ТАГЕЕВ Б.

Из македонских воспоминаний русского добровольца

(См. «Русский Вестник» декабрь 1903 г.)

— Сегодня мы поедем осматривать нашу гордость, наше военное училище,— сообщил мне мой новый друг, майор Тасев, входя с майором Вазовым в мой номер.

Я был в восторге. Так я много слышал от болгарских офицеров о софийском военном училище, что поневоле хотелось посмотреть его организацию и постановку, тем более что благодаря теперешнему военному министру полковнику Савову, бывшему начальнику училища, оно совершенно реорганизовано и основан даже кадетский корпус.

Майор Тасев, славный герой Сливницы, мой новый болгарский друг, — личность необыкновенная; это человек удивительного ума и сердца, опытный педагог и чудный товарищ. Он ротный командир в корпусе, и его обожают кадеты.

Майор этот оказывал мне неисчислимые услуги и навсегда поселил в моем сердце искреннюю к нему признательность.

Мы отправились в училище, огромное здание которого помещается на самой окраине города за «державной печатницей».

Прибыли мы в военное училище как раз, когда кадеты и юнкера шли в столовую на обед и продефилировали мимо нас строем. Я не мог смотреть без восхищения на крошечных бутузов-кадетиков, отбивающих ногу как настоящие солдаты, меня поразила стройность и серьезность, с которою следовали даже самые малыши.

Я не мог не выразить моего восхищения товарищам по поводу той чудной выправки, которая видна от кадета 1 класса и до выпускного юнкера старшего специального курса. [325]

— Это они перед русским хотят себя показать, — сказал мне Тасев.

Мы отправились осматривать училище. Огромные классные помещения, громадный рекреационный зал, большие светлые коридоры и дортуары, — все носило отпечаток последнего слова прогресса в области удобств и гигиены. Видно было, что немало потрудились братушки после ухода своих просветителей для созидания основного камня Болгарии, этого питомника ее славной армии.

В актовом зале лихой ротмистр Китанчев (Китанчев – родной брат Тройчо Китанчева, известного борца за македонскую свободу) 1-го кавалерийского дивизиона, славный и веселый македонец, предложил мне написать что-нибудь в особую книгу для посещающих военное училище.

Я открыл ее и занес туда то отрадное впечатление, которое вынес от приема милых братушек в Болгарии. Моя заметка как раз пришлась под заметкой нашего русского адмирала А.А. Бирилева, бывшего в прошлом году в Болгарии и посетившего училище.

Затем, окончив свою литературу, я поспешил на балкон, где, в ожидании окончания моей работы, собрались г.г. офицеры и весело болтали.

Тут я не мог удержаться, чтобы не крикнут от восторга, — до того художественная панорама открылась перед моими глазами.

Как на ладони, раскинулась, утопая в зелени садов, София, а там впереди, резко выступая своими лилово-зелеными контурами, мощный Витош величественно поднимался, прорезывая ярко-лазурное небо.

Был ясный, безоблачный день. Воздух казался особенно прозрачным, а потому горные системы Балкан ясно определялись на горизонте.

Я устремил свой взор вперед. За величественным контуром Витоша, среди клочьев облаков, виднелась остроконечная темно-лиловая вершина, от которой чуть заметными грядами расходились в обе стороны горные хребты.

— Что это за горы?— спросил я у офицеров.

— А это, что там синеется? Это Рыльская гора, — ответил мне майор Тасев, — а за нею уже Перин-Планина, где теперь кипит ожесточенная война между четами и турками и где вам наверное придется побывать; а вон направо и наша [326] слава, наша гордость, Сливница, — прибавил майор, указывая на желтевшиеся вдали, еле заметные холмы.

— Ну, господа, не пройдем ли мы в манеж? — спросил нас вошедший ротмистр Китанчев, родной брат Тройчо Китанчева, этого главного столпа македонской революции, умершего несколько лет назад.

Мы отправились через чистый и довольно большой двор училища к новому зданию манежа.

Ну, точь-в-точь, как у нас в офицерской кавалерийской школе, только немного меньше по размерам.

Из манежа мы прошли в церковь. Небольшое четырехугольное здание, в конце которого поставлен довольно бедненький иконостас. Несколько икон, да вся необходимая церковная утварь — вот и все церковное убранство. Нет ни роскошных золотых рам, ни паникадил, ни огромных подсвечников. Все миниатюрно и бедно.

— А ведь все эти иконы заказаны были в Москве, — заметил мне майор, — и обошлись они нам очень недешево, хотя однако нельзя сказать, чтобы г.г. художники очень добросовестно отнеслись к заказу.

Я окинул взором иконы и мне сделалось совестно за наших богомазов, — до какой степени действительно небрежно были исполнены эти образа.

Совсем иное можно заметить про картины в военном училище, писанные заезжим польским художником Соколовским. Эти картины, изображающие разные эпизоды из русско-турецкой войны или сербско-болгарской 1885 года, представляют собою действительно произведения талантливой руки художника, передавшего на полотно полные жизни фигуры и природу.

Возвращаясь обратно в здание училища, я услышал музыку.

