ТАГЕЕВ Б.

Из македонских воспоминаний русского добровольца

(См. «Русский Вестник», январь. 1904 г.)

Что поразило меня на первых же порах после прибытия в Дупницу — это большое количество солдат на улицах, патрулирующих по всем направлениям, но сейчас же я получил и пояснение. Капитан Винаров уже расспрашивал одного унтер-офицера о причинах усиленного караула в городе.

— О, надо, господа, держать ухо востро, — сказал он, подходя к крыльцу гостиницы, около которой остановился наш фаэтон. Вчера все пограничные города объявлены на военном положении и производятся повальные аресты повстанцев, которые отправляются затем в Софию. Ты, брат, «восстанник», убирайся, куда знаешь в своем костюме, а не то с тобою еще, пожалуй, попадешь в беду, — сказал Винаров, обращаясь к студенту, который просто был ошеломлен таким предложением.

— Нет, Киров, — перебил я капитана, — вы ночуйте здесь внизу и, если вас будут арестовывать, то скажите, что вы слуга русского корреспондента, больше ничего, а я уже с ними сговорюсь, у меня имеются и пропуски, и корреспондентские свидетельства.

Юноша мой просиял от радости и ушел в довольно сомнительной чистоты помещение гостиницы для простого народа. Мы поднялись в сопровождении слуги во второй этаж, где нам была отведена комната с 3 кроватями. Холод был в этой светлице довольно чувствительный, а подозрительной чистоты белье и одеяла заставили призадуматься пред тем, как лечь, и мы завалились, не раздеваясь. [616]

Между тем словоохотливый слуга рассказывал нам разные ужасы о военном положении, будто бы много четников арестовано и что вообще здесь для нас очень небезопасно.

Действительно, положение Винарова было рискованное: он, как болгарский запасный офицер, мог быть задержан и возвращен в Софию; то же самое могло случиться и с Кировым; что же касается Бербенко и меня, то мы были совершенно спокойны, так как он и не собирался переступать границы и держал путь в Рильский монастырь, а я имел такие документы, с которыми никто меня задержать не мог.

Но как быть с Винаровым?

— Послушайте, капитан, — блеснула в моей голове удачная идея. — При нас фотографический аппарат и с настоящей минуты вы мой фотограф и переводчик, — идет?

— Великолепно, — даже вскрикнул он от радости. Вскоре я услышал его громкий и здоровый храп.

Одно из сообщений слуги подтвердилось на следующий день, а именно об убийстве еврея, будто бы служившего у турок шпионом.

Этот несчастный Мойша торговал мясом и возил его также на турецкий пост. Нечего и говорить,— как жид, он не пропустил случая заработать деньгу у турок тем, что сообщал им, где и когда проходят «комиты», и вот только вчера публично, в гостинице, его убил из револьвера один повстанник, не стесняясь присутствием жандармов и солдат. И что же? Убийцу сумели скрыть, — так и канул он от преследований полиции.

Вообще комитеты не стесняются с вредным для себя элементом и сейчас же уничтожают его самым радикальным образом. Говорят, что одновременно в разных местах было убито несколько евреев, заподозренных в шпионстве.

Еще мы были в постели, когда в комнату вошел среднего роста коренастый господин с русыми усами и бородою. Это был делегат «верховного комитета» г-н Илиев, который и сообщил нам, что сборный пункт «Охридского отряда» назначен во куцо-влашской летовке, или, как она называется, Влашки-колиби в Балканах, в одном конном переходе от Дупницы.

— Там и Николов, и все четы уже в сборе,— сказал он нам.— Вам нужно, господа, непременно выступить сегодня вечером в 10 часов, не позже. Ваши вещи на спинах [617] вынесут мои люди за линию охраны, а там для вас будут приготовлены лошади и ожидать курьеры, а пока «с Богом», прощайте, - сказал он и ушел.

Мы спустились вниз, в ресторан, довольно большую и неопрятную комнату с длинными столами и деревянными скамейками, за которыми сидело много народу и обедало, так как мы заспались до полудня. Я потребовал по расписанию себе «чорбу из пиле», куриную похлебку, сильно приправленную перцем, и стал ее с аппетитом уничтожать, перебрасываясь фразами с сидевшими за столом, с которыми уже успел перезнакомиться. Здесь был и местный судебный следователь, тут был и поп, и несколько офицеров, и мой софийский друг, капитан Кукурешков, который за несколько дней прибыл сюда со своей батареей, так как на границе произошли серьезные столкновения между турецкими войсками и болгарской пограничной стражей.

Пришел и командир 1-го конного дивизиона, подполковник Радулов, воспитанник Елизаветградского юнкерского училища и, потому, сносно говорящий по-русски.

Узнав, что в Дупницу прибыл русский, отправляющийся в Македонию, гг. офицеры Дупницкого гарнизона решили ознаменовать его приезд чем-нибудь, и вот трое офицеров,— подпоручик Стойков, военный доктор и подполковник Радулов,— торжественно передали мне приглашение в свое военное собрание в 6 часов вечера на обед.

— Ну, а теперь пойдемте смотреть город и наши кавалерийские квартиры, — вам, как военному, это будет наверное интересно.

Я пошел с подполковником, а г. Бербенко потащился за нами.

— Кто это такое?— спросил меня Радулов.

— Это болгарин Бербенко, корреспондент “Нового Времени", пишет под псевдонимом Кирилов,— ответил я.

— Знаете, лучше бы он не шел,— шепнул мне подполковник.

Я пожал плечами.

— Ну, пусть, ничего, — сказал Радулов и мы пошли. — Сначала я вам покажу оригинальную македонскую оружейную мастерскую, — сказал он, входя в небольшую хижину.

За столиком сидел болгарин и работал; по стенам и возле стен на полу было расставлено множество разнокалиберных ружей всевозможных систем, но преимущественно старинных.

Я поздоровался с хозяином, он оказался македонцем [618] из Велеса и имеет здесь открыто оружейную мастерскую, в которой переделывает старые ружья на более совершенные и снабжает ими македонских повстанцев внутренней организации. Пробовали было поймать его в этом, да так и не удалось. Очень остроумно он переделывает старые стволы ружей в пистолеты, заряжающиеся с казенной части, — просто виртуоз.

— А сколько таких мастерских во всей Болгарии, — рассмеялся полковник,— и ничего не поделаешь, необходимость заставляет. Откуда взять народу оружие, когда и армия-то в трудом его добывает для своих нужд?

Из мастерской мы пошли в конюшни 1-го конного дивизиона.

Дорога поднималась в гору, и роскошный вид на город открылся перед моими глазами.

Кругом раскинулись отроги Рыльских гор, а по склонам их в живописном беспорядке целая масса домиков, окруженных садами.

— Что это за два огромные роскошные здания? — спросил я полковника.

— А это местные четырехклассные училища — мужское и женское. На этот счет Болгария может похвастаться: в самом даже маленьком городишке или селе лучшее здание под учебными заведениями, — это вы встретите у нас повсеместно. Заметьте, что в Дупнице только 9000 жителей.

Около конюшен, помещавшихся при обыкновенном чистом обывательском доме, нас встретил красавец бравый вахмистр Каприваров, участник Сливницкого боя, доканчивающий 13-й год своей сверхсрочной службы. Совсем наш гвардейский улан по мундиру и по лихости. Лошади в прекрасном состоянии и все под масть, темно-гнедой рубашки, — но тяжелые и для горного похода непригодные, — что не те маленькие горные лошадки местной породы, которых я видел в конном полку в Софии, — те так просто прелесть что такое, — хоть на отвесную скалу вскарабкаются.

Помещение нижних чинов просторное и чистое. Вообще, как видно, в болгарской армии очень много внимания обращено на санитарное положение и следствием этого является весьма небольшое количество заболеваний.

Положение военного врача прекрасное, — он такой же офицер, как и все, и власть его в области своей специальности довольно большая, что при самостоятельном положении врача в части только ведет к успеху санитарного дела и благосостоянию армии.

[619] К этому стремимся и мы, но ничего пока у нас не выходит. Комиссии заседают, выдумывают кантики и выпушки, а дело от этого не двигается вперед.

Стыдно, а следовало бы нашим санитарным реформаторам поучиться у наших воспитанников—болгар; далеко они ушли от нас в благоустройстве и санитарных учреждений, и медицинской части в армии.

— Ну, теперь я отправлюсь поспать, а в шесть часов мы вас ждем в собрании, — сказал подполковник и, простившись со мной, ушел к себе, а я в сопровождении Бербенко направился в местную больницу, где, как нам сообщили, находились раненые беженцы.

На дворе городской больницы я сразу пришел в ужас от потрясающего зрелища. Пользуясь солнечным днем, больные и раненые выползли на воздух и в разных позах сидели по скамейкам. Острый запах йодоформа и карболки так и бил в нос.

На одной скамье сидел старик, на коленях у которого покоилась голова лежащей на скамье женщины. Она была покрыта циновкой и слегка стонала. Я подошел к ней, и, нагнувшись, мог рассмотреть довольно красивое, но уже немолодое лицо болгарки.

