ТАГЕЕВ Б.

Из македонских воспоминаний русского добровольца

(1903 г.).

(См. «Русск. Вестн.» март 1904 г.)

В узкой, темной лощине, куда спустилась наша небольшая компания, было сыро и холодно. В воздухе пахло гнилыми листьями, густым слоем покрывающими все пространство между вековыми, заплесневевшими елями. Сквозь этот желтый, мягкий ковер опавшей листвы просачивалась вода от сбегающих с окружных вершин ручейков.

Узкая, скользкая тропа, очевидно, недавно протоптанная, вела куда-то вниз, извиваясь между густым малорослым кустарником, растущим у корней великанов-дерев. Все ниже и ниже спускались мы, поминутно оступаясь на скользкой, крутой тропинке.

— А вот и наши! — радостно крикнул Филев.

Действительно, среди толстых стволов мелькнула человеческая фигура, одна, другая, и через несколько минут я проходил между двумя шеренгами четников, выстроившихся в полной боевой амуниции по обеим сторонам тропы.

Вот и поручик Илия Балтов, всегда спокойный и храбрый, на этот раз с признаками сильного волнения на лице. Он жмет мне наскоро руку и торопливо расспрашивает прибывшего курьера. Подходит Николов, приветствует [533] меня, он также взволнован, но, по обыкновению, наружно спокоен.

Приближаюсь к нему.

— Ну, вот, слава Богу, и вы, а я, знаете, начал о вас беспокоиться, уж не захватили ли вас, думаю; от нашего правительства всего можно ожидать, — ведь у нас «свобода», — засмеялся полковник.

— Вам записка от делегата Илиева, — сказал я, подавая Николову клочок бумаги, исписанный карандашом, — он был на складе и сообщил, что в 5 часов вечера из Дупницы туда должен прибыть целый полк, почему мы и поспешили скорее соединиться с вами.

— Да, да, он и мне пишет о том же, — сказал полковник, пробегая записку. — Что ж, надо приготовиться к встрече незваных гостей, — усмехнулся Николов, и я прочел в этой усмешке горькую иронию, какую-то неподдельную горечь и обиду.

— Да, — вздохнул он, — вот вы теперь сами видите, при каких условиях мы выполняем наше тяжелое дело.

В это время к нам подошел маленького роста черный человек, в остроконечной каракульковой папахе. Его очень темное лицо, обрамленное черною, как вороново крыло, бородкою и усами, носило отпечаток необыкновенной энергии и твердости характера. Большие, блестящие, черные, как уголь, глаза были замечательно подвижны. Ему можно было дать не менее 39—40 лет.

Костюм его был в высшей степени оригинален: на ногах, по обыкновению, цервули были надеты на длинные коричневые войлочные краги (наушта), а на теплую куртку нахлобучен вывороченный наружу мехом короткий кожух, из-под которого высовывались в несколько рядов шерстяные фуфайки. На спине этого человека болтался повстанческий ранец, а через оба плеча и поперек пояса были надеты патронташи и кобур с револьвером. В одной руке он держал кавалерийский магазинный карабин Манлихера, а другою отдал мне честь и протянул для приветствия.

— Поручик Саракинов, — сказал он, улыбаясь и скаля свои удивительно белые зубы.

Я слышал уже об этом человеке, а потому с большим интересом присматривался к моему новому знакомому. Я невольно сравнивал его со сказочными разбойниками, о которых с таким ужасом рассказывают старые няни [534] детям. При встрече где-либо в глухом месте поручика Саракинова, нельзя было не испугаться.

Между тем, как оказалось, это было предобродушное создание, посвятившее себя всецело македонскому делу. Веселый, добрый Саракинов, незаменимый товарищ в холостой компании, мухи никогда не обидевший, в Болгарии, во время своих операций внутри Македонии, превращался в беспощадного тирана по отношению к туркам и мусульманскому населению страны, оказывавшему малейшее сопротивление повстанцам. В этих случаях Саракинов не знал, что такое пощада.

Поручик Саракинов, македонец по рождению, окончил курс в софийском военном училище и вышел в саперные войска, в которых и находился до 1902 года, т. е. до образования верховного македонско-адрианопольского комитета. Заслуги этого офицера в восстании неисчислимы. Как пиротехник, он то возился с заготовкою взрывчатых материалов, то отправлялся в глубь Македонии для агитации среди населения, то с четами сражался против турок. За последний год своей деятельности, Саракинов почти и не переступал обратно болгарской границы.

В нашем отряде Саракинов заведовал подрывною частью. Бомбы, динамит и экразит были в его исключительном ведении, и я не могу иначе себе представить фигуру этого лесного человека, как крадущимся среди стволов балканского леса. В правом кармане его широких штанов лежит патрон с динамитом, в левом такой же с экразитом, за плечами винтовка, а в обеих руках по бомбе. Сам согнувшийся, в сдвинутой на затылок остроконечной папахе, он беззвучно словно плывет по лесу, по направлению к намеченной цели.

— Почему вы носите кожух-то мехом наружу? — спросил я однажды этого пионера.

— Да потому, что, во-первых, оно в дождливую погоду лучше, а во-вторых, вот если я встану на четвереньки, меня турки ни за что за человека не примут.

С этими словами поручик опустил руки на землю, нахлобучил папаху и сразу превратился в огромного барана.

Я от души рассмеялся, и вся чета прямо покатилась от хохоту.

— Так я не раз уже надувал турок, — говорил, поднимаясь, Саракинов, — и еще немало придется проводить их таким образом. [535]

Теперь и этот испытанный вояка находился в смущении; он взял из рук Николова записку и стал ее читать. Лицо его приняло недовольное, суровое выражение.

— Вот что, господин полковник, — обратился снова Саракинов к начальнику отряда, — до пяти часов еще далеко, а потому я предлагаю созвать офицеров и посоветоваться, что делать.

— Конечно, это не мешает, — ответил Николов, — но это мы сделаем вечером, теперь же я прошу вас и Винарова взять нескольких людей и расставить посты, которые должны следить за появлением войск, а затем возвращайтесь сюда в маленькую колиби, где мы и составим военный совет.

Саракинов ушел, а мы остались с Николовым вдвоем.

— Однако вы, кажется, уже слишком осторожны, — сказал я ему, когда фигура поручика пропала среди листвы, — мы смело бы могли пройти к складу, взять, что нужно, и уйти на соединение с прочими отрядами.

— Бесспорно, вы правы, — ответил Николов, — но не забудьте того, что я получил донесение о строгом наказе войскам: во что бы то ни стало обезоружить нас и, если мы вздумаем сопротивляться, то всех перестрелять.

Между тем, четы по приказанию начальника отряда расположились вдоль русла горной речки, среди непролазной гущи кустарника. Теперь самый проницательный глаз не мог бы отыскать укрывающихся повстанцев.

Обойдя линию, по которой расположились четы и найдя все в порядке, мы с г. Николовым поднялись немного вверх по откосу и уселись на землю под одною старою сосной. Полковник достал из кармана свою полевую книжку и стал писать донесение генералу. Я молча сидел возле него и глядел на голубое яркое небо, просвечивавшее сквозь густую листву, сплетавшуюся как бы огромным сводом над нашими головами. Дуб, бук и ель все перемешалось в этом девственном, мрачном лесу.

Николов кончил писать и слегка свистнул. На его сигнал последовал ответ и вслед за тем откуда-то сверху выполз человек.