— Что это такое? — спросил я у сопровождавшего меня офицера.

— А это у нас постоянно во время кадетского обеда и ужина играет в столовой хор военной музыки. Это нововведение принадлежат военному министру Савову, который не перестает отечески пещись о своем детище — кадетском корпусе. Видите ли, — продолжал майор, — болгары народ не музыкальный, а потому музыка на детей в особенности должна производить свое воспитательное действие и развивать у них слух; во-вторых, за звуками оркестра дети могут свободно разговаривать между собою, не боясь [327] быть услышанными начальством, а в-третьих, музыка способствует пищеварению. Надо вам заметить, мы не стесняем своих кадет и стараемся воспитать в них вполне самостоятельный дух. Так, например, мы их обязываем вести ежедневно дневник, в котором разрешаем даже критиковать действия начальства, и, просматривая раз в неделю дневники, никогда не наказываем, если даже кадет порицает некоторые наши действия, а стараемся объяснить юноше его заблуждение. Бывали случаи, когда замечания детей даже принимались нами к сведению и вели к тем или другим изменениям существующего порядка.

Надо заметить, что вообще воспитание в Софийском военном училище поставлено на высокую степень, и молодые болгарские офицеры вступают в ряды своей армии, проникнутые высоким патриотическим духом и прекрасно знающие свое дело.

Говоря о болгарском военном училище, я не могу не сказать нескольких слов о его прошлом, тесно связанном с именами наших русских офицеров, положивших основу нынешнего рассадника болгарского офицерства.

После освобождения первым начальником училища в 1878-1879 г. был капитан Флейшер, ныне наш генерал-лейтенант, начальник дивизии в Кутаисе; затем майор Рябинкин, Ремлиген и Сахаров, после которых в 1885 году начали назначаться уже болгары. Первым болгарином, принявшим училище, был майор Груев; в 1886-1887 г. капитан Гесапчиев, передавший в том же году его нынешнему министру-президенту Болгарии Рачо Петрову. После Петрова командовал училищем майор Христев, а затем, в течение 4-х лет, бывший военный министр Паприков, не раз бывавший в России. В 1892 г. начальником училища был подполковник Ботев, вплоть до 1897 г., когда его место занял полковник Савов, создавший при училище и кадетский корпус в 1899 г., причем сразу были открыты 3, 4 и 5 гимназические классы.

Корпус был создан по типу пажеского корпуса в России, с некоторым видоизменением по образцу подобных военно-учебных заведений в Западной Европе.

В настоящее время корпус имеет 7 классов и 2 специальных юнкерских. Помещение училищ и корпуса сильно расширяется, и производятся капитальные пристройки.

Начальник училища, генерал-майор Илев, прилагает все старания, чтобы поставить этот питомник болгарской армии на самую высокую степень совершенства. [328]

Корпусное начальство всецело приписывает блестящему состоянию этого учебного заведения ту основу, которую положили наши русские инструкторы в трудное дело создания военного училища в возрождающейся Болгарии, и имена наших инструкторов произносятся с большим уважением. Портреты их повсюду и на самом почетном месте.

— Знали ли вы капитана Кульнева? — спрашивал я старых офицеров-болгар про моего доброго знакомого, милого и симпатичного полковника Илью Яковлевича Кульнева, бывшего воспитателем в военном училище до 1885 г.

— Как же, Илья Кульнев, как же, — с радостью восклицали они. — Господи, да это был у нас любимейший из офицеров, строгий, но замечательно справедливый, — и начинали болгары перебирать всех наших офицеров с такою любовью, как можно говорить лишь о родных, близких твоему сердцу людях.

— Да, жалко нам было расставаться с нашими учителями, — говорили старые капитаны. — Чересчур они рано оставили нас на произвол судьбы. Ну, да спасибо «матушке нашей освободителке», она влила в нас свой дух, свою мощную силу, а с этими атрибутами мы не пропадем. Да живет великая Россия!

Всюду и везде только и речи, что хвалят нас братушки, только и слышишь одно: «вся наша надежда на русский народ».

Под приятным впечатлением ушел я из училища и, возвратившись домой, принялся за сборы к предстоящему походу.

____________________

Подполковник Николов уже отправился в отряд, и мне было сообщено, чтобы через 2 дня я непременно прибыл в редакцию газеты «Реформи», где от редактора г. Галаганова получу все нужные указания, а также комитетского извозчика, который меня доставит в город Дупницу, откуда уже предстоит мое дальнейшее путешествие к сборному пункту, назначенному в Влашках-Колиби.

Между тем из Македонии приходили все тревожные слухи. Говорили, что генерал Цончев убит, что четы потерпели поражение, что турки в огромном количестве стягиваются к границе и, наконец, о страшных зверствах и неистовстве турок в христианских деревнях.

Последние известия подтверждались беженцами, [329] прибывавшими в Софию. Несчастные явились в Болгарию в ужасном состоянии. Без одежд и крова, лишенные близких, они находили себе приют у болгар и своим ужасным видом прямо заставляли нас, европейцев, краснеть за современную политику, допускающую подобное издевательство нехристей над нашими братьями-славянами.

