ТАГЕЕВ Б.

Из македонских воспоминаний русского добровольца

(1904 г.)

(См. «Русский Вестник» май 1904 г.)

Весело болтая, мы с аппетитом уничтожали все, что было предложено генералом. Казалось бы, нам, как хозяевам, следовало угощать дорогого гостя, но — увы! — в наших жалких запасах, хранившихся в ранцах, кроме бомб, табаку и сухарей, ничего не оказалось, и мы сами были рады, что представился случай отведать копченой колбасы, предложенной мистером Хейльсом и запить ее бурдою, приготовленною из сгущенного бульона, без которого англичанин не мог обходиться, и когда запас его истощился, то наш толстяк впал в уныние.

Между тем песни наших четников становились все оживленнее и оживленнее; по-видимому, ракия и там произвела то же воодушевляющее впечатление, как и среди нас.

— Что это они поют? — спросил я Саракинова.

— А это военная песня, — ответил он.

— Славная песня, — сказал я, — слова полны силы и воодушевления.

— Да, но это большая редкость, что песня наша поется таким сравнительно веселым мотивом, — послушайте македонские песни и вы придете в ужас от того, что они воспевают. Это не песни, а слезы и рыдание. В наших песнях слышится одно сплошное горе, одна беспредельная и безутешная тоска в них. То мать оплакивает убитого сына или замученного турками мужа и отца, то воспеваются подвиги павших героев в заоблачном Перине. Веселой [306] песни в Македонии нет и эта, которую вы сейчас слышали, скорее болгарская, нежели македонская.

Мы доедали вкусные грозди винограда, а мистер Хейльс примостился около костра, достал свой походный блокнот, бесконечное перо и занялся писанием корреспонденции. Ни шум, царивший вокруг него, ни болтовня офицеров, по-видимому, не причиняли ему не малейшего беспокойства, — англичанин писал и писал много, отрывая исписанные листы блокнота и кладя возле на землю; затем, когда работа его была закончена, он достал конверт с напечатанным на нем адресом его газеты, заклеил в него рукопись и, передав Стаматову, начал собираться.

Четы уже выстраивались для проводов генерала, а офицеры отряда, по приглашению г. Цончева, уселись на землю вокруг своего начальника, который, очевидно, собирался поделиться с нами своими планами и намерениями относительно дальнейшего хода восстания.

Попыхивая своими трубками, мы ожидали начала генеральской речи, которая должна была наконец строго наметить программу последующих наших действий, — и вот генерал начал:

— Господа, — сказал он, — время теперь для нас очень и очень тяжелое, болгарское правительство устраивает нам всевозможные препятствия; все наши отряды лишены продовольствия и не могут продолжать наступательные движения, тем более в холодное и дождливое время осени. Часть отрядов в виду этих соображений должна теперь вернуться в Болгарию и до поры до времени сложить свое оружие. Вам не придется, господа, долго работать в Македонии и далеко проникнуть вглубь страны, но в виду того, что у вас еще имеются свежие силы и запасы, перейдите границу и покажите туркам македонскую силу. Подполковнику Николову я уже сообщил общий план вашего движения, и вам останется сообща с ним выработать лишь детали будущих операций. Теперь, — заметил, вставая, генерал, — пожалуйте на свои места, я хочу попрощаться с четами.

Все мы, не исключая и Хейльса — выстроились на правом фланге отряда, к которому уже приближался храбрый главнокомандующий,

Надо было видеть, с каким восторгом смотрели эти сотни черных глаз на своего предводителя, надо было прочесть в этот момент ту готовность и решимость, которые [307] светились на загорелых лицах повстанцев, чтобы понять ту мощь, то великую силу, которая олицетворялась охридским отрядом, начиная сего начальника и кончая последним четником.

— Здорово! — приветствовал генерал чету.

— Слава нам — смерть врагам! — загудели повстанцы свой обычный ответ на приветствие начальников.

— Господа офицеры, прошу вас ко мне, — пригласил нас генерал, и мы окружили своего главнокомандующего, который пожимал нам руки и благодарил за понесенные нами труды во время похода, напутствуя нас на будущую тяжелую борьбу.

Затем генерал распустил всех по местам и обратился ко мне.

— Россия, наша великая покровительница, никогда не оставляла свое детище — болгарский народ — без поддержки и покровительства. Мы глубоко верим, что и теперь, во время разрешения нашего мучительного македонского вопроса, наша освободительница окажет нам помощь. Русский народ всегда шел к нам в годины бедствий, и мы всею душою, любящею, братской, благодарны нашим старшим братьям, и вот теперь, когда нам снова нужна поддержка, мы видим среди нас русского воина, идущего пролить свою кровь за наше святое дело. Приветствую вас, Борис Леонидович, благодарю вас и горжусь, что вы находитесь среди защитников страдальческой Македонии.

С этими словами генерал обнял меня и, трижды поцеловав, обратился к мистеру Хейльсу, но уже с более сдержанною официальною речью.

Затем главнокомандующий повернулся к повстанцам.

— Мамчета! Помните свою клятву, слушайтесь ваших начальников, будьте стойки и храбры. Дай Бог вам здоровья и успеха. Да живет Македония и ее защитники, ура! — закончил генерал и громкое «ура» раздалось среди векового рильского леса.

Генералу подвели его лошадь, он бодро вскочил в седло, еще раз крикнул нам «с Богом» и при громком «ура» исчез между стволами вековых буков.

Говоря о генерале Цончеве, не могу не остановиться на этой в высшей степени интересной и далеко не заурядной личности.

Генерал Иван Цончев родился 29 августа 1859 года в город Дреново, где и получил первоначальное образование [308] в дреновском училище, но русско-турецкая война увлекла юношу в ряды болгарского ополчения и он, не окончив учебного курса, в 1877 году уже находился в рядах славной русской армии, с которой и участвовал в Шипкинском бою. После заключения мира Цончев поступил в только что основанное военное училище в Софии и в 1879 году был выпущен оттуда с чином подпоручика. Посвятив себя всецело военной службе, молодой офицер стремился совершенствовать свои специальные познания и в 1883 году был командирован в Россию, где и пробыл 2 года в 12-ой дивизии.

Но вот наступила тяжелая година для болгарского народа, когда сербы объявили болгарам братоубийственную войну. Генерал Цончев, только что вернувшийся из России уже в чине капитана, был назначен батальонным командиром в Преславский полк и принял живое участие в трехдневном сражении при Сливнице.

Во время атаки, произведенной Преславским полком, батальон Цончева показал удивительную храбрость, а молодой батальонный командир оставил поле сражения только тогда, когда пронзенный в грудь неприятельской пулей, свалился с лошади. Но и тут не позабыл о своем долге храбрый офицер, а передал команду товарищу и истекающий кровью был отнесен на перевязочный пункт.

