ТАГЕЕВ Б.

Из македонских воспоминаний русского добровольца

(1903 г.).

(См. «Русский Вестник», апрель 1904 г.)

Вкусным показался мне обед из полуизжаренной баранины, посыпанной толченым красным перцем, смешанным с солью. С большим наслаждением выпил я чарку оказавшегося у Николова коньяку и после обеда вместе с прочими начал готовиться в путь.

Было уже 4 часа дня, когда на место нашей стоянки явился курьер Ангел. Лицо юноши сияло, он внутренне сознавал важность прекрасно выполненной им задачи, но, по обыкновению, был скромен.

— А ты ел что-нибудь, Ангел? — спросил Николов.

— Ел сухари, — скаля свои белые зубы, отвечал мальчик.

— Дайте же ему мяса, — обратился Николов к находившимся вблизи четникам.

Ангел просиял и, взяв целую ляжку баранины, начал с аппетитом уничтожать, рассказывая в то же время компании, как ему ловко удалось обморочить болгарских солдат, действительно направившихся на разведенные им огни.

Появился Илиев. Его приезд должен был нам объяснить все.

— Ну, что, как дела? — в один голос спросили мы делегата.

— Дела прекрасны, сейчас все расскажу, только накормите меня сначала, я вижу, вы уже полакомились вдоволь, и потому голодный человек вам не компания.

Саракинов сейчас же добыл из своего мешка кусок [138] мяса, который наш делегат начал уплетать с большим аппетитом. Я же занялся рассматриванием привезенной мною карты македонских вилайетов.

И так, глядя на карту, я определил, что мы в настоящее время находились в самом центре Рильской планины, в нескольких километрах от турецкой границы, в виду бассейна реки Струмы, за которой уже начинался солунский вилайет.

Рильские горы тянутся по всему северному краю солунского вилайета и представляют собою горную систему, местами поднимающуюся выше снеговой линии. Эти горы почти повсеместно покрыты богатейшими лесами и кишат множеством самых разнообразных зверей. Богатые пастбища в Рильской планине и довольно продолжительное лето в некоторых ее долинах привлекают сюда на летовки множество куцовлахов, которые строят себе здесь целые деревушки, где и поселяются до наступления холодов. Эти летовки и называются колибами. На западе по турецкой границе, как бы продолжение Рыльских гор, тянется горный хребет, известный под именем Осоговской планины, за которым уж в Македонии, почти перпендикулярно к нему, расположены хребты Малишевских гор, восточнее Радовишевских Балкан, южнее которых опять параллельно Осоговскому хребту лежат сначала горы Огрожден, а за ними Белашицкая планина.

Почти против средины Рильского хребта, на юг тянутся знаменитые горные системы Перина, по восточному склону которых начинается область, известная под именем Разлога, а далее с восточной его стороны огромною стеною высятся седоглавые Родопы.

В этом месте турецкая граница тянется от Родоп на запад почти ровною, слегка извилистою линиею, немного вдаваясь своею срединою в турецкую территорию и следуя по водоразделам названных горных систем. Дикость горной природы, сплошные девственные леса, покрывающие Балканы, затруднительность путей сообщение сделали почти невозможным охранение этой части турецкой границы, почему, как болгарские, так и турецкие посты существуют здесь только для проформы и не имеют серьезного значения, так как положительно лишены возможности уследить за четами, следующими не по существующим тропам, а просто, без дорог, напрямик переваливающими огромные кряжи. Нечего и говорить, что при таких обстоятельствах регулярные войска, [139] скованные своим обозом и многочисленностью состава, не могут угоняться за легкими, небольшими отрядами четников, за которыми не двигаются ни лошади, ни мулы.

Известие, привезенное нашим делегатом, в действительности оказалось очень утешительным. Болгарские войска пробродили всю ночь и ни с чем вернулись в Влашки-колиби, откуда решили возвратиться в Дупницу. Склады остались ненайденными и под охраною дедо Янко, который ловко водил болгарских стражарей вокруг и около наших тайных магазинов, сбивая их с верных следов.

Таким образом все боевые припасы и теплая одежда повстанцев уцелели, но все это еще не говорило в пользу того, что завтра из Дупницы не могли снова придти войска, тем более что после прибытие Илиева курьер из Рила сообщил, что Стаматовым получены сведение об отправке в Рильский монастырь целой пешей бригады.

— Ну, господа, медлить нечего,— сказал Николов, — скоро начнет смеркаться, так что нам пора и в дорогу, так как к складу мы непременно должны прибыть ночью, нагрузиться и с рассветом двинуться в поход; иначе мы рискуем снова наткнуться на солдат. Балтов, Саракинов! — крикнул начальник отряда, — прикажите четам собираться и айда, вырвим!

Сумерки не заставили себя ожидать, и только мы успели спуститься в русло небольшой горной речки, вверх по которой теперь пролегала наша дорога, сделалось сразу темно. Я шел за Малинчевым, ежеминутно спотыкаясь, благодаря множеству камней, заваливших весь наш и без того неудобный путь, пролегавший по самому берегу речки, среди густой заросли кустов, сквозь которые приходилось положительно местами пролезать, руками расчищая себе дорогу. Ветки били по лицу, царапали шею, а ноги путались в корнях. Кроме того, вдруг сделалось так темно, что шедший впереди человек еле был заметен на расстоянии одного шага, да и то для того, чтобы не сбиться с тропы, приходилось касаться его рукою.

К счастью, на Малинчеве был надет белый кожух, почему я все-таки мог его кое-как различать.

Чета медленно подвигалась вперед, часто останавливаясь и ожидая, пока голова отряда выберет, при помощи электрического фонарика, дальнейшую дорогу.

— Ну, покурим, что ли? — обратился ко мне мой спутник. Я достал одну из нескольких коробок с болгарскими [140] папиросами и предложил этот деликатес также и Малинчеву.

Надо было видеть, с какою жадностью схватил он эту папироску.

— Давно не курил болгарского табаку, — сказал он, с наслаждением затягиваясь ароматным дымом полновесной, аппетитной папироски.

И действительно, было чем насладиться. Во многих частях света довелось побывать мне, много сортов табаку перепробовал я на своем веку, но лучше болгарского не встречал: какой-то особенный аромат и вкус чувствуются в нем, — куришь его, куришь без конца, и все хочется еще и еще…

Попыхивая нашими папиросками, мы просидели довольно таки долго, так как впереди что-то случилось, вероятно, свалился какой-нибудь четник в воду, шагнув неосторожно в сторону и оборвавшись с крутого берега.

Я поднял глаза кверху и окаменел от восторга. Небо, словно расплавленный чугун, как-то фосфорически сияло надо мною, а вдали, среди огромных черных силуэтов гор, цвет его превращался в пурпурно-огненный, и казалось, что за этою каменной стеною пылал большой пожар.

— Что это, никак факел? — спросил я Малинчева, видя приближающуюся к нам из-за кустов огненную точку.

— Ах, это преинтересная вещь, — заметил Малинчев, — советую вам посмотреть, — это наша балканская свеча, каких вам наверное еще видеть не доводилось. Максим Лазарев! — крикнул Малинчев движущемуся со свечою четнику, — подойди-ка к нам, да покажи свое произведение.

Через минуту передо мною уже стоял высокого роста четник, лицо которого было ярко озарено красноватым огнем, действительно, оригинальной свечи.

— А что, братушка, — улыбаясь во весь рот, спрашивал меня Лазарев, — хороша свеча? — И он двумя пальцами, словно щипцами, снимал нагоревший фитиль, который в данном случае заменяла толстая баранья жила.

— Из чего ты смастерил эту свечу? — спросил я повстанца.

— А вот, посмотри, братушка, сам. Я не знаю, как по-вашему называется эта часть внутренности у барана.

С этими словами он протянул мне свечу.

Она была холодна и слегка влажна; оказалось, что основой ее являлась грудобрюшная преграда, в которую был [141] завязан фитиль (тонкий обрезок из кишок), обмотанный пластинками сала. Образовавшийся таким образом довольно увесистый цилиндр был сплошь перевязан тонкими жилами или ремешками из сырой кожи. Такая свеча скорее походила на сырую колбасу, приготовленную для копчения. Горела она превосходно, а главное, совершенно не распространяла вокруг себя какого бы то ни было зловония.

— Как же ты додумался до такого чудного светильника? — спросил я четника.

— Это не моего ума дело, — отвечал мне он. — Такие свечи всегда заготавливают македонские разбойники (херамии); ну, вот я у них и научился этой премудрости.

— Стало быть, и ты был херамием? — спросил я.

— Был, не был — это все равно, — уклончиво отвечал четник, — а что вот благодаря херамийской свече ты, братушка, себе головы не разобьешь, так это правда.

— Ну, айда, вырвим, — послышались где-то во тьме, и, предшествуемые освещавшим нам дорогу Лазаревым, мы тронулись дальше.

Становилось холоднее, небо вдруг задернулось густою мглою, за которою скрылись засветившиеся было звездочки. Дорога наша сделалась еще тяжелее, так как круто начала подниматься в гору, а тут еще облака совершенно насели на нас, что сразу стало ощутительно, благодаря оседавшей на лицо влаге.

— Будет дождь, а не то и снег, — вздохнув, сказал Малинчев. — Ну, слава Богу, кажется, мы уже подходим к нашим складам, вот и костры показались.

Действительно, впереди на ближайшей вершине пылал огромный костер, около которого толпилось несколько четников; мы прибавили шагу, и вот через четверть часа я уже подсел к огоньку, согревая замерзшие руки. Николов и другие офицеры были уже здесь и распределяли войлочные наушта (краги) между повстанцами. Саракинов возился с бомбами и динамитом, Балтов раздавал ранцы, цервули, опинцы и другие необходимые атрибуты для похода.

Чудную и грозную картину представлял собою наш бивак. Огромное пламя костра освещало мощные лица македонских борцов, занятых серьезным делом снаряжения отряда. Раздавались патроны, осматривались ружья, распределялись хлеб и сухари. Все это делалось молча и без шума, и мне казалось, что я нахожусь среди лихих [142] запорожцев, готовящихся по тревоге к походу на турецкого султана.

Да, македонцы не уступят былым запорожцам, — это те же беззаветные борцы, избравшие своим девизом юначество, бесстрашие и лихость.

Я любовался мужественною фигурою Малинчева, разбойничьим видом Саракинова и отважным — Балтова, делавших свое дело и подсевших к нам, когда работа их была совершенно закончена.

Четники зажгли костры и по всему склону в самых разнообразных позах виднелись их воинственные фигуры, тихо беседовавшие около огней.

Становилось холоднее и холоднее, я крепче закутался в свою шинель, улегся недалеко от костра, подложив под голову ранец, в котором уже лежала бомба и патрон динамита, и начал дремать.

— Господин Тагеев, а ужинать разве не хотите? — услышал я сквозь сон голос Николова, сбросил с головы шинель, — и о ужас: все на мне было мокро, вода текла по шапке и холодными струйками полилась за ворот мундира. Я трясся от холоду и сырости, которых не ощущал во время сна, и, конечно, скорее подвинулся ближе к костру.

Около огня уже столпились мои товарищи в непромокаемых накидках и ели слегка припеченное на огне сало или, как его зовут здесь, «слонину». Дождь лил, как из ведра, а укрыться от него не было никакой возможности.

— Я разбудил вас, — сказал мне Николов, подавая кусок прозрачного сала, — так как боялся, чтобы вы не простудились, — самое ужасное спать во время такой погоды. Сейчас наверное повалит снег, а к рассвету погода поправится — в этой местности почти всегда так. Выпейте-ка немного ракии и согрейтесь, а чтобы скоротать нам время, я продолжу вам мой рассказ о восстании прошлого года. Я, кажется, остановился на самом интересном месте, а именно на моменте объявления восстания. Рассказать я вам успею много, так как до выступления мы имеем еще часов 5-6.

— Но, г. полковник, в такой ливень я не буду иметь возможности записать ваше интересное сообщение, — сказал я.

— Ну, это пустяки, — заметил Малинчев, — я сяду около вас, братушка, и вы под моей буркой, как под палаткой, можете свободно заняться вашей литературой.

— Прекрасная идея, — заметил полковник, — этот Малинчев всегда найдется в нужную минуту. [143]

Между тем Малинчев уселся около меня, развернул свою бурку и сделал надо мною нечто вроде шатра, под которым моя записная книжка и стенографское перо были вне всякой опасности.

— Вот если бы ваши читатели могли вас увидеть в подобной обстановке, собирающим для них сведения, — сказал Николов, — ведь это просто прелесть, что за сюжет для талантливого баталиста… ну, да нечего медлить… К делу.

Я вам, кажется, сказал, что на конгрессе в селении Градево мы решили поднять восстание 25 сентября 1902 года.

И вот 25 сентября население пяти деревень Быстрицы и часть из деревни Ырсово собрались в православном быстрицком храме, где священник после торжественного молебна привел к присяге шедших за веру и свободу отечества.

Я не могу вам передать того настроение, которое охватило в те великие минуты сердца революционеров.

Рабы, жалкие, истязаемые — вооружились! Какая великая энергия, какая чудовищная сила охватила эту небольшую, но могучую толпу.

