ТИШАНСКИЙ

ЯВА

ЛИСТКИ ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ.

I. Mew-bау.

Сорокадневный переход утомил нас. Спадавший уже с утра пассат к вечеру стих. Наши лица вытянулись. И было с чего! Представьте себе людей которые в продолжении шести недель не видали ничего кроме моря и друг друга, перечитали что было, переговорили обо всем, людей утомленных суровым однообразием жизни моряка, казалось уже предвкушавших прелести отдохновения на берегу, и вдруг узнающих что берег этот как бы под влиянием колдовства отдалялся на неопределенное время.

Не испытав, трудно представить себе то обаяние, тот восторг, который овладевает вами при слове земля. И любишь кажется море, и успел сродниться со всеми прихотями его, но все это до тех только пор пока на однообразном горизонте не появятся, хотя и похожими на облака, очертания всем дорогой земли. Тут овладевает вами такое нетерпение, которое можно сравнить разве с томительным ожиданием любимой женщины. Несмотря на то, что в этот вечер мы еще не видали берегов Явы, тем не менее эта роскошная красавица уже заявила себя несомненными признаками. [206]

Мы штилевали. Равномерная мертвая зыбь, тяжело переваливала с боку на бок наш корвет, стонавший всеми своими переборками. Просившие ветра паруса, уныло хлопали о мачты. Тралы скрипели. Духота невыносимая, а между тем что за ночь! Темная, глубокая, тихая до того, что мерцание звезд как будто бы звучит в ушах ваших дивным шепотом каких-то тайных звуков.

Всю ночь конечно никто не слал, тем более, что уборка парусов и другие судовые работы требовали деятельного присутствия каждого из нас на палубе.

Восходящее солнце застало нас под парами. Зыбь улеглась, корвет же под усилием усердно работавшего винта легко резал зеленые воды Океана.

Пред штевнем тихо выплывала неопределенным облаком приближавшаяся Ява. Сзади же нас окружал позолоченный восходящим солнцем лазоревый горизонт, на си-неве которого прозрачным желтоватым облаком стлался дым нашей машины.

В 10 часов утра мы вошли в Зондский пролив, и бежали между берегами Явы и Суматры. Я упивался этим насыщенным душистыми испарениями воздухом, вглядывался в причудливые очерки развивавшейся по сторонам панорамы берегов.

В 2,5 часа бросили якорь в залив Mew-bay.

Ничего дивнее и прекраснее нельзя представить себе этой одинокой бухты. Все силы природы кажется, сосредоточась здесь, соперничают друг пред другом проявляя себя то разнообразною могучею растительностью, то грацией и игривостью не менее разнообразных ландшафтов.

Представьте себе правильную зеркальную поверхность воды, окаймленную в рамку самой блестящей и причудливой растительности. Породы густо поросших дерев смешались. Могучие баобабы, грациозные пальмы, душистые гвоздичное и коричное деревья, все это переплетенное гирляндами льян и восхитительных орхидей, представляли взору густую массу стволов и листвы, по которой переливаясь играли целые снопы света. Соперничавшее прозрачностью с хрустальными водами залива, безоблачное небо покрывало эту картину глубоким синим сводом, а извивавшиеся в лазури потоки лучей, золотя все, придавали картине что-то необыкновенно радостное. [207]

В 4 часа, взяв винтовку, я вскочил на шлюпку чтобы ехать на берег. Отвалив, легкокрылою чайкой понеслась гичка, под дружным усилием шеста бравых матросов, рассекая острым. водорезом зеркальные воды. Прозрачность этих вод поразила меня. Дно как на ладони, и какое дно! не мертвое илистое или песчаное дно полярных стран, а заросшее целым ковром разнообразнейших водорослей, промеж которых кипела жизнь всеми фазисами причудливых обитателей подводного царства. То вдруг, с быстротой стрелы, выскакивала из куста водоросли, блестя чешуями, рыбка, а вслед за ней вытягивались клещи неуклюжего краба спрятавшегося и сторожившего добычу под сенью густой листвы. То другая убегая от водяного хищника и поднявшись слишком близко к горизонту вод, в одно мнгновение была схватываема острыми когтями сторожившего альбатроса, спустившегося на неосторожную с быстротой молнии. Бедная рыбка! а как хорошо жилось тебе в этих прозрачных струях.

По мере приближения к берегу, тишина, нарушавшаяся только мерными всплесками отбрасывавших воду весел, заменялась каким-то общим гулом звуков, прерываемых от времени до времени то раздирающим криком сердившегося какаду, то свистом убегавшей обезьяны.

Мы подплывали к берегу. Огромное свалившееся в море дерево, покрытое зеленью на нем растущих паразитов, и еще прикрепленное к другим на берегу стоявшим массами цветущих льян, должно было служить нам пристанью. И вот я на берегу! Здравствуй Ява! здравствуйте и вы живущие и прозябающие баловни природы! Вы, взлелеянные благотворными лучами вашего могучего солнца, или осененные таинственным мерцанием Южного Креста. Мир тишине вашей!

Мне было так хорошо, а главное я ощущал такую потребность быть одному, что не последовал за рассыпавшимися товарищами, а усевшись на камен, жадно упивался теплым ароматным воздухом. Грудь дышала легко, свободно, а кровь как-то живей потекла в жилах. Все суетное, тяжелое жизни отлетело, и я с наслаждением смотрел на роскошную и вместе с тем идиллическую панораму развернувшейся пред глазами картины.

Я сидел на берегу, постепенно спускавшемся к воде. [208] За спиной, а не вдалеке подымалась почти сплошная стена зелени всех цветов и форм. Спереди — гладь залива, а в зеркальной поверхности ее отражался корвет. Его стройное и легкое вооружение разительно выдавалось пред хаосом стволов, корней и густо поросших сучьев, сзади лежавшего островка. Последний являлся взору громадным плавающим букетом из середины которого тянулись к небу ветви гигантского камфарного дерева. Слева нескончаемый купол лазоревой тверди, пересекавшей далекий горизонт Океана, на синих водах которого подобно крыльям чаек виднелись белые паруса шедших судов.

Кругом меня жизнь кипучая, беспрерывная. На самом прибрежье тонконогие морские пауки, гоняясь и пожирая друг друга, в свою очередь исчезали при появлении крабов, этих пиратов морских прибрежий. Сзади, стаи ни чуть не удивленных моим присутствием обезьян беззаботно предавались играм, нарушаемым только в том случае когда какая-либо из них, увлеченная пылом беготни, неосторожно приближалась к гнезду царского какаду и тем навлекала на себя гнев его птичьего величества. Пронзительный крик и подъем пышного желтого хохла были выражениями его царского неудовольствия. А в этом случае дело становилось серьезным. Вся банда мгновенно утихала. А проказница, очутившись в один, много в два прыжка где-нибудь далеко на перекинувшийся с дерева на дерево гирлянде льян, сердито раскачиваясь и торопливо чеша у себя за ухом, свистала как бы говоря “а ну-ка попробуй поймать!“

Над головой, и не высоко, распустя пышный хвост, как бы плавал в воздухе носился великолепный самец райской птицы, ловя не менее блестящих бабочек и жучков, — а за ним точно удивленный следил красавец лорис почесывая изогнутый свой клюв о корявую кору сучка, на котором сидел. Вдали, посреди своего гарема, кокетничая перьями поднятого роскошного хвоста, величалась лира-птица, окруженная как бы оторопевшими невзрачными женами, торопливо бросавшимися в сторону при каждом раздирающем крике павлина, забравшегося на маститую ветвь баобаба и готовящегося к ночи.

Склонявшееся солнце, навеяв прохладу, озолотило воды залива, зарябившие под легким душистым дуновением теплого [209] берегового бриза. С отходящим светилом постепенно замолкали крики, шум и свист успокаивавшихся обитателей этих дебрей, и заменялись неумолкаемым стрекотанием мириад насекомых проснувшихся с началом су-мерек.

Увеличившийся огненный диск светила коснулся горизонта. Залив небо расплавленными лучами своими, он стал медленно погружаться в Океан, который из синего превратился тоже в огненный. По мере исчезновения окруженного пламенною атмосферой солнца, с противоположной западу стороны, стали вытягиваться могучие тени ночи, охватывавшие более и более небосклон, как бы оспаривая его у отходящего ко сну Феба. Последний, затонув во мгновенно потемневших водах, оставил за собой лишь сияние, да несколько перистых облаков, нитями тянувшихся вдоль потухавшего горизонта. Вот и сияние пропало, — а облака, подымаясь выше, из золотых окрашивались в пурпуровые и затем бледнея стали исчезать по мере того, как с востока воздымавшиеся тени, ложась гуще, усыпляли глубже и глубже дремавшую природу. Затихнувший на несколько мгновений бриз зашелестил снова. Зажглись и мириады звезд на потемневшем небосклоне, наступила восхитительная ночь.

Несколько выстрелов, веселый смех и говор возвращавшихся моих товарищей вывели меня из моего восхищенного оцепенения. Впереди всех, пыхтя и обтираясь клетчатым платком, шел наш добрый толстяк доктор. Он влачил за собой убитую обезьяну и разных птиц. За ним валила остальная гурьба доморощенных натуралистов которые с важностью ученых тоже тащили жертвы на алтарь науки. — Это, говорили они, наперерыв, показывая кто птицу, кто змею, это на пополнение коллекции. Грустно отозвался во мне вид животных убитых, хотя бы и с ученою целью. Я знал участь наших коллекций, которые на второй день выбрасывались за борт вестовым.

— Однако, господа, пока мы ходили, уставали и проголодались, он сидел и кажется стихи писал, сказал подошедший ко мне Г., обращаясь к окружающим меня товарищам.

— Кака стихи? А я вот тоже показывай поэзия, протрезвонил доктор протягивая убитых им зверей. — Вот он поэзий, натур настоящий! [210]

Меня злость взяла при виде этой кучи трупов, мало гармонировавшей с общим настроением моего духа.

— Ужасно нужно было убивать все это. Гадко и грешно! отвечал я отталкивая протянувшуюся руку доктора, на которой между прочим висела чудная и симпатичная своею привязанностью к месту рождения птичка беа.

— Зачем гадко? Зачем грешно? Мой чучел будет делать, чучел для науки.

Сам ты чучело, подумал я, садясь в шлюпку.

— Отваливай! ребята, навались!

Плавно, но быстро скользила гичка по темным водам залива, над которыми разносились дребезжащие звуки голоса Б., с ужасными вариациями певшего

.... Гвадалкви-ви-ви-вир

.... Струит эфи-и-ир.

