плантации). Они расположены по обеим сторонам пути террасообразно; своими выступами и каскадами со ступеньки на ступеньку переливающейся оросительной воды sawahs эти прерывают однообразно сплошного мохнатого и густо сплотившегося тропического леса. Но рисовых полей слишком уже много попадается всюду, по склонам гор, в равнинах и низинах — они утомляют своей монотонностью. Смотря по степени зрелости, рисовые злаки образуют живую гамму зелени, идущей от нежного бледно-зеленого цвета молодых всходов до интенсивного изумруда, переходящего в желтовато золотые отливы риса, уже созревшего и ожидающего жатвы; затем снова пальмы и бамбук, бамбук и пальмы вперемежку с вечнозелеными sawahs, и так до бесконечности с двумя лишь почти одинаковыми зелеными нотами в этой роскошной гамме тропической флоры.

Живой, текущей воды мало, кое-где незначительные горные ручейки да мутные бурые “кали”, — не то каналы, не то речки, озер не встречается вовсе. Отсутствуют также столь живописные рыжие и серые скалы с золотисто фиолетовыми отливами при восхождении и закате солнца. Горы, даже вулканы, еще ныне действующие, которые далее за Бандонгом своей причудливой массой окаймляют горизонт, покрыты от подошвы до вершины сплошною зеленою растительностью. Все это вносит в ландшафт своеобразную прелесть, но мало разнообразия.

Есть, конечно, на протяжении линии особенно эффектные пункты. К числу самых живописных и единственных в своем роде следует отнести Лелес. С высоты виадука, извивающегося среди гор и ущелий на уровне до 3.000 ф. над морем, внезапно слева открывается глубоко внизу под горою обширная равнина, состоящая из серии спускающихся одно в другое уступами рисовых полей. Поля эти исчезают под водою, и островками выступают из sawahs остроконечные холмики, увенчанные широко раскидистой кроной пальм. На холмиках среди зелени, отражающейся в недвижной воде, в живописном беспорядке разбросаны хижины малайских кампонгов. [650]

Здесь кульминационный пункт всего участка, а равно и суммы впечатлений, собранных в продолжение пути. Ничто уже вплоть до самой Сурабайи не может по своей оригинальной своеобразности сравниться с этим уголком чисто яванского Stilleben.

Железнодорожные сооружения, мосты, туннели, виадуки, облицовка и закрепление сползающей почвы и пр. но всей линии исполнены с чисто голландскими солидностью и аккуратностью, и я вполне верю, что сооружения эти, представившие по условиям пересеченной местности немалые затруднения, выполнены голландскими инженерами самым блистательным образом.

Резюмируя свои личные впечатления, я должен оговорить что столь расхваливаемая голландцами живописность яванского пейзажа далеко уступает, не говорю уже, швейцарским видам или вечно меняющимся apperenes несравненной Ривьеры; яванский ландшафт не выдерживает сравнения даже с природными красотами, столь щедрой рукою рассыпанными в Зальц-Камергуте, Тироле или хотя бы в сравнительно мало известной и мало еще посещаемой Боснии и Герцеговине.

Вся Ява, от Батавии до Сурабайи, на протяжении до 800 км., представляется изумленным и несколько утомленным глазам туриста в виде одного сплошного девственного леса, который кое-как с грехом пополам и спешно расчищен. В расчищенных местах своих лес этот превратился в парк, люди поторопились проложить железные дороги, телеграф, шоссейные пути; тут же на удачу разбросаны кампонги (села), домики и даже целые города. Все это утопает и исчезает в зелени, имея над собою зеленые султаны все тех же неизбежных пальм и тамариндов. Даже Батавия и прочие города более или менее европейского типа расположены среди садов и плантаций на пространств, очевидно отвоеванном от посягательств все объемлющего некогда девственного леса. Люди именно поспешили своими сооружениями жилых мест и путей сообщений: так и сдается, что при малейших оплошности и недосмотре со стороны человека лес этот, насильно отодвинутый, способен снова перейти в угрожающее наступление и задушить в своих зеленых объятиях расчищенные участки с их населенными центрами, которые могущественная тропическая растительность постоянно рекламируем, как свою законную собственность, насильно от нее отторгнутую.

Русский критик французского Journal de S-t Petersbourg, помнится, по поводу первого письма моего из Батавии, в котором я сравнивал яванский тропический лес с мистическим садом Paradou в книге Золя “La foute de l’abbe Mouret”, не одобрил меня за мое отрицательное отношение к очарованиям тропической природы, а ведь тропиками принято вообще захлебываться [651] от восторга. Глубоко скорблю, что не угодил г. критику, но мнения и заключения своего относительно оспариваемого пункта я изменить не могу, даже после пятилетнего пребывания на Яве. Прибавлю в свое оправдание, что не на меня одного тропическая растительность, которая в сущности собою и резюмирует всю тропическую природу, с первого же момента произвела и продолжает производить захватывающее впечатление чего-то стихийного, она в своей подавляющей трагичности и агрессивности просто страшна и unheimlich.

Сколько раз знакомые мне европейские туристы, впервые посетившие Яву и тропики, вообще выражали почти в тожественных словах то же испытываемое и мною впечатление сменяющей жуткости.