— Снесешь это в Рило и дашь Стаматову, чтобы он немедленно отправил пакет к генералу.

— Добре, — ответил курьер и, запихав в пояс пакет, сейчас же тронулся в путь.

— Ну, Борис Леонидович, теперь я совершенно свободен и могу вам рассказать, что хотите. Вы, кажется, [536] интересовались узнать о причинах такого гонения против нас правительства?

— Вы мне позволите записывать за вами? — беря книжку и свое бесконечное перо, спросил я Николова.

— О, конечно, я вам буду говорить одну голую истину.

Прежде чем поделиться с читателем сведениями, которые я почерпнул от моего начальника отряда, я считаю нелишним в нескольких строках обрисовать эту замечательную личность среди македонских борцов.

Стефан Николов родился в Македонии, в городе Прилепе, 9 сентября 1859 года, в небогатой, но интеллигентной семье, которая в те времена не могла дать широкого образования юноше, за неимением тогда ни порядочных школ, ни средств для содержания учителей. Тем не менее Николов окончил гимназию, что дало ему возможность продолжать образование в Болгарии. Поступив в Филиппополе вольноопределяющимся в пехотный полк, он вскоре выдержал экзамен на офицера и посвятил себя военной службе, а во время сербско-болгарской войны в чине поручика командовал батальоном и проявил замечательное мужество. Награжденный орденом за храбрость, Николов быстро пошел по службе и вскоре достиг чина подполковника.

Однако храброго македонца не прельщала блестящая военная карьера, открывавшаяся перед ним в Болгарии; он видел бедственное положение своей родины и сознавал, что наступил момент, когда необходимо идти помогать своим братиям. Поэтому, бросив службу, он вышел в запас и отдался македонскому вопросу. С целью агитации и выяснения положения дел в Македонии, Николов проникал во все города своей родины, был в Солуни, и затем во главе агитационных чет, не смотря на ревматизм, он до самой глубокой зимы оставался внутри страны, возбуждая македонское население мужественно взяться за оружие против своего исконного врага.

Своею поразительною честностью, правдивостью и добротою г. Николов стяжал себе общую любовь среди борцов, и имя его в Болгарии произносится с большим уважением.

Это человек совершенно без всякой корысти и честолюбия. Одаренный богатыми умственными способностями, он усовершенствовал свое образование в России и за границей; долго жил в Женеве, а потому очень хорошо говорит на [537] иностранных языках. Русскою речью Николов владеет совершенно свободно.

При первом же моем знакомстве с ним он произвел на меня сильное впечатление уверенностью речи и полнейшим спокойствием, а побывав с ним в боевой обстановке, я убедился, что такие начальники, как Николов, должны быть очень страшны для неприятеля своим спокойствием. В самые критические минуты Николов никогда не суетился и сдерживал начинавших было горячиться офицеров. Его хладнокровие сразу водворяло спокойствие среди чет, а вместе с ним моральный дух отряда поднимался до тахитпта.

В январе 1903 года, когда все члены верховного комитета были арестованы болгарским правительством, Николов спокойно выехал из Софии, ловко увернувшись от полиции. Мало того, он в одном и том же поезде ехал вместе с министром-президентом.

Теперь, проводя зимние месяцы в Софии, в своей скромной комнатке на втором этаже, Николов живет на маленькую пенсию, и редко-редко вы увидите его на улицах Софии. Обедая среди товарищей в «Балкане», он аккуратно посещает редакцию «Реформи» и неутомимо занимается приготовлениями к весенним операциям, а теперь, по случаю отъезда Цончева в Европу, он заменяет в Софии временно генерала.

Немудрено, что я с особенным интересом отнесся к сообщениям этого человека, в то время еще скрывавшего от меня те гадости, которые творились среди лиц, называющих себя «освободителями Македонии».

Мертвая тишина царила вокруг. Николов сидел в своем кожухе, охватив руками колени и устремив свой энергичный взгляд вперед, на видневшиеся вершины отрогов Рыльской планины.

Я с записной книжкой в руках ожидал начала его повествования. Воевода очевидно разбирался в богатом материале, хранящемся в его голове, и всецело был погружен в далекое прошлое своей родины.

В воздухе было сыро и холодно, но высоко поднявшееся солнце слегка пригревало нас своими живительными лучами. Птички порхали над нами, наводняя воздух веселым свистом и щебетаньем. Из глубины оврага изредка доносился тихий говор повстанцев, а изредка слышался треск [538] ломавшегося сука под ногами, от которого лицо Николова хмурилось и выражало неудовольствие.

— Не могут, черти, сидеть смирно, — говорил он. — Тише вы там! — обращался он к четникам, когда до нас доносился веселый смех или усиливавшийся говор повстанцев, и все сразу смолкало.

— Ну, слушайте, — обратился ко мне г. Николов, и своим мерным, спокойным голосом начал повествование.

— Для вас особенно интересно должна показаться история македонского движения, — начал полковник, — так как она непрерывно связана с именами русских генералов, офицеров и политических деятелей. Так слушайте!

Еще в 1821 году русский генерал, грек по происхождению, некий Олимпиус, задался целью во что бы то ни стало освободить Грецию от турецкого рабства, под которым изнывали уже и в те отдаленные времена все славянские народы Балканского полуострова, а также и Румыния (Надо заметить читателю, что все сообщаемое здесь мною со слов полк. Николова, проверено и дополнено мною благодаря любезности моего боевого товарища П. П. Орловца, добывшего много интересных подлинных греческих документов в софийской публичной библиотеке, еще не оглашенных в печати. Б. Т.).

Олимпиус решил захватить жар чужими руками, то есть, при помощи несчастных славян добиться освобождения своей родины.

Умный и хитрый грек сразу сообразил, что залог победы над турками заключается только в объединении всех балканских христиан в одно целое для борьбы против своего общего врага, и вот он начал свою пропаганду одновременно в Румынии, Болгарии, Македонии и Старой Сербии (Сербия была в то время уже свободной от турецкого ига).

По составленному плану генералом Олимпиусом решено было прежде всего поднять восстание в Румынии, а оттуда постепенно распространить его и по другим славянским провинциям турецкой империи.

Вскоре после объявления населению сборного пункта в Румынии, все вожди повстанческих отрядов стали стекаться туда со своими четами.

Во главе греков, а также командующим всеми повстанческими бригадами был сам Олимпиус: румынами предводительствовал поручик русской службы Владимиреско, а главою болгар и македонцев были избраны Сава Каменар и Александр (провозглашенный болгарским королем), [539] ближайшими помощниками которых являлись воеводы Ходжи Христо и Ходжи Генчо, причем последний был серб и участвовал в освобождении Сербии от турецкого рабства.

Восстание началось в Румынии по берегу Дуная и прямо ошеломило совершенно не приготовленных турок.

Расточая свои обещания доверчивым славянам о постепенном освобождении их после удачного окончания дел в Румынии, генерал Олимпиус затаил между тем совершенно другой образ действий.

Он и не помышлял об освобождении болгар и македонцев, а попросту ему хотелось стянуть все силы противника в Румынию и после того, как турецкие войска наводнили бы ее, сразу перевести восстание в Грецию, оставив на произвол судьбы Болгарию, Македонию и Старую Сербию.

Такой чисто греческий план действий не приходил в голову славянским воеводам, и в лице генерала Олимпиуса они видели своего благодетеля, от которого всецело зависела судьба их собратий.

Как предполагал хитрый грек, так и случилось. Турки с необыкновенною поспешностью бросились в Румынию и даже вызвали туда свои малоазиатские гарнизоны.