II. Анжер.

Переход до Анжера был сделан под парами, и как вообще все переходы при помощи машин высокого давления, крайне утомителен и неприятен. Наша машина зачастую подчивала гулявшую на палубе публику грязным дождем вырывавшимся из труб с клубами черного вонючего дыма. Жара нестерпимая. Несмотря на ежеминутные облива-ния палубы водой, смола кипела в пазах (Паз есть промежуток между палубными досками, законопачен-ный паклей и залитый смолой), а растопленный жгучими лучами тир (Тир — состав которым обмазывают веревки служащие для укрепления мачт) то и дело капал нам на головы. Раскаленное безоблачное небо потеряло свой чарующий цвет, заменив его свинцово-серым.

Расширившийся пролив зеленоватою лентой изгибался промеж берегов, за дальностью походивших на расплывавшиеся бурые масляные пятна.

Кое-где и в разных положениях штилевали купцы, наверно нам завидовавшие, несмотря на несчастные шесть узлов с которыми мы бежали как бы гоняясь с едва [211] двигавшимися грациозными проа (Проа — длинный челнок, до нельзя узкий, с огромным треугольным парусом. Легкости необыкновенной) подгоняемыми клубами каленого воздуха, тянувшего по временам с берега в море.

Было темно когда корвет, описав дугу почти в четверть окружности, направился ко входу бухты Анжера. Собственно говоря, Анжер небольшая деревушка, куда в былые времена купцы, после 120-ти или 150-ти дневного перехода из Европы, заходили на перепутьи в Китай запастись водой и живностью. Только с учреждением правильных пароходных рейсов там появились склады угля, а у некоторых хижин высокие жерди с развевающимися на них флагами европейских консулов.

Единственная достопримечательность Анжера, — и то условная, — знаменитый маститый старец баобаб, редкий представитель давно минувшего. Историческое дерево это тщательно исследовано и прекрасно описано Александром Гумбольдтом в бытность его на Яве.

Было совсем темно когда мы бросили якорь, но несмотря на позднее время, немедленно палуба наша была загромождена Малайками которые лезли на корвет отовсюду, точно из щелей тараканы. Они тащили за собой корзины бананов, кокосов, мангустанов, кур, свиней и прочей живности.

Самый Анжер представлялся каким-то темным неопределенным пятном, на котором кое-где светились огоньки. За то же он и заявлял о себе самыми несомненными признаками; то доносившейся до нас вонью, вечным спутником тропических заселенных мест, где не существует натурального благодетеля, пассата, выдувающего миазмы че-ловеческого присутствия, то страшным воем собак и голодных шакалов.

На другой день, только что озолотился на востоке горизонт, как ватага свободных от службы счастливцев размещалась на банки стоящего у борта катера чтоб ехать на берег. В числе счастливцев был и я.

— Смотрите, господа, в час снимаемся с якоря! сказал нам стоявший на вахте Б., на незавидную долю которого пала приемка угля.

Врезавшись носом в песчаный берег, так как пристани [212] не имелось, мы повыскакали на него, улучая минуты, когда отходившая волна прилива оголяла дно.

Решено было всей компании ходить вместе, под предводительством ученого доктора а толстого Англичанина Фомича, которых тут же seance tenante избрали в атаманы. Они жe с подобающею обстоятельству важностью прямехонько повели нас завтракать в виду того что авторитет доктора не допускал экскурсий на тощий желудок.

Окруженные толпой местных жителей предлагавших нам всякую всячину, мы важно шествовали к так называемому ресторану. А при мысли о кофе со свежими сливками, а чего доброго, с мягким белым хлебом, у всех, как говорится, слюнки текли.

Каково же было наше разочарование, когда, войдя в просторный грязный сарай под вывеской “Hotel", содержимый плутоватым Китайцем, услышали: “No coffee, no cream, — brandy уеs.

— All right! процедил Фомич, пропустив стаканчик и закусывая его бананом. А мы, бедные мы, несмотря на доказанную нам опасность “ходить на экскурсии" с пустым желудком, принуждены были выйти из “Hotel" с тем с чем пришли.

Так как в городе, состоявшем из ряда крытых пальмовыми листьями бамбуковых хижин, тянувшихся вдоль прибрежья, ничего не было, то и решено было идти за город в лес.

Лес — девственный тропический лес, отстоял от селения милях в полутора или двух, соединяясь до полпути с Анжером чудеснейшею аллеей арековых и кокосовых пальм. По этой аллее мы и должны были идти, тем более что она вела к знаменитому баобабу.

Громадный корявый и дуплистый ствол поднят, фут на четырнадцать, вышедшими из земли корнями. Эти корни, часто толщиной в несколько обхватов каждый, составили расходящийся во все стороны свод, о величине которого можно судить представив себе что всадник с лошадью легко может разъезжать под сенью этой натуральной аркады.

Горизонтально стелющийся первый ряд сучьев, на высоте сорока фут, по толщине и размерам напоминает наши столетние дубы. Взобравшись до них по жидкой бамбуковой лестнице, мы встали на настланный пол. Непроницаемая [213] лучами, шапка зелени над головой, составленная из твердых глянцевитых листьев дерева, побудила нас остаться здесь отдохнуть, тем более что тысяча чисел и надписей врезанных в жесткую кору гиганта не лишены были прелести для нашего возбужденного любопытства: мы желали отыскать тут следы надписей Гумбольдта. Но, увы! — это был день разочарований, так как пришлось убедиться, что сучья щеголяли не качеством, а количеством надписей. Пришлось слезать и уходить вторично с чем пришли.

На возвратном пути, нам пришлось постыдно бежать от стаи напавших на нас обезьян. Дело было столь же горячее, сколько неожиданное.

Изнеможенные жарой и ходьбой, мы не торопясь двигались по аллее к Анжеру, как вдруг метко брошенный орех попал в голову шедшего сзади Фомича. Вспыльчивый Фомич, завидя обидчика, в лице скакавшей с дерева на дерево по нашим следам макаки, осыпал ее дробью своей двустволки. Смертельно раненое животное, падая на землю, испустило пронзительный вопль, ответом на который было появление громадной стаи обезьян. Завидя предсмертные конвульсии своего товарища, они ожесточенно напали на нас. Не успели мы оглянуться, как целый дождь кокосовых и арековых орехов посылался на злосчастные головы наши. Дело становилось не шуточным, и многие из нас, в том числе и я, чувствовали признаки синяков, заявлявших о себе серьезною болью. Мы рассыпались и начали отступать отстреливаясь. Наступавшее на нас войско, видя постоянно падающих своих товарищей, пришло в положительную ярость. Снаряды полетели на нас с удвоенным рвением, и надо сознаться, к стыду нашему, что десять человек хорошо вооруженных должны были просто бежать, удерживая залпами метких выстрелов триумфально наступавшего врага. Я не знаю чем бы это кончилось если бы мы не прибежали к концу аллеи, где за недостатком снарядов пришлось врагу отступить. Мы выбились положительно из сил. Покрытые синяками и еле-еле передвигая ноги, мы продолжали елико возможно быстрыми шагами уходить, держа ружья наготове, так как долго еще слышавшийся ярый свист обезьян грозил возобновлением действия.

Когда пришли к шлюпке, старшина заявил нам, что на корвете шлюпочный флаг давно уже поднят, и была одна [214] призывная пушка которую в пылу битвы мы не слыхали. Мы опоздали на целый час, так что входя на палубу были встречены грозною физиономией капитана, вскоре разразившегося гомерическим смехом, слушая наш рассказ подтвержденный нашими синяками.

Подняв кате р на место и выходив якорь, дали ход машине, и менее нежели через час Анжер слился в общую массу неопределенных за дальностью берегов Явы.

III. Переход до Батавии.

Трехсуточный переход до Батавии, преимущественно под парами, был бы крайне однообразен если бы не два метеорологические феномена, случившиеся кстати чтобы рассеять его монотонно.

В день выхода нашего из Анжера вскоре после заката солнца, мы бросили якорь.

Вдруг, безо всякой видимой причины, на громоотводе нашей грот-мачты (Средняя, самая высокая мачта) появилось большое блестящее пламя, и осветило палубу.

Будучи предупреждены лоциями этих мест о появлениях Сент-Эльмского огня, мы с любопытством следили за фазами любопытного феномена. Что же касается до команды, то она не на шутку переполошилась. Сначала ужасающее слово пожар заставило всех повыскакать из коек; затем предположение что черт на клотике сидит принудило ее с трепетом вылезти на верх. Наш смех и шутки успокоили оторопевших матросов; они остались на палубе и с удивлением глядели как это огонь горит и ничего не жжет.

Зрелище было действительно достойное удивления. Белое как лунный луч, громадное пламя плавно горело на громоотводе, вытягивая длинный яркий язык к небу. Не колышась ни сколько, пламя это было безжизненно, одинаково ярко и прозрачно по всему своему протяжению. Впечатление произведенное им на меня не было свободно от какого-то тайного и необъяснимого чувства страха, которое могу только сравнить с чувством овладевавшим мной при виде бессознательных движений лунатика или автомата. Прогорев минут [215] с двадцать, посетивший нас Сент-Эльмскнй огонь пропал мгновенно; то есть, как вспыхнул так и погас без всякой видимой причины.

На другой день нам пришлось быть свидетелем вполне величественного явления тифона. Мы yжe несколько часов рассекали мутные воды Яванского моря, идя на восток попутным SW муссоном. Стоя на вахте, я следил за подымавшимся с горизонта облаком, поразившим меня плотностью своего строения. По мере приближения, это облако темнело, распространяясь во все стороны густыми походившими на дым клубами; а из середины его постепенно стала вытягиваться вниз громадная черная воронка. Ясно что образовывался тифон. Вдруг из тучи вырывается молния, вслед за ней раздается оглушительный треск громового удара. Под опустившеюся довольно низко воронкой, вода моря кипела клубясь и кружась, как бы крутимая вихрем. Вслед за первым раздается другой удар. И вот, почти мгновенно, упавшая к поверхности воронка всосалась в воду, и затем стала подыматься увлекая ее за собой.

Раскаты грома слились в один непрерывный оглушительный треск. Тифон образовался, имея вид двух конусов слитых вершинами, и шел почти на нас расширяясь в шейке по мере своего приближения. “Барабанщика наверх", «Бей тревогу», и вслед за этою командой раздалась звучная дробь, призывавшая нас к местам боевого расписания. Не прошло полуминуты, у раскрепленных и заряженных ядрами орудий, безмолвно стояла команда. Все замерло, и только по временам произносимые шепотом приказания командиров, наводивших opyдия, доказывали еще присутствие жизни. За это время двигавшийся на нас ревущий тифон принял почти цилиндрическую форму, изогнувшись красивою дугой вперед.