Тысячами бегут несчастные из насиженных месть, часть их вступает в ряды борцов за македонскую свободу, а часть погибает от голода или при переходе через границу под турецкими пулями.

Пограничные болгарские войска поддерживают несчастных во время их перехода через границу и нередко даже имеют из-за этого столкновения с турецкими аскерами, но болгарское правительство запретило теперь оказывать эту поддержку македонским болгарам, и они переходят границу под прикрытием повстанческих чет.

Турки вообще не трогают беженцев, когда они проходят под прикрытием чет, так как ужасно боятся нападения последних на посты, но зато в беззащитных поселян стреляют без зазрения совести. Вообще, даже и турецкие офицеры ведут себя самым возмутительным образом.

Вот что мне рассказывал капитан генерального штаба Русев, только что приехавший из С.-Петербурга, по окончании нашей академии.

«Я недавно посетил один турецкий пост, начальником которого был молодой подпоручик германской школы; он был очень предупредителен и любезен со мною и производил самое приятное впечатление, и представьте себе мое разочарование, когда я узнаю, что этот самый почти юноша проделал следующую гадость всего лишь несколько дней назад.

Недалеко от турецкого поста раскинулось прекрасное пастбище, куда жители-македонцы пригоняли свои стада.

Несколько дней назад один селянин отделил молодых овец от старых и погнал последних в село, а молодых оставил под охраной своих детей, девочки 14-ти лет и 12-летнего мальчика.

Турецкий офицер заметил это, и только лишь болгарин успел скрыться, он кликнул четырех своих аскер и приказал привести к себе детей. Что делали турки с несчастными, — неизвестно, но только ночью болгарская пограничная стража услышала выстрелы и [330] начальник болгарского поста послал к туркам узнать, в чем дело.

— Ничего, — отвечали аскеры, — это мы стреляли по переходившим границу; двух положили, а двое ушли.

Наутро трупы несчастных детей были отысканы болгарскими солдатами с признаками самого возмутительного надругательства...

— Возвращаясь после объезда пограничной линии, — продолжал капитан, — я нарочно заехал к этому турецкому подпоручику и жестоко упрекал его в соделанном возмутительном преступлении, и вообразите, он не отрицал совершенной им гадости, а только рассмеялся и, махнув рукою, сказал: «Какие это пустяки, не стоит и говорить об этом. Ну, убили беженцев и все, — это наше право, они подданные его величества турецкого султана, и перед ним я только и буду отвечать за их жизнь»...

С горечью и острою болью выслушал я этот рассказ, а сколько я их слышал потом и что я видел своими глазами, — разве все опишешь, разве все передашь на бумаге; надо самому увидеть, своими глазами, надо услышать этот плач, эти стоны избиваемого населения, чтобы понять весь ужас, всю безвыходность положения несчастных македонцев, которым никто не хочет протянуть руку помощи.

Где же правда, где же это христианская любовь к братьям, где скрылось русское любящее сердце?

Вот вчера из Македонии возвратился священник Стоио Тройков; он с ружьем и крестом дрался наряду с четниками и раненый вернулся в Софию; этот пастырь не единственный среди македонского духовенства, сражавшийся за Христову веру, а сколько этих беззаветных героев легло там, в холодном Перине или в долинах Вардара и Струмы, окрасив их пенящиеся воды своею чистою кровью, пролитою за братьев и за святую православную веру.

Я еду к этому герою выслушать его рассказ, который пусть будет напутствием, благословением для меня перед предстоящим моим походом.

Только выйдешь на улицу, новое печальное известие. Покупаю газету, и первое, что бросается в глаза, — с. Перин сожжено, население вырезано, и небольшая часть христиан успела укрыться в горах. Вот и перечень убитых воевод. По стенам домов в черных рамах красуются их славные имена.

Нет, дольше медлить невозможно, завтра в путь, на [331] помощь этим самоотверженным героям, этим апостолам свободы и веры Христовой...

______________________

Было воскресенье. Я поднялся раньше обыкновенного, чтобы успеть до обедни зайти к герою-священнику, отцу Стоио Тройкову, только что вернувшемуся из Македонии.

На улице Мария Луиза в гостинице «Тройко Китанчево», названной в память известного македонского деятеля Китанчева, я насилу отыскал отца Стоио.

В небольшой светлой комнатке высокий молодой священник сидел за столом в подряснике и писал. Тут же на столе лежал большой бронзовый крест, евангелие и повстанческая папаха с гербом и обычной надписью: «свобода или смерть».

— Здравствуйте, батюшка, — приветствовал я священника, — «добро дошли!»— и тут же отрекомендовался ему.

Священник просиял, и его добрые, мужественные глаза, улыбаясь, так и впились в меня.

— Братушка, русский! — повторял он полушепотом, пока я говорил ему о своем намерении идти с повстанцами против турок.

— Вот она, наша «Освободителка», не оставляет нас, — говорил священник, — посылает к нам на помощь юнаков. Вся надежда у нас на нашу «Великую Освободителку», не оставит нас русский Царь на гибель от руки нечестивых.— Ну, садись, батюшка, милый ты мой, кофеем тебя напою...