— Что это с ней?— спросил я подошедшего ко мне в белом, чистом медицинском костюме фельдшера.

— Это, господин, раненая; у нее в двух местах прострелена грудь. Она — беглянка из Мехомии. При переходе границы, как и многие другие, попала под турецкий огонь. А это ее муж, — указал он глазами на старика, — у него также нога ранена, но незначительно. А вот и раненый «комита», — улыбаясь, сказал фельдшер, указывая мне на рослого детину с перевязанною рукою.

— Ты откуда? — спросил я.

— Из Неврокопа, Василий Димитров, — ответил он.

— А в какой был чете?

— У Чернопеева, а затем у капитана Тренова. 22 августа мы перешли границу у Сажданика и в планине Плачковице имели сражение с турками, — там меня и ранили.

Я прошел внутрь больницы и положительно пришел в восторг от чистоты и порядка такого, какой мне только пришлось видеть в общине Красного Креста в Варшаве у г-жи Кожуховой.

Больница на 20 кроватей и при ней прекрасный операционный зал с креслом. Аптека, 2 врача и 8 фельдшеров.

[620] Да, эту бы больницу для образца нашим земским заправилам показать, они бы почесали свои затылки, глядя потом на свои голубятни и курятники даже в больших городах.

Возвратившись в нашу харчевню, фигурирующую здесь под громким именем hotel’я, я застал в обеденном зале трех английских корреспондентов. Один из них был американец — детина огромного роста и одет настоящим бандитом и ни слова не говорил ни по-французски, ни по-немецки; двое других оказались немного осведомленными в немецком языке, и я мог с ними с грехом пополам объясняться. В особенности один мне показался человеком очень развитым и образованным,— это был Mister Herrings, корреспондент «Daily Mail» из Лондона. Я с ним долго беседовал, интересуясь их дальнейшим маршрутом, и узнал, что они, по обыкновению всех корреспондентов, едут на Рыльский монастырь, посетят турецкий пропускной пост у Баракова моста, что в Джумайском околиэ, и этим их миссия заканчивается.

Нечего сказать, много увидят и узнают эти г.г. корреспонденты, не зная языка и не побывав внутри Македонии, — а напишут много a lа М-еr Кирилов в «Новом Времени», — за этим дело не станет.

— Ну, пора нам и в собрание, — позвал меня капитан Кукурешков, — собирайтесь.

Я поднялся с места, простился с англичанами и отправился. Встал и г. Бербенко. На улице уже начинало смеркаться, когда мы подходили к дому, в котором помещалась аптека.

— А я как же? — вдруг спросил меня г. Бербенко.

— Что вы? — удивился я.

— Идти мне с вами или нет?

— Если вас звали, то, конечно, идите.

— Мне ничего не говорили.

— Ну, в таком случае это ваше дело.

Однако г. Бербенко решил по-своему и пошел незваным. Зато в № 9928 «Нового Времени» этот же корреспондент рассказывает, как ему офицеры Дупницкого гарнизона дали ужин и пили за здоровье бывших русских инструкторов и русскую армию. Можно предположить, что болгарские офицеры при виде корреспондента «Нового Времени» пришли в такое умиление, что дали в честь этого болгарина банкет и пили за здравие русского [621] воинства. Ай да г-н Кирилов, ловко отхватил. Зато и выругали его болгарские газеты вообще за лганье в его корреспонденциях.

Около аптеки нас поразило необыкновенное скопление жандармов, а внутри три человека высокого роста, очень похожие друг на друга, горячо беседовали с местным приставом.

— Господа, да это Каназирев, поручик наш — этот герой повстанец,— крикнул один из офицеров, сопровождавших нас, и мы все бросились в аптеку.

— Какое мне дело, что вы офицер, — кричал пристав, — вы «комита» и я вас арестую, вот и все, нечего тут много разговаривать...

Увидя вошедших офицеров, пристав прикусил язык.

— Каназирев, другарь, — кинулся на шею товарищу молодой подпоручик, бывший с нами, и через минуту мы пожимали руку этому молодому герою.

— Господа позвольте вам представить моих двух братьев. Петр и Владислав дрались вместе со мною.

— Ну, господа, пойдемте в hotel, — предложил Кукурешков, — здесь неудобно.

Отправились в гостиницу и заняли номера, жандармы пошли за нами и один встал с саблей наголо у дверей.

— Пошел, дальше стань! — крикнул на него один из офицеров и тот отступил на несколько шагов; дверь закрыли и начались расспросы.

—- Да, господа, — сказал Каназирев, — что мы перенесли — одному Господу известно, чуть-чуть спаслись от смерти, просто чудом одним, — и вот нам награда — указал он на дверь, за которой с шашкой наголо стоял стражарь. — Эх, правда, правда, где она, эта правда — вздохнул Каназирев и замолчал. Слезы показались на глазах у этого героя, настоящего героя, слава о котором разнеслась далеко по всей Македонии и Болгарии.

Братья его, Петр живописец и Владислав учитель, сидели хмурые и молчали; видно было, что переутомились юнаки и потрясены приемом, который им устроила Болгария.

Уже два года, как братья Каназиревы воюют в Македонии,— да и как же им не воевать? Родина их Мехомия в Разлоге, там у них и отец с матерью, там и сестра Райка учительницею — молодая, красивая, того и гляди в турецкие лапы попадется.

Как загорелось восстание в этом году, Владимир Каназирев с братьями и с четою перешел в начале [622] сентября границу у Демир Копии и через Самоково прямо пошел в свое родное село Мехомию. Придя в село, чета расположилась по избам. Было это 14-го сентября нынешнего года.

Только вдруг ночью турки незаметно прокрались в село и напали на чету врасплох. Завязался бой не на живот, а на смерть, и в домах, и на улицах. Загорелись здания, и пошла самая беспощадная резня христиан.

Турки никому не давали пощады, рубили женщин, избивали беззащитных детей и старцев, но и четники держали себя молодцами; как львы, бросались они один за другим, падая под градом турецких пуль и штыковыми ударами.

Но турки более крошили обезоруженных крестьян, а повстанцам охотно давали дорогу к отступлению. Больше ста христианских трупов уже валялось по селу, которое к тому же начало пылать по всем направлениям. Жители бежали в паническом страхе, кто куда мог.

Выпроводив свою семью из села, все три брата Каназиревы вернулись туда обратно и засели в одном доме. Надежда на подкрепление не оставляла героев, так как ими были посланы курьеры предупредить другие отряды о происшедшем поражении.

Ежеминутно были готовы они встретить лицом к лицу смерть, но и туркам бы дешево не отдались молодцы. С ними был еще один четник, стало быть, в их распоряжении находились 4 бомбы и около 800 патронов, — сила огромная.

Но вот настало утро 15 сентября и турки начали грабить дома, резать население, а помощь повстанцам так и не приходила. Дольше оставаться в Мехомии Каназиревым было невозможно, семейство их бежало и, если не попало в турецкие руки, то укрылось в лесу.

И вот братья решаются на отчаянное дело. С зажженными бомбами в руках бросаются они на оторопевших турок, уже окруживших их дом, и аскеры расступаются перед ними в разные стороны. Брошена бомба, за нею другая. Треск, дым и визг осколков наполняет воздух, и в тот же момент три брата с четником исчезают среди дыма горящего села. Пожар и густые облака дыма спасают их от преследования, град пуль сыплется нм вдогонку, но поздно, далеко уже наши молодцы, теперь сами они не прочь пострелять по красным фескам.

23-го четыре героя присоединились к другой чете и близ Парангазийцы—Ландского рида переправляли через границу беженцев, перестреливаясь с турецким постом.

[623] — Ну, а известно ли вам что-нибудь о ваших родных?

— Эх, и не говорите лучше, — со слезами на глазах сказал Каназирев. — Отец-то и мать старики, а вот сестра, — сестра-то девушка, — что с нею сталось, если она попала в руки проклятых аскеров?..

«Да, что с нею-то сталось?..» подумал я, и мороз пробежал по моей спине... — Теперь-то я знаю, что сталось, когда сам видел весь ужас того, о чем тогда только рисовал картины в своем воображении.

Подали ракию и мы выпили за здоровье братьев героев и, пожелав им счастливого пути в Софию, пошли в собрание, а офицеры сначала направились к приставу, чтобы потребовать немедленного снятия часовых от квартиры трех братьев.

Все офицеры были в сборе, когда я вошел в скромное, но просторное помещение временного гарнизонного собрания. Посреди большой комнаты был накрыт стол и по приглашению подполковника Радулова все заняли места. Я сидел рядом с ним, и этот милый товарищ немилосердно подливал мне вина.

Начались тосты. Пили за Россию, за русскую армию, за бывших русских офицеров, инструкторов, и я провозгласил несколько тостов.

Затем начались речи и спичи. Говорилось о Македонии, о необходимости ее освобождения. Кричали: «Да живет Македония!» «Да живет Болгария до Салоник!»