"Товсь!" раздалась команда, затем “пли!“

Вздрогнул корвет покрывшись белыми клубами дыма, вырвавшимися из пяти жерл наших 36 фунт. орудий. Вслед за гулом залпа, послышался рев спадавшей в море воды разорванного ядрами тифона, вместе с ливнем разразившихся над головами нашими грозных туч, осенявших верхушку водяного столба. “Отбой." “Орудия крепить." Через пять минут и следа не осталось всей этой катавасии. Облака исчезли, а горячее солнце мгновенно выпарило все признаки дождя. [216]

IV. Батавия.

В десять часов утра бросили якорь на Батавском рейде. Мы были избалованы предыдущими стоянками, где тропический ландшафт во всей могучей силе представлялся взору, и потому берега Батавского рейда как-то особенно показались мне пустынными и плоскими. На выдавшемся с правой стороны и едва выходящем из вод мысе, среди одноэтажных строений местного адмиралтейства, вытягивались высокие стрелы крана. Спереди, вглубь материка тянулся прямою лентой длинный канал, на заднем плане которого вы различали слившуюся в темное пятно массу зелени. Собственно Батавия, которую нашли на Яве селившиеся здесь Европейцы, расположена на никогда не высыхающих и век гниющих болотах, которыми окружен на несколько миль в глубину Батавский залив. Гибельное действие развивающихся тут ядовитых миазм заставило бросить бывший здесь город и основать другой за пределами болот. Последнему обстоятельству обязана своим существованием Новая Батавия, экваториальная Пальмира, резиденция колониальных властей и центр всей яванской промышленности. Несмотря, однако, на такую предосторожность, господствующие здесь эпидемические горячки, зараженные испарениями, являются страшным бичом, под ударами которого население города не раз редело с угасающею быстротой. Тем не менее, благоприятные условия быстрого обогащения, отчасти и привычка, заставили Европейцев пренебрегать смертью; они продолжали жить здесь как говорится припеваючи.

Не успели мы еще хорошенько прибраться и вымыть загрязненную копотью машины палубу, как приехал к нам резидент в сопровождении своего адъютанта и ари.

Ари по малайски значит огонь. Человек именуемый ари есть принадлежность всякого колониального туза. Он имеет назначением носить за барином сандаловый факел, о планах которого сей зажигает свою сигару. Служа как бы вывеской знатности, богато одетый ари зачастую имеет очень важное значение в доме своего барина. Следуя за ним [217] как тень, apu не редко успевает втереться в полное доверие своего хозяина, а сделавшись поверенным его, становится главным лицом в доме.

Вошедший на палубу резидент, которому были отданы все подобающие его сану почести, чрезвычайно любезно пожал рука нетерпеливо ожидавшему съехать на берег офицерству, и сошел в каюту капитана, где сервирован был завтрак. Моя невзрачная матросская голландка не дозволила мне предстать пред очи его светлости. В довольно грустном настроении духа гулял я по палубе, с завистью прислушиваясь к громкому говору по временам прерываемому дружным смехом завтракавшей компании. Матросское же одеяние я носил как более отвечавшее условиям деятельной службы грот-марсового старшины, отчасти же как более дешевое.

Но, странное дело, и тут случай помог мне. Элегантность моего простого платья, и вероятно пышные банты белых моих башмаков, возбудили любопытство резидента, вследствие чего он просил чтобы меня представили ему. Имея удовольствие произвести на его осанистую и красивую фигуру хорошее впечатление, я был приглашен им провести несколько дней в его резиденции, на что, конечно, с дозволения капитана я с восторгом согласился.

На другой день выкопав мою заплесневшую шляпу цилиндр и нарядясь в слежавшийся парижский фрак, я с большим нетерпением ожидал минуты отправления шлюпки на берег, облекая мозолистые мои руки в светло-палевые Жувеновские перчатки.

— А ты, барин, белья-то много не трать, не то вымыть не успеют как приедешь, говорил мне вестовой Осипов, широкоплечий матрос, ухаживавший за мной как нянька, почему и пользовавшийся правом некоторой со мной фамильярности.

— А что по-твоему, умная голова, грязным прикажешь ходить что ли?

— Умная или неумная голова про то Бог знает, а я тебе дело говорю. Приедешь да и попроси мадаму-то чтобы рубахи твои стирали, ан и ладно будет.

Отвалив от борта, направились мы к каналу соединяющему Батавию с рейдом. Канал делится на две части. Первая от города пролегает [218] по низменной местности болотистых берегов, и состоит из работ земляных. Вторая, длиною не менее двух миль, представляет замечательное гидравлическое сооружение, составляющее вполне заслуженную гордость здешних инженеров. Немало труда и знаний потребовалось чтобы вывести далеко в глубь залива две гранитные стены, промеж которых вырыть фарватер в который даже большие суда могут входить. Инженерам пришлось бороться не только с волнением обширного залива, но и с постоянным засорением выкопанной части от наносов. Это последнее препятствие так велико, что и теперь только постоянное и энергичное расчищение дна может не допускать образования перекатов и мелей. Обе дамбы в заливе оканчиваются круглыми бастионами, куда предполагалось поставить орудия. В описываемое же время, бастионы служили местом сборища Малайцам, любителям морских купаний, так и туземным бурлакам тянущим на бичеве суда до города.

Пройдя морскую часть канала, мы поплыли по континентальной, крайне плоской и болотистой, сплошь заросшей тростниками и мелким кустарником. Не совсем приятно пора-жает вас здесь, с непривычки, множество аллигаторов получивших тут какие-то права гражданства. Как раз за шлюпкой высовывалось продолговатое рыло большой амфибии, пыхтя и грузно плывшей за катером.

На берегу, мы могли видеть их во всех позах, лежавшими на леске и гревшимися. Замечательно что это животное, живя вблизи людей, утратило свой хищный характер и охотится только за курами, до которых очень лакомо.

Свободно плавая по каналу, аллигаторы не позволяют себе переступать известную границу вод, и зачастую вы можете увидеть купающихся людей в каких-нибудь пятидесяти саженях от греющейся амфибии.

Жители Батавии не запомнят несчастья, случившегося с человеком, хотя много жалуются на гастрономические наклонности и охотнические набеги этого животного на кур, гусей и уток.

Выйдя на пристань и отослав шлюпку обратно, я начал искать глазами какого-нибудь экипажа, так как оставалось до Батавии около двух миль, которые пройти пешком по жаре, и при том с чемоданом, было не возможно. Не говоря [219] по голландски ни слова, я был в большом затруднении как объяснить окружавшим, что мне было нужно. Но и в этом случае я неожиданно был выведен из неприятного положения появлением Китайца, говорившего по-английски. Он любезно послал своего сына за коляской, а пока просил войти к нему в дом, вместо того чтобы на сильном припеке солнца ожидать посланного.

Мой новый знакомый, зажиточный Китаец, был старшиной этой части старого города, исключительно заселенной его единоплеменниками. Он ознакомил меня с тяжелым положением кулиев (Кули — законтрактовавшийся на срок китайский работник вне своего отечества) на Яве. Преимущественно голод и нищета заставляют Китайцев покидать свое отечество. Переселение их, представляя выгодную спекуляцию для Европейцев, производится обыкновенно в обширных размерах следующим порядком: Хозяева плантаций, в виду слабости и лени местного населения, посылают в Китай для найма рабочих. Нанятые за ничтожную плату на три, пять, даже десять лет, Китайцы поступают на весь период контракта в полное распоряжение и даже владение нанявшего их плантатора. От природы трудолюбивые, они употребляются на самые тяжелые работы, в самых нездоровых местностях, причем до восьмидесяти процентов обыкновенно погибают от лихорадок. Выжившие сроки счастливцы, обыкновенно изнуренные, без гроша остаются на Яве, занимаясь всеми возможными мелкими промыслами. В этом обстоятельстве отчасти следует видеть причину процветания на Яве мелких ремесел. Несмотря на скудость барышей, многие Китайцы, благодаря их усиленному трудолюбию, хитрости, ловкости, пронырливости и частью плутоватости, делаясь зажиточными, в свою очередь эксплуатируют своих братьев. Китайская часть Батавии, за редкими исключениями, грязна и бедна. Низкие полуразрушенные каменные дома с галереями, убогие лавки, где все продается, начиная от гниющей говядины до опиума, вот все что вы встречаете в грязных и поразительно вонючих улицах, по которым во все стороны шныряют ее изнуренные обитатели.

Слушая жалобы Китайца на здешний быт, весьма меня интересовавший, я не заметил двух часов, проведенных [220] в беседе, под конец которой была приведена коля-ска. Мне приходилось ехать в самую жару, показавшуюся мне нестерпимою. Пробежав быстро расстояние, разделявшее старую Батавию от новой по прекрасному шоссе, обсаженному громадными деревьями, я, изнеможенный жарой, въехал в эту тропическую Пальмиру.

Батавия, конечно, один из самых типических городов когда-либо виденных мною.

Все в нем своеобразно и приспособлено к климатическим местным условиям. Прямые широкие улицы, обсаженные тенистыми деревьями, делят город на правильные кварталы. За этими аллеями и по обе стороны раскидываются парадные дворы, в глубине коих расположены жилища.

Дома зажиточных людей, могущие называться дворцами, по своему великолепию и размерам, выстроены обыкновенно в классическом греческом стиле. Дворцы эти отстоят друг от друга на больших промежутках, занятых роскошными садами, обыкновенно окружающими эти палаццо. Чистота необычайная. Тень везде. Воды сколько хочешь.

Я ехал как по пустынному городу, и только кое-где валявшиеся под деревьями Малайцы свидетельствовали о его обитаемости.

В полуденные часы, благодаря жаре, царствующей почти круглый год, вошло в обыкновение ничего неделание, или лучше сказать спанье дома в полутемных комнатах.

Город просыпается за час до заката солнца, и кипит далеко за полночь лихорадочною деятельностью благодаря некоторой прохладе.

Подъехав к портику дома резидента, поддерживаемому высокою колоннадой, которая упирается на отлогую мраморную лестницу мраморных же колонн, я был встречен ожидавшим меня дворецким, который тотчас повел меня в приготовленные для меня покои.

Отведенное для моего жительства помещение состояло из трех высоких прохладных комнат, уютных и удобных; из них одна была занята большою мраморною ванной.

Заботливость резидента поразила меня. На письменном столе все нужное для письма, в шифоньерке целая библиотека роскошно переплетенных книг, а на туалетном столе целый косметический магазин. Представив [221] долженствовавшего служить мне камердинером моего ари, безмолвный дворецкий, поклонясь, вышел.