Самого поверхностного наблюдателя не может не поразить на Яве чрезвычайная многолюдность населения. Не сотнями, а целыми тысячами передвигаются люди пешком, верхом и в телегах по большим дорогам и по всем направлениям. На станциях и даже полустанках, среди леса или в поле, всюду толпится народ. Это крестьяне, работники, пассажиры и простые зеваки. Туземцы вдоль платформ разносить плоды, молоко, рис и разную более или менее подозрительного вида снедь. В базарные дни масса народа особенно возрастаете, площади городков, селений и мелких населенных мест буквально кишат народом, здесь толпятся уже десятки тысяч человек, которые продают и покупают, оживленно разговаривают, но без гама и суеты, степенно и спокойно. Видно, голландская флегма и аккуратность отразились также и на мало демонстративных по природе туземцах.

Второе, что поражает туриста, и при том самым приятным и симпатичным образом, это бросающиеся всюду в глаза порядок, благоустройство и чистота. Удобные, изящные железнодорожные вагоны, приличные а иногда и роскошные станции с садиками и зеленью, беленькие аппетитные домики городов и даже убогие хижины малайцев, окаймляющие полотно рельсового пути, все это замечательно мило и опрятно в своей игрушечной миниатюрности. Шоссейные дороги, засаженный деревьями по обеим сторонам, мосты и прочие сооружения содержатся в примерном порядке, поезда ходить не торопясь, но правильно и не опаздывая, без столкновений и приключений. Словом это, от Батавии до Сурабайи и всюду внутри страны, даже в стороне от главных проездных путей, та же, только тропическая Голландия, до того все здесь аккуратно, прилизано и подчищено. Турист может быть уверен, что он повсюду на Яве, даже в сердце края и в глуши, найдет вполне приличное и главное безукоризненно чистое помещение в гостинице или в “пасанграхане” — этом [652] индо-нидерландском bungalors. Пища, конечно, плоховата, и к индо-голландскому меню привыкнуть человеку свежему нелегко, но это составляете подробность и неизбежное зло, с которым во внимание ко всему прочему не трудно с признательностью примириться.

Но вот поезд вступает на территорию независимых “Vorstenlanden”. Картина моментально меняется. Если вы не следили за расписанием железнодорожных станций и потому не знаете, что находитесь в пределах его величества сусухунана, то одного беглого взгляда из окна вагона на окружающую толпу и обстановку достаточно, чтобы убедиться в этом неутешительном факте.

“Station Solo!” — выкрикивает кондуктор, и поезд останавливается. Вы приехали, но куда? Станционное здание мизерное и грязное, стены потрескались, потеряли штукатурку и загажены, на платформе снуют какие-то оборванцы с дикими физиономиями, шум, гам, толкотня, вонь и полная анархия. Да, это уже не безукоризненный резидентства с голландской опрятностью и порядком, через который вы до сих пор проезжали, с одобрением присматриваясь ко всему и мысленно благодаря голландцев за то, что они все так прекрасно устроили. Здесь “независимое” государство, администрация которого находится в руках туземного азиатского правителя. Оно и видно, прощай благоустройство, вы вступили в полосу, в которой господствует мерзость запустения.

За вокзалом, сейчас же против грязной и топкой площади, начинается эта мерзость. Туземные базары жалкие и бедные. Это ряды бамбуковых ларей с товаром последнего разбора. Улицы и площади кишат крайне неопрятным народом. У всех какое-то тупое и сосредоточенно подавленное выражение лиц. Еще бы им и не быть подавленными. Император дерет три шкуры со своих подданных, и злополучные суракартцы изнемогают под бременем налогов и такс.

Торговли и промышленности в Аллахом хранимом городе Соло нет никакой; люди живут изо дня в день на медные гроши, благо еще рис и бананы доступны в цене, а большего им и не надо.

Улицы темны, узки и непомерно грязны, па них свалена всякого рода нечистоты, а жители и обыватели со своей сторон посреди улиц, coram pupolo, предаются своим обычным домашним занятиям, тоже чистотою не отличающимся. Не могу не упомянуть здесь об одном специально и специфически малайском и яванском упражнении. Туземная женщина сидит у порога своей хижины, то есть, собственно говоря, на улице, и усердно копается в голове другой яванки, стоящей перед ней на [653] корточках. Она ищет и, конечно, находит, и даже в изобилии, насекомых, которых лучше не называть но имени. Это бы еще ничего, подобные уличные сцены можно наблюдать и в Неаполе, в бедных и популярных кварталах. Неаполитанки, однако, благоразумно ограничиваются одною поимкою мелкой дичи, яванки идут до предела, дальше которого уже идти нельзя: они, вероятно, в виде компенсации за свой труд, с очевидным аппетитом и наслаждением кушают пойманных насекомых! Только и видны учащенные жесты руки, подносящей от головы ко рту лакомую, по-видимому, добычу! Такое зрелище можно сплошь да рядом увидеть на Яве и при том не в одних лишь суракартских пределах, отличающихся своей нечистоплотностью вообще, — даже в малайских кварталах Батавии турист, который впервые удостоится видеть подобное время провождение, сперва не верит своим глазам, а затем с отвращением отворачивается, убедившись, что это не фантасмагория.

Улицы в Соло окаймлены по сторонам отчаянными открытыми лачугами, покосившимися на бок, так как стены давно дали трещину, а крыша протекает, починить лее не на что, да и к чему! Некоторые более других жалкие домишки из бамбука без штукатурки на половину ушли в землю. И всюду на площадях и улицах перед лачугами и в самых домах кишмя кишат оборванные дикообразные яванцы. Это было предместье Соло; оно по своему одичавшему и истрепанному виду ужасно живо напомнило мне таковой же жидовский и цыганский квартал в Яссах с его зловонием, грязью и скученностью в жилых помещениях.