Я обратился с соответствующим словом к повстанцам, объяснил им общий план наших действий и во всеуслышание объявил восстание против турецкого гнета.

В этот же день население молча приступило к делу и стало резать турок по деревням…

Восстание вспыхнуло главным образом в Джумайском санджаке, затем в Пьянеце, достигло до Штипа и частью перешло за Вардар в Дивдилийский санджак.

Надо вам заметить, что при разрешении вопроса о том, где начать восстание, Разлог считался одним из самых важных пунктов, так как находящиеся в нем села Мехомия, Банско и другие были наиболее приготовлены для дружного натиска на турок и, наконец, туда непременно бы вторглись сербские войска. Затем в Разлоге проживало немало помаков, главных турецких пособников, которые были опаснее для нас, нежели регулярные войска низама. Однако со стороны комитета мы встретили самое упорное препятствие начать восстание в Разлоге.

Позднее, около 23 октября, мичман Саев (Убит при Цапарево в 1903 г.) был отправлен в Разлог с 80 человеками четников и дал дневное сражение при сел. Белице (Белица ныне сожжена турками) и обратил неприятеля в бегство. [144] Это обстоятельство заставило турок начать враждебные действия против разложского населения, что и вызвало необходимость в следующем году начать восстание с Разлога.

Одновременно с приготовлением к восстанию в самой Македонии, — в Болгарии также началось формирование чет преимущественно из македонцев, но в ряды повстанцев шло также немало и болгар. Оружие бралось из Болгарии и Греции, большею частью приобретаемое на средства, которыми уже располагает верховный комитет. Под самой Софией заготавливались бомбы и другие необходимые боевые припасы. Таким образом к моменту объявления восстания в Болгарии все уже было готово, и первая чета в 56 человек под командою поручика Софрония Стоянова (Стоянов (Софроний) убит в 1903 г. в сражении при Габрово) перешла турецкую границу на реке Быстрице у турецкого поста Фекира. Вот здесь впервые мы увидели, что болгарское правительство решило самым энергичным образом мешать освободительному движению в Македонии. Почти на том же самом месте, где нас атаковал капитан Колев, отряд Софрония Стоянова, при котором находились офицеры: Сугарев (Поручик Сугарев убит в 1903 г. в сражении при Габрово) и Каназиров, был атакован контр-шайкой, в которой находилось несколько болгарских жандармов.

Конечно, завязалась перестрелка, результатом чего явился раненый жандарм и четверо из них захвачено в плен; удалось повстанцам схватить еще четырех человек из контр-шайки.

Всех этих господ чета доставила ко мне в Македонию, когда я находился под Джумаей. Не желая проливать кровь своих же болгар, я приказал отпустить наших пленников без оружия обратно, но на Евангелии взял с них клятвенное обещание, что они больше не поднимут руки на повстанцев.

С тем и ушли эти господа восвояси и, как известно нам, добрались благополучно в Дупницу.

— Ну, а что это за контр-шайки? — спросил я рассказчика.

— А видите ли, после закона 1896 года правительство всеми мерами стало преследовать освободительное движение и, не решаясь еще употреблять в действие для этой цели войска, оно на свой счет организовало разбойничьи отряды, которые обмундировались совершенно так же, как мы. Такие отряды, пользуясь сходством по своему внешнему виду с [145] повстанцами, незаметно приближались к нам и завязывали с нашими четами драки, мешая переходить границу. (Такому нападению подверглась в 1902 году чета капитана Протогерова, которого кавалерия подполковника Дешева гнала в Рильской планине, и несчастный отряд повстанцев прямо попал в турецкую засаду у Габрова, где и был разбит и потерял убитыми 3 офицеров.)

Однако скоро правительству пришлось отказаться от этого, так как в Болгарии начали довольно открыто выражать свое неудовольствие, и наконец контр-шайки были повсеместно разбиваемы четниками.

Вслед за Софронием Стояновым 29 сентября чета поручиков Саракинова и Дм. Атанасова в 55 человек там же благополучно перешла границу и эти четы сосредоточили свой штаб в с. Быстрице.

7 октября в это село с одним только курьером прибыл и генерал Цончев.

После 11 октября через Добро Поле прибыла чета в 48 чел. поручика Стоянчева, 14 октября мимо Фекира чета капитана Протогерова в 55 человек и капитана Дмитриева в 35 человек. Все эти четы предназначены были для действий в Джумайском санджаке, по левому берегу р. Струмы.

По правому берегу этой реки действовали агитационные четы, которые с 25 сентября превратились также в активных повстанцев. Эти четы были под командою известных в македонском движении воевод: мичмана Саева (убит в 1903 г. при Цапарево), Дончо воеводы, Алексо-Порелиета, убитого в дер. Огржажден (как говорят, по распоряжению главарей внутренней организации), Ризо воеводы. (Эта чета пришла 23 сентября из Болгарии и действовала самостоятельно.)

В Пьянечках Малишевского санджака действовали: Васе Пехливино, (Ныне тяжело раненый по распоряжению внутр. организации) около Пехчево и Берово; Петр Уже воевода и Богдан воевода действовали там же.

По левому берегу Струмы действовали капитан Иордан Стоянов, который в Мельнике развернул свою агитационную чету в действующую, поручик Дарвингов, Пошалиата, Павел Давков, Порцалийский, Атанас Гордобурлиата, отец и сын Белореновцы, поручик Саракинов и Иван Гевгелийский. После своего успешного действия эти четы с наступлением холодов вернулись в Софию.

— Вот что, Борис Леонидович, — продолжал полковник, — по возвращении из похода, если вы, конечно, будете [146] здравы и невредимы, я вам советую за подробностями о действиях отдельных чет обратиться к поручику Дарвингову; у него вы добудете богатый и редкий материал. Это наш писатель, достойный особенного внимания…

Костер наш догорал, а вместо дождя падал довольно крупный снег; темнота мало-помалу начала рассеиваться.

— Ну, господа, пора двигаться, — сказал полковник, и мы стали собираться.

«На пути разогреюсь», — подумал я, застегивая патронташ и закидывая за плечо мой манлихеровский карабин.

— Ну, с Богом, айда! — скомандовал Николов и мы двинулись в путь.

_____________________

Я надеюсь, что мои уважаемые читатели не поставят мне в вину отступление от повествования о моих личных похождениях во время прошлогоднего восстания и разрешат мне поделиться с ними также и теми сведениями, которые мне удалось собрать от лиц, принимавших участие как в событиях, предшествовавших восстанию 1903 года, так и бывших в Македонии во время моего пребывания в этой стране, но там, куда мне не удалось проникнуть.

Передавая рассказ подполковника Стефана Николова и касаясь более подробно исторического прошлого македонского движения, я ограничился лишь общей схемой развития восстания в 1902 году, так как рассказчик сам указал мне источник, откуда я мог почерпнуть самые точные и самые интересные сведение о событиях этого года, столь неверно и так разнообразно передававшиеся нашей и иностранной печатью.

Этим источником являлся поручик болгарской кавалерии Петр Дарвингов, о котором я уже вскользь упоминал в моих очерках и который заслуживает особенного внимание.

Петр Дарвингов — македонец, родился в 1874 году в городе Кукуш, лежащем от Солуни на расстоянии 400 километров.

Отец его был крупным промышленником кож, но умер довольно рано, оставив малолетнего сына на руках молодой вдовы, занявшейся всецело воспитанием своего детища. Мать Дарвингова оказалась женщиной умной и интеллигентной, почему и употребляла все усилия, чтобы развить в сыне любовь к науке и просвещению.

Поступив в солунское реальное училище, Дарвингов сразу обратил на себя внимание учителей и переходил из [147] класса в класс всегда одним из первых учеников, изучал русский, французский и немецкий языки и с особенною любовью поглощал произведение выдающихся русских писателей, которыми изобиловала библиотека солунской гимназии. Пушкин, Некрасов, Лермонтов, Тургенев, Толстой, Гоголь и др. были прочтены Дарвинговым уже в юношеских летах.

По окончании курса образования, Дарвингов стал убеждать свою мать определить его в Софийское военное училище, так как только в болгарской армии он видел освободительницу своего отечества от турецкого гнета. Однако мать не сразу согласилась на убеждения своего сына; ей хотелось, чтобы он достиг высокого и важного в Македонии положения учителя, а не сделался простым строевым офицером, в которые шли обыкновенно люди, любящие праздную и веселую жизнь. Но настоятельные убеждения сына заставили ее, наконец, согласиться. Дарвингов отправился в Софию, поступил в военное училище и 1 января 1896 года, после двухгодичного пребывание в нем, был произведен подпоручиком в отдельный кавалерийский дивизион, квартировавший в городе Шумле, откуда вскоре молодой офицер был переведен в г. Добрич, потом в Софию в 1-й кавалерийский дивизион и, наконец, в Пловдив (Филиппополь) в 3-й конный полк.

В 1902 году, когда македонский центральный комитет распался на две партии, поручик Дарвингов 19 августа подал прошение об увольнении его в запас, так как его активное участие потребовалось в отрядах верховного македонско-адрианопольского комитета.

Однако, военное начальство, зная о намерениях офицера, медлило с его увольнением и Дарвингов, не дождавшись приказа, отправился в долину реки Струмы, Джумайской казы, в качестве начальника агитационной четы, проник внутрь Солунского вилайета, а затем, с 25 сентября, т. е. с момента объявления восстания, перешел к активной деятельности и находился в непрерывных боях с турками до наступление зимних холодов. В 1903 году этот лихой офицер командовал отрядом, состоявшим из 4-х чет, и одержал несколько блестящих побед в Разлоге, покрыв славою свое имя в числе прочих поборников за македонскую свободу.

Но главную услугу принес Дарвннгов македонскому делу своими подготовительными работами к восстанию. Надо [148] заметить, что этот офицер и до выхода своего в запас армии состоял членом македонского комитета и оказал ему неисчислимые услуги. Как прекрасно знакомый с турецким языком и турецкою литературой, воспитывавшийся в Турции, как македонец, бывший турецкий подданный, Дарвингов не мог не изучить врагов и угнетателей своего отечества. Ему ясны были все слабые стороны турок, он хорошо понимал, чем македонцы сильнее своих мучителей и чем в конце концов они сломят этих кровожадных варваров, и вот он все свое внимание обратил на моральную подготовку повстанческих отрядов, отлично понимая, что только этим оружием повстанцы будут превосходить своих врагов.

С этой целью он составил «букварь для повстанца», придерживаясь духа генерала Драгомирова и пользуясь его афоризмами, что несомненно должно было поднять дух борцов за македонскую свободу.

Затем им была написана «Читанка», т. е. хрестоматия, состоявшая из патриотических, популярных исторических статей, предназначенная для македонского населения и повстанцев. Третьею книгою являлось «Нравоучение для повстанца и населения», где были собраны статьи, направленные исключительно на воспитание в народе революционного духа.

Целью этих изданий была подготовка населения к политическому перевороту в Македонии.

Предвидя раннее или позднее столкновение Болгарии с Турцией, Дарвингов задался мыслью подготовить все мирное население Болгарии и Македонии к вооруженной борьбе, и вот в ряде статей он изложил свой проект об учреждении в Болгарии «стрельческих дружеств» (В январе 1900 года первое «Стрельческое дружество» было открыто под председательством полковника Николова, но болгарское правительство через 2 месяца силою закрыло его, благодаря требованиям главным образом Австрии.)

В этих статьях он изложил идею подобных дружеств и доказывал насущную в них нужду для болгарского народа. В основу этих дружеств была поставлена задача распространение в народе знаний стрелкового дела.

Для этой цели члены дружества, преимущественно офицеры, собирали болгарский народ, а также македонских беженцев и проходили с ними сокращенный курс стрельбы и вообще военного образования. Таким образом [149] подготавливался сильный кадр для армии в виде всенародного воинства, так как македонская революция не могла бы иметь успеха без подобной подготовки народа.

Много потрудился Дарвингов для этого нового дела. Им были написаны: «Инструкция для Стрельческого дружества» и «Руководство для обучающих», в которое автором его вложены собственные оригинальные тенденции.

Кроме этих трудов, Дарвингов помещал много статей в газете «Реформи», как политических, так и касающихся характеристики погибших в Македонии борцов, а в болгарских военных журналах оригинальные статьи по вопросам кавалерийской службы. Кроме того, им были выпущены «войнички сбирки», т. е. беллетристические сборники для нижних чинов. Но самое заметное место среди литературных трудов Дарвингова занимает несомненно только что вышедшая в свет его книга «От Пловдив и София к Цариград и Скопия», в которой автором широко развивается взгляд на моральные и военные силы Болгарии и Турции.

Теперь два слова о том впечатлении, которое произвел на меня сам Дарвингов.

Красавец, мужчина огромного роста, с смуглым, энергичным лицом, дышащим отвагою и решимостью, Дарвингов невольно с первого взгляда приковывает на себе ваше внимание. Его большие, совершенно черные глаза открыто глядят на вас и как бы желают проникнуть глубоко в ваше существо, разгадать вас, прочесть все ваши помышления и идеи. Дарвингов — воин бесстрашный и в то же время психолог, — все его стремление владеть массой посредством моральной силы. Он всесторонне стремится изучать людей, его окружающих, он анализирует каждого до мелочей, интересуется всем, что только может остановить внимание человека, глубоко развитого. Правдивость этого человека удивительна. В своих стремлениях этот офицер не ограничивается настоящею своею деятельностью. «Пока я нужен, я буду работать для пользы Македонии, но затем я снова вступлю в ряды моей армии и поеду в Россию для совершенствования знаний в академии генерального штаба», — говорил мне этот энергичный человек.