Оправившись от раны, Цончев получил поручение сформировать Искырский полк, и затем этот храбрый офицер был назначен командиром его. В 1890 году Цончев был командиром 6-го Тырновского пехотного полка, а в 1898 году получил назначение видинского коменданта и произведен в генералы с назначением командиром 2-й бригады Видинской дивизии.

Командуя шефским полком, генерал Цончев особенно был близок ко двору князя Фердинанда, который любил молодого и энергичного генерала и возлагал на него большие надежды.

Карьера улыбалась Цончеву и в Софии ожидали его быстрого движения и достижения высшего военного поста. Но, вдруг, в 1901 году, князь, как громом, был поражен просьбой своего любимца об увольнении его в запас армии.

Князь знал из частных источников, что генерал уже вошел в сношения с македонскими революционерами, но он не мог допустить мысли, чтобы один из блестящих [309] его генералов променял свою завидную карьеру на безотрадное существование повстанца, — и он был спокоен.

Однако, никакие убеждения, никакие просьбы не могли остановить решительного и твердого Цончева; приглашенный офицерами центрального комитета принять начальство над восстанием, он неуклонно решил служить великому делу освобождения залитой кровью родины и вышел в запас в феврале 1901 года, сделавшись главным вожаком македонского восстания, вместе с профессором Стояном Михайловским.

Весь 1901 год прошел для Цончева в целом ряде приготовлений повстанческих отрядов, снабжении их всем необходимым, производстве рекогносцировок в Македонии и вообще правильной постановке освободительного дела, а также собирании средств, нужных для революции.

Популярность, которою пользовался генерал среди армии, и безграничные любовь и уважение со стороны повстанцев являлись его ближайшими сотрудниками.

Восстание 1902 года дало блестящие результаты. Цончев сам руководил отрядами и, несмотря на тяжелую рану в грудь, оправившись, снова продолжал свое дело. Такое самопожертвование и любовь к македонцам окончательно упрочили за ним славу и веру в его безусловную способность как главнокомандующего, и с тех пор имя генерала Цончева среди повстанцев вознеслось на должную высоту.

Я близко сошелся с генералом и в тяжелой обстановке похода, и в Софии и вынес самое отрадное впечатление об этом македонском вожде. Правда, я не могу отрицать, что генерал в достаточной степени честолюбив и стремится к тому, чтобы его имя произносилось потомками с уважением, но в его желаниях не замечается тех отрицательных сторон, которые так рельефно выразились в действиях Бориса Сарафова, д-ра Татарчева и др.

Нечего и говорить, что дешевые лавры, добытые Сарафовым путем золота и обмана, скоро и завяли, так как истина не замедлила выплыть наружу, и как наше, так и европейское общество, на основании протестов нескольких участвовавших в восстании журналистов, имело возможность сделать верную оценку, как Цончеву, так и соревнующим его славе Борису Сарафову, Татарчеву и другим.

Сотрудник «С.Петербургских Ведомостей», а ныне «Руси», Юрловец, Р. Пржевальский и я, а также корреспондент «Daily News» мистер Хейльс не замедлили высказать свои [310] взгляды на вожаков восстания и, несмотря на то, что корреспонденции наши были составлены в разных частях Македонии и в разное время, они, в отношении характеристики этих лиц, отличались удивительным согласием.

Благодаря подобному освещению деятельности вожаков македонской революции, в различных частях Европы Цончев был встречен в высшей степени радушно и с вполне заслуженными овациями, тогда как объезжавший в то же время европейские государства Сарафов испытывал холод и даже в некоторых местах недоброжелательство.

В то время, когда генерал Риччиоти Гарибальди принимал представителей верховного комитета и выразил желание идти рука об руку с Цончевым, обещав дать для македонской революции 15.000 гарибальдийцев, и в письме к генералу выражал свои симпатии, он наотрез отказал Сарафову даже в аудиенции. Почти то же было в Лондоне, Париже и Вене.

На юге Франции и на Ривьере, где представителями верховного комитета являлись я и Орловец, также чувствовалась особенная симпатия к Цончеву и приезд его ожидался с большим интересом.

Как военный человек, Цончев глубоко изучил военное дело и создал особую тактику повстанческих отрядов, о которой я уже говорил раньше.

— Господа, начальник отряда просит! — раздался голос Винарова.

Я обернулся в его сторону и увидел этого офицера, с картою в руке, стоявшего около Николова, который по обыкновению преспокойно сидел возле костра и грел руки.

Подпоручик Малинчев, с которым я сидел рядом на камне и беседовал, бросил недовольный взгляд на капитана, и проворчал сквозь зубы:

— И что он лезет все, корчит из себя какого-то начальника, точно «начальник штаба», — иронически прибавил он по адресу Винарова, называвшего себя подобным званием.

Вообще офицеры были очень недовольны появлением Винарова в отряде, и вскоре он перессорился со всеми, так [311] как его самоуверенность, при полнейшей неопытности, конечно, делала его нетерпимым среди товарищей, уже несколько лет воюющих с турками, израненных и даже не в меру скромных.

— Скорее, скорее, господа, — торопил нас начальническим тоном Винаров и, разостлав на земле непромокаемый плащ, раскладывал карты и планы.

Винаров горячо что-то говорил начальнику отряда и тыкал пальцем в карту, когда я подходил к месту совета, но Николов, по-видимому, мало обращал внимания на его болтовню и весь сосредоточился на линии турецких постов, обозначенных черными квадратиками, по турецко-болгарской границе.

— Итак, мы переходим на Бельчевицу, — сказал Николов, — производим оттуда рекогносцировки по направлению к турецким постам Чаталу и Фекиру, и уже после получения сведений о количестве там турок разрешим вопрос, где выгоднее будет нам перейти границу. Затем мы, в зависимости от того, где ее перейдем, совершаем наш первый набег на села Осеново или Банско.

— Позвольте, г. Николов, — возразил я, — почему же вы так и оставили в стороне первоначальный ваш план уничтожения пограничных укрепленных постов, начиная с Меркеза на Добро-Поле и затем уже движения вглубь Македонии? Мне кажется, два три удачных нападения на пограничные турецкие посты могли бы несомненно воодушевить измученных нравственно, да и физически повстанцев, которым во что бы о ни стало необходимо скорее побывать в огне, в противном случае их подъем духа заменится полнейшей апатией, являющейся всегда следствием продолжительного бездействия. Наконец, в сравнительно небольших схватках мы увидим, насколько наши молодцы подготовлены к бою, в случае серьезного столкновения с врагом.