Между тем Олимпиус, несмотря на соединенные силы славян, представлявшие собою грозную партизанскую армию, не давал туркам генерального сражения и, к неудовольствию болгаро-македонских воевод, двигался из одного пункта Румынии в другой, утомляя турок и заставляя их стягивать массы своих войск к берегам Дуная.

Видя такой образ действий своего главнокомандующего, Сава Каменар и другие воеводы, опираясь на уговор с ним, стали требовать от Олимпиуса, чтобы он перенес восстание в Болгарию, где население было уже совершенно подготовлено для взаимного действия с четами.

Один болгарский патриот из города Систова, которого имя я не могу припомнить, предложил для перевоза через Дунай повстанцев свои 50 лодок, не требуя за то никакого вознаграждения.

Олимпиус, видя, что при таком положении дел, тайный план может рухнуть, решил действовать открыто, и пригласил в свою ставку Саву Каменара для переговоров о предстоящем восстании в Болгарии.

Обрадованный Сава поспешил к главнокомандующему, который ласково принял болгарского воеводу, оставил его обедать; но после трапезы генеральский слуга тут же, за [540] столом, раскроил несчастному Саве Каменару голову заранее приготовленным топором.

После этой кровавой расправы, Олимпиус приказал схватить воеводу Александра и владельца лодок, обвиняя их в измене, и выдал этих ни в чем неповинных людей туркам, которые не замедлили повесить болгар.

Затем в одну ночь его люди вырезали всех начальствующих лиц в болгарско-македонских отрядах, среди которых поднялась страшная неурядица, которою ловко воспользовался греческий революционер.

Он уже не скрывал теперь своего решения перевести восстание в Грецию и, собрав оставшихся в живых мелких воевод, обещал им после очищении Греции от турок начать восстание в Македонии.

Но немногие из воевод отказались следовать за Олимпиусом и остались продолжать начатое дело в Румынии; большинство же пошло в Грецию, где и было поднято настоящее восстание, окончившееся освобождением греков от турецкого рабства.

Македонцы же и болгары, дравшиеся за свободу Греции, остались по прежнему под гнетом турецкого султана, который начал мстить им за утрату греческой территории.

Недостаточно, по-видимому, было македонцам одного примера греческого коварства и они снова попались в ловушку.

В 1866 году, когда поднялся остров Крит, к повстанцам присоединились и македонцы, учредившие в Битоле центр своей революции; их все еще не покидала надежда, что греки за оказанную им помощь, в свою очередь, не замедлят помочь освободиться и Македонии; но не тут-то было. Когда македонские предводители явились к греческому митрополиту, прося у него поддержки, последний ничего не нашел лучше, как выдать македонцев турецким властям. Нечего и говорить, какая участь постигла несчастных…

И вот теперь, посмотрите, разве это не позор? Греция идет рука об руку с турками, против христианских народов. Разве не стыд формировать греческие четы и высылать их против македонцев. Греческий народ, по-видимому, забыл, как в 1897 году его били эти же турки и как бежали трусливые потомки храбрых эллинов от этих же самых фесок, которые повсеместно бегут теперь от наших повстанческих чет. [541]

Убедившись из ряда горьких опытов, что Греция не только не может быть союзницей славянским народам, но, наоборот, открыто выражает им свою ненависть, македонцы и болгары решились на самостоятельную борьбу с Турцией.

В 1869 году один македонец, Ходжи Димитор, сформировал в пределах Болгарии чету, преимущественно составленную из македонских уроженцев, и на знамени приказал написать: «Свобода или смерть». Те же слова высечены и на медных пластинках, прикреплявшихся к шапкам четников.

В Болгарии и Македонии движение началось почти одновременно, заключаясь в том, что зрелая молодежь, вооружась огнестрельным и холодным оружием, выбирала себе предводителя и удалялась в горы, откуда такие шайки производили нападения на турецких купцов, или грабили богатые мусульманские села. Эти шайки хайдутов, т. е. разбойников-патриотов, были в великом почете у балканских славян.

Одним из подобных хайдутов, Велько, было совершено бесчисленное количество подвигов и до сего времени о нем поются песни и рассказываются целые легендарные истории.

За хайдутами в Болгарии начали образовываться комитеты по образцам румынских; среди болгар начали появляться революционеры, в главе которых можно считать диакона Левского, замученного турецкими палачами.

В Румынии комитеты собирали небольшие вооруженные отряды, называвшиеся четами, которые переходили Дунай и сражались с турками. Из вожаков того времени, более или менее замечательных, я могу вам назвать Ходжи Димитра и Стефана Караджа.

Но самым замечательным предводителем революционеров был Христо Бойтов — так называемый «огненный поэт», оставивший по себе том прекрасных стихотворений.

Его душа, подобно его поэзии, была чиста и возвышенна; обладая обаятельною наружностью, этот герой увлекал своих приверженцев и показывал чудеса храбрости при столкновениях с турецкими войсками.

В Ротченских Балканах его отряд столкнулся с турецким табором, произошла ожесточенная схватка, и смертельно раненый Христо Бойтов скончался на руках своего брата в Раце. Брат храброго революционера, как повстанец, не избежал также горькой участи: он был схвачен турецкими [542] властями и брошен в тюрьму в Азии, где и протомился 3 года.

Каким-то чудом этому македонцу удалось бежать из турецкого плена в Болгарию и поступить в ряды болгарской армии, в которой он дослужился до генеральского чина. В настоящее время он командует 6-ою дивизией в Рации, где поставлен памятник Христо Бойтову.

— Итак, возвращаюсь опять к истории дальнейшего развития македонского движения, — продолжал полковник. — Я, кажется, говорил о деятельности тайных комитетов. Так вот эти-то комитеты были заняты подготовлением местных восстаний, которые вспыхивали то в одной, то в другой частях Болгарии и Македонии, но не давали желаемых результатов, так как население было немногочисленно, а главное, ощущался недостаток в средствах.

Панегирское (Монастырь Панегирюшки) восстание в софийском округе, поднятое в 1876 г. болгарином Бенковским, только еще больше раздражило турок. Перущицкое восстание также дало отрицательные результаты.

Повсеместно в Болгарии и турецких провинциях Сербии началась резня рассвирепевшими турками христиан, что и вызвало сочувствие Европы с Россией во главе.

Вспыхнула неудачная сербско-турецкая война, которая повлекла за собою великое событие для балканских славян — освободительную войну 1877-78 гг.

Болгария стала свободной!

Тяжелые оковы были сняты с нашего народа мощной рукою Царя-Освободителя.

Основалось болгарское княжество, а обе Румелии остались под автономией Турции с генерал-губернатором от Порты.

Но исконные враги славянства, немцы, не спали. Бисмарк понимал, что усиление славянских народов на Балканском полуострове неизбежно повлечет падение германского влияния в Европе, и вот он всеми силами старался переделать новую карту Балканского полуострова, предначертанную Сан-Стефанским договором.

Воспользовавшись ослабленным состоянием России после тяжелой войны, немцы повели дело так, что Сан-Стефанский договор потерял свою силу и создававшаяся Великая Болгария утратила навсегда самую дорогую часть, Македонию. Согласно 23 п. берлинского трактата 1878 г. Турция обязалась [543] ввести автономное управление в остальных европейских вилайетах, т. е. в Адрианопольском, Македонии, Старой Сербии с Албанией и Армении.