Лучшие пожелания были обильны и в самых красноречивых выражениях. Никому не было тайной, что и я, и Винаров — «комиты», и лишь один корреспондент, ни к селу, ни к городу бывший среди нас, по-видимому, чувствовал себя неловко и молчал.

Наконец, совершилось то, чего мы никак не ожидали: офицеры стали предупреждать нас о том, что получена телеграмма от министра внутренних дел Петкова, чтобы во что бы то ни стало поймать подполковника Николова и обезоружить чету, формирующуюся в куцо-влашском селе Влашки-колиби, и что начальник гарнизона полковник Петров (брат президента-министра Рачо Петрова) уже сделал распоряжение, чтобы в 4 часа утра рота пехоты и взвод от 1-го кавалерийского дивизиона направились к месту нахождения четы.

— Вот роту поведет капитан Колев, указал мне на толстяка-капитана мой сосед с левой стороны,— а под его [624] командой едет и наш молодец, подпоручик Стойков, что сидит против вас, — высокий; Колев будет начальником всего отряда.

Еще подали вина, опять начались тосты, я целовался с капитаном Колевым и он трунил над своим завтрашним походом.

— Поезжайте и предупредите Николова, пусть себе отойдет куда-нибудь в горы, — советовали офицеры, — приказано обыскать только Влашки-колиби.

Нечего и говорить, что после такого сюрприза нам уже было не до веселья, и мы только ожидали 10 часов.

Вещи наши были уже унесены раньше, и нам оставалось лишь явиться на условленное место, где нас должен был ожидать делегат Илиев.

Наконец, часовые стрелки показали 10, и мы начали прощаться. Крепко перецеловался я с товарищами и в сопровождении Винарова мы тронулись в путь. Около гостиницы, где мы ночевали, нас нагнал студент Петр Киров и мы пошли по темным улицам города к сборному пункту, назначенному возле училища.

Мимо нас прошел стражарь, подозрительно окинул взглядом, но прошел мимо.

— Ну, господа, и запоздали же вы, — сказал нам полушепотом Илиев, выходя из-за угла дома.

— Ну, идемте.

— А знаете ли вы новость, какая получена телеграмма?

— Знаю, знаю все, и уже потому тороплюсь, а вы так запоздали.

— Кто же вам сообщил?

— На телеграфе у нас всюду свои агенты, — разве вы этого не знали? Я уже курьера послал к Николову с предупреждением о грозящей опасности.

По закоулкам города шли мы, ежеминутно опасаясь быть задержанными патрулями, но, слава Богу, ни один нам не попадался, и мы благополучно дошли до окраины города, где нас ожидали 3 лошади.

Два курьера были также здесь, вещи все уже находились на спинах наших коней, и вот, забравшись в седла, мы простились с г. Илиевым и тронулись в путь.

Луна уже вышла из-за вершин мрачных Балкан и лила свой свет, озаряя чудные пейзажи, которые открывались перед моими глазами.

Какой-то особенно сильный свет посылало ночное [625] светило в эту тихую, прекрасную ночь. Мы шагом поднимались в гору, то следуя узкою тропою, то проходя мимо огромных камней, загромождавших дорогу. Несколько горных речушек перешли мы вброд и стали круто подниматься на гору. Я оглянулся назад. Великолепная панорама открылась передо мною: утопая в лунном сиянии, укутавшись в свой зеленый плащ, спала Дупница, а речка, как бы упиваясь тишиною ночи, забавлялась лунным лучом, играя им на поверхности своих зеркальных вод.

Еще несколько шагов — и все скрылось из глаз.

Круче и круче становился подъем, тяжелее дышат измученные кони. Луна уже закатилась за седоглавые гребни гор, и мы следуем в полном мраке сентябрьской холодной ночи.

Начинает пронизывать холод, хочется спать, во всем теле чувствуется утомление.

Но вот один курьер затянул громкую, заунывную песню.

— Это он дает условный знак,— заметил мне Винаров,— стало быть, недалеко лагерь.

И действительно, спустя несколько минут раздался лай собак и мы увидели ряд каких-то построек. Все было тихо и темно. Однако не так близко оказался бивак повстанцев, как это мне показалось. Еще с добрый час по крутой тропе поднимались мы на гору и затем стали спускаться и к самому Влашки-колиби.

Но вот и деревушка. Навстречу нам выходит подполковник Николов и офицеры. Все озабочены и встревожены полученным известием, — нужно спасать оружие и боевые припасы.

Немедленно было послано за лошадьми и началась спешная вьючка обоза, чтобы отнести все хоть на один переход в горы.

В маленькой сакле возле разложенного огонька уютно уселись несколько повстанцев-офицеров и начали угощать меня чаем и печеной на огне бараниной, которую я с аппетитом ел, держа в руке целое ребро. Никогда не казалась мне такою вкусною пахнувшая дымом баранина, как теперь, а чай, — так и говорить нечего. Я грелся у огня и был счастлив, что, наконец, добрался до отряда. Поручик Балтов, поручик Саракинов, подпоручик Малинчев засыпали меня вопросами о своих друзьях, с которыми я виделся в Софии, но разговаривать не было времени, нужно было уводить четы.

— Вот что, г-н Тагеев,— обратился ко мне [626] подполковник Николов, — мы уйдем на один переход за гору, что вот перед нами, а вы уж будьте любезны, останьтесь здесь и встретьте болгарские войска. Офицеры — ваши знакомые, попробуйте их задержать, и если это вам удастся, сейчас же присоединяйтесь к нам. Дедо Янко вам даст и лошадей, и курьера.

Старый куцо-влах с большими усами и с небольшим тюрбаном на голове, который сидел все время и молча курил на длинном чубуке трубку, утвердительно мотнул головой.

Это был старшина куцо-влашской летовки, когда-то служивший курьером и проводником у русских войск во время освободительной войны, большой сторонник повстанцев и много помогающий македонскому движению.

— Ну, а теперь поспите немного, вы очень утомлены, — сказал Николов и, попрощавшись, вышел из сакли.

Я завалился спать возле огонька и скоро уснул крепким сном. Винаров остался со мною, а чета со всеми припасами и провиантом ушла еще до наступления рассвета.

Говоря о восстании в Македонии и часто упоминая об повстанческих отрядах, я не могу не коснуться и самой организации этой совершенно своеобразной армии, а также не могу не объяснить в общих чертах тактику, которой придерживаются начальники чет во время боя с неприятелем.

Четы, или небольшие вооруженные отряды повстанцев разбросаны по всей Европейской Турции и действуют частью самостоятельно, или же подчиняясь какому-либо из старших начальников, руководящих целым отрядом чет.

В настоящее время вся эта македонская армия делится на две организации: 1) организацию, подчиненную «верховному македонско-одринскому комитету», во главе которого стоят генерал-майор Цончев и профессор Стоян Михайловский, и 2) «внутреннюю организацию», во главе с доктором Татарчевым и Борисом Сарафовым, орудующими преимущественно в битольском вилайете.

Существенная разница между обеими организациями та, что четы «верховного комитета» организованы чисто на военный лад и командирами чет и отделений их состоят исключительно офицеры-македонцы, специально вышедшие для того в запас из болгарской армии. Четы эти до выступления в поход обучаются всем элементарным требованиям походной службы и настраиваются на военный лад. Несколько чет сводятся в целый отряд, подчиненный обыкновенно [627] опытному боевому офицеру, а все отряды в свою очередь подчинены генерал-майору Цончеву, главнокомандующему всеми этими отрядами.

Кроме этих начальствующих единиц, в некоторых пограничных пунктах, как, например, в Дупнице и с. Рило, имеются особые доверенные лица, так называемые делегаты, которые посредством курьерских сообщений все время поддерживают связь между начальниками восстания и всеми начальниками отрядов и отдельных чет. Они направляют в четы продовольствие, снабжают командиров деньгами, пересылают корреспонденцию, получают донесения и сообщают местной прессе сведения о ходе восстания.

Эти же делегаты, будучи всегда осведомлены о местонахождении отрядов, препровождают туда с курьерами новых лиц, поступающих в ряды повстанцев, а также пересылают в четы оружие и боевые припасы. При возвращении чет обратно в Болгарию делегаты снабжают четников деньгами на обратный путь и заботятся, чтобы те избегли преследования болгарского правительства.

Не могу не сказать несколько слов о курьерской службе в организации «верховного комитета». Это нечто необыкновенное. Курьеры, обыкновенно горные жители, несут донесение без дорог по головоломным крутизнам, чтобы не попасться в руки болгарских патрулей или турецких постов. Придет такой горный орел с запиской, съест лепешку или кусок хлеба, поспит на земле или на снегу с часок, пока воевода пишет ответ, и опять он готов в дорогу, словно крылья у него за спиной. А какая дорога-то! Скалы, леса, снег и еле проходимые тропы. Другой идет всю ночь, а днем возвращается обратно. Каждая тропинка, каждый кустик знаком этим скороходам и нет уголка в Македонии, которого бы они не изучили, как свои пять пальцев. Но зато правда, что для каждого района имеются свои курьеры, — без курьера ни одно сражение не может быть успешно для повстанцев. Это пешие разведчики и такие, каких в регулярной армии не отыщешь.