— Я совершенно согласен с мнением Тагеева, — сказал Саракинов, — и считаю подобный образ действий правильным уже потому, что в настоящее время отряды Цончева, Янкова и других возвращаются из Македонии, а с ними несомненно движутся в Болгарию немало беженцев, которым не миновать турецких постов, за последнее время значительно усиленных и бдительно охраняющих границу. Если мы снимем посты, то кроме того, что откроем на некоторое время доступ в Болгарию беженцам, но и при [312] углублении нашем в Македонию в тылу не будем иметь турецких войск до тех пор, пока турки не вышлют свежие силы, т. е. в продолжение трех, четырех недель, а кто знает, быть может, этим промежутком нам еще придется воспользоваться, раз мы потерпим неудачу внутри Македонии.

— Все это, господа, так, — заметил Николов, — но я предпочел бы лучше миновать турецкие посты незамеченными и прямо произвести нападение на село Банско.

— Я тоже считаю это более подходящим, — поддакнул Винаров, — зачем напрасно терять силы и время, когда они нам пригодятся там в Разлоге?

— Сначала надо добраться до Разлога, а затем уже задумываться надо тем, что предпринять и как выполнить заданные генералом задачи, — сверкнув глазами в сторону Винарова, сказал Саракинов. — Вы, Винаров, кажется, не поняли основной задачи нашего отряда, — ведь мы не вошли в связь со всеми четами, находящимися теперь в Македонии, мы запоздали и потому будем действовать совершенно самостоятельно и, не углубляясь далеко в Македонию, должны произвести, насколько нам позволят обстоятельства, несколько нападений на турецкие гарнизоны, квартирующие в селах солунского вилайета недалеко от границы. Этими селами являются Банско, Осеново, Градево, Белица и другие. Опять-таки мы не должны углубляться далеко в Македонию, так как рискнем быть застигнутыми непогодою и остаться без провианта. Должно же быть вам известным то обстоятельство, что большинство сел, лежащих в Разлоге, сожжены и разграблены турками. Я остаюсь сторонником нападения на пограничные турецкие отряды и только в случае удачи допускаю движение на Банско и Осеново, и то одновременно нашим отрядом, разделенным на две части. Опять-таки этот вопрос может быть разрешен только после рекогносцировки, которую мы произведем во время бивакирования на Бельчевице. Как ваше мнение, господа? — спросил Саракинов, обращаясь к присутствующим, — я предлагаю движение на Бельчевицу оттуда производство рекогносцировок, затем нападение на пограничные посты и после их уничтожения одновременную атаку сел Банско и Осенова.

— План хорош, — заметил Балтов.

— И совершенно выполним, даже в случае недостатка провианта, так как на пути туда лежат села, еще не тронутые турками, а следовательно можно будет закупить скот. [313]

— Ну, коз мы купим сегодня же в ближайшей колиби, а вот хлеб, действительно, достать явится возможность, — сказал Николов. — Мне ваш план, Саракинов, нравится, — прибавил он, — и мы остановимся на его осуществлении.

— Борис Леонидович, — обратился ко мне Николов, — я уж к вам прикомандирую англичанина, вы еще кое-как с ним объясняетесь, — возьмите его под свое покровительство, а теперь скажите мистеру, чтобы он приготовлялся к походу, ведь у него вьючная лошадь, так пусть он прикажет ее седлать.

Я начал частью пантомимой, частью по-английски и по-французски, вставляя и немецкие слова, объяснять Хейльсу то, о чем его просил предупредить Николов, но, увы, мой англичанин не сразу сообразил, чего от него требуют, и, раскрыв широко глаза, совал мне в руку то табак, то спички, и только когда я потащил его к лошади и показал на валявшееся на земле седло, он закачал головой и произнес: «good, good, wery good" и, вынув изо рто трубку, закричал зычным голосом:

— Веля, come here!

Мой англичанин положительно морил меня со смеху; покатывались и другие мои товарищи, когда он старался объяснить прибежавшему на его зов пожилому худощавому болгарину Веле, чтобы тот готовился к походу. Но Веля, по-видимому, был из догадливых и удивительно быстро соображал, чего от него требует барин; он почтительно стоял перед Хейльсом и утвердительно кивал ему головою, выслушивая его английскую речь, не понимая в ней ни звука, затем, когда англичанин окончил свои наставления, он ушел и начал седлать лошадь.

Впоследствии этот Веля так привык к мистеру, что положительно угадывал его мысли.

Я много путешествовал в диких, малоизведанных странах, много раз пользовался услугами гидов, лаучей и проводников, но такого удивительного человека, как Веля, я еще не встречал. Добрый, услужливый, расторопный и неутомимый, он поражал нас своею заботливостью не только своем барине, но и о всех офицерах отряда.

Одним недостатком Вели было то, что он часто путал отдаваемые ему приказания; но при всех прекрасных качествах этого человека такой дефект совсем терялся, — не будь его, Веля был бы совершенством. [314]

Теперь несколько слов о мистере Хейльсе. Удивительное дело, англичанин — и такой симпатичный, такой хороший товарищ, душа нараспашку, готовый поделиться с каждым последним куском хлеба. Зная хорошо эту нацию, я невольно становился в тупик, видя перед собою в лице нового сотоварища — скорее искреннего и доброго славянина, нежели скрытно-холодного англосакса, но вскоре мне стало совершенно ясно, почему он не был похож на всю свою рыжеголовую братию, — он был австралиец.

Мистер Хейльс родился в Аделаиде, в Южной Австралии, где и получил среднее образование, а затем уже совершенствовал свои знании в Англии. С малолетства благодаря окружающей обстановке, юноша пристрастился к путешествиям и со своими товарищами совершил целый ряд экскурсий по недоступным еще европейцам горным частям Австралии. Еще до поступления на военную службу он побывал в нескольких стычках английских колониальных войск с дикими австралийскими племенами и настолько был увлечен боевой жизнью солдата, что поступил в ряды австралийской кавалерии, где и дослужился до капитанского чина.

Во время англо-бурской войны, Хейльс отправился в Южную Африку в качестве военного корреспондента от «Daily News» и участвовал в нескольких сражениях, был два раза ранен и, наконец, взят бурами в плен. О врагах своего отечества англичанин всегда отзывался с восторгом и не раз рассказывал о беззаветной храбрости и великодушии буров, которые во время его плена относились к нему и другим пленникам с удивительною заботливостью.

Лорда Китченера Хейльс жестоко порицал за его образ действий и, вообще, не одобрял всей этой гнусной войны.

Свое литературное поприще мистер Хейльс начал с 17-летнего возраста и написал девять романов; корреспонденции же его полны жизненности и написаны красивым языком, хотя очень часто он увлекается и чересчур сильно сгущает краски, что впрочем является следствием незнания им иностранных языков и старания выполнить происходящие от того пробелы плодами собственной и надо заметить, весьма богатой фантазии.

Вот каков был новый наш сотоварищ и сподвижник в кровавой македонской борьбе.