Около четырех часов, любезный хозяин пришел осведомиться хорошо ли мне, а вслед за тем повел представить меня своей жене

Одичав совсем, благодаря суровым условиям матросской моей жизни, я чувствовал неловкость, даже страх вообразить себя лицом к лицу с женщиной. Признаюсь, идя я тщетно подготовлял фразу для вступления в разговор, и был так занят этим, что не заметил как пройдя целый ряд комнат мы очутились в приемной, по мозаике которой, едва касаясь ножками, шла навстречу нам молодая жена резидента.

Увидав ее, я совсем растерялся, покраснел, и сжавшееся от застенчивости горло потеряло способность издавать звуки. Словом, положение мое было самое глупое. Резидентшa кажется сжалилась надо мною, и начала первая свое приветствие.

— Mon mari n'a fait que parler de vous hier et j'avoue fai ete toute curieuse et impatiente de faire votre connaiesance. Monsieur, soyez le bienvenu chez поus, продолжала она, протягивая свою красивую ручку.

Боже, что со мной делалось! Я готов был просто на просто провалиться сквозь пол, тем более что моему смущению не предвидел конца.

Однако радушие хозяина и любезность его жены скоро рассеяли мое смущение, и я с удовольствием предался той милой болтовне, при которой так скоро знакомишься, не замечая, как время идет.

Родом Парижанка, моя молодая и хорошенькая собеседница была мила до нельзя. Не прошло часа, мы уже были почти старыми знакомыми.

Трудно представить себе, что-нибудь прекраснее ее шелковистых черных кудрей, густыми и прихотливыми волнами падавших на ее роскошные плечи. Они окаймляли как кости точеный прямой, широкий лоб, на висках которого сетью обозначались, просвечивая сквозь розовую прозрачную кожу, синие жилки. Голубые глаза осенялись длинными темными ресницами, от которых тень, ложась на нежную веку, придавала взору глубину и неопределенность. [222] Прямой тонкий нос, розоватые подвижные ноздри, восхитительные губки, за кармином которых проглядывали два ряда ровных жемчужин, все вместе представляло взору одну из очаровательнейших головок. Пленительная улыбка, грация не только каждого движения, но каждой интонации гармонического голоса, делали из нее женщину, от которой справедливо вся Батавия сходила с ума.

Она была в бальном открытом платье, с цветами на голове, одеяние которое носится здесь постоянно зажиточными женщинами.

Мы долго болтали втроем, и я ознакомился с жизнью батавского общества. Узнал что здесь есть опера; много танцуют; что живут преимущественно ночью; что мужья работают и приобретают, а жены веселятся и транжирят доходы. Словом, узнал все; даже несколько городских новейших сплетен, подстрекнувших мое любопытство настолько что я просил хозяйку поскорее познакомить меня с действующими лицами слышанных легенд.

Милая хозяйка предложила мне прогуляться по городу. Мы вышли на подъезд, у которого ожидала высокая victoria запряженная четверкой кровных английских клеперов. У подножек экипажа, почтительно изогнувшись, стояли два скорохода в блестевших золотом бархатных куртках. Усевшись в коляску, мы поехали, продолжая весело болтать.

Пустынные утром улицы теперь кишели народом всех племен и состояний. Там взвод всадников местной кавалерии с огромными пиками в руках и саблями, влачащимися по земле, прискакивая по-английски, едут рысью на крошечных местных клеперах, замечательно выносящих жару и усталость, а по росту походящих на меделянских собак. Одетые по-европейски, эти воины с отвислыми губами и при громадных шпорах, привязанных ремнями к босым ногам, невольно заставляли улыбаться. Тысячи Яванцев, Индусов, Макассарцев, жителей острова Бали и других, в праздничных нарядах блестевших золотом, яркостью и безвкусием, толкались рядом с европейским населением мужчин и женщин, бальные платья которых, особливо белые плечи, резко выдавались на темно-бронзовом фоне широкоскулых малайских лиц. Издали доносились до нас звуки оркестра; шум, смех и гул толпы давали всему вид [223] праздничного народного гулянья, посреди которого, ведомые под уздцы соскочившими с запяток скороходами, передние лошади, фыркая и танцуя, насилу пробирались.

Когда мы прыгали на гулянье, наша коляска была окружена всею jeunesse doree Батавии. Молодые люда наперерыв любезничали с моею соседкой.

Прослушав немного музыку, репертуар которой очень обширен и персонал замечательно хорош, мы поехали обратно, сделав по дороге несколько визитов. Повсюду я встретил радушие и гостеприимство. По cиe время с благодарностью вспоминаю об этих минутах проведенных в среде молодых женщин здешнего общества, так обласкавших меня.

Подъезжая к дому я был поражен видом военного пикета солдат, вооруженных вместо ружей длинными широкими видами. Это, объяснила мне резидентша, предосторожность против амаков.

Амаки — люди подверженные совершенно местному роду сумасшествия причиняемому чрезмерным употреблением отя. Эти несчастные, вооружась саблей, кинжалом, словом, чем попало, бегают и режут всякого встречного во славу Магомета.

Завидев или узнав о появлении амака, пикет бежит и окружает его, сдерживая скрещенными вокруг его стана вилами, а командующий унтер-офицер, имеющий знаком отличия башмаки, убивает амака как бешеную собаку.

Возвратясь в дом резидента, в приемной я нашел толпу гостей собравшихся обедать. Опять пошли представления и пожимания рук.

Сдержанная менее Англичан, здешняя молодежь соединяет с французскою любезностью и веселостью голландскую простоту и радушие. Из короткого знакомства с нею я вынес самое приятное воспоминание.

Ровно в восемь часов, в отворенные настежь двери, при двух ассистентах в роскошных местных костюмах, вошел в черном фраке дворецкий с докладом о поданном обеде. Как иностранцу, мне выпало на долю быть кавалером хозяйки.

Зал, в котором мы должны были обедать, был так [224] хорош, что я позволяю себе оставить на несколько минут очаровавшую меня хозяйку и ввести в него читателя.

Представьте себе внутренность громадного античного храма. Посреди, широкий купол покоится на мраморных колоннах, бронзовые основания которых стоят на полу, собранном шахматною доской из цветных мраморов.

Гладкие, белые, блестящие стены служили гигантскими рамами потемневшим от древности большим картинам, повешенным по одной в средине каждого ими составляемого четвероугольника. Стены и картины были испещрены мириадами красивых небольших разноцветных ящериц, быстро бегавших по ним и ловивших мух. Между колонн до верху покрытых вьющимися растениями, и среди зелени роскошнейших представителей местной флоры, группировалась удобная золоченая мебель, казавшаяся микроскопическою сравнительно с вышиной окружавших ее кустов и деревьев, которые в свою очередь не могли похвастать ростом в этой величественных размеров зале.

Под громадною бронзовою люстрой, спускавшеюся с купола и горевшею сотнями огней, был сервирован стол. Белизна скатерти, грань искрившегося хрусталя, блеск серебряных ваз с пирамидами душистых фруктов и громадных букетов, располагал к веселости. Прибавьте к этому толпу суетящейся прислуги в богатых фантастических костюмах, громадные веера из золотых перьев райской птицы, наконец тихие, как бы издали несущиеся звуки спрятанного где-то в цветах оркестра, и вы поймете, читатель, что я не смел протереть себе глаз из боязни, что проснувшись прерву этот восхитительный сон, который мог соперничать с волшебными рассказами Тысячи Одной Ночи.

Обед подвигался к концу. Сдержанность при начале уступила место беззаботной веселости, мастерски возбужденной умением хозяев.

— Слышали ли вы, господин резидент, что около Бантонга снова появились тигры? сказал г. Ван-Т***, записной охотник атлетического сложения, с добродушною улыбающеюся физиономией.

— Как же! Даже хотел вам предложить поохотиться, отвечал последний, и глядя на меня продолжал: — Прекрасный случай пофетировать нашего молодого гостя. [225]

— Только не ранее недели, решила хозяйка, — так как все шесть дней уже заняты. Я уверена, продолжала она, обратясь ко мне, — что вы не променяете предположенных удовольствий на охоту. Не правда ли?

— Конечно, нет, отвечал я послушно, хотя, признаюсь, не был совершенно уверен в искренности сказанного. Обуявший меня дух новизны и сильных ощущений так и толкал вперед по стезе неведомого.

— Итак в среду в путь, решил хозяин.

— Оно и лучше не торопясь приготовиться к охоте, сказал г. Ван-Т***.

Этим радостным известием закончился пир, и встав мы вышли на террасу роскошного резидентского сада.

Я скоро сошелся с г. Ван-Т***, оказавшимся вполне славным малым. Тут же он предложил мне свои услуги чичероне, от чего конечно я не отказался.

Далеко за полночь продолжалась веселая беседа. Завлекательные рассказы с одной стороны, веселые шутки с другой, заполонили совсем мое внимание, так что мне жаль стало, когда пришло время уходить.

Придя к себе, я застал прикомандированного ко мне Малайца бодрствующим, он выкуривал мириады комаров и мускатов забившихся под полог ожидавшей меня кровати. И тут новость: вместо обыкновенных простынь, я нашел тонкие мягкие циновки, а также в длину положенный довольно объемистый тростниковый пустой цилиндр. При виде моей удивленной физиономии, Малаец объяснил мне, что здесь все спят с такими цилиндрами между ног, покрываясь циновками, и что без этих предосторожностей спать нет никакой возможности от жара. Я безусловно допускал эту невозможность, имея пред глазами термометр, который показывал 31.

Оставшиеся немногие часы ночи я провел без сна. Жар, немилосердное жужжание комаров, а отчасти и виденное днем, так расшевелили нервы, что сомкнуть глаз не было возможности.

Только что стала заниматься заря, я увидал входящего уже в спальню г. Ван-Т***.

- Пора вставать, сказал он. — Пред нами три часа прошли, воспользуйтесь этим временем. Окунувшись в ванну показавшуюся мне ледяной, я [226] мигом оделся, и закурив сигары мы сели в коляску и помчались по кипевшим уже жизнью улицам Батавии.

Было четыре часа утра.

Легкая коляска заполненная парой ретивых лошаденок, управляемых Малайцем кучером, понукавшим их голосом и бичом, мчала нас с одуряющею скоростью. Быстро миновав аристократическую часть Новой Батавии, мы въехали в промышленную, вдоль и поперек перерезанную густо обросшими каналами служащими торговыми путями сообщений.