Я близко сошелся и затем подружился с Дарвинговым, и из нашего непродолжительного знакомства с ним у меня остались самые лучшие воспоминания о нем, как об идеалисте, честном солдате и талантливом писателе-философе. [150]

— Итак, значит, история подготовительных работ к восстанию 1902 года вам известна по рассказам г. Николова? — спросил меня Дарвингов.

— Да, г. полковник был так добр и сообщил все, что было в его памяти.

— Таким образом, вам, следовательно, нужны сведения, начиная с момента активных действий повстанческих отрядов после объявления восстания открытым, т. е. после 25 сентября.

— Да, я очень этим интересуюсь, но имейте в виду, что дислокация агитационных чет мне также сообщена господином Николовым.

— Прекрасно. Так слушайте.

Вы знаете, где находится город Джумая? Если вы на карте отыщете нашу границу возле Рила, то увидите и Джумаю. Этот довольно большой турецкий город лежит в виду Рильских и Осоговских гор в небольшой равнине за турецким постом Бараков Мост. Вокруг него построено турками несколько укреплений, а в самом городе сосредоточен достаточно солидный гарнизон из трех родов оружия и с крепостною артиллерией.

Как ни покажется, быть может, вам смелым наш план, но мы решили начать активные действия с атаки этого укрепленного города. План был выработан и силы распределены следующим образом: я с 80-ю человеками должен был зайти с востока, мичман Саев с 300 четников с запада, четы селений Марулево, Оранова и Чифлика, 160 человек, с юга. Подполковник Николов, имея общее наблюдение за ходом военных действий, должен был следовать к Джумае со своим резервом в 300 человек, по пути разбить немногочисленные турецкие посты на Фекире, Чатах и «Добро Поле» или, если не мог бы уничтожить их, то во всяком случае не допустить турок зайти с этих постов в тыл атакующим город четам.

Я прибыл в срок в назначенное место, расположившись в двух километрах от Джумаи, наблюдая за неприятельским городом из дремучего леса, покрывавшего весь скат планины (горы). Теперь через лазутчиков мне уже были известны действительные силы турок, и я вполне был уверен в успехе нашего предприятия. В Джумае, как оказалось, находилось всего лишь 500 аскеров при двух орудиях.

Между тем остальные наши отряды не появлялись и [151] вскоре я получил известие от мичмана Саева, что он по пути встретил отряд турок в Тросково, с которыми имел сражение, почему и не может прибыть в срок. Отряд же с юга совершенно не прибыл и, заблудившись, вернулся к сборному пункту.

Считая безрассудным атаковать город с одной стороны и притом с 80 человеками, я решил, что самое благоразумное будет, если я вернусь обратно к отряду Николова, так как турки все равно в конце концов обнаружат мое присутствие вблизи Джумаи, да, наконец, начавшееся восстание должно было заставить турок сделаться более бдительными.

Как я предполагал, так и случилось. Начавшаяся резня турецкого населения и чиновников по македонским селам произвела страшную панику между мусульманами, и они бросились, ища спасение в более укрепленных пунктах. Присутствие моей четы было также обнаружено в Джумае тогда, когда я уже возвращался к резервам, и что же, это мое отступление было признано за обходное движение. Турки стали лихорадочно укреплять город, их горная артиллерия стала на позицию, а жителям был отдан строжайший приказ не выходить за черту города.

Телеграфная линия оказалась разрушенною повстанцами и турецкий гарнизон ежеминутно ожидал гибели города.

После трудного 24-часового перехода я, наконец, подошел к нашему сборному пункту у Дедо Пешо при м. Церковь, где и застал уже Николова.

Между тем, один из гонцов, посланный из Джумаи, успел пробраться к турецкому меркезу (Укрепленный лагерь с офицером.) на «Добро Поле» и оттуда сейчас же была послана рота аскер, которая неизбежно должна была ударить с востока на повстанческий лагерь, и вот 27 сентября моя чета была отправлена по направлению движущейся роты, чтобы устроить туркам засаду.

На рассвете мы прибыли к месту, где я предполагал занять позицию, разбив своих людей на 2 четы, но так как бывший со мною курьер, опытный и храбрый горец, разузнал, что турки только еще собираются выступать на помощь джумайцам, то я решил, что самым благоразумным будет произвести лично рекогносцировку, и вот, укрыв своих людей в надежном месте, я отправился с несколькими отборными людьми к неприятельскому лагерю. [152]

Надо вам заметить, что под моей командой были большею частью простые селяки, совершенно не подготовленные к боевой деятельности, и с ними нужно было держать себя в высшей степени осторожно, тем более, что из 80 человек четников за ночной переход 20 сбились с пути или вернулись обратно, — не знаю, — но я только насчитывал теперь 60.

Тем не менее, я отправился на рекогносцировку.

Подойти к меркезу нам удалось на довольно близкое расстояние и я ясно различал турецких аскеров, выходивших из казармы и умывавшихся на воздухе. Они, по-видимому, не торопились, но тем не менее я заметил их приготовление к походу.

Высмотрев все необходимое и оставив одного сигнальщика на более заметном месте, я возвратился к своей команде, и, о Боже, в каком виде застал я моих вояк!

Они совершенно пали духом, а тут еще на несчастие один из них нечаянно спустил курок и выстрелил… Чета заколебалась, и было сомнение, что еще момент, и я буду уже не в силах владеть этой толпою.

— Ребята, — крикнул я, — этот выстрел есть великое предзнаменование нашей победы! Наша позиция здесь не хороша, мы должны продвинуться вперед на 800 шагов и ожидать наступление турок!

Последнее свое решение я основывал на том простом принципе, что сражение, даваемое на самой границе, могло принести печальные плоды, так как в случае малейшего успеха противника рождалась у неопытного повстанца мысль о бегстве.

Мой уверенный тон, воинственная поза и бодрый вид не замедлили воздействовать на приунывших людей, и мы бодро пошли на юг, где и заняли очень удобную позицию за камнями, где и стали ожидать турок.

Недолго довелось нам ожидать сигнала о движении турок; не больше, как через час, прибежал часовой и сообщил, что турецкая колонна уже двигается как раз по направлению, где была устроена нами засада, и вот мы с заряженными винтовками начали ожидать появления неприятеля.

Вам известна местность возле меркеза на «Добре Поле», — ведь вы атаковали этот пост. Помните, на запад от него лежит широкая равнина, север которой круто поднимается и сплошь усеян скалами; вдоль него тянется тропа мимо камня Кралевича Марко. Так вот в этих скалах засели мои четники, а турки двигались по названной тропе. [153]

Беспечно шла турецкая рота. Юзбаши (Юзбаши — ротный командир, капитан), опустив поводья, как-то лениво сидел на седле, мотая в такт лошади своею головою с сильно оттопыренными ушами; за ним, как стадо баранов, плелись и его солдаты. Я зорко наблюдал в бинокль за неприятелем и, подпустив его на 500 шагов, прицелился в офицера и выстрелил. Юзбаши свалился с лошади, — выстрел оказался удачным.

Турки, по-видимому, растерялись и стали озираться по сторонам, не в состоянии обнаружить, откуда был поражен их начальник, так как мои патроны были снаряжены бездымным порохом. И долго бы я так держал в неведении турецкую роту, если бы не мои повстанцы, которые вдруг открыли убийственный огонь по аскеру, начавшему отвечать нам целым дождем пуль.

Уже шесть турецких трупов я насчитал лежащими на равнине, а между тем неприятельская рота с трубными звуками начала наступать на нашу позицию, стараясь охватить нас со всех сторон.

Не полагаясь на моих четников, я приказал части их прекратить стрельбу и отступать в лес, а сам с несколькими стрелками остался для задержания атакующих и вслед затем также отступил, оставив турок в полнейшем замешательстве и нерешительности.

Задача моя была исполнена: потеряв начальника и нескольких солдат, они решились вернуться на пост, а мы тем временем прибыли благополучно к своему лагерю.

На следующий день я сформировал новую чету из отборных людей и готовился к выступлению вместе с поручиком Софронием Стояновым, подпоручиками Сугаревым и Каназировым. Отряд наш, состоявший из трех чет, определялся численностью в 100 человек. Задача наша на этот раз была весьма серьезною: мы должны были идти в Разлог, поднять там население и, образовав еще 2-3 четы, пройти с ними в Перин, чтобы таким образом с юга помочь восстанию селян Сербинова, Градева и Мельничской казы.

Придя в Недоборско, мы собрали жителей, объявили им о нашем намерении, но на беду македонцев руководители внутренней организации уже находились в этом селе и, видя желание поселян примкнуть к нашему отряду, решились на ужасную мерзость, чтобы только не допустить четы верховного комитета продолжать начатое дело. [154]

Тайные шпионы этих освободителей Македонии, этой внутренней организации, сообщили ближайшему турецкому отряду о нашем прибытии в Недоборско и мы, внезапно атакованные целым турецким батальоном, принуждены были бежать обратно к отряду Николова, стоявшему уже на Быстрице и также атакованному турками, благодаря стараниям тех же освободителей нашей родины, именующих почему-то себя «внутренними».

Между тем один из наших четников попался в турецкие руки, и нечего говорить, какой участи подвергся этот несчастный.

2-го октября на рассвете мы стали подходить к нашему лагерю, где находились сам Николов, поручик Саракинов. Д. Атанасов, Заграфов с четами в 200 человек, а против них в 2000 шагах с южной стороны на позиции стоял целый турецкий табор.

Погода была сырая и туманная, а потому мы шли, соблюдая все предосторожности. Ведь, сами знаете, что такое значит туман в горах,— наткнуться на неприятеля ровно ничего не стоит, а точно также очень легко перебить своих, как это не раз и случалось.

Но на этот раз получилась страшная кутерьма.

Турки заметили наше движение и, видя, что мы следуем из Разлога, приняли нас за своих. Сейчас же послышались их сигналы на трубах. Насколько я помнил турецкие сигналы, я ответил им на имевшейся при чете трубе. Турки, по-видимому, успокоились и уже окончательно убедились, что идут свои, а мы пошли благополучно под носом у них, подставляя на протяжении 1000 шагов марша свой фланг неприятелю.

Между тем в нашем лагере также поднялась страшная суматоха, раздались тревожные сигналы, слышалась команда офицеров, одни четы строились, чтобы встретить нас залпами, другие начали цепями окапываться, а находившиеся на позиции турки перешли в наступление, прибодренные мнимо подошедшею помощью. Таким образом положение Николова с его точки зрение было ужасно, так как он никак не ожидал атаки с той стороны, откуда двигались мы.

Увидя беспокойство в нашем лагере и услыша сигналы о наступлении с турецких позиций, я приказал трубить болгарский сигнал «господа офицеры», боясь, что нас начнут угощать николовские четы залповым огнем.

Сигналы были услышаны, к нам прибежал один из [155] офицеров и, убедившись, что мы никто иное, как свои же, вернулся сообщить об этом Николову.

Сейчас же был составлен план атаковать наступавших турок, и мы нежданно для них ударили им во фланг.

Что тут произошло, — одному Богу известно. Ободренные нашим приходом, аскеры начали в тумане лущить друг друга; мы били их во фланг, а с позиции провожали их дружные залпы; словом, на утро весь склон перед нашей позицией был усеян трупами, которых в тумане враги не успели, по обыкновению, даже захватить с собою и думали лишь о том, как бы унести свои головы.

Мы ликовали победу и готовились к дальнейшему походу. Решено было все же осуществить неудавшуюся задачу и снова предпринять поход через Разлог.

Сформировав отряд в 250 человек, я, Саракинов и другие товарищи через два дня двинулись на юг через села Ырсово, Марулево, Градево, Сербиново и южнее. Проходя через эти села, мы пополняли наши отряды примыкавшим к нам населением, бежавшим из сел Сербинова и Градева, где восстание было уже подавлено турками, а население частью вырезано, а частью бежало в горы. Ужасную картину представляли собою эти еще несколько дней назад цветущие села, теперь грустно глядевшие своими обуглившимися срубами, с валяющимися по улицам изуродованными трупами христиан и поруганными храмами.

Не помешай нам эта внутренняя организация продолжить начатое дело, — и не случилось бы подобного ужаса, а если бы и погибли села, то население имело бы возможность собрать свои пожитки и идти под прикрытием наших чет в Болгарию, а теперь получилось что? Кровь, трупы и пепел.

Не могу обойти молчанием следующее обстоятельство. Надо вам заметить, что после объявления восстания по всему бассейну Струмы до самого Петрича торговля и движение совершенно прекратились. Наступила полнейшая анархия. В селениях уже не чувствовалось более подавляющей турецкой власти, а македонцы ликовали победу и освобождение.

Колокола благовестили, зычно возвещая о наступившем моменте свободы. Курьеры ходили из села в село, разнося вести о восстании. Всюду слышались выстрелы, раздавался треск бомб. Позднее уже появился дым и огонь от зажженных турками сел. То там, то сям происходили [156] сражения восставших крестьян с турецкими солдатами или башибузуками. Начали проходить через села четы, к которым примыкало население.