В центре города много приличнее и лучше. По четырем фасам обширной площади, среди которой возвышается из-за высоких стен громада императорского кратона (дворца), образовался новый город. Тут живут голландцы, и славу Богу, это, по крайней мере, вполне благообразно и составляет приятный контраст с туземными кварталами. Здесь два отеля, кирка, “sociteir” (клуб), европейские магазины, домики офицеров и чиновников. Дом резидента тут же недалеко от лучшего отеля. Не помню уже, которой из двух гостиниц я отдал предпочтение, но это безразлично: рекомендовать и ту и другую я по совести не могу, ибо обе хуже. Но я рад был уже тому, что вообще мог отыскать помещение, так как по случаю торжества 31 августа город был переполнен приезжими любопытными и соседними плантаторами с их семействами.

Резидент принял меня 30 августа чрезвычайно любезно, в урочный для голландцев час, от 7 до 8 вечера. Юнкхер X. С-ма весьма представительный господин с изящными манерами светского человека. Правительство предпочтительно перед другими личностями посылает в Соло и Джокджу людей благовоспитанных, [654] так как сусухунан и яванские гранды, сами изучившие и практикующее все тонкости этикета, особенно ценят приличное воспитание и изящные манеры. А так как, кроме того, положение резидентов об их Vorstenlanden весьма деликатное, требующее вместе энергии и мягкого такта, то резидентами при императоре и султане обыкновенно назначаются люди интеллигентные и одаренные дипломатическими способностями и тактом. Обладая всеми этими достоинствами, юнкхер X. С-ма, ловкий и способный политик и администратор, был как раз на своем месте и пользовался в Соло по заслугам всеобщим уважением, а также большим влиянием на императора.

Задача такого голландского представителя не легкая. Это, собственно говоря, высшая акробатия: он должен держать себя так, чтобы не дать почувствовать ни государю ни его народу, что фактическая власть находится в его, резидента, руках. В теории и по внешней видимости резидент есть не более, как дипломатический представитель и “советник”, аккредитованный колониальным управлением при особах “независимых” государей так называемых Vorstenlanden. Своими действиями и отношениями к государям резидент должен поддерживать эту фикцию дипломатического представительства при независимых суверенах. В действительности же императору и султану предоставлены одни лишь внешние атрибуты суверенной власти: они лишь указывают и декретируют, не вмешиваясь собственной особой в дела внутреннего управления. Для этой цели существуют в Соло и в Джокдже специальные органы, облеченные исполнительной властью; это — так называемые голландским термином “Rijksbestuunder”, с титулом раден адипати, т. е. буквально администраторы государства, нечто, напоминающее титулом maires de palais французской средневековой истории или тех регентов, которые за малолетством правителей временно поставлены были во главе управления в различных государствах. Эти администраторы в Соло и в Джокдже вещают народу державную волю его государей, они взимают подати и налоги, назначают и сменяют туземных чиновников, судей и пр. Эти сановники, на жалованье из Батавии служат посредниками между властителями, голландским управлением в лице резидентов в Соло и Джокдже и высшей инстанцией — генерал-губернатором в нейтензорге. Но эти яванские maires de palais, подобно своим повелителям, сусухунану и султану, состоять под контролем резидента, который из-за кулис руководит всеми этими коричневыми куклами и, не подавая вида, всем и всеми распоряжается.

Дабы поставить туземного правителя в еще более тесную от себя зависимость, практичные голландцы, к тому же не располагающее, как известно, достаточно внушительным военным [655] аппаратом, придумали еще целый ряд весьма искусных комбинаций: так они содержат государей в почетном заключении, окружили их особы голландской лейб-гвардией и пр. Но перлом изворотливости голландского ума должно признать следующий ловкий и политичный фокус: пользуясь тем, что в центральной Яве, как везде на азиатском востоке, престолонаследие не обеспечено, благодаря раздорам среди членов семейства царствующей династии, голландцы с первого же момента после своего утверждения в Соло и в Джокдже и до сего дня последовательно и систематично воспитывали, так сказать, и держали наготове и в оппозиции сусухунану и султану кого-либо из младших членов суверенного дома, племянника, двоюродного брата или иного какого либо родственника обоих правителей.

В Соло в качестве пугала и постоянная memento по адресу сусухунана состоял (ныне умерший) принц императорской крови из младшей линии — Мангко Негоро. Официальным и признанным, т. е. терпимым государем, пока он держал себя корректно, был его величество сусухунан. Но рядом с императором и тоже под протекцией и опекой голландской власти существовал на голландском жалованье официозный, так сказать, кандидат на императорский престол. Сусухунан знал, что во всякое время, если он подаст повод к неудовольствию, голландцы могут его удалить и посадить на престол послушное и проданное им орудие, антисусухунана — принца Мангко Негоро. И сусухунан, в виду этого живого напоминания в лице своего родственника, сдерживал свои дикие порывы азиатского деспота и поневоле соблюдал лояльность и покорность.