Между тем отряд уже готовился к выступлению и [315] мы сидели около костра, чтобы выпить по кружке чайку на дорогу и двинуться в путь; к тому же Иван Мичкасский привез из Рила множество лакомств, которые нужно было разделить между повстанцами. Эти лакомства состояли из слонины (сала), табаку, сахару и чаю, красного перцу, а также закупленной по моему совету лимонной кислоты. Все это было разложено на траве, и поручик Балтов распределял каждой чете по числу ее людей привезенные продукты.

В это время к костру подошел высокий красивый македонец с огромными усами и орлиным взглядом красивых карих глаз. Он окинул взором сидевших около костра офицеров и, подойдя к Николову протянул ему руку, а затем поздоровался и с прочей компанией.

— Ну, вот вам, Борис Леонидович, и знаменитый Тодор Коцарский, брат Ангела, — сказал мне Николов, — который собственно и захватил мисс Стон около села Банско. Вот, если вы интересуетесь этим событием, то услышите от него в высшей степени интересный рассказ и узнаете, кто именно были инициаторами этого, собственно говоря, возмутительного события, наделавшего в свое время столько шуму в С.-Американских Соединенных Штатах и в Турции. Тодор Коцарский пойдет с нами до Бельчевицы“ и у вас будет достаточно времени расспросить его хорошенько, — это для вас материал прелюбопытный. Ну, а теперь, господа, в дорогу.

Допив чай и облачившись в амуницию, я пошел к своей чете. Люди были выстроены и ждали только приказания двигаться вперед.

— Ну, айда! — послышалась команда и мы по обыкновению гуськом стали пробираться среди гущи старого леса, следуя за неутомимым нашим проводником Иваном Мичкасским. Англичанин пошел за мною, а я, подозвав к себе Тодора Коцарского, завел с ним беседу.

— Ведь вы Тодор, брат Ангела? — спросил я.

— Как же, как же, мне еще вчера Ангел говорил, что в отряде г. Николова командует четою руснак. Вот я и пришел с вами познакомиться, я уже давно собирался догнать ваш отряд, да дела все мешали, а как прочел ваше, г. Тагеев, письмо в газетах, в котором вы так капитана Колева разделываете за его нападение у Влашек-колиби, — нет, думаю, пойду я в отряд Николова, да посмотрю на этого братушку, который за нас так заступается. [316]

— Спасибо вам, Тодор, не стоило, право, из-за этого сюда тащиться.

— Стоило или нет, это уже мы знаем, а вот, ежели я что могу вам рассказать, то я к вашим услугам, переход мы сделаем вместе, а завтра с первым солнечным лучом я отправлюсь обратно.

— Так вы, Тодор, арестовали Мисс Стон, — правда это?

— Да, правда, господин, собственно я был в числе тех лиц, которые решили выполнить это дело, но так как без меня нельзя было ничего предпринять, то я и играл, как исполнитель, самую важную роль. Вот мы скоро придем к началу Бельчевицкого леса, — это место всего в двух часах отсюда, и там придется нам постоять часок, другой. Ну, вот, я вам все порядком и расскажу, а вы запишете в свою книжку, — ведь вы писатель, а потому вам нужно будет все рассказать по порядку.

Путь до Бельчевицы тянулся по краю горного хребта, местами покрытого лесом, а местами по лугам, заросшим густою и сочною травою. Воздух чудесный — не то, чтобы холодный, но свежий и приятный, почему дышится свободно и легко идется.

Время от времени до моего уха долетают отдаленные одиночные выстрелы, возвращающие меня к тяжелой действительности, и я невольно погружаюсь в мрачные думы о будущем. Что-то там ожидает меня в Разлоге? Смерть ли моментальная и прекрасная от турецкого куршума, или медленная, мучительная, если попадусь в руки изуверов раненым или больным. «Ну, а яд, что в твоем кармане», — как будто шепчет мне чей-то голос, и я успокаиваюсь. Мозг работает в другом направлении, вспоминаю близких сердцу людей, и почему-то мне кажется, что я непременно должен погибнуть, и я хочу этого, хочу, чтобы запоздалое известие, наконец, достигло далекого севера, чтобы там пожалели меня и помянули добрым словом, — странное желание, но в тот момент оно овладело всем моим существом.

Опять выстрел, а за ним еще, и пошла трескотня.

Николов с озабоченным лицом пробирается вперед, он шел в хвосте 2 четы. Поравнявшись со мною, он останавливается и садится на камень.

— Стой, привал, — кричу я четникам и опускаюсь на землю возле начальника отряда.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю его, видя, что Николов сильно волнуется.

— Нет, ничего, но меня смущают эти выстрелы, [317] которые, судя по звуку, несомненно производятся из маузеровских ружей, а следовательно, принадлежат туркам.

— Что же вы думаете насчет этого?

— Я думаю, что это проклятые аскеры стреляют по группе переходящих болгарскую границу беженцев из Македонии, иначе бы были ответные выстрелы, а их не слышно. Я сейчас пошлю на разведку нескольких опытных повстанцев, а мы продвинемся в лес и будем ожидать известий, так как идти на выстрелы без рекогносцировки по меньшей мере неосторожно.

С этими словами Николов с трудом поднялся на ноги.

— Ух, как болят, проклятые, — проворчал он и пошел к тому месту, где сидели поручики Балтов и Саракинов.

Я удивился подобной деликатности начальника отряда; он смело мог бы голосом подозвать к себе офицера, но уж таков был человек Николов, — деликатность и скромность были отличительными чертами его характера.

Пока г. Николов разговаривал с офицерами и выбирал людей для предстоящей рекогносцировки, я решил воспользоваться обещанием Тодора Коцарского, который сидел недалеко от меня и покуривал трубку.

— Тодор, — позвал я его, — теперь, я думаю, нам будет время заняться беседой.

— Да, господин, у нас есть добрых два часа и я вам в этот срок успею порассказать многое, — только пойдем подальше и сядем вон за тот камень, — предложил мне Коцарский, указывая на большой обломок скалы, совершенно укрывавший нас от ветра.

Я поднялся на ноги и перешел на указанное место, вынул табак, набил трубку и закурил в ожидании рассказа.

Несколько секунд Тодор молчал, очевидно сосредоточиваясь для предстоящего рассказа, и, затянувшись из своей люльки, начал повествование.

— Сам я родом из села Градева, что лежит на реке Осено (Р. Осено впадает в Струму.), южнее Осенова, да вы это знаете, мне брат Ангел говорил, что рассказывал уже вам о нашем семействе.

— Да, да, как же, — сказал я.

— Ну, вот, следовательно, вам нечего об этом и [318] говорить. Знаете вы тоже, что я и все мои братья глубоко были преданы освободительному делу с самого его возникновения, и вот в прошлом (1902) году я носился по Балканам, выслеживая турок и сообщая все необходимое представителю внутренней организации в Софии — доктору Татарчеву.