На курьерах зиждется для повстанцев все. Вовремя не донес курьер, — неудача, а не то и гибель.

Курьер ежеминутно может погубить отряд, подведя его в засаду, но так как случаи такие почти не наблюдались и, наконец, курьеры все македонцы и от всей души ненавидят турок, то на них можно всецело положиться, тем [628] более что комитет старается по возможности их обставить хорошо материально и дорожит ими.

«Внутренняя организация» по своему устройству несколько разнится от «верховного комитета». Четами ее командует, кто попадется. Между воеводами встречаются и учителя, и просто селяне, и бывшие разбойники, и запасные солдаты. Все это люди храбрые, что и говорить, но совершенно незнакомые с военным делом, а потому действующие, как Бог на душу положит.

Правда, во главе их нет положительного главнокомандующего, почему в самой организации господствует анархия.

Борис Сарафов офицер, поручик, но он настолько занят прославлением своей особы, что вот за 2 года серьезного восстания о его действиях никому ничего неизвестно. Одно только ясно, что г. Борис Сарафов, считая свою жизнь необходимой для македонского дела, старательно скрывается от турок, а г. Семен Радев из кожи лезет вон, раздувая небывалые подвиги этого господина и устраивая путем рекламы совершенно незаслуженные триумфы, для которых собственно Сарафов и сидит во «внутренней организации».

Даже доктор Татарчев, и тот, при моем последнем свидании с ним, возмущался последними овациями, устроенными Сарафову Семеном Радевым и К°, и называл это неприличным.

Вот главная разница между «верховным комитетом» Цончева и «внутренней организацией» Татарчева и Сарафова.

Конечно, нечего и говорит, что успешнее дело идет у первого, а вторые отряды попросту самые беспорядочные шайки без коновода.

Численность каждой четы, как в одной, так и в другой организациях, от 10 до 250 человек, причем элемент, их составляющий, представляет собою необыкновенное разнообразие. Здесь и поп, и учитель, и солдат, и хлебопашец, мясник, парикмахер и кондитер — все найдутся. Немало и македонских разбойников, а также беглых солдат.

Штат начальников в отряде, состоящем из нескольких чет, обыкновенно таков:

Воевода или главный командир, его помощник и секретарь, ведущий письменную отчетность, затем заведывающий продовольствием и начальник над арьергардом. Кроме того, каждою четою командует в отрядах «Верховного комитета» офицер, и все вышеназванные должности, кроме секретаря и знаменоносца, тоже занимают офицеры.

[629] Вооружение чет состоит из ружей самых разнообразных систем. Тут и новейшие манлихеровы магазинки с покрытым стволом, тут берданки и Мартини, и Гра, и Кринка, и даже отбитые у турок маузерки, но преимущественно четы «верховного комитета» вооружены манлихеровыми ружьями, а меньшинство берданками. Офицеры все снабжены манлихеровскими кавалерийскими карабинами и револьверами системы Нагана, Кольта и Лебеля, — имеются также и автоматические пистолеты Браунинга.

Каждый повстанец, не исключая и офицеров, носит на себе от 200-300 патронов, в поясных и чересплечных патронташах, а на спине ранец, в котором, кроме трехдневного запаса хлеба или сухарей, одну бомбу и патрон в 250 грамм динамита или экразита. На головах повстанцев обыкновенно надета меховая папаха с зеленым или красным верхом и желтым на нем крестом (у офицеров золотой), а на передней части повстанческий герб и надпись над ним: «Свобода или смерть».

Костюм из толстого желтовато-серого сукна покроя или австрийского, или военного, ноги по колено обмотаны войлочными крагами, а на ступни надеты войлочные чулки, поверх которых надеваются особые башмаки, сделанные из сыромятной кожи и привязываемые к ногам особою шнуровкою вроде лаптей. Шинель серая, солдатская, и теплые перчатки, баклага для воды, котка (Котка — железный кружок с шипами для хождения по обледенелым откосам; она подвязывается ремнем под подошву.), — вот и все снаряжение повстанца. Больше ему ничего не положено, да и взять невозможно, так как ни лошадей, ни мулов не водится за четами и повстанцу, как офицеру, так и рядовому, все это приходится нести самому на спине.

В этом одеянии он проходит несколько месяцев, оно же будет его единственным покровом и во время метелей, и во время дождя, или мороза, и днем, и ночью, — другого покрова, кроме открытого неба да листвы дерев, не будет.

Почему особенно важно, чтобы над четниками начальствовали офицеры опытные, а не первый попавшийся, даже безумно храбрый человек? А потому, что четники во время первых месяцев своей деятельности близки к простой толпе, которая не имеет морального устоя, и, хотя подчас готовы выказать чудеса храбрости, но при малейшей неудаче, теряют равновесие и губят и себя, и дело.

[630] Самая незначительная оплошность начальника при этих условиях ведет к полнейшей неудаче, а то и катастрофе; вот почему на долю офицеров четнических отрядов выпадает тяжелая обязанность постепенно регулировать настроение повстанцев, воспитывая в них настоящий воинский дух и сознательную дисциплину, что, конечно, доступно только людям, прошедшим всю военную школу и в теории, и на практике и чего никогда не дадут воеводы не-офицеры.

Движение с места на место повстанческие четы производят обыкновенно по ночам, следуя друг за другом, поодиночке, на дистанции 2-5 шагов человек от человека. Для охранения своего следования высылаются вперед обыкновенно по 2 человека наиболее проворных, а также подобные патрули направляются и в другие стороны. Эти патрули становятся против подозрительных мест, где может ожидаться засада, и остаются на своих постах, пока вся чета не минует эти пункты.

Движения четы происходят необыкновенно быстро и при соблюдении полнейшей тишины. Разговоры запрещаются совершенно, но зато разрешается курение табаку, так как повстанцы ужасные курильщики, и только в самых исключительных случаях совершенно возбраняется курить.

Тишина, с которой проходят четы, доходила до того, что целые отряды проходили в 100 шагов от турецких постов, не будучи замеченными, и появлялись неожиданно в тылу у турок.

Ночевки, т.е., вернее, дневки для сна, обыкновенно выбираются четами на самых недоступных и безопасных местах с хорошей поблизости позициею, а так как такие места обыкновенно в Балканах на снеговой линии, то почти всегда повстанцы ночуют на снегу.

В редких случаях удается переночевать в деревнях, но это и рискованно, да и затрудняет селян. В этом случае повстанцы по 2 по 3 расходятся по избам и уже всецело находятся под охраной домохозяев, которые, на случай опасности, сейчас же будят четников, и те спешат к сборному пункту. Раздеваться и снимать патроны строго запрещается, а равно требуется спать с ружьем в руках.

Восстанческий бой обыкновенно развивается при самых невыгодных условиях для повстанца, ибо затевается тогда, когда его не ожидают, или же когда он совершенно нежелателен, почему и вызывает быстрое отступление и занятие оборонительной позиции.

[631] Позиция обыкновенно предпочитается где-либо на вершине горы, причем боевая линия растягивается на значительно большее протяжение, нежели при соблюдении тактических условий, почему строй повстанцев по плотности всегда уступает туркам, которые, кроме того, превосходят четы и в отношении вооружения, продовольствия и даже дисциплины.

Остается за повстанцами только одно преимущество — это моральный дух четы и храбрость каждого четника в отдельности.

Повстанцы, как и буры, не придерживаются наступательной войны, а вовлекают в бой неприятеля и, заняв удобные позиции, поражают его огнем во время его атак; но, в случае расстройства неприятельских рядов, они оставляют свои позиции и кидаются на врага, уничтожают его холодным оружием (штыками и ножами).

За минувшее восстание четы начали выполнять правильные тактические задачи и производили смелые нападения на укрепленные турецкие позиции, как это было с нашим Охридским отрядом 8/9 октября при штурме турецкого меркеза на «Добро-Поле», о чем я скажу в своем месте, так как был активным участником этого дела.

На позициях повстанцы не окапываются, а стараются для экономии времени примениться к местности, пользуясь камнями и деревьями. Отступление производится с демонстрацией на более сильный фланг неприятеля частью четы, причем другая часть, отступая, занимает более выгодную позицию и тогда прикрывает отступление и демонстратировавшей.

Иногда впрочем прибегают и к следующей хитрости; устанавливаются две, три шинели и раскладываются по камням несколько папах в месте, где чета не находится, и туда высылается 2-3 повстанца, которые из-за надежных закрытий начинают стрелять наудачу, но берегутся от выстрелов.

Турки, воображая, что туда перешла чета, весь огонь свой сосредоточивают по шинелям и шапкам, а четники тем временем благополучно отступают в полном спокойствии.

Этот маневр удавался несколько раз, а однажды даже послужил к охвату турецкого табора, увлекшегося стрельбою по мнимым «комитам».