И священник побежал делать распоряжения, прихрамывая на правую ногу.

— А болит все еще,— пожаловался он, садясь на стул и потирая колено больной ноги. — Хоть пустячная рана, а все же запустил очень во время похода, ну и разболелась. Вот ему хуже, — указал священник на сидевшего в углу комнаты коренастого загорелого мужчину лет 24, которого я было и не приметил. Рука у этого человека была на перевязи.

— Это Георгий Илиев,— представил мне незнакомца отец Стоио, и тот, подойдя ко мне, протянул свою здоровую левую руку, которую я пожал с истинным удовольствием.

— Он вместе со мной был, — продолжал священник, — а вот брат его уже давно воеводствует, но недавно получено известие, что он пал в сражении, наповал убитый турецким куршумом (пулей). Царство ему небесное! — [332] перекрестился священник. — Ну, и ты, сын, скоро идешь? — спросил меня он.

— Да завтра, отче, надо торопиться.

— Да, надо, надо, — поддакнул священник и замолчал.

Подали обычное турецкое кофе, до приторности сладкое, но ароматное, в маленьких турецких же чашечках. Я отхлебнул его, запил холодной водой, как принято на Балканском полуострове, и обратился к священнику.

— Расскажите же мне, отче, о вашем походе, пожалуйста, — попросил я моего хозяина.

— С удовольствием, с удовольствием, сын, изволь, — и священник начал.

— Видишь ли, сын; сам я из града Кукуш в Македонии. Этот город лежит от Солуни в 400 километрах на север. В Софии я кончил духовную академию и затем служил во многих городах несчастной Македонии.

Одному Господу известно, чего я только ни насмотрелся. Веришь ли, сын, если я пошел теперь в ряды бойцов, то только потому, что глубоко поверил в необходимость борьбы именем Господа нашего Иисуса Христа против сатаны и его племени поганого. Я остался один, вся моя семья и все мои близкие отдали Господу душу под беспощадными турецкими ятаганами. После того, как повстанцы разгромили турецкие кварталы в Солуни, турки начали резать во всех ближайших городах и правого, и виноватого. Я в это время был в родном своем городе, и табор аскер вошел туда как раз во время обедни. Не постеснялись изуверы, вошли в храм и стали гнать оттуда молящихся, а кто из более крепких перед иконами на коленях остался, так тех прямо искромсали.

Меня и отца диакона избили и выволокли окаянные, храм разорили, а после сожгли.

Что в городе-то было, лучше и не рассказывать, сам увидишь, небось, как побываешь на пепелище несчастной нашей родины.

Священник тяжело вздохнул и отер слёзы, выступившие на его красивых глазах.

— Да, братец ты мой, слёзы, слёзы и слёзы,— пробормотал он.

Итак, я решился служить Всевышнему, но уже с крестом и ружьем в руках.

Направился я вот с Илиевым и еще несколькими нашими горожанами к болгарской границе и после долгого и [333] тяжелого пути, наконец, добрался до Рыльского монастыря, откуда и вступил в чету воеводы Чернопеева, назначенного для действий в долине реки Струмы.

Что ж, думаю, Чернопеев хоть и унтер-офицер, а все же человек бывалый и давно уже орудует во внутренней организации; только все же, конечно, и его отряд не так удачно действовал, как отряды верховного комитета, находящиеся под командою г.г. офицеров. На то ведь и военная наука существует, чтобы полководцев готовить, а коли бы каждый мог полководцем быть, то бы ни военных училищ, ни академий не было. Вот в том-то оно и беда, что во внутренней организации каждый хочет быть командиром и четами командуют все учителя, — народ храбрый, решительный, а в тактике и вообще в военном деле ничего не смыслящий. Ну, конечно, и терпят поражения, а если и побеждают, то с огромными потерями. Это, брат ты мой, совсем не то, что в вашем комитете, где и главнокомандующий герой, лучший болгарский генерал Цончев, и четами командуют только офицеры.

Ну, так вот, 30 августа с Чернопеевым, в числе 230 человек, перешли мы болгарскую границу у Осоговской планины, близ Ворво-Руен; перешли ее благополучно, никто нас не заметил, ни болгары, ни турки, и 4 сентября прибыли в селение Пресеку.

Как обыкновенно водится, разместились мы по избам, население-то наше, христианское, встретило нас с большою радостью, накормило, напоило нас, и мы легли спокойно отдохнуть на мягких деревенских лежанках. Наутро вдруг один селянин прибежал с известием, что несколько турецких чиновников прибыли в село для переписи крестьянского скота. Прямо пограбить население явились христопродавцы.

Воевода отдал сейчас же распоряжение перехватать турок живьем, и мы окружили их со всех сторон, но они оказались, по-видимому, не из трусливого десятка и стали стрелять в нас из револьверов.

Не прошло и нескольких минут, как наши ребята перестреляли их всех до одного.

Ничего не оставалось теперь нам, как идти в горы, занять удобную позицию и ожидать появления турок, которые, очевидно, должны были появиться здесь, узнав о случившемся. Поселяне, частью вооруженные, решили остаться и [334] ожидать появления аскер, а многие сложили свои пожитки и бросились бежать, намереваясь уйти в Болгарию.