В первые дни восстания стычек было немного и больше в тех местах происходили драки, где квартировали турецкие войска. Из крупных центров, как Джумая, Петрич, Мехомия, Пехчево, Мельник, где были сосредоточены большие турецкие силы, турки не высылали войск на помощь мусульманским селам и малым отрядам, квартировавшим в болгарских селениях, так как серьезно опасались за участь этих городов.

Между тем повстанческие начальники, чтобы не пятнать имя борцов за освобождение Македонии перед Европой, решили пощадить турецкие села и уничтожали только вооруженные силы, но эта гуманность привела к печальным результатам, так как если бы повстанцы в начале восстания сожгли несколько мусульманских сел, то турки обезумели бы от страха и успех восстания был бы несомненный.

Теперь же, не видя ужаса восстания, которого так ожидали турецкие власти, они постепенно сделались смелее и после восьмидневной паники начали мало-помалу проявлять активную деятельность в усмирении поднявшегося мятежа. Большие турецкие таборы (800 ч.) направились из различных центров по всей Македонии и начали водворять порядок.

Тут-то и наступила страдная пора для македонцев. Начались стычки с четами и населением, сопровождаемые со стороны турецких аскеров неописуемыми варварствами.

Итак, 8-го октября наши четы двигались по направлению к Мельнику, как вдруг южнее Сербинова, возле м. Дауд, головной отряд заметил бивачный дымок.

— Наверное, это отряд Иордана Стоянова, — сказал я, — он как раз должен быть здесь.

Стали разглядывать в бинокль, — не можем разобрать, да и только, наши ли это, или турки. Посоветовались и порешили произвести рекогносцировку под начальством Софрония Стоянова, а я остался с резервом, постепенно подвигаясь за рекогносцировочным отрядом.

Долго я не имел представления, куда пропали наши молодцы, как вдруг раздался выстрел, а вслед за ним поднялась страшнейшая трескотня. [157]

Оказалось, что подпоручики Заграфов и Каназиров вместе с 2 четниками подползли к бивачному костру на 50 шагов. Дело было, видите ли, в лесу, почему их долго не могли заметить. Только вот турки увидели подкравшихся «комит» и, не желая завязывать боя, обратились по-турецки к нашим офицерам со следующей фразой: «качиныс бурадам кумиталар!» (Уходите, комиты, мы не хотим боя.)

Однако наши патрули не были одинакового настроения с аскерами и дали выстрел, на который турки стали по обыкновению отвечать самой безалаберной трескотней. В момент начала перестрелки я находился от авангарда в 100 шагах, но сейчас же начал приближаться и, выбрав позицию, укрепился, обеспечив тыл сражавшимся уже четам. Между тем против нас начали сосредоточиваться довольно значительные турецкие силы: с юга была рота аскеров, а с запада из долины Струмы двигался целый турецкий полк на выстрелы.

В продолжение всего дня длилась перестрелка, а с наступлением ночи мы ушли в горы, чтобы затем напасть на противника неожиданно с другой стороны.

В этот период восстания во всем бассейне реки Струмы было сосредоточено множество турецких отрядов, почему слабые силы повстанцев не могли открыто бороться с регулярными войсками, и четам пришлось уйти в горы, где и ожидать охлаждения этой турецкой горячки.

Подобная тактика повстанческих отрядов дала самые положительные результаты и дорого обошлась туркам. Не видя повстанцев, недальновидные турецкие командиры решили, что восстание подавлено, и увели большую часть войск по местам их квартирования, оставив небольшие гарнизоны в различных селах и на пограничных постах. Вот тут-то и началась поистине шахматная игра. Наши отряды после ухода турок спустились в долины и напали на слабые турецкие отряды и сейчас же снова ушли в горы. Опять поднялась горячка, турки шли отыскивать нас в горах, а мы спускались тем временем в долины, а когда измученные турецкие роты спускались вниз, мы снова забирались на самую неприступную часть македонских хребтов, но теперь мы уже не действовали большими отрядами, а разбились на малые четы, чтобы быть и подвижнее, и не обременять население, снабжавшее нас всем необходимым.

В конце октября выпал первый снег, с которым [158] решено было прекратить восстание, и в первых числах ноября мы перешли границу, пройдя благополучно мимо Добро Поле, и, сложив наше оружие и боевые припасы в тайных складах, вернулись в Софию.

Вот вам все, что я могу сообщить о восстании 1902 года; то же самое делалось и в других частях Македонии, — кончил рассказчик.

____________________

После ужасного ночлега на месте нашего склада, мы, нагруженные тяжелою кладью, начали медленно подниматься по узкой и довольно скользкой тропе. Облака то и дело налетали, как бы сползая с угрюмых вершин, и совершенно скрывали от глаз довольно живописные окрестности.

Временами, когда густая туманная масса разрывалась на отдельные комья, которые как бы вперегонку мчались далеко-далеко в открывавшуюся голубую даль, пред нашими глазами развертывалась удивительно красивая панорама.

Даль бесконечная, фантастическая, покрытая рельефами горных отрогов, вся была залита утренними лучами солнца, а на горизонте ясно виднелись хребты: справа Осоговской планины, далее Малишевской и, наконец, как бы одетые в белоснежный саван, величественно сверкали седоглавые вершины Перина. Местами среди этого плоского пространства, покрытого валунами, выделялись зеленеющие сады и виноградники, среди которых, как маленькие блестящие змейки, извивались горные ручейки и речки, а там, впереди, медленно катила свои окровавленные воды величественная Струма, в долинах которой гибли юнаки в неравном бою с кровожадным врагом.

Мы все еще блуждаем по Рильской планине, но сегодня, как сообщил мне начальник отряда, спустимся к речке Рило и на другом берегу ее будем ночевать. Медленно двигались мы все в гору и в гору и, наконец, к 11 часам вышли на небольшую равнину, окруженную со всех сторон высокими, мрачными скалами. Посреди этой равнины, заросшей небольшим кустарником, протекала, шелестя о камни, небольшая горная речка с замечательно прозрачною водою. Вот на берегу этой речки мы и остановились. Погода резко изменилась, солнце сияло, приятно согревая прозябших за ночь людей; в воздухе чувствовался удивительно приятный аромат от хвойного леса, которым были покрыты склоны окружных планин. [159]

— Ну, господа, — сказал, подходя к нам, Николов, — мы здесь пробудем до 5 часов вечера, так как переход через реку Рило придется совершать в виду турецких и болгарских постов и днем он был бы довольно рискованным. Сейчас же мы напьемся чайку, закусим слегка и выспимся как следует. Впрочем, вот что, г. Тагеев, — обратился ко мне начальник отряда, — соберите-ка всех четников, которые вооружены берданками, и позаймитесь с ними прицелкой и прикладкой, а также объясните, как необходимо пользоваться естественными закрытиями и как стрелок должен применяться к местности во время боя. Вы же, Балтов, — обратился он к одному из офицеров, — сделайте то же самое с вооруженными манлихеровскими ружьями, а затем вместе с г. Тагеевым произведите людям небольшое тактическое ученье. Все это займет не более полутора часов, так что у вас будет достаточно времени, чтобы отдохнуть и приготовиться к дальнейшему маршу.

— А обо мне совершенно позабыли! — вдруг раздался голос со стороны, где потрескивал уже костер, на котором грелся офицерский чайник.

Мы все повернули головы и увидели лежащего на земле возле огня нашего пионера Саракинова, который в своей теперешней позе как нельзя лучше походил на огромного сенбернарского пса, свернувшегося клубком возле приятно согревающего огонька.

— Как же о вас можно позабыть, — отвечал Николов, — когда вы у нас наиважнейшее лицо — начальник нашей артиллерии. Не беспокойтесь, очередь дойдет и до вас. Вот закончим наше учение, и перед выступлением вы объясните людям, как надо пользоваться бомбами, экразитом и динамитом, а также покажете им несколько действительных взрывов.

— А не думаете ли вы, г. Николов, что этими выстрелами мы можем привлечь внимание турок или болгар? опросил я.

— Нет, не думаю, так как, во-первых, мы находимся в достаточно большом расстоянии от постов и, к тому же, на дне глубокого оврага, окруженного со всех сторон горами. Между тем необходимо напрактиковать людей в обращении с этими снарядами, которые, быть может, на днях придется пустить в ход, а не то, чего доброго, мы перебьем ими во время боя больше своих, нежели турок. Такие случаи бывали уже не раз и бомбы поражали неопытных метателей заодно [160] вместе с неприятелем. Мы теперь стоим в Рабовицкой долине, и если вы взглянете на карту, то убедитесь, что мы находимся вне всякой опасности быть замеченными турецкими и нашими постами, в район которых не входит эта местность.

Пока Малинчев возился над приготовлением нашего скромного завтрака, состоявшего на сей раз из козьего творожного сыра, посыпанного красным перцем, и кусков хлеба, захваченного каждым в свой ранец, я и Балтов собрали, в стороне от бивака, где было побольше камней, чету, и, построив четников в одну шеренгу, приступили к занятию.

Несколько человек запасных унтер-офицеров, а также трое дезертировавших из болгарской армии в повстанческие отряды пришли ко мне на помощь, и наше дело быстро двигалось вперед. Надо заметить, что среди четников немало было и таких людей, которые совершенно не умели обращаться с огнестрельным оружием и не имели никакого понятия о прицеле. Меня положительно удивила та быстрота понимания главных условий правильной стрельбы, которою обладали мои новые ученики.

После часовой работы с ними, когда я сделал генеральную поверку прицеливания, каждый стрелок вполне удовлетворительно прицеливался и плавно спускал ударник. Нечего и говорить, что после нескольких дней занятий стрелки могли вполне свободно обращаться с ружьем и наносить действительный вред неприятелю. После обучения прикладке и прицеливанию, вся чета собралась в более пересеченном месте долины.

Мы показали людям, как надо пользоваться закрытиями во всех положениях, и когда это было усвоено обучающимися, я и Балтов развели свои команды в разные стороны и произвели наступление на наш бивуак, предположив, что он занят неприятелем.

После ученья люди были распущены на отдых и затем им было приказано вычистить винтовки под руководством унтер-офицеров и запасных рядовых, в достаточном количестве имевшихся в отряде.

С большим удовольствием принялся я за хлеб и сыр, которые с аппетитом были съедены мною и запиты душистым чайком. Не знаю — почему, спать мне не хотелось, не спал и Николов, а все остальные товарищи, как овцы, развалились то там, то сям по всему берегу журчащей реки.

Удивительная способность македонских борцов быстро засыпать на голой земле, зачастую усыпанной каменьями, — я [161] первое время никак не мог приспособиться, чтобы хоть мало-мальски сносно подремать; всегда было жестко и неудобно. То камень давил в бок, то сырость пробиралась сквозь тонкое одеяние, приходилось плотнее завертываться и при движении ушибаться о твердую постель, а повстанец, как посмотришь на него, свалится, где попало, и спит, словно убитый.

Бивак наш почти весь погрузился в сон и только несколько повстанцев заканчивали сборку винтовок. В нескольких шагах от меня наш отрядный резак Минда возился над своей берданкой и, казалось, всем своим существом ушел в сборку ружья. Но вот, наконец, работа закончена. Минда облегченно вздохнул и, поднявшись на ноги, внимательным взором окинул ружье. Увидя меня, следившего за его действиями, он подошел ко мне, держа винтовку в обеих руках, как обыкновенно кормилица держит ребенка, и, остановившись в двух шагах от меня, этот суровый македонец, похлопывая рукою о ложе винтовки и глядя своими черными глазами на меня, сказал:

— Наша освободителка, русска берданка, очень хороше пушка (ружье), — и при этом Минда нежно поцеловал ствол винтовки.

Такой порыв признательности простого четника даже к неодушевленному предмету, игравшему роль в освободительной войне, разве не свидетельствовал о том чувстве, которое питает славянское население Балканского полуострова к русскому народу. Какой грех, какая черная несправедливость называть этих несчастных братушек неблагодарными, не помнящими тех жертв, которые принесла им великая освободительница. Даже ружье эпохи освобождение славян представляется для него чем-то особенным, святым; он целует его, как «свою освободителку». Как же должен относиться болгарин к тому народу, который поражал из этого ружья врагов славянства, который с беззаветным мужеством умирал с этим же ружьем в руках за великую идею освобождения!

Болгария, Македония, Сербия — все одинаково чтут и любят русский народ, как любят его и славяне Боснии, Герцеговины и других областей, подпавших под власть уничтожающего славянство запада. «Дай Бог больше силы и могущества русскому царю, а он нас не оставит», — вот какие слова повсеместно доводилось мне слышать во всех славянских землях, и эти слова звучали искренно, они [162] произносились с верою в Россию и с надеждою, что великая покровительница славянства не оставит без поддержки уже раз освобожденные ею народы.

Мы сидели с подполковником Николовым и беседовали, покуривая остатки прелестного болгарского табачку.

— А ведь скоро запасу нашему конец, — сказал я, выколачивая о камень свою трубку.

— Будем живы, будет и табачок, — смеясь, заметил мне Николов, — наши курьеры что угодно пронесут, не беспокойтесь, без курева не останемся.