Я был в то время еще при воеводах внутренней организации и верил в их силу и преданность нашему делу.

Однажды, — это было в самый разгар лета, — ко мне в село Рило, где я временно помещался, приехал воевода Чернопеев, видели вы его, он такой непредставительный на вид, курносый, с небольшой бородкой и очень добродушными глазами, — вы скорее за купца его бы приняли, нежели за воеводу. А на самом деле это поистине злодей, каких еще Бог на свет не производил. Приехал Чернопеев не один, а вместе с Санданским и Кристо Осеневым, что был убит четниками за его любовь к одной македонской учительнице Малишевской.

Я в то время готовился ехать в Софию, — дело одно неотложное случилось.

Только вот сижу это я в «Hotel Plovdiv» у цинцара Сандо, — знаете вы его, — и ужинаю, как в столовую входят три селяка. Чернопеева я узнал, Санданского не могу признать, да и только, — где-то видел, думаю, этого человека, а где и не припомню. Так он ловко свою рожу перестроил: выбрился, подстригся, оделся во все новое. Не любил я и тогда Санданского, знал я, что он служил тюремным сторожем в солунской тюрьме у турок, а потом вдруг и воеводой во внутренней организации очутился, — ну, да раз доктор Татарчев нашел возможным доверить ему чету, — не мое дело было рассуждать. Осенева же я совершенно не знал в ту пору.

Поздоровался со мной Чернопеев, отозвал в сторону и говорит:

— Послушай, Коцарский, дело к тебе у меня есть серьезное. Ты приходи-ка к Лазареву в дом, что около церкви, — знаешь?

— Как не знать, говорю.

— Ну, так вот, как повечёреваешь, так туда прямо и иди.

— Да я в Софию собрался, у меня тоже дела есть неотложные.

— Не разговаривай, — сердито сказал мне воевода, — а коли тебе говорят, то ты изволь слушать. [319]

Знал я, что Чернопеев шутить не любит, а потому пришлось покориться его требованию.

Поел я, как следует, и отправился к Лазареву, а там меня ожидал целый совет, ракия приготовлена, грозди на подносе лежат, словом, все, как следует.

Поздоровался с компанией, выпил ракии, оказавшейся прекрасною сливовицею, уселся на скамейку и жду, что им от меня понадобится. Но долго ожидать не пришлось. Чернопеев медленно вскинул на меня глазами и сказал:

— Слушай, Тодор, ты можешь нам оказать большую услугу, да и заработаешь немало тысяч левов, ежели поможешь нам выполнить с успехом наш план.

Ты человек свой и мы от тебя ничего таить не будем. Денег в организации мало, а расходов с каждым месяцем все больше и больше, с населения брать невозможно, и то на внутреннюю организацию сыплются жалобы председателя верховного комитета, что, мол, мы больно стали пользоваться добром сельчан. Я слыхал, что даже к Цончеву ходили депутаты, прося его защитить население битольского вилайета от «коцкарей», как называет нас население страны, которую мы сами же освобождаем. Разве это хорошо, а ничего не сделаешь, раз источник иссякает. Ведь Борис Сарафов все денежки размотал на француженок в Париже со своим приятелем Семеном Радевым, да и сидит себе во Франции, а мы остались на бобах. Нам нужны деньги, и вот, чтобы добыть их, мы с Санданским выработали целый план, который, по-моему, должен увенчаться успехом.

Видишь ли, в Джумае у местного паши сын большой кутила и постоянно возится с женщинами. Как мы уже разнюхали, он часто бывает в одной гостинице, где содержатель ее устраивает ему любовные свидания. Так вот я думаю, что когда этот турчин будет идти в отель, мы его проследим, а так как он возвращается всегда поздно ночью, то нам не будет стоить труда выйти из гостиницы вслед за ним и по пути к дому паши захватить юношу и увести в горы.

Ты знаешь Джумаю и, конечно, понимаешь, что план этот совершенно выполним, так как дом паши находится в глухом месте. [320]

— Так-то оно так, но ведь у молодого турчина вряд ли что найдется при себе, — отвечал я.

— Эх, и пустая же у тебя, я вижу, башка, — рассердился Чернопеев. — Неужели мы собираемся грабить карманы этого нехристя. Тут, брат, дело посерьезнее будет. Как захватим, значит, мы турчина, ну, и сейчас его в самую балканскую глушь, приставим караул, а отцу его пошлем донесение, что, мол, ваш сын в руках у македонских разбойников-мусульман, — присылайте выкуп, без чего на свободу не выпустим.

— Понял теперь, небось? — смеясь, спросил Чернопеев.

— Да уж чего не понять, говорю, только что же я-то должен делать?

— Вот в этом-то и весь вопрос, — ты здоров, ловок и силен, на тебя и ляжет обязанность схватить турчина, заткнуть ему глотку и засунуть в мешок, — ты же и потащишь его за нами.

— Ну, что, идет?

— Идет, — ответил я.

Подобная проделка с турчином мне была по сердцу и я согласился без колебаний.

На следующий день мы собрались в дорогу и с двумя лошадьми, нагруженными разным товаром, значит, как бы купцы, уже были на пути к Джумае.

Прибыли мы в Джумаю поздно ночью и прямо направились в тот отель, про который говорил Чернопеев, как ему прозвание — не упомнил, — только знаю, что содержал его очень богатый турок, хозяин лучших джумайских бань, по имени Али-Юсуф.

Двое-то из наших, Санданский и Осенев, не пошли в гостиницу, а остались за городом переночевать в ближайшем постоялом дворе, а мы с Чернопеевым решили разбудить прислугу и потребовать себе номера.

По-турецки все до одного из нашей компании говорили прекрасно, а потому нечего было сомневаться, чтобы нам отказали в гостеприимстве, тем более что за деньги в Турции вы добьетесь всего.

Как мы предполагали, так и случилось. Нам сейчас же был отведен превосходный номер, и мы улеглись спать, намереваясь на утро начать работу, т. е. расследование, где и когда проводит свои беспутные ночи сын местного паши.

На следующий день прибыли в гостиницу и наши два товарища с лошадьми, но мы и виду не подали, что [321] знакомы друг с другом и беспечно попивали кофе в столовой, прислушиваясь к болтовне словоохотливых турок.

Прошел день, миновали еще сутки, а сын паши не приходил. Так мы бесцельно прождали еще 2 дня и хозяин начал на нас посматривать довольно косо.

Наконец, под вечер того дня, когда мы уже собирались перебраться в другую гостиницу, за ужином слышу, один молодой турчин рассказывал другому, как он провожал своего товарища в Одрин (Адрианополь). Я насторожился и слышу, что речь-то идет про нашего птенца, на которого мы готовили свою облаву. Упорхнул, стало быть.