Таким образом получилось, что Болгария добилась самоуправления, Восточная Румелия автономии, а Македония с Адрианопольским вилайетом, Албания и др. остались в надежде получить автономию в течение 25 лет (23 п. Берл. трактата).

Македония была разделена на 3 вилайета, — на Солунский, Скопский и Битольский, — и затем последние на казы и околии.

Нечего и говорит, что македонцы не могли оставаться равнодушными к своей судьбе. Видя болгар свободными, они начали революцию, так как никто не интересовался их несчастною участью и все державы старались поддержать положение на Балканском полуострове in status quo и сохранения сюзеренной власти султана.

Одна надежда у несчастных македонцев возлагалась на Россию, но в то время и «освободительница» славян, измученная двухгодовою войною, занялась своими внутренними делами, сильно осложнившимися за последние годы.

Забыли и болгары о братьях-македонцах и, захлебываясь первыми днями своего возрождения, они всецело отдались созданию нового своего княжества.

Возрождение Болгарии не давало возможности новому болгарскому правительству заняться македонским вопросом.

Между тем идея освобождения Македонии существовала, и болгарский народ, опомнившись после первых месяцев ликования по поводу своего свободного существования, вспомнил и о братьях, томящихся под ужасным турецким игом. Гонение христиан в Турции продолжалось, хотя и в меньшем размере, нежели оно было до войны, но то и дело приходили известия о погибших мученическою смертью македонцах или о выжженных турками селах, избитых священниках и разграбленных храмах.

После русско-турецкой войны большая часть турок покинула Болгарию и перешла в Македонию, другие же направились в Малую Азию. Первые, или, как их называют, моаджиры, и явились главными угнетателями христиан. Они приобретали имения (чифлики) и превращали македонцев в своих рабов.

Следует заметить, что коренное мусульманское население македонцев довольно мирно живет с христианами; которых считают за прекрасных работников и [544] промышленников, главным же бичом христианского населения в Македонии являются упомянутые моаджиры, малоазиатские войска, которыми наводнена страна, и вооруженные правительством банды разбойников, известных под общим именем башибузуков.

Благодаря берлинскому трактату положение христиан в Македонии сделалось еще безотраднее, чем оно было до освобождения.

Косовский вилайет (кроме скопского санджака) принадлежит туркам и составляет Старую Сербию, где сербов безжалостно вырезывают, а провинция колонизируется арнаутами, т. е. албанцами. Сербское правительство своим индифферентным отношением к соотечественникам допустило такое чудовищное истребление их, что в настоящее время сербский элемент в Старой Сербии достигаёт 70,000 душ, а еще 5-6 лет назад их насчитывалось до 400,000.

Упомянув о Берлинском трактате, наделавшем столько горя славянам, я не могу не отметить еще одно явление, имевшее огромное влияние на взаимные отношения между славянскими государствами.

Вам, конечно, известна политика Австрии и Германии, которые всеми силами стараются поссорить между собою балканских славян с целью не допустить возможной конфедерации. Ясным подтверждением этому служит созданная Австриею братоубийственная война 1885 г. Но посмотрите, как ловко распорядилась Германия с балканскими землями при составлении берлинского договора. Согласно ему от Болгарии отнята часть территории и отдана сербам и румынам. Сербам: вся Нишавская и Болгаро-Моравская долины, с городами: Пирот, Ниш, Враня, Лясковица (300,000 жителей). Ведь и по нынешнее время река Морава в этой местности так и сохранила название Болгарской Моравы. Румыны же получили всю Добруджу, что, конечно, было сделано с целью изолировать границы Болгарии от России, так как немцы опасались больше всего русско-болгарского союза.

При таких условиях Россия уже не могла так легко подать помощь освобожденному ею же народу в случае даже грозящей ему опасности.

До чего все это дойдет, одному Богу известно, но надо же, наконец, считаться с тем явлением, что в Македонии на глазах всего цивилизованного мира уже вырезано 60,000 жителей, а сколько умерло и умрет еще без крова и средств. Ведь шутка ли, — сожжено турками до 150 деревень, и разгром, [545] несмотря на предложенные реформы нисколько не уменьшается… Возвращусь к моему повествованию, — продолжал мой собеседник. — Турецкое правительство, потеряв Болгарию и Восточную Румелию, решило принять самые радикальные меры, чтобы обеспечить за собою прочие уцелевшие провинции. Нечего и говорить, что оплотом славян в Македонии, адрианопольском вилайете и прочих провинциях являлись, во-первых, церкви и монастыри, а во-вторых, школы, создававшие интеллигенцию, т. е. прогрессивный элемент, опаснейший для турецкого режима, и вот, сообразив это, турки начали гонение на духовенство и параллельно с этим стали уничтожать болгарские учебные заведения и нередко арестовывали, а не то и попросту убивали учителей и учительниц.

Греческое духовенство, уже боровшееся с болгарским в Македонии, после освободительной войны, утратило свое влияние на македонцев и всеми силами старалось вернуть себе верховную власть над собором, сознавая, что этого оно достигнет только при помощи турок. И вот со стороны отцов греческой церкви начались доносы на болгар. Часто ни в чем неповинные болгары, оклеветанные греческими священниками, заковывались в цепи и под ножами турецких палачей, или не имея сил выдержать пытки, взваливали на себя небывалую вину и гибли на виселице.

Среди болгар начали устраиваться дружества, собиравшие помощь, и на добытые средства в Македонии снова начали сооружаться церкви и училища, водворился как будто бы общий покой.

Но в 1885 году опять один русский, не то офицер, не то чиновник, — не знаю, — некий Калмыков, собрал небольшую чету и при помощи болгарских патриотов напал на кюстендильский ружейный склад, овладел им и, вооружив своих людей, отправился в Македонию, где и пал в стычке с турками.

Солидарность в македонском вопросе Восточной Румелии с Болгарией настолько сблизила население этих областей, что среди него уже было подготовлено все для соединения, и стоило только нескольким более или менее энергичным агитаторам начать открыто пропаганду, чтобы совершилось то, чего так жаждал болгарский народ и чего так страшно опасались Германия и Австрия.

Патриот-македонец Ризов, болгарский политический агент в Черногории, болгарский майор Паница, расстрелянный потом при Стамбулове, майор Николаев румелийской [546] службы, бессарабец по происхождению, ныне генерал-адъютант князя Фердинанда и русский георгиевский кавалер за освободительную войну, начали агитацию в Румелии и Болгарии. Собственно эти агитации являлись излишними, так как болгары южных Балкан были подготовлены для соединения с Северною Болгарией.

И. вот, 6 сентября 1885 г., когда паша Гавриил Кристович (Автор истории Болгарского народа), болгарин родом из г. Котел, был изгнан из конака в Филиппополе, Восточная Румелия была объявлена присоединенной к Болгарскому княжеству, а Баттенберг признан князем северной и южной Болгарии.

Как и следовало ожидать, австрийцы не дремали в самый критический момент. Когда вся болгарская армия, оставшаяся без русских инструкторов, отозванных в Россию, находилась на южной и восточной границах государства, Милан, поддавшись науськиванию Австрии и соблазнившись эфемерными обещаниями австрийских дипломатов, двинул сербские войска на Болгарию.

Сербы уже находились далеко на болгарской территории, в то время, когда болгарские войска, совершая чудовищные переходы, спешили на запад, чтобы встретить неприятеля и прогнать его из своей страны.