С другой стороны, чтобы свою креатуру, антисусухунана, оградить от оскорблений при дворе императора, который на особе Мангко Негоро вымещал свою бессильную злобу, требуя от него, как от “подданного”, неукоснительная ползания в своем августейшем присутствии, вместе с иными оскорбительными кривляньями яванского этикета, голландцы произвели Мангко Негоро в чин подполковника. Они сделали, кроме того, принца почетным адъютантом генерал-губернатора и поставили непременным условием, чтобы Мангко Негоро постоянно носил мундир. Мундир штаб-офицера нидерландской армии должен был обеспечить и действительно оградил принца от тех унижений, который при других условиях ему непременно уготовала бы, при каждом появлении Мангко Негоро при дворе, изобретательная мелочность его милостивого суверена, а в душе непримиримая соперника и врага. Мангко Негоро является ко двору в форме подполковника и при том пользуется должным ему почетом и уважением, так как, кроме своего высокого военного ранга, имеет еще авантаж быть принцем крови, с несомненными и неоспариваемыми правами на определенное место в свите императора. [656]

Таким образом голландцы сразу достигли двух результатов: не брюскируя сусухунана, который, благодаря глубокомысленной комбинации с антисусухунаном, находится в состоянии хронического раздражения, они в то же время закрыли двери всяким случайностям и обеспечили себе повиновение и преданность официозного претендента, содержимого в запасе про всякий случай.

Вообще политические смысл и такт, выказываемые голландцами, поистине изумительны и достойны подражания. Можно бы специально рекомендовать эту бархатную голландскую лапу со скрытыми под нею когтями высокомерным английским правителям в Индии и английским резидентам, которые при дворах туземных государей умеют показывать одни лишь свои хищные когти.

Несмотря на внешний почет, которым далее голландские власти стараются окружать сусухунана, император, можно утверждать, живет узником в стенах своего обширного кратона. Так как азиатский этикет вообще, будь это в Турции, Персии или Китае, воспрещает государю приходить со своим народом, в более близкое публичное соприкосновение, то голландцы воспользовались этим древним обыкновением с тем, чтобы завладеть священной особой сусухунана. Император никуда не выезжает, не предварив о том резидента; визиты он делает при строго соблюдаемом этикете одному резиденту. Государь не может даже выехать на побывку в свою загородную дачу в часе расстояния от города, не испросив сперва на то разрешения у резидента. Отлучиться же вовсе из своей резиденции и посетить хотя бы своего соседа, султана в Джокдже, император не имеет права — это было бы противно яванскому обычаю.

Еще одно характерная особенность. Когда-то, во время оно, один из императоров был отравлен своими придворными или родственниками. Это в Соло и вообще на востоке явление обычное, и даже нынешний государь постоянно дрожит за свою жизнь. Преемник отравленного правителя, во избежание таковой же участи, попросил резидента дозволить, чтобы на будущее время кушанье для императора было приготовляемо на резидентской кухне, откуда оно потом под конвоем отправлялось бы в кратон.

Голландцы пожелали и впоследствии сохранить этот обычай и прибавили еще одно, на этот раз уже кулинарного свойства, звено к цепи, связывающей сусухунана с резидентом.

И ныне еще можно в Соло наблюдать следующее любопытное зрелище: ровно в полдень из ворот кратона выступает целая процессия, медленно и торжественно направляясь к дому, или, вернее, в сторону, где расположена кухня резидента.

Какие-то фантастические яванские чучела в конусообразных [657] цветных шапочках (кулук) из рыбьего пузыря, с развевающимися саронгами и шароварами, с криссами за спиною, несут серебряный и золотые блюда с крышками; это мундшенки и тафельдекеры его величества. Над августейшими блюдами другие чины двора в таком же снаряжении высоко держат императорский желтого шелка “пайонг” (зонтик). Зонтики, как известно, различно изукрашенные и расписанные, смотря по рангу собственника, составляет также и на Яве неизбежный внешний атрибут официальных лиц и людей, власть имущих. Голландцы, для усилении своего престижа, усвоили этот обычай: их чиновники и сановники также имеют присвоенные их рангу расписные пайонги и пайонгоносцев.

Получив из кухни резидента императорскую порцию “наси” (вареного риса) и прочие кушанья, процессия тем же путем и порядком возвращается обратно и исчезаете в воротах кратона, который вслед за нею затворяются.

Благо я коснулся сусухунана и того modus’a procedendi, которого в управлении независимыми Vorstenlanden'ами придерживаются голландцы, скажу здесь, дабы к сему предмету более не возвращаться, что император получает от правительства ежегодную субсидию или liste civile до 800.000 гульд. Мангко Негоро имеет до 100.000, на содержание так называемого “легиона” его имени отпускается еще 60 — 70 тысяч гульденов, на содержание остальных принцев крови положено еще до 275.000 гульд. в год.

Прибавлю, что сусухунан постоянно в долгу, он то и дело испрашиваете авансы у правительства, которое не отказывает в выдаче денег, но тем еще более связывает суракартского правителя по рукам и ногам.

Султан в Джокдже получаете до 476.000 гульд. liste civile, наследный принц до 20.000 гульденам.

Эта забава, т. е. поддержание легенды и фикции о существовании “независимых” государств в центре Явы, обходится колониальному управлению довольно таки дорого. Но правительство королевы предпочитаете нести эти расходы, чем совершить аннексию pur et simple обоих Vorstenlanden, что могло бы вызвать всеобщее неудовольствие и, пожалуй, вооруженное восстание в смирном дотоле крае. Да и к чему устранять никому в сущности не питающее подобие династии, которая в Соло и Джокдже так блистательно... бездействует?

Не следует никогда упускать из виду, что европейцев, т. е. голландцев — гражданских и военных чинов, в обоих государствах насчитывается всего до 4.200 — 4.500 человек при общем туземном населении — в Соло до 1,25 млн. на пространстве 113 квадратных миль и в Джокджокарте до (500.000 жителей на протяжении 50 миль. Спрашивается, что могла бы сделать такая горсть белых людей в случае серьезной опасности? [658]

Голландское правительство вознаграждает себя за свои расходы по содержанию сусухунана и султана отчасти тем, что взимает в крае пошлины с поступающих податей, отдает на откуп соль, опиум и земельные участки для эксплуатации минеральных богатств и проч.