Сказал я об этом Чернопееву, а он и верить не хочет, да как прислушался сам к разговору сидевшей рядом с нами компании, так и понял, что наш молодец уже далеко.

Повесил голову мой воевода, сидит и молчит и, по-видимому, строит новые планы, — а тем временем в столовую вошли два турецких жандарма, окинули подозрительным оком нашу компанию, показалось мне, что ли, тогда это, но сердце мое сжалось, когда я встретился взглядом с проклятым аскером, а жандармы уселись еще, как назло рядом с нами и потребовали кофе.

«Черт возьми, не за нами ли следят, окаянные!» — думаю, а Чернопеев крикнул хозяина и велел подать винограду.

Только вот жандармы-то наши попивают себе кофе, да беседуют между собою.

— Когда же ты поедешь? — спрашивает один другого.

— Когда? Когда дадут денег, тогда и поеду, уж вот который месяц жалованья не получаю, оборвался весь, лошадь прокормить нечем, а гоняют, как собаку, да и ехать то в Банско не безопасно, — даль, ведь, какая, чай, много километров будет.

— Вероятно, поручение важное дает тебе паша, когда не с простым курьером посылает бумагу, а с тобою.

— Кой черт важное, — ответил унтер-офицер, — просто ехать так тошно. Видишь, англичанка одна должна на днях приехать в Банско, а оттуда к нам в Джумаю пожалует. Говорят, очень она важная и живет в Америке, а сюда к нам приехала помогать этим христианским псам. Вот меня и командируют в провожатые этой дуре, — сидела бы у себя, чем деньги сорить попусту, для этой македонской сволочи.

— Ну, ты, брат, я вижу, попросту дурак, — хлопнув по плечу товарища, сказал его собеседник, — и я очень [322] сожалею, что не могу ехать с тобою, ни на минуту я не задумался бы, если бы паша послал меня в такую командировку. Помилуй, ведь англичане платят провожатым и конвою, который дается в их распоряжение огромные деньги, да, кроме того, можно всегда поживиться и другим путем, — эх, дурак, дурак! Ведь ты говоришь, что баба-то, которая едет к нам, богатая?

— Как султан.

— Ну, брат, тогда у нее, значит, ни шиша нет в кармане.

Оба жандарма засмеялись.

— Ну, не наш султан, а какой-нибудь настоящий, побогаче.

— Итак, это все равно, раз она богата, то будет раздавать населению деньги, а ты подмечай, где она побольше раздаст, а потом сумей сделать так, чтобы все розданное попало в твои руки.

— А ведь ты и впрямь умная голова, — скаля свои зубы, засмеялся унтер-офицер, — мы еще с тобою по этому поводу поговорим.

— Когда же ты едешь?

— Да сказал же я тебе, что денег жду от начальства.

— Ну, брат, жди, сколько хочешь, а этого не дождешься, а мой тебе совет, доставай-ка себе деньжат, да и пускайся себе в путь-дорогу.

— Да где же мне достать денег? Долгов своих я и то за всю жизнь не выплачу; никто не дает.

— Ну, это, брат, пустое, на такое дело и я тебе дам, на это у нас найдется.

— А у тебя откуда завелось золото?

— Откуда завелось, оттуда и есть, — не твое, брат, дело в этом разбираться, а вот, если половину барыша мне отдашь, то сейчас и деньги на бочку.

— Ну, а коли я деньги-то возьму да тебя надую, как же ты проверять меня будешь?

— Не надуешь ни в жизнь, — говорит, — небось умирать-то не охота будет, а ведь Ахметку небось знаешь, — плохи с ним шутки. Так даешь половину? — спросил турок.

— Даю, — отвечал унтер-офицер.

— Ну, отлично, теперь пойдем ко мне, я тебя снабжу деньгами и дам с собою моего брата Хасана, малый он сметливый, пригодится.

С этими словами оба гололобые встали, бросили несколько медных монет на поднос и вышли из гостиницы. [323]

Посмотрел я на Чернопеева и глазам не верю, преобразился мой воевода. Глаза блестят, на щеках краска выступила, — совершенно стал другим человеком.

Лишь только жандармы скрылись за дверью, как Чернопеев встал, заплатил хозяину по счету и приказал нам сейчас же собираться в путь.

— Куда же мы теперь? — спросил я воеводу.

— А куда скажут, туда и пойдешь, — сердито ответил он. Было 8 часов вечера, когда мы тронулись в путь, но не к нашей границе, а по направлению к деревне Церово, следовательно, в совершенно противоположную сторону от Баракова моста, мимо которого мы должны были бы возвращаться в Рило.

— Ну, вот, теперь и узнаешь, куда и зачем мы идем, — сказал мне Чернопеев, подходя ко мне.

— Слышал, небось, рассказ аскера в гостинице.

— Как не слыхать, — известно, слышал.

— Так понимаешь, зачем я еду теперь в Банско?

— Понимаю.

— А понимаешь, так тем лучше. Ускользнул турчонок, но англичанка не увернется, а выкуп-то за нее дадут из Ильдиз-Киоска посолиднее, чем паша предложил бы за своего сына. Только бы нам опять не промахнуться.

— Коли население в Банско будет согласно помочь в нашем деле, то, конечно, мы все сладим, как следует, — отвечал я, а без сельчан ничего не удастся.

— А мы пообещаем все село вооружить поголовно, раз наше дело вывезет, а ты знаешь, как в Банско жаждут этого, ну, конечно, и денег придется вперед отсыпать, а уж твое дело поговорить с старшинами, ведь ты их всех знаешь — сосед им.

— Положим, сосед не из близких, а знаю стариков и дружу с ними.

— Ну, вот, тебе и книги в руки, нечему тебя и учить, а коли сделаешь все, как следует, — озолочу.

— Золотом, которое еще в английских банках? — засмеялся я.

— Не смейся, — обиделся Чернопеев, — это золото все равно, что в моей мошне, — оно повернее будет того, которое обещано нам Татарчевым с выпущенных им облигаций.

— Поживем, увидим! — отвечал я, и мы молча продолжали наш путь, среди ночной темноты, окутавшей всю долину реки Струмы. [324]

Ночью мы прибыли в Церово, лежащее от Джумаи всего в пяти километрах, и, не останавливаясь, пошли на мое родное село Градово, лежащее часах в 10 ходьбы от Церово, хотя по карте до него значится не более 16 километров.

Под вечер на следующий день добрались мы до Градева, но никому не сказали ни слова, с какою целью идем в Банско. Здесь уже знали о том, что скоро приедет богатая англичанка для раздачи пособий потерпевшему от турецких зверств населению, что зовут ее мисс Стон и что она объезжает села вместе с одной болгаркой, по имени Цилка, родом из села Банско.