Лишенная командиров, уехавших в Россию, болгарская армия была под начальством молодых офицеров. Полками командовали капитаны, батальонами поручики и даже подпоручики, а ротами портупей-юнкера и фельдфебеля. И несмотря на это, болгарская армия поразила противника и преследовала его до Пирота, где и был заключен мир, благодаря вмешательству опять-таки Австрии, которая достигла своей цели. Соединение В. Румелии с Болгарией состоялось, но зато между сербами и болгарами открылась черная пропасть, что несомненно должно было пагубно отозваться на македонском вопросе и парализовать могущую образоваться коалицию славян на Балканском полуострове против общего их врага — турок, а там и австрийцев.

Теперь мне остается перейти к позднейшим событиям на Балканском полуострове, т. е. к освободительному движению в Македонии, которое возникло снова спустя 8 лет, т. е. в 1893 году, а правильное восстание началось с 1895 года.

Полковник остановился и стал присматриваться к [547] кустам, в которых послышался шум, и через несколько минут показалась фигура красивого болгарского офицера в серой фуражке и форменном сюртуке.

— Это наш офицер, подпоручик Малинчев, — сказал мне Николов.

— Я с ним знаком, — отвечал я, — мы встретились во Влашках-колиби.

Тяжело дыша, подошел к нам Малинчев и сообщил, что все спокойно и болгарских солдат нигде не заметно.

В таком случае, пусть люди поедят сухарей и согреются возле костров.

— Ну, мы теперь можем пойти в колиби, напиться чаю и закусить, чем Бог послал, — сказал, вставая, Николов, — а завтра я докончу мое повествование.

Я поднялся вслед за начальником отряда, и мы стали осторожно спускаться по направлению к маленькой, закоптелой пастушеской хижине, куда уже собрались и все остальные офицеры.

Около небольшого костра уселись мы на землю в кружок, с нетерпением поглядывая на закипавший уже чайник, в ожидании ужина, для которого куски сушеного мяса (пастармы) уже резал поручик Балтов.

Сумерки быстро спустились и окутали тьмою наш небольшой бивуак, становилось даже морозно, но небо было совершенно чисто и сплошь унизано звездами.

— Ну, айда спать, — предложил мне после ужина подпоручик Малинчев, — я нашел недалеко прекрасный стог соломы, мы в нем великолепно расположимся.

— Пойдем, — отвечал я, и мы отправились.

Действительно, в 200 шагах я увидел небольшой коровий загон, посреди которого стоял большой стог соломы. Сейчас же приступили мы к работе и руками вырыли себе нишу, сложили в нее оружие и, завернувшись в, шинели, залезли в солому, засыпав ею себя с ног до самого подбородка.

Я уснул через несколько минут.

— Ну, и заспались же вы, господа! — услышал я над собою голос поручика Балтова, открыл глаза, но сейчас же их снова зажмурил, так как резкие лучи высоко поднявшегося солнца сразу ударили мне в лицо. Признаться по правде, я не с особенною охотою выполз из своей мягкой постели, но делать было нечего и пришлось покориться судьбе. [548]

Отряхнув мелкие обломки соломы, забравшейся за воротник мундира, в уши и даже под нижнюю рубашку, я собрал свое оружие и, накинув амуницию, пошел вслед за разбудившим меня офицером. Мой сосед по ночлегу, подпоручик Малинчев, последовал за нами.

— А мы вас с чаем давно уже ждем, — крикнул мне полковник Николов, когда я взбирался по обрыву, наверху которого стояла закоптелая колиба.

Лицо начальника отряда показалось мне значительно проясненным, почему я сразу определил, что совершилось что-нибудь приятное. Балтов шагал впереди и мне не удалось его толком порасспросить о том, что произошло за ночь.

Собравшись с духом, я в один миг взобрался на холм и подсел к товарищам, сгруппировавшимся в тесный кружок возле тлевшего костра, на котором соблазнительно пыхтел закоптевший чайник.

— Ну, как спали? — пожимая руку, спросил меня Николов.

— Великолепно, — отвечал я, — только соломы понабрал множество под рубашки, — щекочет страшно.

— Ну, это не беда, а вот мы позябли порядком, но зато нас Илиев согрел своею доброю вестью.

— А что?

— Да вот пишет, чтобы мы сидели смирно на месте, пока он там колдует. Очевидно, ему удалось войти в соглашение с болгарскими офицерами, и они решили прекратить это отвратительное преследование.

С наслаждением начал я прихлебывать вкусный чаек, перекидываясь словами с новыми друзьями.

А там, среди непролазной гущи дерев, раздавалось потрескивание горевших костров, около которых четники приспосабливали колоссальных размеров вертела для целых бараньих туш.

За баранами уже отправились два офицера, в сопровождении нескольких четников, а приземистый, разбойничьего вида, резак «Минда» точил уже свои ножи, в ожидании несчастных рогатых жертв.

Александр Талев, или Минда, как звали этого македонца четники, сыграл довольно видную роль в македонской революции, как убийца в Софии, среди белого дня, известного турецкого шпиона Мустафы Тоснацкого. [549]

Теперь этот Минда сидит в софийской тюрьме, а в то время он находился среди повстанцев моей четы.

Когда мне на первых порах пришлось знакомиться с четниками нашего отряда, я невольно обратил внимание на маленького, коренастого человека, с большою, круглою головою, плотно насаженною на крепкое, мускулистое туловище. Низкий лоб, немного злобный взгляд исподлобья, серьга в левом ухе, беспокойство в глазах и резкость при разговоре — сразу дали мне понять, что в лице этого человека я встречаю настоящего македонского херамия (разбойника), на душе у которого, вероятно, лежало не одно уж преступление.

Со мною этот дикарь держал себя в высшей степени предупредительно и относился с большим уважением, как к «руснаку», но не могу я того же заметить в его отношении даже к своим офицерам. Чуть что, бывало, сейчас огрызнется, да такой кинет взгляд, что по коже мороз пробежит: ненависть, месть, злоба — все скажется в этих маленьких черных глазках.

Помню я, как однажды мне пришлось прикрикнуть на Минду, во время нашего ночного перехода, перед штурмом турецкого меркеза на Добро Поле, с 7 на 8 октября. Поднимались мы на Царев Верх, соблюдая полнейшую тишину, так как шли мимо турецких пограничных постов.

Минда вздумал закурить. Взбесило меня такое своеволие. Подскочил я к нему и приказал бросить папироску. Не слушает. Я хвать его по руке, в которой был огонь, кулаком. Папироса упала в снег и затухла. Минда зарычал и после этого на меня косился, но вскоре, на первом же переходе, забыл обиду и поил меня из своей фляги водою, когда я, изнемогая от жажды, уселся на камне, не в силах отойти в сторону, откуда доносился шум пенящегося горного ручья.

Самым большим удовольствием Минды было резать баранов для нужд отряда, и он с особенным искусством обдирал шкуру с зарезанных животных.

Этот македонец резал турок еще с большим удовольствием и немало их голов отделил от туловища миндовский нож… Не было от него пощады ни старикам, ни женщинам, ни детям. Кровожадный резак жестоко мстил в эти минуты мусульманам за пролитые потоки христианской крови. [550]

Теперь, засучив рукава своей куртки, Минда точил ножи и посматривал в ту сторону, откуда уже раздавалось приближающееся блеянье овец.

Офицеры разбрелись по своим четам, чтобы руководить правильным распределением туш, а я с Николовым остались в колиби.