В тот же вечер прибыл в село батальон турецких солдат и, Боже мой, что начали выделывать нехристи с жителями. Перерубили и перевешали, кого могли, а лишь начало смеркаться, мы со своей позиции увидели огромное зарево, — то горело село, спаленное аскерами, где еще вчера мы провели покойно ночь, где жители имели свой угол и семейный очаг, а теперь что? Многие из них уже осиротели, другие лишились детей, братьев, жен и сестер. Женщины поруганы, девушки изнасилованы, даже не пощажены и малолетние. Позор и срам человечеству выносить все это.

— А что, отче, подверглось бы тому же население, если бы чета не убила турецких чиновников?

— То есть, вы хотите узнать, сожгли ли бы турки село и перебили ли бы всех жителей? О нет, но они ограбили бы село порядком и увезли бы нескольких девушек и мальчиков с собою, и так по нескольку раз в год. Так уж лучше один конец, но конец во время борьбы, которая несомненно поведет к свободе будущего поколения.

Ну, вот, слушай дальше. Пятого сентября в 12 часов целый отряд турок в 1,500 человек стал окружать нашу позицию, но мы с 2,000 шагов из своих манлихеровских ружей стали залпами отстреливаться, и так удачно, что сразу положили 50 турок, что и заставило их отступить. Благодаря удобной позиции, потерь у нас не было совершенно, и мы ожидали дальнейших турецких операций.

Около 2 часов турки усилили огонь и стали приближаться к нашей позиции и ровно в 6 часов атаковали ее с криком «Алла! Алла!».

Мы приготовили бомбы, и я, подняв высоко крест, благословил борцов, готовый и сам принять смерть, если мне ниспошлет ее Создатель. Уже на 60 шагов подпустили мы турок, и вдруг несколько бомб полетело в их ряды.

Одна за другой стали рваться бомбы, посылая вокруг смерть и опустошение и наводя панику на аскеров, которые, бросая ружья, повернули тыл и побежали, провожаемые меткими выстрелами четы».

Священник передавал мне это турецкое бегство так, как впоследствии мне самому пришлось убедиться; от одной удачно брошенной бомбы сотни турок обращались в самое беспорядочное бегство, и наши четы делали с ними, что хотели. [335]

— Отбив атаку, — продолжал священник, — я помолился Господу и благодарил Его за чудесное избавление от басурман. Однако медлить было невозможно; получив подкрепление, турки возобновили бы с рассветом атаку, а потому мы и решили переменить позицию. Разделивши весь отряд на 3 четы, мы двинулись с наступлением ночи, дабы прорваться сквозь охватившие нас со всех сторон турецкие отряды.

Темно было, хоть глаз выколи. Погода была пасмурная и шел мелкий дождик. Двигались мы по убийственной дороге, сначала вниз, а потом вверх, по руслу горной речушки, теперь совершенно сухому, но сплошь заваленному камнями. Я присоединился к чете Стефана Мандалова, храброго воеводы, уже не раз бывавшего в боях, благословил остальных братий, отходивших с другими воеводами, и мы решили идти по разным путям, так как движение такого большого отряда было и труднее, и могло привлечь внимание турок.

Не успела пройти самостоятельно наша чета и двух часов, как Стефан Мандалов услышал сигнал турецкого часового, и вскоре мы увидели расположенный возле костра пост; однако издали трудно было разобрать, турки ли сидели около костра, или наши, а потому Мандалов пополз по направлению костра, дав приказ чете, чтобы, по его выстрелу, люди с криком «ура!» бросались на турок.

С замиранием сердца ожидали мы сигнала — и вдруг грянул выстрел.

В один миг чета бросилась вперед, но турки дали залп, и двое четников упали, пораженные насмерть.

Упал также и славный наш воевода. Застонал он и свалился на землю. Я бросился к нему. Пуля пробила несчастному живот.

Я схватил на руки раненого и вынес его в сторону, а там «ура!» гремело все громче и громче, — турки бежали под натиском смелых повстанцев.

— Отче, умираю! — простонал Мандалов. Я благословил его крестом и стал успокаивать.

— Отче, аз умирам, но не доволен, что не вовремя умирам, не исполнив до конца дела! — еле проговорил воевода, а затем стал звать капитана Тренова, прибывшего в нашу чету. — Ты, Тренов, принимай чету, а я Господу душу отдаю... Дайте мне револьвер, я дострелюсь, нечего вам меня тащить, только себя и меня измучаете, а туркам живой я не сдамся... [336]

Голос раненого оборвался, он застонал и захрипел, а через несколько минут под мое напутствие его чистая, геройская душа отлетела в тот мир, где нет ни скорби, ни воздыхания.

Со слезами на глазах зарыли мы товарища и двинулись дальше.

По колени в воде шли мы вверх по горной реке, провожаемые с обоих берегов турецкими выстрелами, безвредными для нас, благодаря темноте. Начало светать, но Господь хранил своих воинов, и густой туман окутал всю теснину. Мы слышали над собою турецкие ругательства, а стрелять они уже не могли, так как подобная стрельба была бы бесполезною тратой патронов.