— Ну, а как же, г. полковник, расскажете вы мне об организации восстания нынешнего года? Ведь вам, как главному деятелю его, должны быть известны все детали.

— Что ж, извольте, — отвечал Николов, — только я вас должен предупредить, что опять-таки дам вам общую схему восстания нынешнего года, а детали его вы узнаете у того же Дарвингова и услышите от других участников освободительного движения. Наконец, ведь вы сами принимаете активное участие в нашем походе и, конечно, не замедлите занести все, чему будете свидетелем, в свою походную книжку.

И так, после восстания 1902 года, подавшего надежду на безусловную возможность освободить несчастный народ из-под турецкого гнета, верховный македонско-адрианопольский комитет деятельно принялся за подготовку к следующему году.

Мы не верили в возможность достижения желательных результатов тем путем, который наметили Россия и Австрия, т. е. путем дипломатических репрессий заставить Турцию изменить свой режим в Македонии и ввести гуманные реформы.

Вам, конечно, известно о посещении графом Ламздорфом Софии и Белграда, а затем и Вены; вы, конечно, следили по газетам за последними событиями в Европе, вы знаете результат свидания Императора Николая II с Францом-Иосифом. Так мне нечего удлинять мои рассказ подробностями об этих событиях. Все сводилось к одному и тому же, а именно успокоить болгарский народ, принудить болгарское правительство приостановить разгоревшееся восстание и предоставить двум державам провести реформы в Македонии свои собственными средствами.

Я верю в бескорыстное стремление России достичь благих результатов; я знаю, что Россия избегает войны в настоящее время, так как дела ее на Дальнем Востоке находятся в сильно напряженном состоянии. Я убежден, что не будь [163] последнего обстоятельства, Россия иначе бы разделалась с Оттоманским правительством за смерть двух своих консулов. В другое время за убийство Щербины и Ростковского мстили бы ваши войска, но эти печальные события совершились не вовремя, и Россия не могла начать войны.

Неужели вы думаете, что болгары и македонцы не верят в то, что только одна Россия явится бескорыстною защитницею их интересов. Было бы наивно предполагать иное, так как если бы Россия захотела, чтобы Болгария сделалась ее провинцией, то она совершила бы подобное присоединение непосредственно же после освободительной войны. Но нет, Царь Освободитель хотел создать свободную и великую Болгарию, о чем свидетельствует Сан-Стефанский договор, созданный нашим незабвенным другом, графом Игнатьевым.

России мы верим, и будь в деле реформ одна она, мы безропотно подчинились бы всем предначертаниям из С.-Петербурга. Но в том то и беда, что вместе с Россией действует заклятый враг славянства — Австрия, которой не нужно освобождение страдающего народа для облегчения его участи, как к тому стремится русский государь, о нет! Австрия всеми силами преследует лишь одну цель — захватить Македонию и тем навсегда погубить южное славянство.

Объясните мне, возможна ли конфедерация славян, раз Македония окажется в руках их лютого врага, врага вдесятеро худшего, нежели турки, так как из-под гнета последних в конце концов славяне вырвутся на свободу, а подпав под австрийское иго, сгинут навсегда. За Австрией к Македонии тянет руку и Германия.

Пока вводятся эти пресловутые реформы, которые никогда не будут приняты султаном, население наше постепенно все уменьшается и уменьшается; благодаря беспощадной турецкой резне, силы его ослабевают, и в конце концов получается то, что освобождать-то будет некого и вся наша родина наводнится турецким элементом, который в свою очередь будет вытеснен австрийцами в Малую Азию. Начнутся новые смуты в Европе, снова возникнет славянский вопрос, опять Россия явится защитницей славян, но уже не от турецкого гнета, а от всепоглощающего пангерманизма, и Бог знает, чем разрешится эта неизбежная борьба.

Ну, скажите мне, можем ли мы ждать чего-либо путного от тех волшебных замков, которые обещаны нам [164] реформами, когда мы знаем наверное, что от этих реформ нельзя ожидать никакого толка.

Ну, хорошо, мы бы успокоились, сложили оружие, европейские жандармы сидели бы по вилайетам среди совершенно чуждого им населения, знакомились бы с своим новым делом, а тем временем христианское население систематически уничтожалось бы коварными последователями ислама.

О всех этих прелестях, которые ожидаются от реформ, предлагаемых султану, можно рассказывать людям несведущим, не знающим ни турок, ни настоящего положения вещей в Македонии, а ведь нам, македонцам, понятно, каким только путем возможно облегчить участь нашего народа.

Поверьте мне, если турки не постеснились убить двух консулов русских, то что же будет с европейской жандармерией. Она будет в один день вся уничтожена турецкими «разбойниками», Порта же ответит целым потоком, извинений, повесит нескольких человек, и все останется по-прежнему. (Когда я пишу эти строки, в Албании происходит именно то, о чем мне предсказывал г. Николов. На днях телеграф принес известие, что несколько европейских жандармов убито албанцами, протестующими против реформ.)

— Какая же мера, по-вашему, приведет к желаемой цели? — спросил я.

— Только назначение христианского генерал-губернатора непременно от авторитетной державы и с достаточными военными силами, да и то я почти уверен, что в конце концов все равно и эта мера не даст должных плодов и поведет к вооруженному столкновению Турции с одною из великих держав.

Зная хорошо подобное положение македонского вопроса, мы, конечно, не подчинились требованию нашего правительства, не сложили оружие, а напротив, решились еще с большим упорством продолжать начатое дело, с приостановлением которого оно должно было бы рушиться в самом своем основании.

Наконец, возможна ли приостановка восстания, продолжающегося с 1895 года самым правильным путем и за последние два года принявшего характер настоящей войны; имеем ли мы на то нравственное право? Ведь это значило бы подвергнуть население Македонии поголовному избиению. [165] Разве турки простят когда-нибудь македонцам их сопротивление. Как бы то ни было, турки теперь побаиваются уж чересчур давать волю своим кровожадным инстинктам. Им знакома разрушительная сила «комитского» динамита, экразита, они уже испытали его силу и в Салониках, и в Константинополе, и вот только этот страх еще мешает турецким чиновникам переходить границу в своих неистовствах, и они ограничиваются сравнительно небольшим, а именно режут беззащитное население в тех пунктах, где нет комитетских чет или где сосредоточено много турецких войск, а также истязуют в своих тюрьмах невинных болгар, захваченных как бы из-за подозрения в участии при организации повстанческих отрядов. Вы, вероятно, слышали, каким ужасам подвергаются несчастные узники в этих тюрьмах. Ведь их пытают там настоящие заплечные мастера, не ведающие, что такое жалость или сострадание. Каленое железо, клещи, гвозди, деревянные пилы и т.д. работают неустанно и днем, и ночью, — и сколько мучеников-македонцев уже сошло в могилу, не вынеся этих ужасных, нечеловеческих мук!

Нет, мы были бы преступниками, если бы сложили оружие.

Проникнутый этою мыслью, верховный македонско-адрианопольский комитет и в 1903 году начал лихорадочную деятельность.

Председателем комитета по-прежнему явился профессор Стоян Михайловский, товарищем его и руководителем восстания генерал-майор Иван Цончев, кассиром Георгий Белев, секретарем поручик Стончев (ныне покойный) и членами совета были выбраны я, полковник Янков, капитан Протогеров и редактор «Реформи» Илия Галаганов.

После долгих совещаний мы установили главным театром восстания Перин и решили начать его 14 сентября, т. е. в тот самый день, когда вы впервые пожаловали ко мне и вступили в мой отряд в Софии. Этот день, как вы помните, был ознаменован траурною манифестациею в кафедральном соборе и затем речью Михайловского возле храма и Протогерова у памятника Левского.

Отряды были распределены так. 1) Полковник Янков командовал Струмским отрядом, но ему не удалось перейти Струмицы, так как в селе Перин он встретил сильный турецкий отряд, дал ему сражение и, потеряв 4-х человек; прогнал турок, а затем вернулся в Разлог, где и соединился с отрядами генерала Цончева. В долину же реки [166] Струмы отправился Чернопеев с 280 человеками. Ведь вам рассказывал об этом неудачном деле священник Стоио Трайков, но, к сожалению, этот герой забыл вам передать, что погиб весь этот отряд лишь благодаря неумелым действием Чернопеева, для которого не по силам была задача управлять такими большими отрядами. Чернопеев был храбрый, прекрасный унтер-офицер в армии, но не мог быть начальником целого отряда. Он с успехом схватил мисс Стон и с таким же успехом погубил 4 четы, составлявшие его отряд. К великому сожалению, у внутренней организации начальниками чет все подобные Чернопееву командиры. 2) В самую отдаленную часть Македонии, а именно в Сересский санджак, отправился поручик Стоянчев, о котором до сего времени нет ни слуху, ни духу (Поручик Стоянчев вместе со мною и П. П. Орловцем был затем на юге Франции, где мы в качестве делегатов комитета пропагандировали македонское дело. Он проник дальше всех воевод в Македонию и при Демир-Гиссаре имел большое сражение. О нем буду говорить особо.) 3) Поручик Дарвингов начальствовал Беласицким отрядом. 4) Капитан Иордан Стоянов командовал Крестничко-мельничским отрядом. 5) В Разлоге действовал поручик Димитр Атанасов, а 6) в Штипском санджаке орудовал поручик Ковачев. Поручик Сотир Атанасов, как принадлежавший к внутренней организации, со своими четами бродил по Кочанскому санджаку на месте скрещения трех границ Сербии, Болгарии и Турции (Поруч. Сотир Атанасов не имел никаких сражений и, вернувшись в Болгарию, превратил своих четников в палочников во время выборов, за что был исключен внутренней организацией из числа повстанческих офицеров.). В отряде этого офицера находится и ваш юный соотечественник, 15-летний мальчик Топешко. Слухи ходят, что этот юноша проявлял удивительную храбрость, когда находился в отряде воеводы Боби Стойчева.

Генерал Цончев командовал общим ходом восстание и сам находился во главе резервного отряда, двигавшегося от Разлога к Перину; генерал после целого ряда сражений дошел до села Перина, сжег его и затем после удачного боя при Годлево, Бачево и Белице, ударил на турок у Мехомии, но в виду того, что боевые припасы уже были [167] израсходованы, а противник получил сильные подкрепления, он начал медленное отступление, время от времени нападая на преследовавших его турок, и вот мы не сегодня, завтра, соединимся с генералом и снова двинемся в глубь Македонии. Жаль одно, что это болгарское преследование задержало нас чуть не на целых 19 дней.

По правую же сторону Струмы после 14 сентября сражение были под Коганами, около гор. Струмицы, около Карбинцы, близ Штипа, у Султан-Тепе, и у кюнстендильской границы с помощью населения произведено нападение на турецкие посты.

Я не рассказываю вам о военных действиях, которые были до 14 сентября; вы о них слышали от капитана Протогерова. Вы знаете о трагической смерти поручиков Софрония Стоянова, Сугарева и юного подпоручика Милева, — они погибли из-за гнусного предательства недостойных лиц, именующих себя предводителями внутренней организации, соревнующей нам там, где следовало бы идти рука об руку. Когда вы узнаете ближе наше дело, вы увидите, как трудно нам работать; между членами нашего комитета началось нечто такое, что удачно назвал Дарвингов «моральным трением», которое является всегда после борьбы, влекущей за собою неизбежное соревнование в славе.

«Партийность и партийность повсюду в Болгарии», — подумал я, слушая последние слова Николова. Эта партийность и не дает возможности болгарам сделаться главарями на Балканском полуострове, она-то и служит главным источником всех бед, которые переживает болгарский народ.

________________

Так как, благодаря рассказу г. Николова, я имел возможность дать читателю общее представление о восстании 1903 г., то я считаю не лишним пополнить эти сведения тем материалом, который я почерпнул от поручика Дарвингова по возвращении своем из Македонии в Софию. Эти сведения особенно будут ценны, так как послужат связью между событиями, которым я являлся уже очевидцем, и началом восстания нынешнего года.

— Там же, где и вы, — начал Дарвингов, — а именно, в Влашках-колиби, я вместе с подпоручиком Дмитрием Заграфовым сформировал отряд, состоявший из 60 человек, который мною и был разбит на 4 четы, названные по именам городов, из которых были родом их воеводы; таким образом получились четы кукушкинская, поройская, петричская и бутковская, воеводами которых были поручик [168] Заграфов, Дончо и Коно Абрамов, находившиеся под моею общей командой.

14 августа, на восток от «Царева Верха», мы перешли границу у местечка «Праздна Торба», под самым носом турецких часовых, которые или не хотели нас заметить, или в самом деле не видели движущиеся четы. Между тем, иногда подобное явление бывает с турецкими часовыми, которые очень неохотно завязывают драку с повстанцами на самой границе, предпочитая им беженцев из Македонии, да и то лишь тогда, когда последние перебираются через границу без прикрытия чет.

Пять дней шли мы, не встречая никаких препятствий, и только 19 августа, когда вся турецкая империя справляла день именин своего падишаха, около местечка Эпитицы, не доходя до Эль-Тепе мы были задержаны турками и лишь усиленным ружейным огнем очистили себе дорогу.

Двигались мы к Эпитице по Седловине между Эль-Тепе и Альбутином-Верхом.