Сотни пирог нагруженных грудами пахучих фруктов, зеленью и живностью, с трудом пробирались по темным водам арройасов. (Местное название каналов) Дивная растительность окаймляла их берега. Тут были густые султаны кокосовой пальмы, темно-зеленые гигантские листья бананника, хлопчатое дерево покрытое как бы пушистыми шарами снега, какими представлялись лопнувшие плоды с выглядывавшим из них белым блестящим пухом хлопка. Тут пальма раскинула громадным веером свою листву. А в нее стоило только воткнуть нож чтобы получить фонтан молочной вкусной воды. Наконец нескончаемые баниасы, громадные деревья разрастающиеся длинными тонкими отпрысками, которые спускаются с ветвей на землю: коснувшись земли и пустив корень, ветви эти в свою очередь разрастаются деревом, из которого вытягиваются плодовитые отростки.

Все это перемешанное кучей льян, часто покрытых яркими цветами, представляет такую густую темную пахучую арку над каналом, что даже полуденные жгучие лучи солнца не в состоянии пробить ее. Я не мог оторвать глаз от медленно плывших пирог, ни от групп, весело купавшихся и брызгавшихся водой людей, от цветов роскошных, покрывавших воду, кувшинчиков и купавок.

После трех четвертей часа бешеной езды мы въехали в Старую Батавию, этот гроб стольких тысяч людей, обитаемый теперь только Малайцами и Китайцами. Что за по-разительная разница с оставшеюся назади Новою Батавией! Грязь, нищета, вонь, о которой трудно составить себе понятие, не испытав и не видав ее своими глазами. Тягостно делается, глядя на снующие здесь изнуренные под [227] влиянием убийственных миазмов лица обитателей, носящие все отпечаток смерти.

Эти смертельные испарения имеют своим источником лeca корнепусков в изобилии растущих на вонючих, никогда не высыхающих грязях окружающего эту местность прибрежья.

Корнепуск ядовитый кустарник. Громадный, шишкообразный корень его разбухает от покрывающей его воды прилива и увеличивается в окружности на несколько дюймов. Оголенный спавшими при отливе водами корень этот, высыхая под жгучими лучами солнца, выпаряет из себя ядовитые миазмы, носящиеся над его лесами в виде желтоватого пара. Горе тому месту куда каприз ветра занесет их! За появлением этих миазм следует неминуемая смерть от отравы.

Целью вашей прогулки были между прочим конечные форты молов канала соединяющего рейд с Батавией. Мы ехали по болотистой дороге издававшей особенно неприятный запах гнили, и подскакав к каменным сооружениям пошли к бастионам пешком. Идти надо было версты три. Становилосъ жарко; однако благодаря моему собеседнику, я не заметил как, миновав разделявшее нас пространство, мы очутились на бастионе.

Вступив туда, мы тотчас же были окружены кричавшею и толкавшеюся толпой Малайцев, просивших подачки, что и было исполнено Ван-Т***, который бросил горсть мелких монет в море. Отхлынуть от нас, проследить за падающими в воду деньгами и броситься за ними было для них делом мгновения. Не успели еще улечься кольца расходившиеся на гладкой поверхности воде рейда с мест куда нырнули люди, как стали показываться одна за другой головы, затем высовываться руки, промеж пальцев, которых блестело брошенное Baн-Т*** серебро. А вслед за тем вся эта гоготавшая гурьба шумно поплыла обратно, борясь и отымая друг у друга находку. Громкий неожиданный возглас последнего из них погнал плывущих стрелой к спускавшейся по боку бастиона лестницы, на которую они и стали взбираться с крайней поспешностью и со всеми признаками силь-ного страха. Почти одновременно Ван-Т*** обратил мое внимание на большое, выходившее из воды, спинное перо [228] приближавшейся черной шарки, не вдалеке плывшей от только что вышедших людей.

Черная шарка — громадная акула. Она замечательна своею величиной и силой. В лоциях берегов и морей где она водится встречаем баснословные описания ее прожорливости, в роде того, что в животе пойманной шарки таким-то кораблем нашли еще не разложившегося английского часового с ружьем, упавшего с такого-то судна и целиком проглоченного чудовищем.

Несмотря на эти сказки в которые туземцы крепко веруют, нашелся охотник померяться ловкостью с этою ужасною рыбиной, подплывшею со свойственною ей смелостью почти к каменным стенам бастиона. Взяв в зубы большой нож, Малаец бросился в воду и нырнул. Что происходило в безмолвных мутных волнах залива, я не знаю, но чрез минуту, которая показалась мне в тревожном ожидании целым часом, этот молодец выскочил как пробка из воды, дерзка в руке нож со стекавшею с него окрашенною кровью водой.

Почти вслед за ним всплыло белое распоротое брюхо чудовища еще бившегося в предсмертных конвульсиях. Дружный крик приветствовал победителя, смиренно вле-завшего на лестницу входа, на верху которой стоял Ван-Т***, держа в руках золотую монету, награду Малайца за его неустрашимость.

Весь фортель этой проделки, как объяснил мне Ван-Т***, когда мы возвращались, заключается в уменье пользоваться неспособностью рыбы схватывать что-либо сверху вниз, причем решающийся проделать штуку Малаец, нырнув под рыбу и схватив одною рукой за ее крыло, успевает распороть ей брюхо ранее, нежели чудовище попробует бежать или обороняться.

Усталый, вернулся я домой. Без сна проведенная ночь, палившее солнце, сильные ощущения, все вместе свалило меня на кровать, и я заснул богатырским сном, каким спит только усталая, безмятежная юность.

После обеда, также весело проведенного и роскошно сервированного как вчера, мой чичероне, прозванный хозяйкой не знаю почему-то моим злым гением, пришел ко мне с предложением вместе идти смотреть танцы ронгин. [229]

Ронгина завезена сюда из Индии. Танцовщица по виду, по ремеслу же совсем иное, она прибегает к танцам как к могущественному средству действовать на мужчин.

По мере приближения к месту где должны были видеть тандах, танец ронгин громче и громче до нас доносились звуки оркестра возвещавшего скорое начало пред-ставления.

Вот мы на одной из загородных площадей, посреди которой воздымался громадный шатер, окруженный густою толпой жаждущих попасть в этот храм наслаждений. Наше положение Европейцев давало нам преимущество пред всеми, и расступавшаяся толпа дозволила нам скоро добраться до палатки. Картина представившаяся тут была чрезвычайно своеобразна. Во глубине, на белых плетеных ци-новках сидели поджав ноги семь ронгин. Они, несмотря на свою молодость и отчасти красоту, все носили тяжелый отпечаток разврата и изнеможения.

Одежда их состояла из короткой шелковой юбки, массы бус и густо падавших на плечи волос. Они громко переговаривались и хохотали окидывая жгучими взглядами то входящих, то толпу, сидевшую живописными группами со всеми признаками снедающего нетерпения. Вся внутренность шатра была обвешена сотнями горевших фонарей и насыщена возбуждающим запахом мускуса, а откуда-то несшиеся звуки плясовой раздражали в высшей степени нервы.

Танцы ронгин скоро так наэлектризовали публику, что молодые из туземцев стали являться на сцену, чтобы танцевать с ними. Страстные, порывистые движения танцовщицы, трепещущее тело, горячие поцелуи, все это скоро доводило мужчину до полного исступления, вслед за чем наступало полнейшее изнеможение. Не будучи в состоянии продолжать пляску, он должен был отказываться от состязания. За удовольствие протанцевать и получить несколько поцелуев танцор отдавал баядере все находившиеся у него деньги, и пристыженный уходил на свое место.

Неудача одного подстрекала другого, затем третьего, а в сумме выходило, что танцовщица зарабатывала себе хорошие денежки. Надо отдать однако справедливость, что из семи [230] ронгин мной виденных, я не заметил ни у одной ни грубо цинической позы, ни грязно эротического движения.

Счастливым считался тот добровольный танцор чьи силы выносили испытание и искус танцев. В этом случае плясавшая с ним ронгина принадлежала eмy всецело до следующего тандаха, то есть до следующего вечера. В мое присутствие однако ни на чью долю не выпало этого счастья.

С тяжелым впечатлением вернулся я домой. Всю ночь снились мне танцующие рангцньи, и только пред утром удалось мне отделаться от кошмара.

Семь дней проведенных в Батавии были ряд балов и обедов. Началось с бала у резидента. Не стану описывать всех этих празднеств в европейском вкусе, так как они отличались только великолепием обстановки, массой красивых женщин, да ежели хотите, таким entrain и весельем какого мне никогда не встречалось видеть в Европе. Тут действительно веселились от души, танцуя до упаду.

На одном из последних балов я устал до того, что сев в кресло в будуаре хозяйки, заснул. Будуар этот примыкал к спальне, и потому не был даже освещен. Бал кончился, гости разъехались, а молодые хозяева, как я это узнал после, говоря о моем внезапном исчезновении, лукаво улыбались. Долго ли спал, я не знаю, но помню только, что был пробужден каким-то грохотом. Пока я протирал глаза, и, стараясь уяснить себе, где я и как сюда попал, находившаяся впереди меня дверь вдруг отворилась, и я увидал шедшего прямо на меня хозяина, в одной рубашке, со свечей в руках, а из-за него выглядывало испуганное лицо хорошенькой его жены, явившейся, как была в постели. Когда они увидели меня, посреди обломков фарфора упавшего вместе с небольшою этажеркой, вероятно, мной во сне уроненною, и причинившего весь переполох, у них, надо полагать, спала целая гора с плеч, а переход от возбужденного состояния к успокоению так внезапен, что позабыв свое более нежели легкое платье, они кинулись ко мне и, смеясь стали расспрашивать почему я тут (Хозяева не на шутку перепугалась, что и понятно, ежели вспомним, что на Яве существуют амаки и шайки разбойников ни пред чем не останавливающиеся).

Молодая женщина первая заметила неловкость своего [231] положения, и действительно она под руку мужа стояла в одной батистовой рубашечке которая падала с плеч.

Покраснеть, вскрикнуть и убежать было для нее делом мгновения.

Мы же с ее мужем хохотали как сумасшедшие. Действительно, сцена становилась до нельзя куриозною, тем более что с каждым мгновением являлись новые испуганные лица многочисленной дворни. Челядь просто недоумевала, глядя на нас, стоявших друг пред другом и помиравших со смеху. Для полноты следует прибавить. что все лица этой буффонады, за исключением меня во фраке и белом галстуке, были в одних рубашках и со свечами в руках.

Придя домой, я не ложился, а оставшийся час посвятил осмотру оружия, так как завтра с рассветом мы выезжаем на охоту.