Следовательно, все складывалось в нашу пользу, а тут еще ни в Банско, ни в Мехомии (Разлог) не находилось большого количества аскер, четы же недавно прошли через мое село и направились на юг.

Послав трех курьеров с приказанием своей чете держаться в окрестностях Банско, Чернопеев услал Осенева с каким-то секретным поручением, а сам с Санданским начал составлять план захвата знатной американки, меня же командировал в Банско вперед подготовить население к предстоящему делу.

Пошел я себе по знакомым дорожкам и через 2 дня уже беседовал с одним влиятельнейшим стариком названного села.

Не сразу поддался он моим убеждениям и только после долгих увещаний и обещаний взялся уладить все то, о чем его просили.

Нам нужно было, чтобы в конвой мисс Стон были назначены люди частыо наши, а частью совершенно не посвященные в дела комитета и не знающие в лицо ни Чернопеева, ни Санданского.

План же воевод был следующим: после приезда американки в село, решено было ей дать возможность пробыть в нем несколько дней, а затем убедить ее проехать в соседнее село и вот тут-то напасть на ее конвой, который частью должен сдаться, т. е. наши люди, а прочих было решено перебить. Нападающие должны быть одеты в турецкие костюмы и говорить по-турецки. Жандармов же, которые должны приехать из Джумаи, уже караулили четверо четников и участь их была решена: не доезжая до Градева, они были убиты.

Дни бежали за днями, а мисс Стон все еще не появлялась, мы же неустанно стерегли все ходы и выходы в село. [325]

Наконец, наступил долгожданный момент, и наша жертва прибыла в селение.

Это была уже пожилая и очень некрасивая женщина, высокого роста, тонкая и сухая, как трость; при ней была, в качестве компаньонки, жена учителя-болгарина Цилка.

Несколько дней провела сердобольная мисс в селе, раздавала деньги, книги, убеждала сельчан в помощи со стороны англичан и американцев, но в том лишь случае, если македонское население будет следовать советам протестантских миссионеров, и вот, окончив свою миссию, она, в сопровождении своей компаньонки и охраняемая данным старшиною конвоем, тронулась в путь.

Но не успела американка отъехать и 10 километров от села, как в одном узком ущелье раздались выстрелы, и несколько турок выскочило из-за камней.

Храбрая мисс схватилась за револьвер, но было уже поздно, две сильные руки сволокли ее с лошади, а на земле валялось несколько трупов из ее свиты; кто же успел, обратились в бегство.

Нечего и говорить, что драгоценная жертва сейчас же была увезена в самую глушь лесов, покрывающих окрестные горы, и здесь Чернопеев, долго скрывавший, кто он и его сообщники, открылся пленнице, что он не что иное, как один из воевод внутренней организации и что цель захвата получить хороший выкуп от турецкого правительства за ее свободу.

Между тем, весть о похищении мисс Стон турецкими разбойниками облетела весь мир. Заволновалось турецкое правительство; оно испугалось угрозы Соединенных Штатов послать свой флот в Салоники и начало переговоры с мнимыми разбойниками, которые с необыкновенною ловкостью скрывали свои следы и перевозили из одного места в другое свою заложницу.

Ни посылаемые турками экспедиции, ни тщательные поиски пропавшей американки не привели ни к чему и вот, когда американцы были уже готовы осуществить свою угрозу, в Ильдиз-Киоске было решено вступить в переговоры с представителями разбойников.

— Позвольте, — остановил я рассказчика, — ведь это же очень наивно, неужели турки не могли арестовать разбойничьего депутата и не выпытать от него истины.

— Ну, и что бы из этого вышло? Не так прост Чернопеев, чтобы попасться, а во-вторых, если бы турки не согла [326]

[328] меня фигуры в фесках, о которых так много слышал и с которыми шел теперь воевать за свободу угнетенного народа.

Так вот они, турки, — какими жалкими и ничтожными показались мне они в эти мгновения, когда нос с носом у них проходил целый отряд повстанцев, а они беспечно грелись себе у костров, попивая свой излюбленный кофе.

Начало смеркаться, когда наш отряд выбрался из лесу и, пройдя по открытому откосу, соблюдая гробовую тишину, начал спускаться в глубокую лощину, черною дырою открывшуюся перед нами.

Боже! Что это был за путь! Камни, овраги на протяжении всей дороги, слева клокочущая горная речка, справа каменная стена, о которую то и дело ударяешься прикладом ружья или, споткнувшись о камень, брякнешься всем корпусом. Вот кто-то бухнулся в воду, — слышится сдержанное проклятие, и опять чуть слышное лязганье манерок, сопровождающее идущие четы.

То там, то сям мелькали огоньки сквозь черную массу леса, — это сторожевые турецкие посты.

— Ради Бога, тише! — слышу озабоченный голос Николова, старающегося обогнать четников.

— Невозможно переходить границу с таким шумом, — замечает он, — ужасно стучат ружьями и манерками...

Но полковник не договорил, как раз перед нами открылась довольно глубокая яма, совершенно незаметная во время ночной темноты, и он с грохотом рухнулся туда.

Наконец, после часу безостановочного движения мы вышли в ущелье, носящее название «Дьявольские воды». По преданию, здесь дьявол во время борьбы с «светлой силой» нашел источник и поил свою армию, изнывавшую от голода и жажды.

— Ну, здесь мы вне опасности, — сказал, подходя, Николов, слегка прихрамывая: — он сильно ушиб при падении ногу. Англичанин где-то затерялся и его пошли искать. Оказалось, что он порядком отстал и сидел на камне в ожидании четы, шедшей в хвосте отряда.

— Свечи заготовлены? — спросил Николов.

— Как же, — отвечал голос из темноты и Саракинов отдал распоряжение зажечь свечу.

Та же самодельная повстанческая свеча, ярко осветила мрачную обстановку нашего привала. [329]

Не дождавшись подхода хвоста колонны, первая чета Саракинова, с Винаровым во главе, двинулась вперед; моя чета следовала за нею, а впереди, освещая путь, как горный козел, шагал Иван Мичкасский.

Сначала все было, как подобает; шли мы друг за другом, следя за спиною впереди идущего и положительно не ведая, где и куда идем; но когда начались опять овраги, камни и ежеминутно пересекающие дорогу горные ручьи, идти сделалось невыносимо. Голова отряда, следовавшая непосредственно за Иваном, освещавшим ей путь, шла с необыкновенной быстротою, совершенно не заботясь о том, что творилось сзади нее. Нечего и говорить, что люди растянулись и, спотыкаясь и падая, неистово ругали такой безобразный марш.

Меня также возмутило полное непонимание Винаровым горного марша; Саракинова я не осуждал, он был моложе Винарова и не разговаривал с ним, так как этому горному волку вообще не было по душе присутствие словоохотливого артиллериста, академика, совершенно незнакомого с тактикой горного похода.