В противоположность туркам, повстанцы стреляют редким огнем, берегут патроны и тщательно прицеливаются, чем и объясняется такое большое поражение турецких аскер при столкновении с четами, а ручная артиллерия повстанцев, [632] т.е. метательные бомбы, дает им преимущество даже и тогда, когда эти снаряды не могут причинить существенного вреда, — их разрывы и визг осколков положительно терроризируют впечатлительного турка и нередко обращают его в паническое бегство.

Вот главные принципы, которыми руководятся четы во время своей неравной борьбы с исконными врагами славянства, кровожадными и беспощадными турецкими войсками.

— Кавалерия! — услышал я сквозь сон, вскочил, протирая сонные глаза и стараясь понять, в чем дело.

Было около семи часов утра. Солнце ярко светило и его луч врывался яркою полосою сквозь дымовое окошечко, проделанное в крыше сакли.

Я вышел наружу и одна из дочерей деда Янко, красивая и коренастая куцо-влашка, поспешила ко мне с куском мыла и медным кувшином холодной ключевой воды. Я наскоро освежился ею и побежал через село или, как его называют здесь, Колиби, чтобы встретить кавалерию, спешившую «захватить моего начальника отряда и обезоружить чету».

Подойдя к месту, откуда уже начинался крутой спуск, я остановился и устремил свой взор на чудную декорацию горного пейзажа Балкан, открывшуюся перед моими глазами.

Далеко-далеко раскинулась широкая равнина, местами покрытая богатою растительностью, переливающеюся всевозможными, какими-то необыкновенными цветами самых фантастических красок, а вдали справа виднелся Кюстендиль, задернутый как бы тонкою вуалью и тонущий в дымке голубоватого горного тумана.

Прямо передо мною еле возможно разглядеть болгарский форт, и лишь опытный военный глаз различит в бинокль его сооружения, сливающиеся с окружными горами и целою массою садов и зарослей. С турецкой стороны этот форт совершенно незаметен. Левее форта простым глазом можно различить две беленькие точки, а в бинокль видны две небольшие казармы, стоящие одна против другой на расстоянии неполного километра,— это болгарский и турецкий пограничные посты. А вот, всего в нескольких верстах от меня, турецкая граница, которую завтра я должен переступить с Охридским отрядом, думал я, глядя на эту линию синеватых гор, за которыми уже начинается турецкая территория, где начинается земля, за которую пролилось, льется и будет еще пролито много-много человеческой крови.

[633] Да, но это я предполагал, а судьба решила иначе; границу я перешел и с Охридским отрядом, но далеко не завтра, как было намечено подполковником Николовым еще накануне; впрочем хорошо, что обошлось еще таким образом.

Я устремил свой взгляд в раскрывшуюся передо мною пропасть, сплошь заваленную огромными каменными глыбами и поросшую елью и кустарником, и вот на дне ее я увидел целую вереницу наступающих солдат. Это были кавалеристы конного дивизиона. Они, спешившись, вели в поводах коней, которые спотыкались и с большим усилием ползли вверх по крутому подъему.

А вчера как легко тащили нас по этой же дороге, да еще ночью, наши горные маштачки. Теперь, глядя на подобную кручу, просто невероятным казалось, что лошадь, да еще навьюченная или со всадником, могла пройти тут, а вчера еще я с нетерпеньем понукал свою лошаденку, которая с ловкостью горного козла шагала между этими осколками гранита и стволами частого хвойного леса.

За кавалерией еле возможно было различить и движущуюся пехоту.

Так как солдаты находились в добром часе пути до Колиби, то я решил вернуться к гостеприимному дедо Янко и, напившись чаю, осмотреть и самое село Влашки-колиби.

Влашки-колиби, или летовка куцо-влахов, расположено в небольшой лощинке Рыльской планины, над огромною пропастью, и его видно только приблизившись к нему на расстояние 200-300 шагов. Командуя над окрестною местностью, Влашки-колиби представляет собою прекрасную позицию, почему повстанческие отряды избрали эту летовку, как сборный пункт для формирования чет. Отсюда, как и в прежние восстания, так и в этом году выступило в Македонию множество чет.

Население этой Колиби представляют собою куцо-влахи, выходцы из Румынии, которые только весною приходят сюда, со своими стадами частью из Дупницы, а частью из Плевны, так как эта часть Рыльской планины изобилует прекрасным подножным кормом.

Куцо-влахи здоровый и красивый народ; в особенности женщины отличаются крепким сложением и сильно развитою мускулатурою, напоминая собою софийских шопок, но более пропорционального сложения. Костюм куцо-влашских красавиц весьма оригинален. Короткая юбка с вышитым [634] или вытканным разноцветным узором, безрукавка, вся также расшитая, на голове повязка вроде нашего кокошника, поверх которой повязан большой черный с разноцветными узорами платок; на шее множество ожерелий из серебряной и даже золотой монеты, в ушах большие серьги, на руках браслеты и кольца.

Мужчины одеты, как и большинство горных жителей Балкан, в арнаутский шерстяной костюм с опинцами и науштами на ногах.

Надо заметить, что куцо-влахи в большинстве случаев народ очень зажиточный и промышляющий, наряду со скотоводством, и грабежом.

Повстанческим отрядам, которые хорошо платят за продукты и постой, куцо-влашское население очень покровительствует и всячески оберегает их от правительственного ока.

Я прошелся по селу и насчитал 35 избушек, похожих на запорожские курени. Все эти строения одного типа, — небольшие деревянные избушки, окопанные по краям землею. Ни окон, ни печей не имеется и только в потолке пробито отверстие для выхода дыма.

— А сколько всего жителей во Влашках-колиби?— спросил я дедо Янка.

— Всего с женами будет 300 человек,— отвечал мне он,— но из них около ста на работе.

— На какой такой работе?

Дедо Янко засмеялся, затянулся из своей турецкой трубки с длиннейшим чубуком, махнул рукой и, вставая, проговорил:

— Известно, на какой, на юнацкой. Ну, пойдем, братушка,— обратился он ко мне,— неприятелей встречать, поди, уже близко подошли,— ну, хайда,— ударил он меня по плечу и мы пошли навстречу болгарским войскам.

Капитан Винаров и член комитета Оклев, оставшийся также с нами, пошли вместе со мною.

— А где наш «восстанник», - вспомнив о студенте Петре Кирове, спросил я.

— А черт его знает, — пробормотал Винаров, — наверное, ушел с четою, куда же ему деться.

Но вот и кавалерия. Еле переводя дух и ведя своего коня в поводу, движутся солдаты; впереди подпоручик Стойков, — увидел меня, улыбается и машет фуражкой; я иду ему навстречу, и мы крепко, по-дружески целуемся.

[635] — Ну, что, чета ушла?— спрашивает офицер.

— Какая чета? — как бы ничего не зная, в полном недоумении спрашиваю я, — никакой четы я не видел и не знаю.

Стойков смеется, хлопает меня по плечу и по всему видно, что он от души рад, что Николову удалось вовремя скрыться.

— Устал ужасно, — отвратительная дорога, для кавалерии зарез,— говорит он.

— Идем чай пить, что ли?— предлагаю я.

— Нет, уж дождемся прибытия роты. Колев формалист, — надо подождать его прихода.

Мы садимся на землю и ожидаем, беседуя о злободневном событии.

Но вот и пехота. Рота в боевом порядке движется рассыпным строем; охватывая с двух сторон Колиби; слышится сигнал «наступления», и вот правый фланг цепи уже выходит на площадку, на которой стоим мы, и от души смеемся над атакой пустого Колиби.

На гнедой тощей кляче к нам скачет толстый офицер, — это капитан 2-го резервного полка Колев. Вид у него серьезный и озабоченный, совсем он не тот, каким я его видел вчера за дружеским ужином, данным специально для меня.

Он отвечает на наше приветствие сухо, отдавая честь, и резко обращается ко мне:

— Кто вы?

Я отрапортовываю, также напуская на себя серьезность, хотя мне ужасно хочется смеяться, так как важность капитана Колева чересчур комична и совершенно не гармонирует с его толстой фигурой на тощей кляче.

— Вы имеете при себе документы, определяющие вашу личность и положение?

— О, конечно.

— Дайте, пожалуйста, их мне.

Даю ему паспорт и разные удостоверения и свидетельства. Колев внимательно их читает, рассматривает печати и вдруг, улыбнувшись, протягивает мне руку.

— Все в порядке, я к вам ничего не имею. А капитан Винаров что здесь делает? — указывая на моего компаньона, спрашивает меня Колев.

— Капитан Винаров мой переводчик и фотограф, — отвечаю я.

— Ага! — мычит Колев.

[636] А. между тем Винаров достает из футляра фотографический аппарат, как бы в доказательство, что он действительно фотограф.

— А ты кто такой? — вдруг резко обратился капитан Колев к стоящему тут же Оклеву, — ты Николов?

Меня покоробило подобное обращение офицера к человеку, в котором он предполагал подполковника Николова, — этого героя болгарской армии, георгиевского кавалера и ныне борца за свободу Македонии.