— Ну, Борис Леонидович, мы с вами опять свободны и я могу продолжить дальнейшую историю развития македонского движения, — сказал мне Николов, — я, кажется, остановился на 1893 году, — не так ли? — когда снова, после продолжительного перерыва, восстание в Македонии вспыхнуло еще с большею силою и постепенно разрослось в серьезную, кровопролитную войну.

С этого момента возрождения македонского движения, можно сказать, я являюсь не только очевидцем, но даже активным участником и руководителем восстания, в котором и вас привел Бог оказать нам дорогую для нас поддержку.

Так вот, слушайте же. Затишье, которое охватило почти всю Македонию после 1885 года, не могло предвещать Турции ничего доброго, а напротив, неизбежно должно было повлечь за собою ряд самых неожиданных событий.

Почти в течение 8 лет македонское население не беспокоило турецких властей, и царьградское правительство, по-видимому, совершенно успокоенное в отношении македонского вопроса, начало даже с доверием смотреть и на Болгарию, видя в ее правительстве гарантию спокойствия своих пограничных провинций.

Мало-помалу христианское население в Македонии начало получать свои прежние права; повсеместно открылись школы, образование стало проникать даже в самые отдаленные горные деревушки, и в результате получилось то, что в течение 5 лет македонское население было уже совершенно подготовлено к сознательной революции, благодаря тайной агитации учителей, а также духовенства, получившего за это время полные права гражданства.

Все это делалось на глазах у недальновидных турок, ничего не подозревавших о тех последствиях, к которым должна была привести подобная политика болгарского правительства, руководившего из Софии македонскими агитаторами.

При Стамбулове в особенности македонская пропаганда достигла громадных размеров и являлась уже грозною силой [551] для Турции, так как велась в то время, когда в Ильдиз-Киоске безусловно верили болгарскому регенту, считая его надежным союзником.

Нечего и говорить, что Стамбулов освободил бы Македонию, так как он, одновременно с агитацией, внутри ее занимался подготовкой болгарской армии, без помощи которой нечего было и думать о свержении македонцами турецкого ига.

Конечно, Стамбулов, как патриот, главным образом преследовал идею восстановления Сан-Стефанского договора, а потому стремился, чтобы македонское восстание вспыхнуло тогда, когда наступит тому подходящий момент.

Насколько Македония была готова к восстанию, вы можете заключить из того, что среди македонцев начали образовываться сильные революционные комитеты, занявшиеся подготовкой населения к активному образу действий.

В городе Штипе, лежащем на северо-западных склонах Плачковицких гор, уже в 1893 году учитель Дамиан Груев первый основал тайное общество, которое наметило себе исключительно агитационную работу для подготовки македонцев к предстоящей революции. Общество в том году уже состояло из 120 членов, которые и выделили из своей среды около 100 человек агитаторов, разошедшихся по всей Македонии и адрианопольскому вилайету.

В следующем году один из ярых последователей Груева, некий Христо Дельчев (Христо Дельчев убит в 1902 г. в сражении с турками.), человек идеальных взглядов, но, к несчастию, ограниченный, основал в Битоле революционный комитет, получивший название «центрального» (Ныне называемый «внутренняя организацией».), который и должен был собрать необходимые денежные средства для начатия военно-партизанских действий при помощи также населения всех македонских сел.

Нечего и говорить, что отдохнувшее за 8 минувших лет население, вполне подготовленное агитаторами, поспешило со своей лептой на помощь центральному комитету, которым и были снаряжены небольшие отряды в разных частях страны, долженствовавшие начать военные действия немедленно, только по получении особого на то приказания.

Такая мера явилась следствием того, что главари македонского движения уже вошли в соглашение с болгарскими властями, обещавшими им поддержку, а также в виду того, [552] что «центральный комитет» был перенесен в Софию и во главе его орудовал известный болгарский патриот, македонец Трайко Китанчев, уважаемый всем населением княжества.

Македонцы, видя намерение Болгарии протянуть им руку помощи, находились в полной готовности и ожидали только сигнала.

С быстротою молнии разнеслась весть по всей Болгарии и Македонии, что новый князь Фердинанд сейчас же, с первых дней своего управления Болгарией, приступает к освобождению Македонии, не пожалеет ни средств, ни усилий для достижения заветной мечты народа.

Слышали болгары о несметных богатствах нового князя и его матери, княгини Клементины, и поверили распущенным слухам, а тут еще вскоре слухи стали подтверждаться и на деле.

В 1895 году само болгарское правительство начало формировать четы на свой счет, содержало их и всеми силами поддерживало центральный комитет, во главе которого находился Трайко Китанчев.

Мало того, начальниками чет были поставлены болгарские офицеры, которые оставались на службе и не теряли ни старшинства, ни содержания; в числе их был также и молодой поручик болгарской службы Борис Сарафов, который с прочими четами двинулся внутрь Македонии.

Нечего и говорить, что подобные действия правительства служили достаточной гарантией успешного ведения малого восстания в Македонии.

Надо вам заметить, что эти правительственные четы были преимущественно составлены из македонских херамиев, т. е. разбойников, как людей, прекрасно знакомых с местностью и характером турецкого населения и армии, почему офицерам крайне было затруднительно руководить ими, да и четники, перейдя границу Болгарии, превращались снова в непокорных херамиев (Херамий — разбойник.).

Для характеристики образа действий таких чет я вам расскажу о чете поручика Петра Начева, сформированной в Кобылине-Бранице. В составе ее находилось 5 болгарских офицеров, — Начев, Мутафов, Луков, Гаруфоло и Венедиков и 270 четников. Старшим офицером был Начев, который и принял от представителя комитета присланное знамя. [553]

Стоя на коленях, с обнаженной головой, Начев получил символ македонского освобождения и затем, с развернутым знаменем в руках, сказал прочувствованную речь повстанцам.

— Помните же, ребята, что возврата уже не будет, раз мы перейдем границу, — говорил Начев, — кто думает, что не в состоянии выдержать всех ужасов похода, пусть лучше остается и возвращается теперь в свои села!

— Все идем вперед! — закричали четники.

— Ну, смотрите же! — еще раз крикнул им Начев.

Наступил Петров день, как раз, когда Начев праздновал свои именины, и друзья справили его после ночного перехода через турецкую границу, недалеко от Рыльского монастыря.

Однако, четники начали вести себя безобразно и при походе без сожаления грабили мирных жителей, что и заставило Начева прибегнуть к самым крутым мерам.

Не понравилась подобная дисциплина разнузданным херамиям и вот они затаили злобу против своего начальника.

Начев был человек тучный издавна страдавший ревматизмом в ногах, почему ему было очень тяжело на походе; в особенности же во время первых переходов он отставал, разувался и мочил ноги в воде.

Так было и теперь. Не помню, на 3-й или 4-й день похода, ноги поручика так заболели, что он принужден был остаться возле одного колодца, задёржал при себе своего двоюродного брата, исполнявшего обязанности отрядного горниста, а команду над четою передал поручику Мутафову.

Только отошла чета на два километра, как к Начеву вернулись двое четников и сообщили, что их прислал Мутафов, который будто бы просил сейчас вернуть к нему горниста. Как оказалось, все это было вымышлено херамиями, которые, попросту, хотели отделаться от лишнего свидетеля.

Такое распоряжение нового командира было так естественно, что Начев сейчас же отправил своего двоюродного брата догонять чету, а сам остался с прибывшими.