Только когда мы выбрались уже на безопасное место и могли сопротивляться, облака расползлись, и мы увидели турок, стягивающихся на соседней вершине. Заметив нас, они открыли огонь, но мы не нашли нужным отвечать на таком большом расстоянии и медленно отступали к удобной позиции. Вот здесь-то шальная пуля и задела меня за ногу, но ничего, — теперь рана почти зажила.

Запас наш истощился, 8 человек было среди нас раненых; надо было переправить их в Болгарию, и вот мы решили вернуться назад и 8 сентября перешли болгарскую границу.

Я поблагодарил священника за рассказ, пожал ему руку и, напутствуемый его благословениями, отправился к портному Ваневу, преотвратительно сделавшему мне мою обмундировку.

Когда проходим мимо военного клуба, меня вдруг остановил господин средних лет, довольно красивой наружности.

— Вы г. Борис Тагеев?— спросил он.

— Я самый.

— Позвольте познакомиться, я запасный капитан Винаров, только что из С.-Петербурга, где кончил артиллерийскую академию.

Действительно, в петлице его пиджака красовался академический значок. Я был очень рад этому знакомству, так как г. Винаров прекрасно говорил по-русски.

Вышел он в запас, так как вел дело против болгарского дипломатического агента в С.-Петербурге, Станчева, и, будучи офицером, не мог его закончить без ущерба для своей карьеры. Вообще г. Винаров оказался человеком беспокойным, плохим товарищем и в конце концов был исключен верховным комитетом из своих членов. Я [337] очень сожалел, что судьба меня столкнула с этим господином, но пока я был доволен, что имел собеседника и компаньона по путешествию до отряда Николова, так как Винаров тоже вдруг решил идти со мною в отряд повстанцев.

_____________________

Как я ни спешил, а выехать мне в назначенный день так и не удалось, пришлось отложить поездку на завтра, все что-нибудь да не успевал сделать.

Забежал в редакцию «Реформи» на площадь Словейково, чтобы сообщить редактору г. Галаганову, что поеду завтра.

Надо заметить, что газета «Реформи» представляет собою комитетский орган, а помещение редакции служит сборным пунктом комитета. Газета издается уже 4 года под руководством опытного журналиста и в высшей степени милого человека Галаганова, всецело преданного своему делу. Прежде она выходила ежедневно, затем 2 раза в неделю, а теперь только один раз, по субботам.

Последнее обстоятельство явилось следствием того, что 31 января 1903 года болгарское правительство, желая затормозить ход восстания в Македонии и подчиниться требованиям австрийской дипломатии, произвело повальный арест всех членов комитета. Был арестован генерал Цончев, Янков и другие; один подполковник Николов, вовремя предупрежденный, успел спастись бегством.

Однако не пощадила администрация и газеты. Редакция была запечатана, конфискованы машины в типографии, и все это до сего времени находится в министерстве внутренних дел.

Выпущенные под большие денежные залоги из-под ареста, македонцы однако поспешили основать совершенно открыто новую редакцию и, напрягая слабые денежные средства, создали-таки опять газету.

Теперь положение редакции и вообще комитета в Софии совершенно безопасно, так как приняты меры для охранения личностей и, как я уже упоминал раньше, правительство стало не на шутку опасаться повстанческих отрядов в Софии.

Ну, вот, зайдя в редакцию, я застал Галаганова.

— Едете? — пожимая мне руку, спросил редактор.

— Еду, но завтра, — отвечал я.

— Завтра, так завтра. Ровно в 5 часов я вышлю вам комитетский фаэтон; смотрите, будьте к этому времени готовы. [338]

Я обещал и, откланявшись, пошел в гостиницу «Балкана», этот повстанческий клуб.

Здесь я встретил Протогерова, который снабдил меня письмом к своему другу, поручику Балтову, находящемуся тоже в отряде Николова, а также давал дельные советы, что особенно необходимо из мелочей взять с собою.

Тут же за столом я познакомился с редактором «Автономной Македонии» г. Караевовым и прелестным комитетским врачом доктором Владовым.

— Ах, вот что, Борис Леонидович, — обратился ко мне Протогеров,— позвольте вам представить студента 4-го курса Петра Кирова; он тоже едет в ваш отряд, как повстанец, так возьмите его с собою в фаэтон, он вас встретит в Княжеве.

Я пожал руку худому, среднего роста, юноше и, конечно, изъявил свое согласие, объявив ему о часе нашего отъезда.

Публика в «Балкан» все прибывала и прибывала. Пришел и доктор Татарчев, председатель комитета внутренней организации, с которым меня познакомил несколько дней назад уехавший в С.-Петербург мой соотечественник г. Тур.

Это высокий красавец, брюнет с черной бородкой и мечтательно-томным взглядом. Этот человек играет видную роль в македонском движении тем, что успел взять в свои руки верховное управление делами внутренней организации и является непримиримым врагом верховного комитета, тормозящего дело. В начале 1903 года обе организации слились было в одно целое, но г. Татарчев, увидя превосходство комитета, испугался, что сама собою власть перейдет к генералу Цончеву, и снова сделал шаг назад от сближения с комитетом.