Голландская власть в провинции Суракарта в лице резидента, секретаря, 2 канцелярских чиновников и ассистент-резидентов, ведает административные дела, судебные и прочие интересы исключительно европейцев, китайцев и азиатов, не состоящих к подданстве сусухунана.

Делами собственно подданных его величества заведует верховная судебная комиссия в Соло, именуемая pradoto negoro, под председательством “администратора государства” и при 6 “тумонггонгах” (туземных регентах), в качестве членов совета.

Но совет этот подносит сперва все судебные акты на разбирательство резидента и испрашиваете его подпись. Приговоры совета подлежат утверждению резидента в течение трех суток после состоявшегося решения. Для совершения смертной казни над подданным сусухунана испрашивается специальное разрешение генерал-губернатора.

Для заведывания имущественными и иными интересами принца Мангко Негоро существует в городе Ваногири особый прадото, сравненный в правах с императорским верховным прадото в Соло.

Подобные же учреждения введены голландцами также и в соседнем султанстве Джокджокартском. Только общественное благоустройство и благосостояние поставлены там на более высокую степень, чем в Суракартской империи, быть может, потому, что Джокджа вдвое меньше Соло, с населением также вдвое менее многочисленным.

Резидент предложил мне представиться сусухунану в тот же вечер в 9 часов. Он пригласил меня в следующий высокоторжественный день к себе на ужин и на бал удостоенные присутствия императора и его свиты. “К сусухунан надо явиться во фраке при орденах, он ужасно это любит как вы будете иметь случай в том убедиться. За вами заедет поручик Г., командир лейб-драгун. Беседовать вам придется с сусухунаном на малайском языке, он по-голландски не понимает”, — довершил резиденте свои инструкции и спросил еще “надеюсь, что вы по-малайски говорите свободно, успели научиться?”

— То есть я знаю вульгарный малайский язык, тот, на котором говорю со своей прислугой, а ведь с императором нельзя объясняться, как с простым спенном (первый служитель в [659] доме), и надо употреблять высокое наречие малайского языка le haut malais. Как же быть? — ответил я не без смущения.

— О, это пустяки, не тревожьтесь. Сусухунан тот же... спени, чуть было не обмолвился резидент, но тут же быстро поправился и прибавил с улыбкою: — тот же inlander (туземец), только высокого ранга, говорите с ним как умеете, титулуя его туан сусухунан, а жену его, императрицу, туан рату, — вот и все.

Я быстро простился с любезным хозяином, было уже 8 час. вечера, а к девяти меня ожидал император.

— Ах, кстати, вы, конечно, заключаете по смыслу моего приглашения, что к ужину надо явиться часам к десяти, — остановил меня в дверях резиденте, — но это было бы глубокое заблуждение: празднество у меня начнется уже в шестом часу, и я в вашем же интерес очень бы вам советовал быть здесь уже в 5 час, если вы желаете посмотреть на торжественную процессию выезда из кратона и прибытия в резидентский дом императора с его многочисленной свитой. Надо вам сказать, что сусухунан чрезвычайно дорожит присвоенным его рангу пушечным салютом с крепости, а так как по захождении солнца салюта уже не полагается, то сусухунан выступает из дворца в 5 час. и будет здесь к 5.30 часам.

Поручик лейб-драгунского эскорта Г. заехал за мною, как было условленно, и мы ровно в 9 час. въезжали во внутреннюю enceinte обширного, окруженного высокими стенами кратона, где под “пендонго” (передняя крытая галерея), довольно слабо освещенною тусклыми керосиновыми лампами, нас ожидали братья его величества и другие высокие сановники его двора. На каменных плитах на корточках восседали группами телохранители, часовые и прочие члены и чины многочисленного придворного штата. Все они кланялись нам по-явански, простирая вперед от высоты лба руки, сложенные ладонями вместе. Исполняющие должность церемониймейстеров ввели нас в огромных размеров зал, отделанный на половину в яванском, на половину в сомнительном европейском вкусе с европейскою мебелью, люстрами, лампами, статуэтками из позолоченного гипса и прочею салонною обстановкою, собранною со всех концов Европы немножко наугад. К типу яванского кратона этот европейский хлам третьего разбора не подходил, портя гармоничное впечатление вычурного яванского стиля; в общем получалась безвкусица и банальность. В глубине залы, на эстраде, в раззолоченных штофных креслах под желтыми пайонгами, восседали сусухунан и первая его супруга, “туан рату”, окруженные бесчисленными братьями, сыновьями и дочерьми. На мраморных плитах, у подножия трона, застыли на карточках в [660] безмолвно благоговейном созерцании императорская величия придворные кавалеры и фрейлины. Кавалеры были согласно требованиям придворного яванского этикета обнажены до пояса, дамы, или скорее женщины и какие женщины! — одеты были менее легкомысленно. Они имели под саронгом, туго стянутым впереди на груди, совершенно обнаженный руки от плечей до того психологическая момента, который французы именуют la naissance des seins.

В боковых приделах залы и в соседних апартаментах также неподвижно восседали на полу чинные бронзового цвета группы царедворцев, музыкантов, танцовщиков и танцовщиц.

Приблизившись к эстраде, мы совершили предписанные этикетом три глубоких реверанса. Император встал и, подойдя к нам, любезно раскланялся. Взяв нас за руки, он подвел и посадил меня на правую, а поручика Г. по левую сторону, и тут же представил меня императрице и членам своего семейства.