Что там произошло, никому неизвестно, но вдруг до четы донеслось несколько выстрелов, а вскоре два четника прибежали к Мутафову с заявлением, что они случайно [554] отстали и наткнулись на турецких аскер, от которых еле унесли ноги, и что воевода Начев наверно попался в неприятельские руки.

Прибыли в чету эти херамии почти одновременно с трубачом, который успел доложить Мутафову о причине своего возвращения.

— Я и не думал никого посылать за тобой, — отвечал изумленный воевода и сейчас же сделал распоряжение отправить нескольких повстанцев к колодцу, около которого остался Начев.

Нечего и объяснять, что прибывшие херамии с известием о появлении турок, были немедленно обезоружены и к ним приставлен крепкий караул.

Через час возвратились посланные четники и принесли ужасное известие о гибели Начева. Он, как был, с разутыми ногами, лежал около колодца. Голова его была прострелена, не оставалось никакого сомнения, что он пал жертвою двух негодяев, недовольных режимом своего командира.

Сейчас же был наряжен суд и трупы казненных херамиев, в назидание прочим, были брошены посреди повстанческого бивуака.

Так погиб один из первых воевод центрального комитета.

После казни убийц офицеры начали решать вопрос о выборе нового командира, так как хотя Мутафов и был назначен Начевым, но все же Луков являлся старше его, и вот вопрос был разрешен следующим образом. Весь отряд, разбитый на 4 четы, начал управляться советом офицеров и вопросы решались по большинству голосов.

После двух небольших сражений четы пришли в долину реки Струмицы и напали на турок недалеко от села Габрова в джумайском санджаке.

Кровопролитное разыгралось сражёние и много четников пало под турецкими пулями, но повстанцы держались, так как к ним прибыл курьер с известием о движении на помощь нового отряда от Бузукова, услышавшего их выстрелы.

Раненый в живот Мутафов, принявший на себя общее командование четами, не оставлял строя, и когда силы уже стали изменять ему, он, насколько возможно, приблизился к турецким застрельщикам и под страшным огнем [555] неприятеля зажег фитиль бомбы и бросил ее в кучку турок, подбегавших к нему, чтобы покончить с храбрым болгарским офицером.

— Вот как умирает Мутафов! — крикнул раненый герой, и его крик слился с страшным треском от разрыва повстанческой бомбы, попавшей в самую середину врагов.

Однако турки наседали с невероятным упрямством, и для четников наступила критическая минута, — надо было искать спасения в окрестных лесах.

Раненый Мутафов неизбежно должен был сделаться жертвою турецких аскеров, так как унести его с собою не представлялось никакой возможности.

И вот этот герой, увидя недалеко около себя унтер-офицера Караманова, подозвал его к себе и просил поскорее облегчить его страдания выстрелом из револьвера.

Караманов понял необходимость исполнить просьбу начальника, участь которого в турецких руках была бы ужасна, и вот он взял револьвер, приставил его в упор к голове, взвел курок, отвернулся и нажал на спуск…

Уже крики «Алла» слышались яснее, все ближе и ближе раздавалась трескотня турецких винтовок. Один за другим покидали позицию повстанцы, а за ними поспешил и Караманов, не смея оглянуться на то место, где лежал бездыханный труп лихого поэта-офицера.

— Вы сказали — поэта-офицера? Разве Мутафов писал стихи? — спросил я.

— Как же, и какие трогательные! — Его стихотворения теперь изданы, и вы найдете их в отдельной брошюре.

Не повезло и остальным правительственным четам в Македонии; одна за другою терпели они поражение от турецких войск, и только Борису Сарафову посчастливилось произвести удачное нападение на турецкий посад Мельника, находящийся в неврокопском околии в сересском мутесарифе, южнее Родопов.

Борис Сарафов начал со своими четниками резать турецких солдат, выходивших за черту посада, а когда это было обнаружено, напал на Мельник, ничтожный гарнизон которого, после некоторого сопротивления бежал, оставляя свои казармы и склады.

Но всего лишь 4 часа удержал Сарафов этот турецкий посад, так как турки поспешили послать к Мельнику [556] довольно сильный отряд, и повстанцам пришлось отступить и вернуться в Болгарию.

Тем временем в Софии князь Фердинанд успел утвердиться и уже был признан народом, как настоящий владетель болгарского княжества.

Стоилов в 1896 году внес законопроект о запрещении болгарам образовывать вооруженные группы для вторжения в Македонию, а всякого нарушающего этот закон предписывалось преследовать наравне с простыми разбойниками.

Образовавшиеся внутри Македонии и в Софии комитеты были раздроблены правительством на части с целью их ослабить и поселить взаимное несогласие.

Между тем, в самой Македонии произошло следующее явление. Население взялось за оружие и начало восстание против турок, тем более, что прибывшие с четами офицеры уверяли население в том, что болгарская армия уже готовится к походу и что за нею войдут в Македонию русские войска.

Нечего и говорить, что все мусульманское население Македонии и Адрианопольского вилайета было охвачено паникой, а турецкие войска, вначале поражавшие повстанцев, дрогнули перед общей народной революцией. Но каково же было изумление и ужас македонцев, когда Болгария не только не посылала им помощи, но напротив, приостановила освободительное движение и даже издала закон 1896 года о четах, тяжесть которого мы испытываем и в настоящую минуту.

— Где же болгарские войска? Где русские? — недоумевающе вопрошали македонцы, а между тем турки наводняли страну войсками и началось поголовное истребление христиан во всех частях Македонии. Полилась христианская кровь обманутого несчастного населения, раздались душу раздирающие вопли тысяч детей, женщин и юнаков, погибавших под турецкими ятаганами.

Не вынес всего этого честный Китанчев, заболел от огорчения и отдал Богу свою чистую душу.

Македонские комитеты решили продолжать начатое дело. Они на скудные средства свои формировали отряды, посылали их в Македонию, поддерживая этим начатое восстание, но турки довольно легко справлялись с этими отрядами, лишенными правильной организации и хороших командиров.

Центральный комитет после смерти Китанчева остался без председателя, разделение его на две части вредило [557] делу и вот главари движения решили избрать нового коновода. Но кого?

Остановились на Борисе Сарафове, как на более энергичном и уже участвовавшем в восстании 1895 года.

Начался период знаменитого сарафовского террора. Надо вам заметить, что комитет, лишившись поддержки правительства, решился выпустить заем в 600,000 франков с облигациями ценностью не дороже 150 франков. Этот заем должен был считаться первым государственным долгом Македонии в случае объявления ее автономной. Многие состоятельные болгары и македонцы подписались на этот заем, но все же их было недостаточно, и вот Борисом Сарафовым было предпринято насильственное всучивание акций в разных частях Болгарии под угрозою смерти.

Начался ряд убийств и вымогательств и имя Бориса Сарафова сделалось страшным. Созданная им газета «Вечерняя Почта», издаваемая Шанчовым, рекламировала нового председателя, а вокруг Сарафова группировался все более тесной кружок болгарских офицеров, преимущественно из македонцев. От Бориса Сарафова ожидали многого, но, увы, благодаря его увлечению только рекламой собственного имени (В предыдущих словах я уже дал полную характеристику самого Сарафова и его образа действий, так что повторяться считаю лишним.), террористическому образу действий и неаккуратности в денежных счетах комитета, он не оправдал этих надежд и, к общему горю, погубил македонское дело.

Террор Сарафова не мог остаться незамеченным и в Европе. Иностранная печать жестоко осуждала этого деспота, в образе его действий, и он дерзнул поднять свою руку против представителей прессы.