Доктор Татарчев сидит себе в Софии и якобы управляет восстанием в битольском районе, а также снаряжает четы из Софии. Но это одни слова, так как читатели увидят, что большинство чет внутренней организации, чувствуя несостоятельность своих неопытных начальников — сельских учителей, сами переходили под команду офицеров верховного комитета. Раскол между обеими организациями существует, но лишь во внешних административных сферах и только со стороны главарей внутренней организации, так как генерал Цончев всеми силами ищет соединения в одно целое всех повстанческих комитетов.

Уйди из дела доктор Татарчев и Борис Сарафов, [339] это соединение состоится, в противном же случае организации грозит еще третье подразделение на сарафовскую партию.

Рассмотрим теперь в нескольких строках личность доктора Татарчева.

Кончил он курс медицинских наук в Париже и был доктором в Солуни, где пленил красавицу — дочь греческого консула. Интересный македонец-доктор полюбил девушку и решился жениться на ней и вот, вопреки желанию родни девицы, он увозит свою невесту в Сербию и там венчается с нею.

Ненавидящие македонцев греки, озлобленные уже против Татарчева, родные его жены, только и ищут случая, чтобы погубить ненавистного доктора, и вот однажды на него поступает донос солунскому губернатору о причастности его к македонской революции. Татарчева арестуют и держат в тюрьме 2 года.

Из темницы доктор выходит с ореолом мученика в самый разгар деятельности комитета внутренней организации, бежит в Софию и избирается председателем. В его распоряжение поступают огромные суммы, взятые за выкуп американки мисс Стон, и совокупно с Борисом Сарафовым ведется агитация.

Правда, что Татарчев действует без такой шумной рекламы, как Сарафов, но укажите мне, что он делает? В чем сказывается его деятельность, на каком праве основаны его нынешние требования, чтобы верховный комитет с Цончевым и Михайловским во главе подчинились г. Татарчеву, благоденствующему в Софии и попавшему в председатели лишь потому, что отсидел 2 года в тюрьме за любовь свою к гречанке. Разве потому он может распоряжаться судьбами и жизнями сотен людей?

Г. Татарчев, быть может, прекрасный доктор, — не спорю, но, как администратор и стратег, он никуда не годится, — это истина. Даже и финансовая часть в его внутренней организации поставлена отвратительно. Четы внутренней организации обижают население и. не имея достаточных средств, занимаются для пропитания грабежом, за что и получили название «коцкари», т. е. разбойники, и одно время сами же македонцы просили Цончева избавить их от подобных освободителей.

Совсем иное мы видим в организации «верховного комитета», где председатель Михайловский. Авторитетный оратор, [340] он воодушевляюще действует на народ, лекции его слушают тысячи. Его побаивается и болгарское правительство, а книги и брошюры его о Македонии в нескольких изданиях распространяются по всему государству. Затем следует товарищ его, ныне избранный председателем генерал Цончев. Эта светлая личность, мало того, что стоит во главе организации верховного комитета, но лично начальствует отрядами, ведет общее направление кампании и сам, наравне с простыми чиновниками, разделяет все трудности похода, сражаясь рука об руку с повстанцами.

Я был в походе с генералом Цончевым, шел рядом с этим героем и открыто могу сказать, что более храброго, самоотверженного и вдохновляющего вождя я до сего времени не встречал.

Цончев участвовал во многих боях, был ранен и только с окончанием похода вернулся в Софию, скромно и незаметно, избегая оваций и встреч.

В дождливую, холодную погоду, измокшие и проведшие несколько дней в снегу, мы вернулись с генералом в сел. Рило, откуда инкогнито отправились в Софию, куда и прибыли 16 октября.

Будь общее дело освобождения в руках этого выдающегося генерала, уже стяжавшего себе славу и во время русско-турецкой и сербско-болгарской войн, — Македония не страдала бы более.

Гг. Татарчевы, Борисы Сарафовы и их сторонники, питающиеся средствами, жертвуемыми на освободительное дело, — вот главные виновники гибели македонского населения, так как, заботясь о своих личных интересах и соревнуя между собою из-за славы, они тормозят дело освобождения, вселяя раскол там, где должна быть только одна солидарность.

Я пишу эти строки не как партизан, а как человек, ищущий правды и освещающий тот корень зла, который врос в македонское освободительное дело. Мне одинаково милы все славяне и борцы за угнетенных братьев, но из этого не следует, чтобы я не мог наблюдать с критической точки зрения, кто из них прав, а кто виноват. Мне, русскому, виднее со стороны, тем более что благодаря разным случайностям, я имел возможность глубоко изучить современный македонский вопрос и близко ознакомиться с его прошлым.

Я не верил никому, я сам вникал во все и, лично [341] убедившись, выводил свое резюме на основании долгих наблюдений и анализов.