Сусухунан был в яванском костюме с необутыми ногами в расшитых золотом и брильянтами туфлях шлепанцах, в пестром саронге и бархатной черной куртке, на которой сияла звезда недавно им полученного Нидерландская Льва и еще какой-то котильонный орден небывалая тина, который оказался “домашним орденом”, изобретенным его покойным отцом.

Сусухунан Паку Бувоно Сенопати Ингнаголого Нгабдур Рахман Сайдин Панотогамо — еще молодой человек лет 27 — 28, высокого роста, стройный, скорее красивые типа лица, с тонкими губами, подвижный, нервный, с порывистою речью и движениями, с беспокойно блуждающими во все стороны глазами стального цвета. На лице его толстыми черными чертами намалеваны были бородка клином, брови и усы, уходившие кверху острием. Император произвел на меня впечатление человека фальшивого, капризного и с норовом, при том еще упрямого и ограниченного. С таким характером резиденту, полагаю, немало приходится возиться, и действительно оказалось, что сношения с сусухунаном не относятся к разряду легких и приятных наслаждений.

Пока император ставил мне обычные банальные вопросы — давно ли я в Батавии, откуда прибыл и проч., слуги разносили угощение, состоявшее из чая, шампанская, ликера, неизбежной в Индии “голландской воды” (айер вланда), т. е. аполинариса с виски. Нам подали также сигар и папирос. Из глубины второго зала доносились до нас звуки “гамеланга” (оркестра), между тем как впереди под нашими глазами выстраивались группы танцоров и миниатюрных танцовщиц в богатых цветных костюмах.

Баядерки — все девочки, чуть не дети от 10 до 13-летняго возраста, имели на головах тяжелые золотые диадемы, украшенные гирляндами цветов. На обнаженных руках и на [661] щиколотках необутых ног красовались массивные золотые браслеты с драгоценными камнями. Вся эта женская часть кордебалета состояла из родных дочерей, племянниц и иных родственниц самого императора. Эти же принцессы крови должны были на другой день у резидента, в присутствии сусухунана, танцевать национальные яванские танцы “бедойо” и “сримпи”.

Что сказать об особенностях яванской музыки и танцев? Я не восхищаюсь ни тем ни другим, как не восторгался и тропической природою. Музыка полная гамеланга, состоящая из 40 — 60 струнных и ударных инструментов, как, например, во дворце в Соло, заунывая и монотонная. Но она, по крайней мере, не оскорбляем, и не терзает слуха, подобно тому оглушительному грохоту, который именуется китайскою музыкою. Долетающая до вас из отдаления и как бы под сурдинку, мелодия яванского гамеланга имеет даже своеобразную прелесть, — иной раз звуки еле уловимы, порою они даже как будто переходят совсем в какой-то подавленный шопот; музыку эту, — я говорю музыку, ибо мелодичности в ней нет, а есть одна лишь тягучая melonee, — можно лучше всего сравнить с запахом духов не сильных, почти выдыхающихся, из категории тех, которые французы характеризуют выражением parfum discret.

Что же касается яванских танцев, то они неизменно производить на меня усыпительное действие своими однообразием и деланной извращенностью. Да и вряд ли можно в строгом смысле этого слова назвать танцами эти плавные и медленные эволюции одного корпуса, это ритмическое топтание на одном месте с покачиванием тела, с неестественными вывихами наружу кистей и пальцев рук, почти без участия и без движения ног. Это какое-то священнодействие, а не танцы. Продолжительное созерцание подобных упражнений может, я полагаю, загипнотизировать непривычного зрителя, тем более, что хореографический спектакль этот обыкновенно длится по целым часам, подобно яванскому театральному представлению.

Я по счастливой случайности избежал на этот раз опасности погрузиться в гипнотически или даже просто в обыкновенный и банальный сон. Я заметил, что сусухунан что-то очень часто посматривал на меня не то с недоумением, не то с улыбкою; он что-то такое шептал своим приближенным, указывая на свой орден, висевший у него на шее. Я, видя эти упорные взгляды, усомнился, нет ли какого изъяна в моем туалете. И усомнился я недаром. Император наконец не выдержал: ткнув своим коричневым, но августейшим перстом в мой сербский крест, он заметил мне с улыбкою: “bintang ini tida ada betoul”, т. е. орден этот надет не так, как следует. В доказательство он велел себе принести альбом, в котором изображены [662] были все ордена и декорации вселенной, и безошибочно разыскал в нем мой таковский крест. Оказалось, что я впопыхах перед тусклым зеркалом в отеле надел свой орден наизнанку, что не ускользнуло от зоркого глаза сусухунана, который очевидно из изучения иностранных орденов составил себе специальность и забавлялся, как ребенок, видя мое смущение и удивление.

Но тут поручик Г. счел долгом вмешаться и сделал шепотом замечание императору. Сусухунан, по-видимому, остался недоволен, ибо он порывистым движением закрыл злополучный альбом и почти швырнул его в широко раскрывшиеся объятия кстати подвернувшегося царедворца с неопределенными придворными функциями не то камергера, не то скорохода. Затем его величество, вероятно, с досады сплюнул в подставленную ему золотую плевальницу. Придворная фрейлина с красными от жевания “сири” деснами приняла эту урну и, высоко держа над головою свою драгоценную ношу, отковыляла в сторону. Именно и буквально отковыляла, так как она, сидя на корточках, так и осталась сидеть и с места рысью поползла по мраморным плитам, откидывая в стороны необутые ноги, подобно придавленной и помятой лягушке, которая спешит укрыться от наступившая на нее сапога.