В октябре 1900 года по поручению Бориса Сарафова был убит румынский журналист Михалену, разоблачавший в своих корреспонденциях поступки центрального комитета, затем в Македонии было убито еще 2 румына, отказавшихся от предлагаемых акций.

Румыния возмутилась и чуть было не объявила войны Болгарии, но правительство поспешило предать Сарафова суду. Но и после этой меры он не унялся и продолжал начатое дело. [558]

Убийство членами комитета греческого врача Саккелариона и двух греческих священников чуть снова не вызвало в декабре 1900 г. войны между Грецией и Болгарией, а в январе 1901 года сарафовские четы начали избиение сербов в Македонии, не желавших признать себя болгарами и оказать денежную поддержку центральному комитету.

Нечего и говорить, что великие державы не могли не возмутиться подобным образом действий македонских комитетов и Россия потребовала от султана и князя Фердинанда прекращения подобных безобразий.

Члены центрального комитета во Софии (в то время почти все офицеры) также возмущались действиями своего председателя, кроме того безрассудно тратившего комитетские суммы, и вот общество офицеров решило избрать нового председателя, остановив свой выбор на генерале Цончеве, нынешнем нашем начальнике.

О разрыве с Сарафовым вы, конечно, слышали. Он оскорбил своих товарищей во время заседания 12 марта 1901 г. и в компании своих приверженцев вышел из македонского дела, а затем уехал в Париж.

Македонское дело распалось. Лишившиеся Сарафова, Георге Петров и Дельчев переименовали центральный комитет во внутреннюю организацию, а офицеры под председательством писателя профессора Михайловского и Цончева образовали верховный македонско-адрианопольский комитет, в котором работаем и мы с вами.

Плоды раздробления комитета не замедлили проявиться, — македонское движение ослабело и между обеими организациями водворилась страшная война.

После раскола в македонском комитете «верховный комитет» принялся за деятельную работу.

Театром своих действий в 1902 году верховный комитет избрал солунский вилайет, захватывающий бассейн Струмы, а именно: 1) джумайскую казу, 2) мельничскую казу, 3) Пехчево (Османие), 4) петричскую казу, 5) поройскую казу, 6) гевгелийскую казу.

Агитационная работа в этих местностях была поднята под моим общим руководством целою плеядою офицеров, и в августе месяце 1902 год здесь уже находились следующие офицеры: капитан Иордан Стоянов (Ныне раненый шайкою Чернопеева и Санданского по распоряжению Татарчева и Матова), мичман [559] Саев (Саев убит и 1903 г. при Цапарево), поручик Саракинов и Дарвингов и кроме них воеводы Дончо, Пашалиата (Потерял в бою правую руку.), Алекса Порайлиэта (Убит в 1903 г.), отец и сын Балгореновцы, Павел Давков, Иван Гевгелийский, Атанас Гордоборский и др. менее известные.

Эти лица вели агитационное дело, поднимая дух населения, устанавливали правильную курьерскую службу, выбирали продовольственные пункты, подготовляли кадры для комплектования повстанцев во время восстания, сосредоточивали оружие, учреждали тайные склады и изучали местность, а офицеры, кроме того, вместе со мною вырабатывали план самого восстания. Каждый из этих агитаторов имел при себе несколько опытных людей, составлявших его агитационную чету, которая к моменту восстания развертывалась в активную, наравне с прибывающими из Болгарии.

В помощь агитационным частям, прибывшим из княжества, являлись так называемые местные четы, составлявшиеся из туземных обывателей; они-то и сопровождали агитаторов вглубь страны, оберегали их от опасностей и содействовали соответственно необходимости. Этими последними четами руководили преимущественно сельские учителя. На эти же четы была возложена и вся курьерская служба организации.

В каждом селе по выбору агитаторов был назначен руководитель движения, которому и даны особые инструкции и указания, державшиеся им в строжайшем секрете.

— На какие же средства предпринималась вся эта сложная работа? — спросил я Николова, — Ведь вы говорили, что Сарафов совершенно разорил комитетскую кассу.

— Население Македонии само выработало способ сбора денег на наше дело и каждый житель ежемесячно вносил по 50 стотинок на нужды чет, да кроме того, в комитете собралась довольно крупная сумма от пожертвовании, сделанных разными лицами.

За несколько месяцев до начала нашей работы в солунском вилайете, а именно, в начале мая, полковник Янков с 80-ю человеками, разбитыми на 4 четы, отправился в битольский вилайет в бассейны Вардара и Быстрицы и, хотя встретил препятствие со стороны чет [560] внутренней организации, но все-таки целый год проработал в избранном для агитации районе.

Ужасные вещи творили эти руководители внутренней организации, позор и стыд Георге Петрову; доктору Татарчеву, Матову, Чернопееву, Санданскому и другим!

Эти гнусные люди, боясь упустить из своих рук македонскую революцию, начали террор против своих же братий македонцев и подкупали убийц, которые поражали лучших офицеров и воевод верховного комитета.

Вы увидите из дальнейшей истории восстания, какой ряд мерзостей и предательств совершен гг. Татарчевым, Матовым и комп.

Борис Сарафов подорвал македонское дело; он принес много зла родному народу, но он пигмей в сравнении с этими тиранами и без того несчастной страны.

Немало перестрелок имели мы с четами внутренней организации, немало было убито и ранено наших самоотверженных сотрудников, но мы упорно делали свое дело.

Наступила половина сентября месяца, и я, объехав большинство каз, нашел, что все достаточно подготовлено и пора начинать восстание.

В селении Градево Овнярской Маховы по моему приказанию собралось 48 руководителей из разных македонских деревень и 6 агитационных чет, численностью в 120 человек, на общее собрание, которое единогласно постановило, что дольше ожидать невозможно и пора начинать восстание.

По этому случаю был составлен особый протокол и восстание назначено на 25 сентября…

Полковник остановился и поднялся на ноги.

— Посмотрите, там уже обед наш поспел, — сказал он. — Пора нам и за трапезу.

С этими словами он, опираясь на палку, стал спускаться к костру, который тесным кольцом обступили повстанцы.

Целая баранья туша, медленно поворачиваемая на огромном деревянном коле, уже слегка подрумяниться, попыхивала, распространяя вокруг приятный для голодного желудка аромат. Жирок молодого барана капал на уголья, шипел и дымился.

Я шел за Николовым, переходя от одной четы к другой, где происходило то же самое. Все были счастливы и довольны, что, наконец, поедят вкусной баранины. Кажется, никто и не думал в этот момент ни о Македонии, ни о [561] болгарских войсках, преследующих нас с таким упорством, ни о тех тяжестях и опасностях, которые предстояли еще впереди во время тяжелых походов.

— Ну, идем обедать, — ударив меня по плечу, сказал Малинчев, и мы поползли обратно к колиби, около которой сидящий по-турецки Саракинов уже раздирал руками горячие ребра барана.

«Ну, настоящий дикарь, лесной человек», — подумал я, глядя, как он рвал своими крепкими зубами довольно твердые куски не вполне прожаренного мяса.

Николов заметил мой удивленный взгляд, брошенный на Саракинова, и засмеялся.

— Совсем ведь зверь, — сказал он мне, указывая на него глазами.

А поручик только прорычал что-то себе под нос на этот комплимент начальника и, улыбаясь, продолжал уписывать вкусное блюдо.

Я вооружился ножом и принялся за трапезу.

Борис Тагеев.

(Продолжение будет).