Еще не доходя до Эпитицы, я образовал отряд из местных влахов, который должен был поднять все местное население против турок и особенно село Сербиново и Градево.

Вместе с этими влахами мои четы двинулись по Седловине, где и расположились на ночлег, выставив караулы в сторону Разлога, куда отступили прогнанные турки. Также караул в 5 человек был выслан на вершину Альбутина-Верха.

Ночь прошла благополучно, но в 9 часов утра часовой увидел со стороны Разлога дымок. Пошли мы с воеводой Дончо проверить донесение часового, но тревога оказалась ложною и мы в бинокли никакого дыма не разглядели.

Как вдруг Дончо схватил меня за руку выше локтя и судорожно сжал ее своею мощною пятернею.

— Смотри, смотри — турки!.. — прохрипел он.

Я схватил бинокль и, действительно, увидел целую вереницу фесок, двигавшихся по гребню Альбутина. Турки неминуемо должны были внезапно наткнуться на наш караул. Видя трагическое положение поста, я громко крикнул четам спешить на помощь караулу и бросился к отряду, начавшему уже наступление со стрельбою.

Турки совершенно потеряли голову, и начали отступление, которое перешло вскоре в самое безобразное бегство. Мы потеряли всего двух человек, но зато весь склон [169] Альбутина-Верха был усеян трупами противника, которых насчитано было 150 штук.

Я дождался наступление сумерек и двинулся по склону Эль-Тепе, но на пути был остановлен человеком, окликавшим повстанцев. Это оказался курьер от Иордана Стоянова, который в короткой записке звал меня к себе. В ту же ночь мой отряд, после большого перехода, соединился с отрядом капитана, и 20 августа мы завязали перестрелку с турками, которые, как оказалось, думали устроить мне засаду, но ошиблись в расчете и натолкнулись на соединенные отряды мой и Стоянова.

Очевидно, неприятель поджидал подкрепление, так как усердно занялся укреплением позиции и возведением окопов, из-за которых по обыкновению не имел намерения выйти для атаки, а предпочитал лучше быть атакованным. Однако не в наших расчетах было оставаться долго на месте и мы ночью под самым Эль-Тепе прошли к с. Банско, с отрядом силою в 120 человек, и 21 августа расположились в лесу по склону горы Перин. Между тем, в 12 часов наш бивак был снова встревожен известием о появлении батальона аскеров.

— Что за черт! — сердился Иордан Стоянов. — Да что они, из земли вырастают, что ли?

Действительно, по направлению к Эль-Тепе двигались турки, очевидно, шедшие на выстрелы, раздававшиеся накануне во время нашего боя, и мы решили дать им пройти, не потревожив их покойного марша.

Я был доволен, что аскеры прошли, не заметив нашего присутствие: во-первых, люди мои были сильно утомлены большими переходами, а во-вторых, я собирался закончить письмо генералу Епанчину, который очень интересовался ходом нашего восстания, но, увы, это письмо вместо Петербурга попало в руки внутренней организации и, конечно, было уничтожено ее главарями, так как в нем я обрисовывал русскому генералу грязные деяния этих господ.

И действительно, можно было возмутиться. Мы, по взаимному решению с Иорданом Стояновым, двинулись к селению Банско, чтобы прогнать турок, собравшихся в его окрестностях, и вдруг руководитель внутренней организации присылает нам курьера с предупреждением, что если мы вступим в Банско, то будем встречены огнем, а затем выданы туркам. Я до такой степени возмутился [170] этою мерзостью, что сейчас же отправил резкое письмо этому коцкарскому (Т. е. разбойничьему) воеводе.

«Мы бьемся для вашей свободы, — писал я, — проливаем свою кровь, а вы устраиваете нам препятствие. Мы достаточно сильны, чтобы, придя в Банско, добиться своего, но этим испортим лишь дело, показав населению, что сами же его защитники дерутся между собою. Стыд и позор на вас».

Через Обидимско, Брезничко и Кременско направились мы в селение Перин, где собралось уже несколько чет, силою в 100 человек, и 1 сентября мы были атакованы турками.

Мне не спалось, я чувствовал, что случится что-нибудь неладное, и вот раздались выстрелы с той стороны, где находился наш караул, и вскоре прибежал четник с сообщением, что турки напали на караул, двоих убили, двоих ранили, а одного повстанца схватили живым и затем тут же, на глазах беглеца, отрезали ему руки и ноги.

— Меня спасло прямо чудо, — говорил, задыхаясь, прибежавший, — я провалился в яму и турки пробежали мимо меня.

Мы сейчас же подняли тревогу и, отойдя 1 версту назад, заняли неприступную позицию в лесу. Турки сверх обыкновения лезли на нас довольно смело, ловко скрываясь за деревьями и совершенно не представляя цели, в чем им особенно помогал бездымный порох. С наступлением ночи мы отступили на юг к Кали-Бутушу по горе Серес.

Повсеместные появление чет в Македонии и большие потери турок прямо повергли в панику турецких военачальников и, судя по первоначальным донесениям, они были очень встревожены настоящим положением дел, тем более что Болгария усиленно готовилась к войне, мобилизовала армию и стягивала войска к границам. Теперь бы, ударь Болгария и Сербия на турок, пресловутый балканский вопрос был бы разрешен, а столь жданная свобода Македонии была бы возвещена всему миру. Но увы — этого не случилось!

В то время, когда происходил наш бой наверху горы Перина между Спанчево и с. Перином, Цончев находился в самом селе Перине, о чем мы совершенно не знали и лишь на другой день получили извещение через жителей, что у генерала идет ожесточенное сражение с превосходными турецкими силами и что он с минуты на минуту [171] ожидает гибели своего отряда. Нечего и говорить, что мы бросились к нему на помощь.

Безостановочно шли мы целый день на север и с наступлением сумерек наткнулись на двух курьеров.

— Откуда? — спросил я одного. Но он, вопреки обыкновению наших курьеров, вместо ответа бросился бежать.

— Держи! — крикнул я четникам и мигом беглец был передо мною.

Оказалось, что он был помак и служил турецким курьером. До того несчастный помак перепугался, что сам отдал мне вверенные ему письма, из которых мне удалось узнать все планы и намерения турецких начальников. Владея турецким языком, я без затруднение прочел приказание батальонного командира, чтобы по сигнальному выстрелу одна рота начала наступление, а другая заняла бы позицию, с которой отрезывался путь отступления из Перина.

Конечно, я не замедлил воспользоваться подобным трофеем, двинулся к горе и занял позицию, разбивавшую все турецкие замыслы. Курьера же держал под строгим караулом.

Между тем, генерал успел отойти от Перина, благодаря тому, что турецкие начальники, не получив письма, не атаковали вовремя село и дали возможность четам преспокойно отступить в горы, но зато 3 сентября несколько рот аскеров нахлынули в с. Перин и начали поголовное избиение оставшегося там населения. Турки эти прибыли сюда частью из Неврокопа, а частью из Мельничка и, что всего удивительнее, проходя мимо моего отряда, занявшего позицию на протяжении 500 шагов, они прекрасно видели моих людей, но не пожелали, очевидно, сражения, а предпочли поживиться человеческими жизнями в мирном болгарском селе.

Одновременно с этими событиями подпоручик Настев, отделившись от поручика Стоянчева в Демир-Гисафе, возвращаясь с юга, наткнулся на часть турецких войск, дравшихся с Цончевым при Перине, и, дав им сражение, окончательно ослабил турецкие силы.

Вплоть до 6 сентября переходили мы из одного места в другое, и, наконец, генерал собрал совет воевод, на котором главнокомандующий предложил новый план действий.

Теперь четы двинулись по Македонии веером. Одни [172] направились в Разлог, другие в Неврокопско, третьи в Джумайский санджак, следующие в Мельничко. (Дарвингов, Иордан Стоянов, Дончо и Санданский (последний – воевода внутренней организации))

У каждой четы была своя задача и занятие известного пункта, а 11 сентября все одновременно должны были начать общее восстание одновременно с населением. Наш соединенный отряд стоял в м. Водиста Скала 16 сентября, когда мои разведчики заметили турецкий батальон, шедший от Пилявы параллельно с повстанцами. Одна рота наступала уже с запада и в 2000 шагов от нас заняла позицию. Другая турецкая рота начала наступление с севера и двигалась по Спанополе, окружая повстанцев со всех сторон, но в очень далеком расстоянии, что дало нам возможность спокойно выйти из турецкого охвата.

18 сентября мы снова были окружены турками и по произведенной рекогносцировке решили, что бой с неприятелем невозможен, так как кроме превосходного числа его у него были 2 горных орудия. Не могу не отметить того интересного факта, что этим турецким отрядом командовали 2 германских офицера, которые даже не постеснялись явиться перед турецким строем в своем форменном платье.

Македония положительно начала наводняться турецкими войсками, ходили слухи о столкновении их с болгарскими регулярными частями, и мы с часу на час ожидали объявление Болгарией войны. Мы решили возвратиться в Болгарию и 28 сентября перешли границу у Кадийцы, сражаясь с турками целых 2 часа.

Каково же было наше разочарование, — закончил рассказчик, — когда не только войны не было объявлено, а напротив, гонение на борцов за македонскую свободу со стороны нашего правительства еще больше усилилось.

_____________________

— Ну, полно спать! — протирая своими мясистыми кулаками глаза, крикнул Саракинов повстанцам. — Айда, бомбы пробовать. Эй, Филев, давай сюда фитили и пистоны!

Повстанцы начали подниматься, а я, задремавший, было после рассказа Николова о восстании, решил тоже пойти посмотреть на пробные взрывы.

Саракинов сидел на земле по-турецки, поджав под себя ноги, и всецело был погружен в свою работу; его коническая баранья шапка совершенно сдвинулась на затылок и густые, черные брови были насуплены и образовали между [173] собою глубокую складку, что еще более придавало суровости его дикообразной фигуры. В руках у этого «лесного человека» была бомба, у которой он расправлял фитиль.

Окончив свою работу, он небрежно бросил на землю этот чугунный шар, обращаясь с ним, как бы с простым мячиком, и велел подать динамит. Четники столпились вокруг поручика, а он, не поднимая головы, объяснял им своим ровным, немного гортанным голосом о том, что сначала в патроне кусочками дерева просверливается дырочка, куда вкладывается запасный пистон с прикрепленным к нему шнуром; он рассказывал, что повстанец должен зажечь распушенный конец бетфордова шнура и, выждав, пока он догорит больше, чем наполовину, бросить патрон так же, как бросается бомба, причем поручик советовал вслед за метанием патрона быстро ложиться на землю, чтобы избегнуть ушиба от разбрасываемых камней.

Я подошел к поручику в тот момент, когда он уже собирался приступить к опытам. Увидя меня, он улыбнулся и, указав пальцем на бомбу, сказал:

— Посмотреть пришли, — хубова (хубова штука – хорошая штука) штука!— и с этими словами он схватил бомбу и несколько раз бросил ее в воздух, как резиновый мяч.

— Позвольте вас спросить, г. Саракинов, — обратился я к пионеру, — какое же действие оказывает динамит, брошенный в противника, ведь ваши патроны в бумажной оболочке.

— Смотря по тому, куда попадет патрон. Ближайшие гибнут от силы газов или же от камней, поднимаемых взрывом, но главное, страшная сила удара действует на воображение морально слабого турецкого солдата, и несколько брошенных динамитных патронов, иногда не причинив никакого вреда противнику, однако обращали его в бегство.

— Ну, идите, взяв в одну руку динамит, в другую экразит и заложив в оба кармана по бомбе, сказал Саракинов и направился к реке.

Я рассмеялся.

— Господа! — крикнул я товарищам, уже проснувшимся и пившим чай, — клянусь Аллахом, что сам Бертрам позавидовал бы Саракинову! Да посмотрите ж, какой у него вид, ведь он самого сатану способен испугать в подобной амуниции. [174]

И действительно, вид нашего поручика был ужасен. Черное лицо, обрамленное черною бородкой, блестящие черные глаза, выглядывающие из-под сросшихся густых бровей, на голове барашковая черная папаха, тулупчик, надетый вывороченным наружу черным мехом, в одной руке динамит, в другой экразит, две бомбы в карманах и в зубах бетфордов шнур — какая прелесть!..

Если бы в таком виде поручика Саракинова показать у нас в России, то о защитниках Македонии мон соотечественники имели бы представление, как о чем-то ужасном, между тем этот офицер являлся олицетворением добродушия и веселости.

Не доходя шагов пятидесяти до речки, он остановился, завозился с одним из патронов, положил другой на землю и вдруг, разбежавшись, швырнул бомбу на другой берег речки. Мы все пригнулись к земле.

Прошло несколько томительных секунд ожидания и вдруг что-то ярко блеснуло впереди, раздался оглушительный треск, и осколки жалобно завыли в воздухе, постепенно стихая в дали ущелья. Клуб белого дыма держался над тем местом, где разорвалась бомба, а на земле видна была довольно глубокая яма, образовавшаяся от взрыва.

Эффект был полный, и я теперь нисколько не удивлялся, почему турки так боятся этой повстанческой артиллерии.

Затем Саракинов приступил к пробе динамита и экразита, заставляя повстанцев действовать самостоятельно.