Сусухунан, успокоившись, много расспрашивал меня о России, полюбопытствовал узнать, как велико “негри” (государство) Рюсланд, сколько в России жителей и войска. Изумлению его не было пределов, когда он услышал, что мы можем выставить в случае войны до 1 миллионов воинов. Сусухунан начал быстро и возбужденно шептаться со своими приближенными, он очевидно сообщал им, что во всей “негри Вланда” (Голландин) жителей столько, сколько в России одних солдат.

После аудиенции, музыки и танцев, затянувшихся до 11 час. вечера, мы откланялись и возвратились восвояси. На следующий день предстояло много работы — la programme etait tres charge: в 8 ч. утра церемония в церкви, в 9 парад лейб-драгунам и легиону Мангко Негоро, в 11 прием и поздравления у резидента, от 12 до 2-х визиты яванским принцам и первому министру, или rijksbestuurber, в 5 ч. опять парадный прием у резидента. Кроме того, мне хотелось хоть бегло ознакомиться с городом. Специального осмотра я, однако, не произвол, с меня было достаточно того, что я видел по дороге, делая визиты. Я убедился, что в Соло не имеется ничего, кроме тесных и грязных улиц, да площади и бесконечно длинных и толстых стен, окружавших кратоны принцев и министров. В кратонах этих живут десятки тысяч праздного люда, состоящего из придворных чинов, прислуги, стражи, музыкантов, кордебалета, [663] рабочих и ремесленников с их женами и детьми. Весь этот бесполезный народ содержится на счета сусухунана и принцев и обходится весьма дорого, так что у императора никогда денег не бывает. Он, кроме того, весьма любит покупать брильянты и всякий европейский хлам, давать обеды, ужины и балы с европейскими угощением и выпивкою. Все эти широкие привычки и замашки обходятся, разумеется, очень дорого. Сусухунан поэтому постоянно забирает деньги вперед у резидента в счет своей liste civile и еле сводит концы с концами.

Про развод с церемонией не скажу ничего. Это была смехотворная пародия на европейский парад, благодаря не многочисленности и внешнему виду участвовавших войск, хотя туземные воины под руководством голландских инструкторов 11 исполняли довольно чисто и сносно различный эволюции.

У rijksbestuurber 'а (правителя государства — титул первая министра) я нашел ту лее банальную полуевропейскую обстановку со смесью азиатины, что и во дворце сусухунана. Но первый министр, яванец с прекрасными манерами и чрезвычайно тонким и интеллигентным лицом, понравился мне более своего вертлявого государя. Резные и разноцветные деревянные потолки в золотом “пендонго” (в передней веранде) у правителя-министра, в строго выдержанном и вычурном яванском стиле, также показались мне богаче и оригинальнее, чем в главном кратоне.

В 5 ч. по полудни я был уже у резидента и застал полный дом приглашенных. Ровно в 5.30 ч. грянули с форта Vastenburg салютные пушечные выстрелы в честь императорская выхода из кратона. Сусухунану предшествовали различно и пестро костюмированные группы телохранителей с пиками и щитами, носители почетных зонтиков и золотых августейших плевальниц, оруженосцы, царедворцы, конюхи, танцоры и пр. Некоторые Были в яванском костюме, другие, зеленые, красные и синие, в каком-то полуевропейском облачении XVII века, перенятом у португальцев, в башмаках и коротких штанах в обтяжку и в шляпах с перьями поверх национального шиньона волос и неизбежного “каин капала” (головной платок).

Гамеланг и фрейлины сусухунана прибыли раньше, придворный дамы на этот раз уже не приковыляли и не приползли, а прибыли в дом резидента по образу общечеловеческого пешего хождения, благо, самого императора еще не было.

Но вот является и он в золоченой по всем швам огромной карете на высоких рессорах, обитых красным штофом, с золочеными фонарями и высочайшими козлами, обтянутыми золотой парчой. Два кучера в ливреях торжественно восседали на своем седалище, шесть форейторов посажены были на шесть лошадей, запряженных цугом, а сзади на запятках помещались [664] двое лакеев с открытыми над кузовом кареты желтыми императорскими зонтиками. Четверо скороходов рысцой бежали у дверец экипажа с такими же желтыми зонтиками.

В карете неподвижно и важно, как идол, восседал Паку Бавоно... Но обрываю дальнейшее перечисление имен его величества, оно бесконечно, и я не успею кончить, ибо раздаются уже звуки чудесного нидерландского гимна Orarije Nassauw, и резидент в фрачном шитом золотом мундире спешит встретить своего высокого гостя у подъезда.

Оба авгура — серьезный голландец и потешный азиат, прежде всего раскланиваются друг перед другом медленно, церемонно, низко наклоняясь, затем резидент берет сусухунана под руку, подобно тому как у наст, кавалер ведет свою даму к обеду, и оба направляются среди расступающейся и раскланивающейся публики в парадный зал, где на эстраде под бархатным балдахином с золотым голландским гербом поставлено два совершенно тожественных кресла. Резидент сажает сусухунана рядом с собою и усиленно следит за тем, как бы его гость как-нибудь не подвинулся вперед, — чуть двинет свое кресло император, резидент совершает подобную же эволюцию. Свита размещается позади, по сторонам и впереди этой главной центральной группы, кто стоя, кто на корточках на полу. Свита эта — невероятная, режущая глаза и пестрая, в саронгах с узорами, широчайших бумажных шароварах с разводами, в разноцветных, смотря по рангу, конусообразных шапочках, из-под которых в заплетенных волосах кавалеров сверкают нити жемчуга и крупные брильянты, а также в шиньонах женские полукруглые гребни, усыпанные разноцветными камнями.