Первый проблеск зари застал нас всех готовыми к выезду. Высокие сапоги, предосторожность от змей, синяя блуза на голове, что-то в роде шлема с вентиляцией и другими затеями, делающими этот головной убор непроницаемым для солнца, штуцер в руках, нож и топорик за поясом, — вот как выходили мы на двор резидентского дома отправляясь в путь. Два экипажа, похожие на большие корзины с крышами, с сиденьями сзади и спереди, запряженные каждый восьмью борзых клеперов, ожидали нас у подъезда. Разместившись в них, мы выехали со двора и понеслись по широким улицам Батавии. Топот копыт, хлопанье бичей, грохот погремушек, пронзительные крики понукавших лошадей возниц, все это вместе составляло какофонию, не лишенную, ежели хотите, какой-то дикой прелести.

При каждом экипаже, кроме кучера-Малайца, было по два скорохода; попеременно бежавшие рядом с лошадьми. Голые, они ловко вскакивали на подножки экипажа, когда длинная в три выноса запряжка пускалась карьером; но только лишь устававшие лошади умеряли свой бег, эти статные и красивые Малайцы, соскочив на ходу и подбежав к лошадям, частью голосом, частью же бичом вновь пускали вскачь запыхавшуюся упряжку.

Мы ехали по прекрасному шоссе, защищенные густою тенью окаймлявших его хлопчатников, на сучьях [232] которых подвешены проволоки телеграфа. Окружающие дорогу земли возделаны везде тщательно. Поля золотистого риса, сахарного тростнику и бетеля в перемешку с плантациями кофе, ванили и корицы, тянулись почти беспрерывно, и только кое-где букеты пальм и мускатных деревьев разнообразили монотонию ландшафта.

Не большие протяжения полей дают возможность защищать посевы от стай марабу, белых журавлей и других птиц оригинальным и красивым пугалом. Посреди поля, на высоких бамбуковых жердях, устраивается крытая листьями будка, от которой как паутины во все стороны к меже тянутся тонкие веревки с привязанными к ним длинными листьями. Мальчишка-Малаец, сидя в будке и дергая за эти веревки, приводит в колебание систему бесчисленных листьев спугивающих птиц.

Вообще говоря, все встречавшееся по дороге поражало меня порядком, чистотою и предусмотрительностью. Правильное почтовое сообщение связывает все мало-мальски значительные центры промышленности. Оно производится по пре-красным шоссированным дорогам, густо обсаженным тенистыми деревьями. Плавно качаясь на мягких рессорах быстро несущегося экипажа, оставляя за собой то прекрасно возделанные поля высшей культуры, то живописно расположенные чистые красивые деревушки, где все дышит довольством, никак не подумаешь, что путешествуешь на крайнем Востоке в стране, признанной почему-то дикою. Но раболепство местного населения поражает вас. Так и мерещится широкоплечий, вооруженный бичом, Голландец, проводящий по изогнутым пред ним туземным спинам идеи прогресса. Здесь туземец не что иное, как орудие обогащения Европейца, смотрящего на него тем же заботливым оком, с каким глядит на жирного буйвола. Проявления раболепства мы встречали на каждом шагу. Стоит белому показаться, как все в виду его находящееся, в знак уважения, садится на корточки и понура голову сидит пока не потеряет его из виду. Мне тяжело было смотреть, как по мере нашего приближения все валилось как скошенное. Попадалась ли артель переносчиков, прибежкой несших на длинных коромыслах грузы, или группа женщин с закинутыми за спину грудными детьми, все безразлично, завидев пыль поднятую [233] нашими колесами, поспешно клала грузы и детей на землю, а сами садились в ожидании нашего проезда.

Бешено проскакав в три с половиною часа разделявшие нас от Бейтзенорга сорок миль, мы въехали в эту роскошную местную резиденцию вице-короля, славящуюся сво-им музеем, а еще более единственным в мире ботаническим садом.

Это естественная оранжерея, расположенная на нескольких квадратных верстах, у которой крыша — лазоревый купол тверди залитой золотом лучей, проходы — тенистые, широкие аллеи, бассейны — целые озера прозрачной как кристалл воды. Все это вместе является пред вами дивною декорацией фантастического балета. Чего здесь нет? Сотни тысяч растений, собранных на красивых уступах причудливых скал, растут и процветают из-под волшебного жезла здешнего волшебника, г. Теймана, уже тридцать лет посвятившего себя науке и детищу своему, саду.

Тут самые необычайные экземпляры орхидей, повиснув на тонких стеблях льян, представляют взору грозди цветов, мерно качающихся под дуновением освежающего ве-терка. Немного далее, как бы в насмешку, большие черные обезьяны, точно думая представить из себя цветы, прицелясь длинными хвостами к сучьям деревьев, с криком и свистом раскачиваются на этих импровизированных качелях. Здесь, на тихих водах овального озера, виднеются тысячи разноцветных лепестков промеж листвы роскошной водоросли, кажущейся мизерною в сравнении с гигантскими листьями Victoriae Reginae.

Гоняясь за блестящею бабочкой, порхавшею над водой, выскочивший слишком высоко из нее карась упал на один из листьев этого растения, похожих на круглые подносы в шесть футов диаметра. Несмотря на силу падения рыбы в несколько фунтов веса, лист даже не выгнулся, а бедный карась прыгал на нем как на сковороде, пока не был мигом схвачен птицей, спустившеюся на него с быстротой стрелы.

Немного далее виднелась аллея ядовитых растений.

Глубокое раздумье овладевает вами при мысли, что пред глазами находится та естественная химическая лаборатория, где природой вырабатываются соки, с употреблением которых сопряжены с одной стороны отравы, страдания и [234] преступления, с другой — благодетельное исцеление стольких болезней.

Я был выведен из своего раздумья группой подошедших к нам больших обезьян. Твердо стоя на задних ногах, некоторые из них смело пожали нам руки, и с важностью, не торопясь, удалились на лужайку, где предались самым разнообразным гимнастическим упражнениям.

Посетив музей, полный желтоватых алмазов Борнео, олова Суматры и меди Целебеса, а такзке пышный дворец вице-короля, которому не удалось представиться, так как он уехал внутрь острова, мы, напутствуемые пожеланиями счастливой охоты, распростились с радушно принявшим нас г. Тейманом.

По мере удаления от Бейтензорга, местность по которой мы скакали становилась гористее; крутые подъемы, обрывистые спуски, тяжело давали себя чувствовать нераз выбивавшейся из сил упряжке нашей. Наконец у подножия Магамендонга пришлось заменить легконогих скакунов тяжеловесными буйволами. Замечательна ненависть этого животного к белым. Буйвол обнаруживает ее всегда, когда только может, или оплевывая из плоских ноздрей своих Европейца, или стараясь боднуть его блестящими своими рогами.

В раскаленной атмосфере, напоминавшей растопленный металл, подымались мы в гору. Побуждаемые веселыми погонщиками, буйволы, тяжело дыша, едва тащили наши легкие экипажи, которые на этой крутизне только что были под силу восьми животным.

После трехчасовой езды мы добрались, измученные и усталые, до гребня перевала, шириной в несколько caжeн. Там ожидали нас новые лошади. Открывшаяся дивная панорама с высоты нескольких тысяч фут вполне вознаградила только что перенесенные трудности подъема.

Сзади плоское прибрежье, окаймленное вдали зеленоватыми водами Яванского моря, тонуло в массах растительности, представлявшейся роскошным шитым ковром, центром которого был как на ладони видневшийся Бейтензорг, окруженный самыми причудливыми арабесками разноцветных плантаций; спереди — обширный горный ландшафт, где горы, похожие на гигантские окаменелые волны, отражали от себя все тоны синего, зеленого и голубого. [235]

Игра этих цветов на резко обозначавшихся вершинах гор, сплошь покрытых разноцветною листвой девственных лесов, была восхитительно хороша; продувавший горный ветерок, освежая измученные легкие, давал возможность наслаждаться прелестями этого грандиозно развернувшегося горного вида.

Спуск с горы стоил подъема. Мы неслись с одуряющею быстротой вниз. Листья, стволы, каменья, попадавшиеся люди, все это сливалось в одну неопределенную массу, мелькая в глазах потерявших способность явно различать предметы.

У подошвы горы живописно раскинулся окруженный садами Тианжур.

Позавтракав тут наскоро, мы поехали вперед, торопясь чтобы еще засветло миновать грозный Тизоканский обрыв. Дорога по которой мы скакали шла по холмистой местности, часто пересекаемой глубокими обрывами.

То подымаясь, то опускаясь, то лепясь по крутым бокам скал, шоссе причудливо извивалось гигантскою змеей, кольца которой виднелись на десятки верст.

Ловкость кучеров Малайцев и смелость ретивых лошадок поистине удивительны.

Несмотря на ежеминутные высокие подъемы, крутые повороты, страшные спуски, наши борзые восемь клеперов, гремя бубенчиками, неслись ровным карьером управляемые энергическою рукой возницы Малайца. Попадавшиеся через обрывы мосты поражают незатейливостью своей постройки, подчас и страх овладевает, когда едучи карьером на качающемся в воздухе полотне настилки измеряешь взором зияющую под ногами пропасть.

Вообразите себе мост, в постройку которого не входит ни куска камня и железа: две, в руку толщиной, веревки, скрученные из волокон бамбуковой коры привешенные к стволам растущих по берегам обрыва деревьев, прикреплены к этим, на глаз выровненным гирляндам, помощью бамбуковых тонких жердей, служащих тягами для легкой настилки моста. Все это вместе, с виду походя на висячую катушку, качается в пространстве при малейшем ветре. Нечего говорить о том, что происходило тут, когда мы полным карьером неслись по этому, действительно легкому во всех отношениях, сооружению.

[236] Подскакав к Тизоканскому обрыву, мы были встречены ожидавшим нас для спуска местным раджей, явившимся во главе подданного ему племени, для того чтобы помочь совершить нам эту переправу. В яркой юбке, в блестящей золотом малайской шляпе, он, важно подбоченясь, стоял впереди своих подданных, тотчас присевших на корточКи, как только завидели наши экипажи. Не успели мы еще остановиться, как вся эта орда, по знаку князя, кинулась к нам, и во мгновение ока выпрягла лошадей.

Привязав к задней оси нашей корзины длинную и толстую веревку, они толкнули экипаж вниз. Предоставленный на этой круче своей тяжести и управляемый повисшими на дышле несколькими человеками, экипаж высоко подпрыгивая, быстро понесся промеж двух густо заросших льянами высоких стен.

Державшая веревку, длинная вереница голых Малайцев, с хохотом и бранью, извивалась гигантскою живою змеей, стараясь задержать быстро несшийся экипаж.