Правда, дело не обошлось без несчастного случая, но окончившегося сравнительно благополучно.

Одному из четников, подложившему под камень динамитный патрон с зажженным шнуром, показалось, что шнур потух, и он направился к месту, назначенному для взрыва, но в тот же самый момент, когда он подходил к камню, раздался взрыв, и несчастный четник был отброшен на несколько шагов в сторону, причем осколком камня ему сильно ушибло голову.

— Довольно! — скомандовал Николов после этой катастрофы, — так мы, пожалуй, растеряем половину своих людей; теперь четы уже освоились с действием наших снарядов, и достаточно. Кстати время и выступать.

— Гг. офицеры, поднимайте людей, — приказал начальник отряда, и мы стали собираться.

Из Рабовицкой долины мы начали подниматься на перевал Дзиданабачие по довольно сносному, но крутому [175] подъему и, наконец, я очутился на вышке перевала, с которого передо мною открылся дивный по разнообразию красок пейзаж. Долина реки Струмы во всем своем великолепии развернулась передо мною.

Искони веков эта долина прославлена молодечеством болгарских юнаков, неустанно бившихся со своим лютым врагом; много песен и стихов сложено болгарами в честь этой славной долины, много рассказов и легенд о ней сохранилось среди болгарского народа.

Историческая река Струма блестящею лентою прорезывает богатые житницы и густо заросшие травою левады, на которых пасутся в обилии овцы и рогатый скот. Богатые плантации табаку разбросаны на всем протяжении Струмской долины и красиво зеленеют, словно бархатные великаны-ковры, на всем этом дивном пространстве. То здесь, то там виднеются уже дозревающие поля ржи, ячменя, пшеницы и огромные площади, засеянные фасолью и томатами. Виноград уже созрел и его гроздья тяжелыми кистями темнеются среди густой зеленой листвы.

Не особенно широко раскинулась великолепная долина по обоим берегам реки; на тридцать миль тянется она в обе стороны ее течение, простираясь в поперечнике не более, как на одну милю, но зато все это пространство представляет собою как бы сплошной сад, покрытый фруктовыми деревьями, пашнями и виноградниками.

В нескольких километрах от меня тянется турецкая граница, по которой расположены пограничные посты, зорко следящие за движением повстанцев.

— Мамчета, стой, — слышится сзади голос Николова. Мы останавливаемся и люди садятся на землю. Николов подходит к нам и озабоченно всматривается в даль. Я подхожу к начальнику отряда.

— Вот видите, — говорит мне Николов, прямо против нас из зелени выглядывают беленькие строение — это турецкий меркез, главный пост, где, по полученным сведением, занимают караул 60 турок, а за ним виднеется деревня Димпрево. Левее его находится пост Фекир с 25-ю аскерами, а в двух часах пути от последнего на восток пост Чатал с 15-ю турками, а вон, замечаете ли гору, что вся окутана в облаках, так это Царев Верх, за которым открывается широкая долина, называемая Добро Поле, где находится укрепленный турецкий лагерь с юзбашою, т. е. ротным командиром. Там, как доносили наши курьеры, [176] собралось до двухсот турецких аскеров.

— Не правда ли красивая картина? — спросил меня Николов, глядя на эти мрачные хребты, террасами возвышающиеся один за другим и, наконец, скрывающиеся за густыми белыми клубами снежных облаков. А вот, видите ли вы эту черную гору, такую мрачную и суровую, — эта планина носит название «Русалийския гробишта», т. е. гроб русалки.

— Откуда взялось оно, — ведь тут ни озера, ни моря нет, даже более или менее широкой реки не видать.

— А я вам сейчас объясню, — заметил мне Николов. — По народному преданию, на месте нынешней Македонии было когда-то сплошное море, и на его дне таились несметные богатства, которыми владела красавица-русалка.

Великолепные чертоги, воздвигнутые на дне морском, привлекали сюда мореплавателей, которые сквозь зеркальные воды любовались чудесами волшебных дворцов. Многие неопытные моряки, прельстившись привлекательной обстановкой подводного царства и красотою соблазнявших их русалок, бросались в море и безвозвратно погибали, становясь жертвою сирен.

Но вот однажды один угодник Божий, всю жизнь свою проведший в молитвах Всевышнему, поселился на берегу моря, недалеко от того места, где на дне возвышался русалкин великолепный замок. Построил себе отшельник небольшой шалаш и усердно молился Богу, чтобы Он послал избавление народу от ужасного соблазна, которым являлись красавицы-русалки, погубившие немало цветущих юношей и седоголовых стариков.

Не понравилось такое соседство старшей русалке. Она призвала к себе своих подданных и строго настрого приказала им постараться соблазнить старика. И вот, чуть только луна всплывала на небо и отражалась на ровной поверхности моря своим серебристым светом, русалки гурьбою всплывали к берегам и начинали петь свои соблазнительные песни, играя и резвясь на песчаном берегу возле самой хижины отшельника.

Но святой старец оставался непоколебим и только усерднее читал евангелие и твердил ненавистные русалкам молитвы.

Видя полное бессилие своих сирен, главная русалка решила сама вступить в борьбу с упорным стариком.

Хороша была морская царевна и верила она в великую силу — в бесподобную красоту своего очаровательного тела. [177]

Однажды в светлую лунную ночь она всплыла на поверхность моря, вышла на песок и, отряхнув с своих роскошных волос морскую воду, направилась к отшельнической хижине.

Старик усердно молился перед иконой в то время, когда кто-то постучался в ветхую дверь его скромной хаты.

— Кого Господь Бог принес? — спросил он, услыша стук.

Русалка вздрогнула при имени Бога, но совладала с собою и проговорила:

— Странница, сбившаяся с пути, ищет крова у доброго человека.

Старик прервал свою молитву и направился к двери, открыл ее и окаменел от изумления. Перед ним стояла такая красавица, какой он еще никогда не видел в продолжение всей своей долгой жизни. Он даже отступил шаг назад и этим моментом воспользовалась русалка, вошла в горницу, бросилась на валявшуюся около горевшего очага солому и, закрыв свои прекрасные глаза, окаймленные черными длинными ресницами, как будто уснула.

Отшельник не мог оторвать своего восторженного взора от прекрасной незнакомки и нежно глядел ей в лицо, на котором отражалась какая-то затаенная грусть, какие-то безотрадные горе и тоска.

Долго, долго смотрел старик на красавицу. Свеча догорела перед образом Спасителя и погасла. Черный лик Христа исчез среди мрака, царившего в келии, и, только слабо мигающий очаг освещал фигуру спящей женщины.

Наконец, отшельник поднялся со скамейки и, подойдя к красавице, опустился на колени, нагнулся к ее лицу и увидел светлую слезинку, окатившуюся с ее длинных, черных ресниц.

Старик обезумел; он почувствовал вдруг, что давно отлетевшая молодость снова вернулась к нему, что пропала его седая борода, изгладились морщины, какая-то сила и мощь разлились по его телу, и он вдруг, не помня себя, схватил стан красавицы и крепко, крепко прильнул своими устами к ее пылающим страстью и негой губам.

Какая-то нега разлилась по его телу и он, утопая в блаженстве, почувствовал, что несется куда-то далеко-далеко…

Победила коварная русалка отшельника и унесла она его с собою на холодное морское дно в великолепный свой замок. [178]

Разгневался Вседержитель на русалку за ее посягательство на верующего старца и повелел Он дну морскому подняться выше поверхности моря. И вот сбылось все по всесильному слову Его.

Дно медленно начало подниматься, а море убегало в океан по огромным рекам во все стороны, а частью ушло и под землю через образовавшиеся трещины. Одна за другою гибли русалки, оставшись без воды, и вот наверху только одной горы в образовавшемся в горной котловине небольшом озере, спаслась нечестивая русалка, соблазнившая богобоязненного отшельника. Скрываясь от солнца, жила она на дне этого озера, с ужасом ожидая того мгновение, когда вода в нем иссохнет или всосется в землю.

Все мельче и мельче становилось озеро и, наконец, в одно ясное утро солнечный луч, ворвавшись в котловину, ударил своим ярким светом в морскую царевну….

Погибла русалка под палящими лучами красного солнышка и нашла свою могилу на планине среди дремучего дубового леса, которая и получила название «Русалийского гробишта».

— Какая богатая фантазия, — заметил я рассказчику, выслушав эту легенду.

— Да, здесь на каждом шагу вы натолкнетесь на в высшей степени поэтические сюжеты, — сказал он, — только болгары не так охотно передают их; вот у сербов другое дело, — они народ более поэтичный и собрали немало легенд и сказаний, касающихся своего народа.

Однако, пока мы беседовали с Николовым, Балтов и Малинчев произвели небольшую рекогносцировку и сообщили, что ни болгарских, ни турецких патрулей пока не видать, почему Николов и решил продолжать наше движение, но все же для предосторожности повел нас по дну глубокого оврага, а не горной тропой, что тянулась вдоль гребня отрогов Рильских гор, спускающихся в долину реки Струмы.

Теперь уже напоследок, скрываясь от болгарских войск, мы были принуждены совершать ужасный, просто адский переход и, начавши свой марш в 4 ч. 30 м. дня, прибыли на ночлег только лишь к 3 часам ночи.

Но после какого перехода? Можно с уверенностью сказать, что ничего подобного не переносили храбрые отряды генерала Гурко во время освободительной войны.

Как кошки, в темноте карабкались мы по карнизам, то [179] спускаясь к речке, с шумом несущей свои воды в бассейн реки Рило, то снова поднимаясь на кручи и рискуя ежеминутно, оборвавшись, полететь в пропасть. Однако, не смотря на весь ужас обстановки, при которой совершался этот ночной переход, со стороны четников не слышалось ни ропота, ни жалоб на длинный и тяжелый путь. Измученные до последней крайности, беззвучно переступают они своими мягкими цервулями по камням и останавливаются лишь там, где прикажут воеводы.

Но вот и место стоянки где-то высоко на покрытой снегом вершине, носящей название «Куштинская Рыдина». Громадные стволы столетних деревьев покрывают всю гору от самой подошвы до вершины, почему здесь держится особенно заметная сырость, пронизывающая вас до костей. Воды нет в этой местности и до нее еще далеко, а между тем жажда мучит изрядно.

Однако, несмотря на жажду и голод, усталость берет свое, я валюсь обессиленный под дерево и, подложив под голову ранец, мигом засыпаю….

Проснулся я перед самым рассветом, должно быть, часов в 6, от ужасного холода и сырости. Сверху моросил мелкий дождик, а снизу давала себя чувствовать промерзлая земля.

Еще не начинало светать, когда мы стали снова подниматься вверх по крутой тропе среди великолепного старого леса. То и дело попадались нам деревья, унизанные дикими яблоками, и четники, бросая палки, сшибали их на землю. Кислый плод заменял нам теперь воду и освежал рот. Я охотно жевал эти лесные яблочки, казавшиеся мне необыкновенно вкусными в этой неприглядной обстановке.

Сделалось значительно теплее и, по мере спуска в урочище Миленков Тупан, становилось даже жарко. Еще час пути — и мы вышли на ровную площадку, окруженную со всех сторон лесом, и расположились невдалеке от развалившейся колиби на мягкой зеленой траве.

— Ну, вот здесь мы отдохнем, как следует, — сказал Николов, садясь на землю, — разобьем наш отряд на 4 четы и будем ждать прибытия генерала, который находится отсюда в 30-ти километрах и, вероятно, захочет навестить и наш отряд.

Весело затрещал огромный костер, разложенный для нас услужливым Филевым, и я с наслаждением [180] потягивался измученными членами на мягком, зеленом ковре горной балканской травы.

Отдыхая теперь на Миленковом Тупане, подполковник Николов впервые решил разбить свой отряд на четы и назначить им постоянных командиров. До сих пор этого сделать не удавалось, так как мы находились все время в беспрерывном движении и скрывались от взоров болгарских войск.

Отряд наш состоял теперь из 120 человек при 6 офицерах, которые были распределены следующим образом. Полковник Николов командовал всем отрядом. Первою четою поручик Балтов, второю поручик Саракинов, над третьею начальствовал я, а над четвертою подпоручик Малинчев. Капитан же Винаров являлся секретарем начальника отряда.

Вооружение наших повстанцев состояло из:

80 ружей Манлихера с ножами.

30 “ берданок со штыками.

3 “ Маузера с ножами.

2 “ сербских Маузера.

5 “ Пибоди Мартини.

Кроме того, каждый повстанец нес по 250 патронов, что составляло 30.000, а затем имелось 127 бомб, 60 патронов динамита, 60 — экразита и 30 пироксилиновых шашек; 40 малых лопат и 40 топоров.

У каждого повстанца на руках имелось по 2 пары цервулей (одна на ногах), по 1 шинели, 1 папахе, 1 куртке и штанам, 1 наушта, по 1 чарапи (войлочные чулки) и по 1 ранцу.

Продовольствие заключалось в следующем:

Запас галет в виде круглой пшеничной лепешки на 2 дня по 4 фунта и на столько же времени хлеба в двухфунтовых караваях. Соли смешанной с красным перцем в мешочках имелось у каждого по 250 граммов. Затем по куску творожного сыру и понемногу сахара, сильно прибодряющего во время переутомления.