По знаку сусухунана, далеко впереди у самой веранды размещенный на полу гамеланг исполняете свою заунывно-однообразную invitation a la valse. Танцовщицы, все принцессы императорской крови, выдвигаются вперед и плавно, медленно, с неизбежными кривляньями и вывихами пальцев и суставов рук исполняют танцы “сримпи” и “бедойо”.

Эти упражнения длятся полтора часа. Резидент сидит на своем трене с выражением на лице тоски и покорности судьбе, он в эту минуту священнодействует, что очевидно забавляет его мало. Он изредка за приложенною к лицу рукою скрывает нервный зевок. Резиденту подобный спектакль не в редкость, он видал виды, проделывает без всякого увлечения то же самое по несколько раз в год в экстренных случаях, ex officio, потому что без этого в торжественные дни обойтись нельзя. Голландская публика тоже относится равнодушно и позевывает от скуки.

Но вот к всеобщему облегчению танцы окончились. Публика, [665] утомленная однообразием зрелища и продолжительным сидением, шумно поднимается со всех мест и рассыпается по залам и по открытым галереям, чтобы поразмяться и покурить.

Император под руку с резидентом прогуливается и беседует на малайском языке с более выдающимися европейскими и туземными сановниками. Затем он садится рядом со своим хозяином уже за обыкновенный столь, курить и попиваете прохладительные напитки, изредка сплевывая в подставляемую ему услужливой рукою государственную плевальницу. У императора в руках гирлянды живых и сильно пахучих белых цветов, которые он в знак благоволения раздаете окружающим.

После 9 час. начинаются танцы, уже европейские, под звуки бального оркестра, и сам сусухунан принимаете в них живое участие. Составляются кадриль и lanciers d’honneur, его величество танцует по очереди с резидентом, его дочерью, полковницею и женою президента трибунала.

Сусухунан, высокий, стройный, изящно сложенный, весьма красив и представителен в своем черном костюме португальского покроя, он кажется живой фигурою, перенесенной из XVII столетия. На нем короткая бархатная жакетка, фасона не то фигаро, не то андалузской куртки, какую носят испанские тореадоры. На куртке ряд крупных брильянтов заменяет собою пуговицы. Кушак также сверкает брильянтами и драгоценными камнями. За спиною вставлен богатейший крисс (кинжал) в золотых ножнах, весь усыпанный алмазами. На голове император имеет необычайной формы черную поярковую шляпу; она внешним видом своим напоминает шапочки католических священников, но втрое выше и имеет три раструба, закругленных фестонами. Говорят, что подобные шляпы носили в XVII столетии португальские и голландские резиденты. Бархатный лосины в обтяжку, черные шелковые чулки и башмаки с алмазными пряжками довершают этот оригинальный и эффектный костюм. Молодой сусухунан носит его свободно, и он в нем несравненно более анантажен, чем в тесном мундире голландского полковника. Император грациозен, все его движения исполнены какой-то будто кошечьей и ласкающей изящности, и он совершенно походил бы на юного пажа или еще на игривого Cherubin, если бы не неестественно густо намалеванные на лице усы, бородка клином и искусственный брови, что придаете его физиономии несколько дикое и даже свирепое выражение.

Ровно в 12 ч. начался ужин. Приготовлено было в задней открытой галерее четыре или пять столов на 200 человек, и все было безукоризненно и роскошно: обстановка веранды, уставленной зеленью, цветами и крупными пальмами, декорированной флагами и залитой огнями, прекрасная сервировка, буфета и [666] разнообразие выписанного целиком из Батавии ужина. По всему видно было, что резидент привык и умел принимать на широкую ногу.

В данный момент, когда разливали шампанское, хозяин дома и области встал и по-голландски произнес тост в честь королевы, а затем и в честь своего высокого гостя. Оркестр заиграл гимн. Сусухунан коротко ответил на малайском языке.

После кофе и чая, сервированных на передней веранде, возобновились прерванные ужином танцы, и бал оживленно продолжался до 4 ч. утра. В пятом часу сусухунан откланялся хозяевам и публике, подав тем сигнал к всеобщему разъезду.

Я таким образом целых 12 часов подряд провел в зале резидента и вынес наилучшие впечатления о любезности симпатичных хозяев. Я также составил себе полное и яркое, хотя и несколько пестрое, представление о той любопытной фантасмагории которая именуется двором ого величества сусухунана суракартского, и которую не всякому европейцу доводится видеть при столь благоприятных условиях.

О последующем посещении своем соседней Джокджи и султанского двора не имею сказать ничего особенного. Оно было повторением и копией в уменьшенных размерах с императорского двора в Соло. Прибавлю только, что город Джокджа несравненно симпатичнее, что Джокджа лучше и чище содержится, чем Соло, и что среди города есть замечательной формы обширная площадь с мечетью; посреди и кругом площади своею неожиданностью среди этой чисто азиатской обстановки особенно поражают группы огромных и столетних тамариндов и деревьев “канари”, шарообразно и en charmille подрезанных на подобие садов в Версали и Шенбрунне. Эти на классический образец XVII столетия извращенные и подстриженные деревья сохраняются в таком виде еще со времен португальского владычества.

М. Бакунин.