Знакомый с движением в горах по Памирским походам (Автор участвовал в походах на Памир в 1892-1895 гг. с полковником, а ныне генералом Ионовым.), я возмущался не меньше прочих тем, что головная чета не останавливается время от времени и не дает возможности подтянуться левому флангу, а потому решил протестовать. Не желая обижать ни Винарова, ни Саракинова, я крикнул по адресу нашего проводника Ивана.

— Эй, Мичкасский, меньше шаг! — давая понять Винарову, что ему следовало бы правильнее урегулировать марш головной части, но, к сожалению, мое воззвание осталось гласом вопиющего в пустыни. Тогда я решился действовать энергичнее.

— Правый фланг тише, — крикнул я. Четы все растерялись. — Мичкасский, стой и посвети моей чете; мы не можем перейти оврага.

Иван не останавливался.

— Да что, Христа ради просить тебя, толстомордый бык! — начал ругать я проводника, добавляя свою ругань отборною русскою бранью.

Это, по-видимому, подействовало. Иван остановился на краю скалы, куда уже успела забраться первая чета, и стал освещать путь поднимающимся людям. Между тем [330] Винаров, очевидно, из упрямства продолжал движение по-прежнему, приказав зажечь вторую свечу.

Как раз в тот момент, когда заблестел огонек его факела и заколыхался среди утопавшего во тьме леса, ко мне подошел Николов.

— Господин полковник, — с раздражением обратился я к нему, — прикажите правому флангу идти, как следует, ведь это черт знает на что похоже, мы зарежем лишь попусту людей.

— Да, это, действительно, безобразие, — сказал Николов, но в то же время из темноты раздался голос Винарова.

— Г-н Тагеев, я вас прошу быть осторожнее и не забывать, что головную часть ведет капитан, который слышит все ваши ругательства.

— Очень жаль, что капитан слышит их и не принимает во внимание, к кому они относятся и что бы следовало предпринять капитану, — отвечал я.

— Я прекрасно знаю, что делаю, и в уроках не нуждаюсь.

— Быть может, в артиллерийском деле, но как надо водить отряд в горах, вы не имеете ни малейшего представления...

Николов, видя, что наша пикировка может перейти в нежелательный инцидент, резко крикнул Винарову:

— Довольно, г. Винаров, остановите людей, и в голове пойдет чета Балтова.

— Но где же Балтов? — спросил я. Его не было и лишь издалека слышались возгласы повстанцев, свидетельствовавшие о том, что левый фланг сильно-таки остался позади.

Наконец подошел и Балтов, немилосердно ругая Винарова и возмущаясь Саракиновым, не вмешавшимся в дикое распоряжение капитана.

— А мне какое дело? — не без иронии отвечал наш минер. — Г-н капитан — академик, ему и карты в руки, куда нашему брату нос совать в его распоряжения, еще отбреет.

Офицеры отряда не любили нашего «начальника штаба», как называл себя сам Винаров, и радовались его промаху.

Уже готовились мы двинуться дальше, как перед мною выросла, как из земли, неуклюжая фигура англичанина.

— Глаза, глаза! — необыкновенно печальным голосом повторял он.

— Что глаза? — бросился я к нему, думая, что он [331] выколол себе их суком дерева, что весьма легко могло случиться при нашем ночном движении.

Но глаза у мистера Хейльса были целы, а он продолжал жалобно ныть.

— Да что такое? — недоумевая, спрашивал я Хейльса.

— Глаза, глаза! — повторял он показывая мне какой-то предмет и тут я только увидел, что футляр от его бинокля был пуст. Оказалось, что англичанин свалился где-то по пути и потерял бинокль.

Отчаянию его не было предела, но он понимал, что поиски будут напрасны.

Сейчас же я передал об этом Николову и он приказал четникам поискать бинокль на том месте, где свалился мистер Хейльс.

Начало светать, когда мы стали выбираться из этого проклятого ущелья.

Мистер Хейльс ожил, так как один из четников принес ему найденный бинокль, а я чувствовал такую сильную усталость, что готов было броситься и заснуть под первым деревом, но ждать долго не довелось...

Мы остановились на ночлег с первыми лучами солнца в небольшой, но очень живописной лощине. Справа тянулись хребты гор, уже лежащих в Македонии, а перед ними широко раскинулась долина, “Русалийская гробишта", увенчанная горою того же названия, о которой я уже говорил в одной из предыдущих глав.

__________________

Я проснулся от сырости и холода, пронизывавших меня насквозь, и поскорее подсел к костру, около которого уже восседала наша обычная компания. Мне подали чашку чаю, и я с аппетитом осушил ее, заедая сухарем.

— Ну, а что же, будем жарить козлятину? — спросил Малинчев у полковника.

— Какую козлятину? — спросил он.

— Да ведь с нами же были козы.

— Были да сплыли, — засмеялся Николов. — Вчера в то время, когда правый фланг так усердно бежал, чтобы скорее протянуть ноги, — козочки наши поступили очень умно, — они взяли да и ушли и, вероятно, попадутся турецким аскерам, которые будут очень довольны такому сюрпризу.

— Вот тебе и на! — с горечью проговорил Малинчев, — стало быть, мы совершенно без мяса. Жаль, а я думал сегодня полакомиться. [332]

— Ничего, отобьем у турок, — невозмутимо заметил Саракинов и начал печь на обстроганной палочке головку красного перца, — а не будет мяса, будем есть чушки, — смеясь, сказал он и начал с аппетитом уплетать испекшуюся головку зеленоватого еще стручка.

Бедный англичанин, узнавши о пропаже скота, пришел в уныние: он так мечтал о бифштексе, а тут, на вот, вместо вкусного шашлыка приходится довольствоваться сухарями, и он с сожалением качал своей огромной головою, повторяя печальным голосом «бифштекс неу, бифштекс неу». А мы все просто покатывались со смеху, глядя на его непритворное горе.

Люди сильно утомились за минувший переход и решено было отдыхать до полудня, так как до Бельчевицы во что бы то ни стало Николов решил дойти засветло.

Кости мои болели, в голове был какой-то сумбур. Словом, переходик, каких не бывало у нас на Памирах, давал себя чувствовать. Ай да Дьявольские воды, вовек я не забуду ночки, проведенной на ваших берегах, памятны вы будете мне своими мрачными ущельями и грозными вершинами, глядящими в ваши воды так мрачно, так неприглядно и угрюмо.

Борис Тагеев.

(Продолжение следует)

(В последующих номерах "Русского вестника" продолжения не последовало. Автор статей убыл на русско-японскую войну и попал там в плен. О продолжении его записок сведений у нас не имеется. Thietmar. 2009)