— Нет, я Оклев и никогда Николовым не был.

— Врешь.

— Не вру и прошу быть со мною поделикатнее; я подрядчик и меня знает вся армия; вот и господин поручик меня знает, — обратился Оклев к подпоручику Стойкову.

— Вы его знаете?— спросил последнего Колев.

— О, да, и даже очень давно, — отвечал Стойков, хотя видел Оклева в первый раз в жизни.

— А где Николов, вы не знаете?— обратился ко мне снова капитан.

— Я почему знаю?— отвечал я, — я сам бы с удовольствием спросил у вас о нем, так как очень хочу, как корреспондент, присоединиться к какой-либо чете.

Колев не мог не знать, как я лгу ему в глаза и как смеюсь над его ретивостью и желанием схватить Николова, но ничего поделать не мог, — у меня был один документ, делавший меня лицом неприкосновенным и, по-видимому, это ужасно бесило господина капитана.

— Ну, так я найду его сам,— сказал Колев и двинул солдат в Колиби.

— Где тут старшина? — кричал Колев, — привести его сюда, обыскать все избы, чтобы каждый угол был осмотрен, — наказывал он фельдфебелю.

Через пять минут между двумя штыками пред грозные очи капитана предстал с неизбежною трубкою в зубах дедо Янко.

— Ты старшина в Колиби?

— Да, я старшина.

— У тебя ночевала чета Николова?

— Никакой четы я не видал.

— Врешь, собака, лучше говори, а не то, ведь знаешь, что, здесь военное положение и я могу тебя повесить.

— Вешай, коли тебе право дано, господин,— невозмутимо отвечал дедо Янко, — а только никакой у меня четы не было и ничего не знаю.

[637] — Где Николов? Говори! подступая к старику, закричал капитан.

— Разве я Бог, чтобы знать, где находится человек, которого я и в глаза никогда не видал.

— Не выпускать его никуда — крикнул Колев и пошел сам в Колиби.

Между тем солдаты исправно обыскивали деревню, перешарили все углы, но ничего не нашли и только в одной хате отыскали несколько старых лопастей от ножей манлихеровских винтовок.

Больше же всего суетились четверо конных жандармов, рыская по избам, но и они ничего не добились.

Обыск был закончен, рота отпущена отдохнуть, а ружья составлены.

Капитан Колев сделался вдруг внимательным и любезным, совсем таким, каким был вчера за ужином.

У меня от души отлегло, — спасен Николов и наш отряд, думаю, и вот на радостях решили мы распить 2 бутылки эвксиноградского вина, захваченного из Софии.

Освобожденный из-под ареста дедо Янко уже возился готовя кэбаб из козленка, а я притащил вино и угощал им офицеров.

Колев совсем размяк.

— Знаете ли, — оправдывал он свои действия, — нельзя мне было иначе поступать, так как при мне были жандармы, а они сами знаете, все равно, что правительственные шпионы, — сейчас донесут, а потом неприятностей не оберешься.

Я вполне согласился с этим заявлением Колева, принимая их за чистую монету.

— Слушайте, — обратился к нам Колев, — я ведь знаю, что Николов с отрядом здесь неподалеку, так вы сообщите ему, что я дальше не пойду и после отдыха вернусь с ротой назад в Дупницу; мне приказано обыскать Влашки-колиби, и я добросовестно выполнил распоряжение правительства и теперь могу закончить свою миссию.

Колев говорил убедительно и серьезно и играть с ним в прятки было бы глупо, так как неофициально он же знал, куда я держал путь, но все же я решил быть с ним осторожным.

— Ну, хорошо, — сказал я, — а что если действительно Николов был бы здесь по близости и мы бы ему сообщили о вашем нежелании его преследовать, что же послужило бы гарантией, ей, что вы не измените вашего намерения и не пойдете все же за ним.

[638] — Слово офицера,— подавая мне руку, сказал, Колев,— довольно вам этого?

— О, да, — совершенно удовлетворенный сказал я и немедленно же было отправлено сообщение Николову о положении вещей во Влашках-колиби. Сообщение делал Оклев, причем в письме к подполковнику Николову, в котором уведомлял его об обещании капитана, советовал однако быть начеку.

— Я не верю этому Колеву, — говорил мне г. Оклев, отправляя письмо с курьером — шустрым четырнадцатилетним мальчуганом. — Он нарочно путает вас своими обещаниями.

— Что вы, помилуйте, он мне дал слово, — этим не шутят,— сказал я, а Оклев махнул рукою и засмеялся.

— Дай Бог, — сказал он, – но извините, я не верю этому слову г-на Колева.

Превкусный кэбаб, приготовленный дедо Янко, с аппетитом был уничтожен проголодавшимися офицерами и, распив до дна бутылку вина, все завалились спать, а я занялся своим дневником.

«Слава Богу, — писал я, — Колев решил возвратиться в Дупницу и наш отряд может спокойно продолжать свое дело».

Было около 3-х часов дня, когда офицера проснулись и, напившись чаю, стали совещаться, что делать.

— Что ж, наша работа закончена, — сказал Колев, — Вы, подпоручик Стойков, идите обратно в Дупницу со своей кавалерией, а вслед за вами тронусь и я с ротой. С этими словами Колев вышел из сакли и, крикнув фельдфебеля, приказал выстроиться роте и готовиться к обратному походу. Мы простились дружески с симпатичным подпоручиком, который через несколько минут исчез из глаз вместе с конным взводом среди леса и каменных глыб, которыми был покрыт весь скат горы, а капитан Колев, в ожидании, пока его рота соберется и приготовится к походу, весело болтая, сидел с нами возле хижины старика дедо Янко.

Капитан Колев был в прекрасном расположении духа и уже совершенно собирался уходить, как вдруг перед нами предстали 2 жандарма и солдат, между которыми находился какой-то человек. Он был без шапки, почти в одном белье, в каких-то обтрепанных панталонах.

Я присмотрелся к этому, по-видимому, пленнику и [639] окаменел от изумления. Передо мною был наш злосчастный восстанник студент Петр Киров.

Вид несчастного студента настолько был комичен, что невозможно было удержаться от улыбки. Да и сам бедняга, по-видимому, понимал весь комизм своего положения и преглупо улыбался, посматривая то на нас, то на окружавших его стражарей.

— Кто ты такой? — спросил его Колев.

— Я студент,— отвечал тот.

— Да, брат, это видно по твоему костюму. В каком же это ты университете?

— В софийском, — отвечал Киров.

— А что же ты тут делаешь?

— Я пошел на геологическую экскурсию.

— Молодец, нечего сказать, далеко зашел. А ну-ка, теперь не хочешь ли совершить экскурсию обратно в Софию, а чтобы тебе безопасней было туда добраться, мы тебе стражаря дадим в провожатые. Таких ученых мужей, как ты, беречь следует.

Все это Колев говорил, как-то издеваясь над бедным студентом.

— Где же вы сцапали этого умного человека? — обратился капитан к стражарю.

— Около речки, где бабы белье мыли, господин капитан, мы бы его и не взяли, так как он почти голый сидел, — не узнаешь, кто такой, да возле его на камне повстанческая шапка лежала, по ней-то и сообразили, что он «Комита». Должно быть, и вся чета недалеко отсюда, — заметил стражарь. — Солдаты сказывали, что видели повстанцев тут за горою.

— Ну, отведите-ка этого гуся в Колиби и приставить к нему караул, — сказал Колев и, кряхтя, поднялся на ноги. — Я пойду, осмотрю роту и домой, — сказал он нам, — да и вам, пожалуй, пора. Вы куда путь держите?

— Мы в Рило, — соврал я.

— А, ну, вот и прекрасно, собирайтесь, одновременно и выступим и, с этими словами, Колев надел кобур, кстати, пустой, без револьвера, и направился к роте.

Я пошел к арестованному Кирову, так как мне крайне было любопытно узнать, каким образом-то он вдруг очутился, во Влашках-колиби, а не с четою. Пошел со мною и Винаров, ругая по пути студента на все лады.

[640] В маленькой землянке сидел несчастный Киров в своем невозможном костюме, грустный, с бледным, утомленным лицом. Часовой свободно допустил нас к узнику и мы разговорились.

— Как же это вы остались здесь, а не пошли с четою? — спросил я его.

— Ей Богу, не знаю, — отвечал спутник, — я так вчера устал, что уснул, как убитый, а когда проснулся, то четы уже не было. Боясь показаться вам на глаза, я решил выждать ухода солдат, так как они уже были в Колиби?

— И ты это спал до 7 часов? — спросил Винаров. — Молодец, с такими восстанниками недолго проспать и Македонию.

— А что это за костюм на вас, где же ваше повстанческое платье? — спросил я.

— Да видите, я боялся, чтобы по костюму не узнали, что я восстанник, вот я и снял с себя все и спрятал в одной Колиби.

— А шапку выставил напоказ? — проговорил Винаров, — умная у тебя, я вижу, башка, сейчас заметно, что студент. Скажи же мне, ради Бога, чего же это ты вылез на речку? Баб не видал, что ли? — спросил он узника.