Медицинские средства были распределены только между офицерами и заключали в своем составе: каломель, иод, йодоформ и сулему в плиточках; простым же четникам были розданы антисептические мешочки. Кроме того у [181] каждого имелось по пилюле стрихнина или цианистого калия для самоотравления в случае пленения турками.

Таким образом я получил теперь назначение и всецело посвятил себя занятию с моими новыми подчиненными.

Мы праздновали избавление от преследований болгарских властей; здесь наш отряд находился уже в полнейшей безопасности. По такому знаменательному случаю отряд наш готовился к пиру.

Я с наслаждением снял мундир и теплую фуфайку, давая таким образом подышать свежим воздухом постоянно закрытому телу.

Однообразно и уныло кричал где-то вдалеке донч (Филин.), или, как его называют болгары, «олелейка», и я невольно остановился, чтобы разобрать этот в высшей степени оригинальный крик. Казалось, что донч что-то выкрикивал на мусульманском наречии.

— А не правда ли, хорошо донч кричит по-турецки, — сказал мне Филев, заметив мое внимание к звукам, доносившимся из чащи.

— По-турецки? — спросил я. — Что же он кричит?

— А он выкрикивает, видите ли, фразу, как бы подсмеиваясь над пастухами. Вслушайтесь хорошенько, и вы ясно различите следующие слова: «Али, Али, булдум кичилвари» (т. е. Али, Али, нашел ли коз?).

И действительно, когда я вслушался в крик этой птицы, то очень ясно разобрал слова этой фразы.

Мы шли среди густых зарослей какого-то колючего кустарника, а над нашими головами словно шепталась великолепная листва вековых буковых и дубовых великанов, сквозь которую как бы силился прорваться яркий луч осеннего солнышка.

Вообще вся местность в этой части Рильских гор отличается богатством растительности. Роскошные луга открываются перед вашими глазами то в одной, то в другой долине, а леса своею величавой красотою и переливом самых фантастических красок надолго приковывают внимание усталого путника. Южный склон Рильских Балкан еще отличается от северного тем, что здесь сравнительно немного выпадает снега, почему зимою движение вдоль их отрогов представляется вполне возможным, — [182] летом же в долинах этой части Рильской планины повсеместно виднеются стада овец и коз и летовки куцовлахов, прибывающих сюда засеять и собрать хлеб, овес или огородные овощи.

Умывшись в небольшом горном ручейке, мы с Филевым отправились в поиски за яблоками и натрясли их довольно большое количество. Удивительное дело, яблоки оказались прекрасными, сочными и даже сладковатыми, с легким приятным кваском, — правда на некоторых деревьях мы встретили немного горьковатый плод, но таких дерев было очень небольшое число. Попадались нам и орехи, но еще зеленые, а следовательно, негодные для употребление.

Едва успели мы сложить в захваченный мешок наши трофеи, как из-за деревьев показался наш быстроногий курьер Иван Мичкасский.

— Что-нибудь да случилось, — сказал я Филеву, — ведь Иван ушел в с. Рило за покупками и что-то уж больно рано вернулся.

— Да, он недаром к нам идет, — заметил Филев и направился навстречу курьеру.

Я пошел за ним.

— Генерал приехал и просит вас, — сказал мне Филев, когда я подошел к беседовавшим двум четникам.

— Кто, Цончев? — спросил я.

— Да, генерал Цончев и вместе с ним также английский офицер, затем Стаматов, Панаиотов и фотограф Сандо, содержатель гостиницы “Пловдив» в Рило, — отвечал Иван.

«Ну, вот, предстоит случай познакомиться и с самим начальником восстания, — подумал я, — о котором я так много слышал интересного, как о личности, достойной особенного внимания».

— Ну, что, Иван, — спросил я Мичкасского, — в Риле много болгарских войск?

— Нет, господин, теперь уже они ушли, а два дня целая рота рыскала по всем окрестностям, отыскивая господина Николова, но так и возвратилась обратно в Дупницу с пустыми руками. Теперь уже болгарская «война» (Войска) нам не страшна, а с турчином, Бог даст, управимся.

И Иван при этом улыбнулся, оскалив свои великолепные зубы. [183]

Но вот мы приближаемся к бивуаку, на котором заметно необыкновенное движение. Четы построены во взводной колонне в полной боевой амуниции; около офицерского костра целая группа людей. В стороне около забора развалившейся колиби подполковник Николов беседует с человеком среднего роста, одетым в скромный серый костюм и походную меховую шапку. Через плечо этого человека перекинут на ремне бинокль; он о чем-то с жаром беседует с Николовым, а потому я не решаюсь сразу подойти к нему и нарушить, по-видимому, важный разговор, а останавливаюсь в нескольких шагах и ожидаю, рассматривая прибывшего, в котором безошибочно узнаю самого генерала Цончева.

Этот человек, несмотря на свои 44 года, поразил меня моложавостью и здоровьем и скорее походил на молодого офицера, чем на испытанного и закаленного в боях генерала, ныне стоящего вожаком македонского движения.

Мне просто не верилось, что этот сухощавый, среднего роста мужчина, с живым и энергичным лицом, орлиным носом и пронизывающим взглядом ясных очей, этот человек, обросший рыжеватой бородкой, в скромном повстанческом костюме, и есть тот македонский орел — тот герой Цончев, бесстрашно сражающийся уже второй год с врагами славянства и православия.

Во время беседы с начальником отряда, он просто, без рисовки, держал себя, но при этом в каждом его жесте, в каждой сказанной фразе сквозили сознание собственного достоинства, военная опытность и некоторая властность.

Когда генерал окончил свою беседу, я подошел к нему и отрекомендовался.

— Очень рад, очень, — сказал генерал, пожимая мою руку и приветливо улыбаясь своими восхитительными глазами. — Я много уже слышал о вас, читал ваши произведение и счастлив тем, что вижу среди защитников Македонии русского военного писателя. Одно жаль, что вы немного запоздали и вряд ли вам долго придется пробыть внутри Македонии, но все же у вас будет достаточно времени для изучения нашего дела и наблюдения над неприглядною жизнью повстанца, да к тому же нечего и говорить, что вам предстоит побывать в нескольких сражениях, — я больше, чем уверен, что услышу о вас то, в чем ни на минуту не сомневаюсь. Теперь же, — продолжал генерал, — я бы просил вас облачиться в полную боевую [184] амуницию, так как сейчас весь отряд принесет присягу под знаменем, которое получено мною от «Солунского благотворительного дружества».

С этими словами генерал еще раз пожал мою руку и направился к стоявшим возле чет офицерам.

Я направился к костру, приветствуемый Стаматовым, сопровождавшим генерала.

Около небольшого вьюка, лежавшего почти возле самого огня, я заметил огромную, толстую фигуру, пыхтевшую от усилий натянуть на свое тучное тело баранью безрукавку.

У человека этого было крупное типичное лицо англосакса, совершенно красного цвета, а большие рыжие усы свешивались ниже подбородка. «Ну, совершенный морж», — мелькнула у меня мысль при взгляде на незнакомца, всецело занятого облачением себя в повстанческий костюм и не обращавшего ровно никакого внимание на окружавшую его обстановку.

— Это капитан австралийской кавалерии Хейльс, — пояснил мне Стаматов, — известный корреспондент либеральной лондонской газеты, когда-то гладстоновского органа, «Daily News». Он непременно пожелал вступить в отряд Николова и принять участие в сражении с турками. Вот уже около месяца этот англичанин ездит вдоль турецкой границы, живо интересуясь положением беженцев, и пишет удивительно сильные статьи в своей газете. Сейчас я познакомлю вас с этим интересным человеком, биография которого так любопытна, что вам следовало бы занести ее в записную книжку. Посмотрите, у мистера Хейльса на обеих руках недостает по указательному пальцу, — он потерял их в Египте и в Трансваале, где сражался в рядах английских войск против генерала Боты. Кроме того он весь изранен и изрублен.

— Жаль только одно,— заметил Стаматов, — что Хейльс кроме английского, не говорит ни на одном языке, а потому ему будет очень трудно объясняться с повстанцами.

— Как, даже и по-французски? — воскликнул я.

— Ни звука, в полном значении этого слова.

— Так как же он пишет корреспонденции? — удивился я.

— Что видит, то и пишет, да наконец, я и Панаиотов переводим ему все необходимое и даем нужные справки.

— Да, и несмотря на эти препятствия, статьи Хейльса в «Daily News» производят сильное впечатление в Англии и [185] повлекли за собою крупные пожертвования со стороны английского народа на македонское освободительное дело, — заключил Стаматов.

Надо заметить, что из всех иностранцев, кроме русских, т. е. Пржевальского, Орловца и меня, Хейльс был единственный, который вместе с нами вошел внутрь Македонии, сражался с турками и видел настоящее положение дел во время восстания; прочие же иностранцы, во главе с корреспондентом «Нового Времени», г. Бербенко (Кирилловым), сновали лишь вдоль границы и писали со слов словоохотливых братушек, сидящих по пограничным селам и сообщавших им Бог знает какую ерунду о действиях повстанческих отрядов.

Меня очень интересовала личность мистера Хейльса, и я, одевшись, попросил Стаматова познакомить меня с этим интересным человеком, с которым впоследствии сошелся, как с лучшим другом, и делил все тягости и невзгоды походной и боевой жизни.

— Надо вам заметить, что Хейльс, хотя и англичанин, — заметил мне Стаматов, — но он австралийский уроженец и почти всю свою жизнь провел в Австралии, — почему вы в нем не найдете отличительных черт настоящего англичанина, Хейльс — это прелесть.

— Ну, посмотрим, — сказал я, — и мы направились к толстяку.

Мистер Хейльс только что закончил свой туалет и, усевшись на землю, закуривал свою трубку, окутываясь целыми клубами дыма.

При виде подходящего офицера, он встал на ноги и, приложив руку к голове, — с серьезным лицом пожал мне руку, — тут я заметил, что у него, действительно, на обеих руках недоставало по пальцу, а на правом виске возле уха тянулся глубокий рубец, — очевидно, след огнестрельной раны.

Мы начали беседу через переводчика, которым в данную минуту явился Стаматов, и так увлеклись разговором, что не заметили, как генерал уже с знаменем в руках направлялся к повстанцам.

Стаматов обратил наше внимание на главнокомандующего, и мы, схватив карабины, бросились к своим местам…

Я не мог без смеха смотреть на нового моего товарища; огромный и толстый, он, в своем овчинном полушубке без [186] рукавов, надетом поверх толстой пуховой фуфайки, шагал неуклюжими ногами, обутыми в громадные цервули и замотанными в белый войлок, перетянутый ремешками. На голове англичанина была надета шапка, мехом внутрь, кругло облегавшая его голову и закрывавшая небольшими наушниками уши. Патронташи, бинокль, сумка и болгарские капитанские погоны — все это как-то особенно неуклюже висело на англичанине, который с непривычки спотыкался о камни неудобною обувью и делал преуморительные скачки.

Наконец, мы благополучно подошли к чете и генерал Цончев скомандовал «на молитву».

Головы обнажились, и генерал высоко поднял знамя. Красное атласное полотнище его колыхнулось, и я увидел образ первоучителей славянских, святых Кирилла и Мефодия. Эта святыня небольшого повстанческого отряда здесь, среди дикого леса Рильских гор, являлась светлою путеводною звездою для борцов за веру Христову и за погибающих под варварским гнетом братьев их. Вышитое золотом с обычным символом македонской борьбы, гласившим: «свобода или смерть!» с изображением святых угодников и увенчанное медным крестом, оно теперь возвышалось над четами и сосредоточивало на себе внимание этих самоотверженных борцов с сильнейшим и беспощадным врагом.

Генерал поднял руку с сложенными крестообразно пальцами и начал:

«Клянусь Всемогущим Богом и святым крестом, что бесстрашно буду бороться с врагами Христовой веры и безропотно переносить все лишение и невзгоды, которые неизбежны во время кровавой борьбы, клянусь до последней капли крови биться с врагом, безгранично подчиняться своим начальникам и строго сохранять вверенную мне тайну. Клянусь именем Господа не сдаваться живым в плен, и если буду ранен и не в состоянии укрыться от врага, то лишу сам себя жизни!»

Эта короткая клятва, повторяемая сотнею голосов, была произнесена твердым голосом генерала и, после окончания ее, он встал на ноги, поцеловал образ, изображенный на знамени, и вслед за ним все офицеры и четники, повторяя трижды — «клянусь» и, осеняя себя крестным знаменем, последовали примеру генерала.

Подошел к знамени и англичанин, опустился на колени и, перекрестившись по православному, набожно приложился к иконе. [187]

После присяги мы все собрались около сервированного на земле завтрака, состоявшего из печеной баранины, сала и винограда, привезенного генералом. Появилась также на сцену ракия, показавшаяся мне необыкновенно вкусною, и я с аппетитом опрокинул в свой рот стаканчик этой болгарской водки.

Между тем пировали и четники, им из села также привезли ракии, и они, наслаждаясь вкусной бараниной, пели свои повстанческие песни, забыв о тяжестях, перенесенных во время похода, и не помышляя о том, что ожидало их впереди, всего в нескольких часах пути, в горящей и утопающей в потоках крови Македонии.

Борис Тагеев.

(Продолжение следует).