Гул, смех и крики людей, скрип колес, грохот отрываемых каменьев, быстро катившихся опережая нас, шлепанье падавших людей, — все вместе представляло такую необузданную, дикую картину, что впечатление ее и по сие время не изгладилось из моей памяти. На дне обрыва нас ожидали буйволы, помощью которых мы взобрались по противоположной спуску круче, а там новая запряжка лошадей понесла нас к Бантонгу. Переправившись на пароме через реку, по берегам которой живописно раскинулись, утопая в зелени несколько деревень, мы уже в сумерки добрались до Бантонга, после дня полного сильных ощущений, вызванных как дикою красотой оставленной за нами горной природы, так и бешеных препятствий преодоленных еще более бешеною ездой.

Расположившись во дворце местного губернатора, наша компания за веселым ужином решила посвятить завтрашний день отдыху.

Признаюсь, я был этим решением очень доволен, тем более что такое распределение времени давало мне возможность представиться жившему в Бантонге резиденту-султану, повелителю всех туземных племен этого обширного округа. И на этот раз, счастливая с приезда моего на [237] Яву, судьба опять улыбнулась мне. Султан, узнав о нашем прибытии, прислал пригласить нас завтра к себе обедать, обстоятельство, по словам губернатора, значившее что он желает щегольнуть своим оркестром, а главное баядерами.

Султан-резидент принял нас в своем дворце с подобающею важностью.

Обширная постройка, в роде сарая, с множеством больших прохладных комнат, обтянутых красивыми циновками местного произведения, служила ему жилищем.

В одной из зал, окруженный целым роем своих придворных одетых в расшитые туземные костюмы, султан встретил нас с добродушною улыбкой. Сам он носил пышное, залитое каменьями и золотом, местное платье, к которому вовсе не шли лакированные башмаки. Этот добрый старец тотчас изъявил готовность способствовать охоте, выразив желание сам участвовать в ней, повторил приглашение пожаловать к обеду.

Весь разговор шел с помощью переводчика, так как султан, хотя и говоривший по-голландски, не показывал этого при высокоторжественном настоящем приеме, находя это неприличным своему сану.

Бантонг имеет вид громадной деревни. Будучи важным торговым, он вместе с тем и промышленный пункт; там же сосредоточена вся административная деятельность Бантонгского округа. Султан находится в полнейшей зависимости от колониального управления, имеющего по договорам даже право удалить его, назначив другого местного князя в резиденты, — словом, он не что иное как фирма получающая от голландского правительства около 150 тысяч фр. содержания, да имеющая вдвое своего дохода, и живущая ничего не делая, в свою сласть.

После нескончаемого обеда на европейский лад, мы вышли на террасу парадного двора. Темная ночь заменила душный день. Как очаровательны эти ночи! Глубокая, шелковистая, точно ласкает вас, а этот воздух густой, душистый, мягкий как масло, — им не надышишься....

Закурив сигары, мы разлеглись в гамаки в ожидании представления. Сцену, или лучше сказать арену, представлял двор, обсаженный громадными пахучими деревьями. Он был полон народа, пришедшего участвовать в празднестве. [238] Люду было столько, что, несмотря на всю обширность места, все деревья кругом заняты были зрителями.

В средине этого живого моря голов, находилось пространство, занятое музыкантами и освещенное сотнями факелов. По знаку султана, был исполнен воинственный марш и несколько туземных мелодий.

За концертом следовал балет. Вышли девять танцовщиц, молодых пятнадцатилетних девушек, статных и красивых. На их шелковистых распущенных чер-ных волосах надет род золотого шлема, изображающего голову мифологического дракона. Золотой кованый пояс, или вернее, корсет, засыпанный каменьями, придерживает на талии короткую яркую шитую шелковую юбку. Обнаженные плечи и грудь были покрыты богатыми ожерельями. Точеные же как бы из темной кости руки и ноги блестели от мно-жества колец и браслет.

Балет продолжался около часа. Султан был в восхищении. Мои товарищи тоже, а я был доведен до такого нервного состояния что лег спать со страшною головною болью.

Утром султан прислал сказать, что не будучи в состоянии ехать с нами на охоту он извинялся, и вместе давал в наше распоряжение трех лучших своих стрелков, так что наша компания состояла теперь уже из десяти человек охотников.

Охота на тигра бывает двух родов. Одна, происходя в камышах, производится облавами; другая, в местах гористых, заключается в умении выследить зверя, и за тем встретясь с ним глаз на глаз вступить в бой. Последний способ и труднее и опаснее, так как бывали примеры, что зверь которого искали охотники следил сам за ними по пятам, сам и кидался на них в то время, когда они менее всего откидали этого.

На долю нашу выпала последняя охота. Милях в двадцати, в горах, найдено было логовище зверя. Тигр и тигрица очень давали о себе знать окружающим, это место де-ревень, и как бы волшебством ускользало от всех поисков туземных охотников.

Чтобы добраться до места жилища нашего неприятеля, приходилось ехать миль пятнадцать без дорог; [239] затем идти пешком миль пять или шесть сквозь девственный лес, которым сплошь зарос северный склон хребта.

Тут-то тигр основал свой притон, в одной из многочисленных пещер этой скалистой части гор.

Составляя план кампании, одни предлагали засесть на заре на тропе, по которой горные антилопы спускаются в долины для водопоя, так как за стадами их обыкновенно следит хищник и нападает когда животное, напившись, делается тяжелым и неспособным к продолжительному бегу. Другие же, в том числе и г. Ван-Т***, желали идти прямо к логовищу, в том предположении что вместе с тигром мы могли убить и тигрицу. После получасового прения, последний план был сообща принят, и мы пустились в дорогу. Шестичасовой переезд до места от которого мы должны были идти пешком был крайне утомителен. Тропа по которой с трудом тащили нас буйволы была самая головоломная дорога какую я когда-либо знавал в жизни. Пролегая по бокам голых скал иди лепясь по краю пропастей, она то подымалась по необычайным крутизнам, то вдруг падала в зияющую глубину, извиваясь промеж глыб гранита нагроможденного на дне этих глубоких оврагов. Далее, вилась она по нескончаемым джонглям, долинам, так густо заросшим гигантскими камышами, папоротником и бамбуком, что вся наша корзина с буйволами и людьми, въехала в эту чащу, походила на зайца в поле раки. В этих джонглях духота была нестерпимая. Сырая банная атмосфера, мириады мускит и разных кусак положительно заставляли выбиваться из сил и животных, и людей. Измученные до крайности, к вечеру мы приехали к подошве кряжа на вершине которого предполагалась охота. Думать пускаться ночью далее было немыслимо, и вот мы расположились переночевать бивуаком в деревушке живописно раскинувшейся вдоль широкого быстрого горного ручья. Жители, узнав цели нашего прибытия, приняли нас как избавителей, и, нарассказали таких ужасов об обитателях пещер, что хоть бы волосам становиться дыбом. Оказалось что тигров было целое семейство, державшее все окружающее население в осадном положении, и что не один [240] смельчак поплатился уже жизнью за дерзость вступать в бой со свирепыми обитателями этих дебрей.

Весть о нашем приезде быстро разнеслась не только между всеми обитателями деревни, но и достигла лежавших вблизи селений. Мы остановились в большом доме назначенном служить помещением для приезжающих сюда иностранцев. Тут пришлось мне присутствовать при крайне оригинальной церемонии исполняемой девушками для проезжих. В сущности это своего рода эксплуатация, так как за это удовольствие приходится расплачиваться подарками. Дело в том, что на Яве повсеместно распространен обычай жевать бетель, что додается как для чернения зубов, так и для удовольствия которое это доставляет жующему. Бетель приготовляется тестом из порошка очень едкого ореха, арек, который иногда мешают даже с негашеною известью. Скатав род длинной палочки, завертывают ее листом жгучего сири, и кладут в рот вдоль десен. Для непривычного, это своего рода мушка поставленная на десны и скоро натягивающая пузырь; для туземцев же, это наслаждение. Странно однако то что жующие эту отраву нисколько не портят себе желудка и напротив их дыхание делается чрезвычайно душистым и приятным.

Церемония предложения сири производилась следующим образом. Около полуночи все участвующие девушки вошли, вместе с сопровождавшими их замужними женщинами, в наше помещение и расположились в большой зале полукругом усевшись на подушках и держа на коленях ящики с бетелем, покрытые листьями сири. За ними сидели замужние женщины. Девушки были одеты в праздничных нарядах, и большая или меньшая роскошь ящиков с бетелем обозначала положение родителей, и необходимость получения лучшего подарка. В углу сидели два музыканта на катингашах (Инструмент составленный из ряда гангов подобранных под тон). Церемония началась приветственною речью сказанною от лица всех присутствовавших девушек старшиной селения и переведенною нам толмачом. Речь эта заканчивалась предложением сири. Старший из нас по положению [241] Ван-Т*** отвечал на эту речь речью же, где благодарил девушек, и от имени нашего принимал бетель. После переговоров, каждый из нас подходил поочередно к девушкам, брал листок cиpи, взамен которого клал подарок, и поцеловавшись с одной шел к другой. Когда мы обошли всех, началась вторая часть празднества, заключавшаяся в пении и танцах между молодыми. Старые же, собравшись в угол, с жадностью принялись жевать бетель с опиумом, которым мы их угостили.

С рассветом, зарядив ружья, мы весело выступили в путь. Быстро подвигались мы по едва заметной лесной тропе. Я вполне мог наслаждаться постепенно развертывавшеюся пред глазами дивною панорамой лесных и горных видов. То до низу заросшее ущелье, по дну которого бежал промеж каменьев, весело журча, прозрачный как хрусталь, ручеек, то вдруг как из земли вырастала, за поворотом скалы, целая чаща цветущих рододендронов, в перемежку с мятными деревьями покрытыми красными, желтыми и оранжевыми цветами. Или же, в полмили длиной, являлся туннель образованный гигантскими зубчатыми листьями древовидных папоротников. Такой папоротник, отделяясь темным пят-ном ото всего залитого солнцем окружающего, навевал на нас дневную прохладу как только мы проникали под сень его непроницаемой лучам крыши, Далее, нас поражала группа могучих деревьев, из среды которых взвившаяся как ракета к небу пальма рассыпалась легким во все стороны султаном листьев. Все это обвешано причудливыми, цветущими гирляндами льян, по красивым фестонам которых гонялись друг за другом стаи обезьян спугивавшие тоже стаи различных птиц, с криком перелетавших и бли-ставших на солнце разноцветными перьями.

После двухчасовой ходьбы мы вышли на более открытое место. Развернувшаяся вдруг восхитительная декорация была дивно хороша: вы как будто накурились опиуму и грезите. Крик восторга невольно вырвался из нашей груди.