Тот уже, по-видимому, терял терпение. Резкий тон Винарова ему начинал надоедать и студент с ответом обратился ко мне.

— Знаете, господин Тагеев, я вчера лег голодный, утром ничего в рот не брал, теперь почти 5 часов; немудрено, что я хотел найти кусок чего-нибудь, да к тому же я увидел, что кавалерия уже ушла, ну, и пошел себе на речку, где бабы мыли белье, думая у них достать сыру или хлеба.

— За сыром ли к бабам ты пошел?.. — начал было Винаров, но я остановил его.

— Довольно, капитан, я вас серьезно прошу оставить юношу в покое, — сказал я и снова обратился к студенту. — А ели вы хоть теперь чего-нибудь.

— Да, благодарю вас, меня дед Янко накормил.

— Деньги у вас есть на дорогу? — Есть, и довольно.

— Ну, прощайте, — протянул я руку бедному «восстаннику», так скоро закончившему освободительное дело Македонии, — вас наверное в Дупнице отпустят ехать в Софию самостоятельно.

С этими словами я вышел из импровизированной [641] темницы бедного Кирова и направился к колевской роте, чтобы еще раз проститься с ним.

Лошади наши уже были готовы и Оклев торопил нас с выступлением.

Рота Колева была выстроена и сам ее командир, собрав унтер-офицеров, отдавал какие-то приказания.

Надо заметить, что рота эта, по случаю мобилизации, была составлена из нижних чинов 10-го и 11-го набора, т.е. солдат, бывших на службе 15 лет тому назад, почти стариков, но крепких и здоровых, и состояла из 150 человек.

Увидя нас, Колев наскоро закончил свою речь и поспешил нам навстречу.

Уже по лицу капитана я заметил, что им затеяно что-то неладное, а когда он начал меня обнимать и целовать, советуя скорее ехать, чтобы к сумеркам успеть в Рило, я положительно заподозрил, что он очень хочет скорее нас сплавить. Но что это? Я случайно взглянул на лежащую против меня гору и увидел движущуюся по ней вверх, рассыпавшуюся цепь солдат; она была от нас шагах в 200.

— Что это, капитан, вы кажется отправляете цепь для нападения на Николова? А ваше слово?

Колев смешался.

— Нет, это я так только, для очистки совести. Жандармы здесь, надо показать, что я все сделал до конца. Даю вам честное слово, что я сейчас же верну солдат, лишь они поднимутся на гребень.

— Смотри, Колев, плохо кончится эта история, — сказал Винаров, — будешь иметь перестрелку с четами, они так не сдадутся.

— Я же дал вам честное слово, господа, ничего не предпринимать, чего же вам еще надо?

— Да чего же больше можно и требовать от офицера?

— Ну, прощайте, другари! — сказал он, целуясь с нами. — Сейчас верну солдат, поезжайте с Богом.

Мы простились, сели на лошадей и отправились, чтобы обогнуть Колиби и ущельем выйти к лагерю Охридского отряда.

Подполковник Николов, получив наше письмо, в котором мы сообщали ему о слове, данном капитаном Колевым, совершенно успокоился и приказал варить пищу, которая и поспела к пяти часам. Измученные ночным переходом, четники с аппетитом принялись за скромную трапезу, как вдруг часовой подал тревожный сигнал.

— Что такое? — всполохнулись офицеры.

[642] — Войники, войники! — крикнул часовой.

И действительно, на соседних высотах с двух сторон показалась цепь болгарских солдат, спускавшихся к повстанческому лагерю.

Один патруль так близко подошел к повстанцам, что подпоручик Малинчев, бывший в форме, вышел к нему навстречу.

— Кого искашь? — закричал он. — Не видишь, что ли, что здесь болгарские офицеры. Где ротный командир!

Солдаты пошли обратно, а Малинчев направился за ними, но подполковник Николов окликнул офицера и велел ему возвратиться.

Между тем, солдаты, охватывая лагерь, приближались все более.

— Мамчета (чета), разбирай ружья и патроны! — крикнул Николов, — но упаси вас Боже стрелять, мы не должны проливать братской крови, слышите!

В это время раздался сигнал к открытию огня и солдаты начали стрелять пачками по повстанцам.

Пули завизжали, рикошетируя о камни, и одна ударилась возле самых ног Николова, осыпав его землею.

Повстанцы рассвирепели.

— Г-н полковник, прикажите, мы их, как куропаток, перестреляем, —-кричали четники, — но Николов, этот хладнокровный и разумный воевода, резко и громко закричал: «Нет, не стрелять, а разбегаться, спасая оружие и патроны. Сборный пункт у Колиби, в Баденской планине».

— Малинчев, — командовал Николов, — вы останетесь с двумя четниками и заляжете в кустах и, если солдаты начнут забирать динамит, экрозит и бомбы, стреляйте в склад и взорвите его на воздух.

— Ну, мамчета, с Богом! — крикнул Николов и стал пробираться в густую заросль кустов, а солдаты все стреляли и стреляли.

Вот ранили повстанческого фельдфебеля, а вот загородили путь чете поручика Балтова и ему ничего не оставалось, как дать несколько ответных выстрелов, чтобы пройти в лес, покрывавший крутой откос планины.

Мы как раз приближались к месту побоища, когда колевская рота осыпала повстанцев залпами. Пули свистали над нашими головами, а мы погоняли своих коней, чтобы прибыть скорее к лагерю нашего отряда.

Я недоумевал, как могло произойти что-либо подобное, [643] я был уверен, что это действовала против Николова или контр-шайка, или каким-либо чудом попавшие сюда турки.

Но, увы, через несколько минут я убедился, что атаковал Николова тот самый капитан Колев, который давал нам торжественно честное слово уйти назад в Дупницу и даже советовал известить воеводу, чтобы он не торопился и не уходил.

Какая гадость, какое гнусное предательство!

В кого стреляли болгарские войска? В своих братьев македонцев, борющихся за веру Христову и за освобождение своей изнывающей под турецким игом родины.

Я не находил слова для поступка Колева и решил предать его на суд общества, что и сделал, достигнув блестящего успеха.

— Наши повстанцы! — закричал Винаров, махая мне рукою, чтобы я подъезжал к нему.

— Где? — озираясь по сторонам, спрашивал я, не замечая ничего среди массы зелени, которою сплошь было покрыто это место Баденской планины.

— А вот видите, спускаются с этого откоса. Действительно, шагах в 400 четыре человека спускались, то прячась, то снова показываясь из-за стволов деревьев и прямо держали путь на нас. Мы стали дожидаться четников. Как и предполагали, они оказались из нашего отряда и рассказывали, с каким затруднением перевалили эту огромную гору без тропинок, а попросту по прямому направлению.

Лица у этих людей были красные и изможденные; и они с непритворною злобой ругали болгарское правительство за те истязания, которые оно причиняет повстанцам.

— Ну, что же вы теперь будете делать? — спросил я.

— Да пойдем, сложим куда-нибудь в надежное место, под землю, или под листья свои ружья, да и направимся в село Рило, отдохнем там, а завтра на сборный пункт. Нет ли, г. офицеры, у вас хлеба, мы так и не поели нашего скромного ужина.

Хлеб нашелся и повстанцы с аппетитом начали его уничтожать.

— Однако солнце садится, а нам еще много пути осталось — сказал Оклев, — едемте, господа.

— С Богом! — крикнули мы повстанцам.

— До вижданья, — ответили они, снимая свои папахи, и мы тронулись дальше.

[644] Передо мною, как рельефная карта a vol d’oiseau, открылась панорама горной системы Балкан. Как на ладони, стояла вся Влахина планина, а вдали за нею чернелся высокий хребет Кара-Дага.

А вот вдали показалось и селение Рило, лежащее в живописной котловине между отрогами Рильских гор, а за ним на западе, в туманной дали, виднеются тянущиеся вдоль турецкой границы селения: Стоп, Поромино и Бараково, против которого на вершине небольшого холма, по ту сторону реки, белеются турецкие казармы поста, носящего название «Баракова Моста», так как против него находится мост, переброшенный на болгарский берег через реку Струму.

Этот турецкий переходный пост сильно укреплен, так как уже несколько раз подвергался нападению повстанцев, которые неоднократно овладевали им и разрушали турецкие фортификационные сооружения.

Мы начали спускаться в Рильскую котловину. Вечерело, и в сумерки мы прибыли в село. Скорее небольшой городок представляет собою Рило, нежели селение. Большая поместительная церковь со старинными иконами на фасаде, двухэтажное 4 - классное училище сразу бросаются в глаза, но что поражает приезжего, так это целые массы табаку в букетиках, правильными рядами развешанного по стенам домов.

Надо заметить, что дупницкий округ особенно отличается разведением табаку, и табаку удивительно хорошего качества; из него и выделываются эти прелестные болгарские папиросы, по которым положительно тоскуешь, покинув Болгарию. Толстые, большие, ароматичные папиросы первого сорта стоят там 25 штук 60 стотинок, т.е. 25 коп. Но какие это папиросы! По весу чистого табаку они равны трем нашим коробкам по 25 штук.

Однако закон о табаке в Болгарии необыкновенно строг и курение табака без бандероли карается штрафом от 50 до 500 левов (francs). Бывали случаи, что полиция или акцизный надзор заметит болгарина, курящего в трубке табак, заготовленный им у себя дома; его немедленно привлекают к суду и штрафуют согласно существующему закону. Подобные порядки, конечно, тяжело ложатся на население тех округов, где табаководство сильно развито и табакопромышленники только и мечтают об изменении этого ужасного закона.

[645] На этой вот слабой струнке и играют г.г. кандидаты перед выборами для достижения своего избрания. Как другие играют на македонском вопросе, суля освобождение угнетенной страны, чего так жаждет болгарское население, так эти кричат о необходимости отмены закона о тютюне (табаке), обещая ходатайствовать о том, раз народ изберет их своими представителями.

Я сам был очевидцем в с. Рило, как такой кандидат перед выборами, объезжая свою околию, из кожи лез, доказывая, что ему удастся добиться отмены этого закона. Толпа кричала «верно», но, увы, на сей раз этот господин ошибся в расчете, толпа предпочла того, кто сулил освобождение Македонии.

Однако, как тот, так и другой после выборов наверное позабыли свои горячие потоки речей и искренних, быть может, в тот момент обещаний.

«Суждены нам благие порывы, а свершить ничего не дано», — сказал наш поэт, — и это как раз применимо в данном случае.

Селение Рило с населением в 4000 жителей представляет собою местечко совершенно турецкого типа. Те же полуазиатские дома, те же узкие, грязные улицы, то же зловоние и нечистоты, но зато тут изобилует то, чего не увидишь в Турции,— целые стада свиней бродят по улице и валяются в грязи, которою переполнено с. Рило.

Вдоль одной из улиц, ведущих к почтово-телеграфному отделению, попросту течет река, и чтобы добраться до почты, необходимо раза два перейти этот поток вброд. Надо заметить, что весь дупницкий округ географически принадлежит Македонии, почему население Рила считает себя македонцами, носит македонский горный костюм с характерными опинцами и науштами, о которых я уже говорил ранее.

Но что поражает вас при взгляде на рильских обитателей, так это их бледность и болезненный вид. Как у взрослых, так и у детей грустные, истомленные лица с отпечатком болезненного худосочия.

Это явление объясняется сырым местоположением Рила при значительной абсолютной высоте, вследствие чего в продолжение даже лета тут выпадает много дождя. Благодаря этому обстоятельству население болеет лихорадками и смертность достигает огромных размеров. Местоположение самого селения очень живописно, оно [646] разбросано по отрогам рильских предгорий, и особенно хорошо для глаза, если подняться на ближайшую высоту. Все Рило как на ладони и кажется сплошным садом из густой зелени, из которого высматривают небольшие домики.

Но вот, мы, миновав несколько закоулков, остановились около какого-то грязного на вид дома с балконом.

Я поднял голову и прочел: «Хотел Пловдив».

— Ну, мы приехали, — сказал Оклев, слезая с лошади и вводя ее под уздцы во двор через большие деревянные ворота, гостеприимно отворенные для повстанцев.

«Hotel Пловдив», как громко гласит вывеска, или скорее постоялый двор с «чистыми» помещениями, содержится комитетским человеком Сандо-Цинцаром, т.е. цыганским выходцем из Румынии. Этот Сандо, кроме того, и фотограф, специально снимающий повстанцев, при уходе их в Македонию и по возвращении оттуда.

При появлении нас он засуетился и отвел нам большую комнату, изрядно грязную и с сильным специфическим запахом, а затем предупредительно сообщил, что ужин уже готов и, раз мы проголодались, то нам следует поторопиться, иначе мы можем лечь голодными.

Усталые и злые, благодаря совершившемуся утром инциденту, спустились мы в столовую.

— Что это! У дверей стоят часовые? — спросил я Винарова, увидя два штыка около входа в hotel.

— А как же, — разве вы забыли, что здесь военное положение и при появлении новых лиц сейчас же выставляется караул до выяснения личностей прибывающих? Подождите, сейчас придет и комендант.

Пока хозяин отеля подал нам «гювеч» (Гювеч - турецкое блюдо, состоящее из жареной козлятины с рисом, к которому подается испеченный красный перец, называемый здесь «чушка».), а затем «чорбу из пиле» (куриный суп), я осмотрелся кругом и заметил нескольких повстанцев, сидевших за столом и уничтожавших с аппетитом свой ужин. Их загорелые лица свидетельствовали о том, что они только что вернулись из Македонии. Как оказалось, главным образом их-то и окарауливали солдаты.

Но вот вошел и комендант, капитан Котев, с симпатичным, красивым лицом. Увидя нас, он сделал под козырек и отрекомендовался.

[647] — Мне доложили, господа, о вашем прибытии и я поспешил познакомиться с вами. Как я рад принять русского, — и он крепко пожал мою руку. — Я слышал о перестрелке четы Николова с войсками. Расскажите, как это все произошло, вы, вероятно, были свидетелем этого.

Конечно, я поспешил поделиться с комендантом всем, чему был свидетелем и что мог знать о случившемся.

Котев пришел в неописанный гнев, возмущался поступком капитана Колева и тут же хотел ехать во Влашки-колиби, чтобы повлиять на него относительно неприкосновенности боевых запасов четы.

— Это черт знает, что такое, — горячился комендант, — какая низость — дать слово и так гадко нарушить его! Это прямо срам для болгарского офицерства!

Однако мы порешили отложить эту поездку на завтра и совместно с нами, а пока занялись разговором.

Как оказалось, капитан Котев много оказывал помощи повстанцам и его имя с уважением произносилось «комитами».

Добродушный, отзывчивый капитан не оставлял также своими заботами и беженцев из Македонии, которых все прибывало и прибывало в село. Оказалось, что на этих несчастных не отпускается болгарским правительством никаких средств, и они, пройдя несколько дней по Балканам, прямо обречены на голодную смерть. Котев из своих денег, а также из солдатского котла питал несчастных и уже затем отправлял их в Дупницу.

— Удивительное дело, что в Рыльский монастырь, где гораздо меньше беженцев, отпущено на их содержание 2000 левов, а в Рило ни стотинки, а между тем до Рыльского монастыря 50 верст, которые еще нужно пройти, а на голодное брюхо не особенно легко преодолеешь такое расстояние, — говорил Котев.

— Ну, а что же делает г-жа Бахметева? — спросил я. — Ведь в ее распоряжение отпущено Спб. славянским благотворительным обществом 10,000 рублей.

— Г-жа Бахметева отправила в Самоково сестру милосердия к беженцам, перешедшим границу с Демир-Копии, дала 5000 р. Трудно одной за всем усмотреть: тут необходим целый комитет, а не взваливать все на одну г-жу Бахметеву, У которой и без того немало заботы. Ведь сегодня в Рило прибыло 400 человек беженцев, но в каком виде? [648] Посмотрите сами, — слезы навертываются от подобного зрелища, — ответил на мой вопрос Котев.

Я попросил бумаги и сейчас же написал Юрию Петровичу Бахметеву письмо, обращая его внимание на положение несчастных в Рило.

— Вы как здесь? — раздался за спиною голос. Обернулся, гляжу — Бербенко (Кирилов).

— И не говорите, черт знает, что такое.

II я рассказываю ему все происшествие с нами, а он старательно записывает в свою книжку.

— Ну, куда вы теперь? — спрашивает.

— Мы на сборный пункт в Балканы.

— Едемте лучше в Рильский монастырь, — предлагает Бербенко, — у меня там настоятель знакомый, каким вином угостит — прелесть.

— Нет, уж поезжайте один, а мы пойдем себе по той дороге, как начали.

— Охота вам, право, под пулю лоб подставлять. Вот я был сегодня на Бараковом посту, беседовал с турецким офицером и узнал, что к границе стянуто очень большое количество турецких войск. Пропадете ни за что. По-моему, ей Богу не стоит.

— По-вашему одно, а по-моему другое, — ответил я, простился и ушел спать.

На душе у меня было очень тяжело. Такая масса впечатлений за целый день, да к тому же еще в повстанческом лагере остались все мои вещи: моя мундирная одежда, шинель и все теплое белье. Откуда я это теперь добуду, если оно сделалось трофеем болгарских войск.

И с чего это я отправил с отрядом свои вещи! — ругал я себя, и это, казалось бы, пустячное обстоятельство теперь терзало меня и не давало покою.

Винаров громко похрапывал, а за ним, то просыпаясь, то снова погружаясь в забытье, начал засыпать и я.

Свеча в жестяном подсвечнике вдруг сильно замигала и потухла и с наступлением полной темноты сон, наконец, пришел ко мне на помощь и я уснул.

Борис Тагеев.

(Продолжение следует)