Нашим удивленным глазам представилась не глубокая долина, по дну которой протекал широкий ручей, образовавший почти круглое озеро благодаря высокой гранитной глыбе заграждавшей ему путь. Тихие воды этого озерка, окаймленные зеленою рамкой муравы и цветов, прорываясь сквозь расщелину скалы, падали шумным каскадом с другой ее [242] стороны и, клубясь, продолжали свое бурное течение по ложу усеянному глыбами, обросшими мхом всех цветов.

Справа, долина упиралась в подошву горы, гордо подымавшей свою остроконечную вершину, которая тонула в густой синеве неба.

Слева, она окаймлялась прихотливыми фестонами дальнего кряжа сливавшегося с небом, залитым светом утреннего солнца. А вдоль боков этих гор, составлявших фон картины, как бы задержанные иглами остроконечных скал, лепились ослепительной белизны небольшие облака, видимо таявшие под действием жгучих лучей. Спереди воздымалась непроходимая чаща леса, выше которой виднелись голые громадные скалы гранита то нагроможденные друг на друга, то разбросанные.

Сама долина представляла грациозную картину. Кусты цветущих азалий, рододендронов, мятного дерева, живописно группировались в разных местах, смешивая между собой пышную листву и разноцветные грозди своих причудливых роскошных цветов. Глядя на это, мне пришло на ум народное поверье о Вилисах. Так и казалось, что вот раздастся тихая и грустная мелодия, и лепящиеся по скатам гор облачка спустятся в долину и примут образы девушек, которые начнут фантастические нескончаемые танцы.

Мы двинулись вперед. Перейдя в брод речку, мы вошли в лес, куда с трудом могли углубляться. По мере удаления от долины, путь становился все трудней. Мы взбирались на крутой подъем непроницаемой чащи девственного леса. Целый хаос стволов, сучьев и листьев преграждал нам дорогу. Все это было обвешано и задушено сетями льян, порой до того часто переплетенных, что приходилось топорами прорубать себе лазейки. Громадные глыбы оторванных скал, громоздясь друг на друга, то и дело останавливали наше шествие, заставляя преодолевать эти препятствия; карабкались на них с плеч товарища, которого в свою очередь, лежа на уступе, приходилось подымать на руки. Прибавьте к этому нестерпимую духоту, сонмы жалящих москит, и вы можете себе представить, на что мы походили после такой трехчасовой гимнастики. Выбившись из сил, оборванные, грязные, отощалые, мы остановились отдохнуть в дикой, глубокой котловине, образованной [243] гигантскою расселиной на граните скалы, куда мы взбирались. На наше счастье тут еще была вода. Но, Боже, что за вода! Теплая, мутная, с сильным запахом серы. Вылежавшись под сенью нависших над головами нашими скал, разбитые мы пошли вперед.

Заходившее солнце застало нас в каких-нибудь полумилях от опушки леса и милях в полутора от логовища тигра. Ландшафт изменился. Полная жизни природа более низкого пояса гор перешла в мертвую, наводившую уныние. Мы были невдалеке от термальных серных источников, клокотавших в жерле давно потухшего вулкана. Серные испарения убийственно действуют на все органическое. Птицы, гады, даже насекомые пропали. А поблекшая листва дерев, по мере приближения к источникам, исчезала, и вашему усталому глазу являлись голые стволы, голые сучья с кое-где болтавшимися, чахлыми, беловато-серыми листьями, Словом, мы имели пред собой картину умиравшей природы, тяжело ложившуюся на сердце. Но время было подумать и о ночлеге. Я, признаюсь, смеялся, глядя на квашеные лица моих товарищей охотников-дилетантов, которым не по вкусу приходилась предстоящая ночевка под открытым небом и с пустым желудком. Действительно, даже записной охотник как Ван-Т*** сделал громадный промах, предположив, что мы успеем вернуться с экскурсии вечером в деревню, где остался весь наш багаж. Если бы не предусмотрительность проводников, захвативших несколько горстей вареного риса, то нам вероятно пришлось бы проголодать более суток.

Место избранное нами для ночевки было до отчаяния дико. Ничего лучшего нельзя было себе представить для декорации ущелья, куда ведьмы собираются справлять шабаш. Все тут было: и дикие голые скалы, разбросанные как бы разыгравшимся демоном, и деревья без листьев, и темные расселины, и даже традиционная, черная, как чернила, лужа вонючей воды. Ею-то приходилось заливать непролезавший в гордо сухой рис. С другой стороны, это место отвечало всем условиям боевой ночевки, так как, в соседстве нашего неприятеля, нам пришлось окружить себя всевозможными предосторожностями на случай неожиданного нападения.

Шагах во ста от опушки леса, из которого мы вышли, [244] оказалось довольно большое пространство, окруженное тремя громадными обломками скал. Натаскав в середину хворосту, листьев папоротника, мху, мы устроили себе общее ложе. Пространство между ограждавших нас скал было занято гигантскими кострами, цель которых была удерживать вообще зверей в отдалении. Запасшись провизией дров на всю ночь мы разделились на три смены, чтобы постоянно стеречь лагерь и поддерживать огонь костров. Распорядившись таким образом, мы забрались в наш ретраншамент и зажгли костры, пламя, дым и искры которого подымались высоко к небу, придавая совсем военный колорит бивуаку и освещая красным отблеском наших часовых. Поэзия! Но мне было не до того; меня, признаюсь, мутило от выпитой воды. Усталость не дозволила долго наслаждаться воинственным зрелищем, и скоро, свернувшись в клубок и обняв винтовку, я заснул крепким сном.

Около полуночи мне пришла очередь вставать на часы вместе с Ван-Т*** и одним из проводников.

Ночь была темная и довольно прохладная. Костры горели на радость. Тишина мертвая кругом прерывалась лишь шлепаньем крыльев неуклюжих летучих мышей, частенько с разлету бросавшихся в пламя, где жарясь жалобно пищали.

Вдруг среди тишины, вдали на горе, раздался какой-то завывающий лай, на который откликнулся вой в лесу, затем другой, третий, и не прошло пяти минут, как со всех сто-рон завыли шакалы. Этого воя я в жизни не забуду. Оглушающий, раздирающий, переходивший с самых тонких фальцетных звуков в какое-то мяуканье, затем в лай. Музыка эта продолжалась около получаса и вдруг покрылась сильным, но далеким рыканием, громом раскатившимся по ущельям гор. Шакалы мигом смолкли. Вслед за первым возгласом проснувшегося царя пустынь, раздался другой. Сначала, звук походил на какое-то глухое иканье, но потом вдруг перешел в громкое густое рыканье.

— Ceci est serieux mon ami, сказад мне Ван-Т***. — Je crains fort que la royale bete ne vienne nous bloquer elle-meme avant le jour. — Ради Бога не горячитесь, выждите, когда зверь присядет, и цельте в голову промеж глаз.

Оно очень удобно, подумал я, целить в лоб, когда темно.

Выждав около получаса и не слыхав более знаков [245] неудовольствия его королевского высочества, которому вероятно мешал спать вой шакалов, мы заключали, что они изволили снова заснуть, почему подложив дров в костры улеглись опять, кроме часовых. Что до меня касается, то я совсем осовел от усталости, и едва-едва влача ноги, добрался до своего убогого логовища.

Остальная часть ночи прошла спокойно и без помех.

Встав до зари, мы двинулись по направлению слышанного ночью рыканья тигра.

Ожидая ежеминутно нападения зверя, наверно уже чуявшего нас, мы шли в боевом порядке по три человека в ряд. Шествие замыкал один из проводников, который в решительную минуту как лучший стрелок должен был занять центральную позицию развернувшейся линии.

Наше шествие, неторопливое и крайне осторожное, продолжалось около часу, как вдруг не вдалеке, перерезывая наш путь, пронеслось стадо антилоп со всеми признаками паники.

— Voila notre affaire, прокричал Ван-Т***. — Surtout du sang froid, mon cber, сказал он мне, когда мы готовили оружие.

Не успели мы еще хорошенько расстановиться как в шагах полутораста из-за скалы выскочил тигр. Завидя нас, он остановился и лег на вытянутые передние лапы.

В жизни не забуду впечатления, произведенного на меня этими несколькими секундами, пока зверь выбирал свою добычу. Длинное тело его дрожало. Он попеременно вытягивал передние лапы, бороздил землю и запускал глубоко в нее острые когти. Полурастворенная красная пасть, прищуренные глаза, складка вздернутого его носа и вытянутый хвост, которого только кончик шевелился, все это вместе было достаточно, чтобы подействовать на самое хладнокровное воображение. Наконец он решился. В два длинные прыжка он очутился в каких-нибудь двадцати шагах от нас, — и снова прилег. Еще один прыжок, и участь кого-либо из нас решена.

Залп десяти выстрелов раздался почти одновременно, и вслед за гулом явственно послышалось шлепанье пуль входивших в его тело.

Подпрыгнув высоко кверху, тигр кинулся на ближайшего к нему охотника. Раздался вопль, вопль предсмертный, ужасный; масса из зверя и человека покатилась по земле. [246]

Мешкать было нечего, все мы гурьбой кинулись выручать, погибавшего под когтями тигра, нашего товарища. Раздались еще два, три выстрела, вслед за ними послышался сухой удар топора раскроившего зверю череп. Обливаясь кровью, тигр упал на бок, но продолжал в предсмертной судороге полосовать когтями изодранную грудь без чувств лежавшего бедняка.

Оттащив труп зверя в сторону, мы окружили умиравшего. Еще прошло мгновение, и едва ощущаемое дыханье его остановилось. В эту тяжелую для нас минуту поднявшееся из-за гор солнце озарило теплым лучом страшную и величественную картину смерти....

Дорого обошлась нам охота.

Пока мы из палок составляли носилки, наши проводники суетились, сдирая кожу с тигра. Но вот и носилки готовы. Взвалив на них и труп бедняка и шкуру зверя, наше по-гребальное шествие с тяжелым чувством грусти пустилось обратно в путь.

Уже вечерело, когда выбившаяся из сил от волнения и усталости ватага наша подошла к деревне. Сдав тело местному радже, так искренно приветствовавшему нас вчера, мы могли отдохнуть, а на другой день утром поехали в Бантонг.

Султан, приняв в дар шкуру, поздравил нас с хорошим окончанием охоты, и находил что мы еще счастливо отделались. Раскланявшись с ним и с радушным старич-ком губернатором, мы поскакали снова по шоссе к небольшому порту Шеридан, откуда на пароходе должны были доехать до Батавии.

Эту часть пути я не видал, так как всю дорогу спал сном человека, выбившегося из сил и морально, и физически.

ТИШАНСКИЙ.