Вот в каком виде представляются мне гг. Татарчев и Цончев. Первый желает разыгрывать роль барина, не имея на то никаких прав, и хочет, во что бы то ни стало, подчинить себе человека, безусловно необходимого в организации, как главного вождя, несмотря даже на то, если бы это стремление повлекло падение всего дела. Цончев же, напротив, долго уклонялся от принятия на себя главенствующей роли в движении и до сего времени держится скромно и даже незаметно, пользуясь всеобщею любовью и уважением. Если бы он увидел, что для пользы дела необходимы во главе гг. Татарчевы и Сарафовы, то нечего сомневаться, что этот честный воин ни на минуту не задумался бы встать под их начальство; но в том-то и дело, что всем ясен вред, приносимый этими господами освободительному делу.

Еще одно лицо, с которым я познакомился накануне, был молодой подпоручик Настев, только что оправившийся от ран, полученных им во время боя при сел. Белице, и проявивший чудеса храбрости во время атаки турецкого лагеря. С небольшою четою Настев бросился на турок и под убийственным огнем бомбами обратил в бегство аскер, сделавшись хозяином всего лагеря. Раненый в грудь еще во время прошлогоднего восстания, когда был в отряде убитого мичмана Саева, Настев под огнем хоронил этого героя и жестоко отплатил туркам за смерть своего друга.

Теперь он хромал, нуля повредила ему ступню, а осколками гранаты была попорчена роговая оболочка обоих глаз, так что юноша почти потерял зрение, но, слава Богу, оно у него в настоящее время вполне восстановилось, благодаря заботам доктора Владова.

С Настевым я встретился в фотографии, где мы и снимались группой.

Но вот и еще один герой, о котором я не могу не сказать несколько восторженных слов, тем более что г. Бербенко (Кирилов) почему-то счел нужным замолчать о нем в «Новом Времени».

Этот герой, признанный всеми, начиная с генерала Цончева и кончая простым четником, тем более интересен для нас, что он наш русский соотечественник, прибывший сюда, как убежденный славянофил.

Этот юнак Ромуальд Григорьевич Пржевальский, племянник знаменитого нашего путешественника. Родился он [342] в 1870 году в Белоруссии (в Витебской губернии). Отдаленный его предок был запорожский казак, пожалованный за боевые отличия в польские дворяне знаменитым польским королем Стефаном Баторием.

С тех пор род Пржевальских, вследствие постоянных родственных связей с польскою шляхтой, постепенно ополячился, почему Ромуальд Григорьевич и является поляком. Окончив витебскую гимназию, а затем с.-петербургский университет, он занялся адвокатскою профессией, сотрудничая в наших русских изданиях, как-то в «С.-Петербургских Ведомостях», в «Руси» Гайдебурова, в «Сыне Отечества», в «Славянском Веке» и в «Известиях Славянского Благотворительного Общества».

Его брошюра «Долой отжившие девизы» была переведена и на польский язык, так как автор в ней ставит польский вопрос на общеславянскую основу. Как последователь политической теории московского профессора Чичерина, Р.Г. Пржевальский славянофил-федералист и, по принципу общеславянской солидарности, бросил свои работы в С.-Петербурге и приехал на Балканский полуостров, чтобы принять участие в македонском восстании.

Находясь в разлогском повстанческом отряде, Пржевальский участвовал в славном деле при Белице 19-20 августа, в атаке на Семковский пост и в сражении у Мехомии (Разлог), где, находясь в резервном отряде генерала Цончева, был свидетелем-очевидцем турецких зверств в этом городе. В Белице и на Семковском посту Пржевальский дрался, как простой четник, будучи в чете храброго подпоручика Дмитра Заграфова, ныне находящегося со мною во время моей поездки по Европе в качестве уполномоченного верховным комитетом.

Эта чета находилась в отряде полковника Янкова.

Во время Семковского боя, когда после ночных турецких залпов с поста чета рассеялась, чтобы не вступать в бой с турками, так как при чете находилось множество обезоруженных беженцев, Пржевальский остался совершенно один в Балканском лесу в виду турецкого поста и, переночевав здесь, утром стал пробираться на вершину, занятою четою.

Турки заметили ползущего человека и открыли по нем убийственный огонь. Полковник Янков рассказывал мне, что положительно был уверен в гибели Пржевальского, но каким-то чудом он возвратился невредимым. [346]

Прекомично рассказывал мне об этом деле сам Ромуальд Григорьевич.

— Поднялся я это часов в 6, — уже начало светать, — и вижу, что остался один-одинешенек. Осмотрелся кругом, а недалеко от меня еще два четника. Потолковали мы, что делать, да и решили подниматься наверх, где предполагалась наша сегодняшняя позиция.

Только это мы поползли, а турки-то с поста давай нас осыпать пулями, да как, словно из сита какого-то сыплются куршумы. Мои четники, смотрю, скатились кубарем вниз один за другим, а я напряг силы, да давай Бог ноги наверх. Заметил, видишь, камень один, — ну, думаю, скроюсь за ним и оттуда буду угощать из своего карабина эту сволочь. А по мне, как по зайцу, палят. Весь в поту, забывши уже об опасности, я докарабкался до камня, перевел дух, схватил винтовку, гляжу, а экстрактор-то не действует. Проклятый «коцкарь» Тодор Блогов, этот воевода внутренней организации, мало того, что сам удрал от боя, а мне, русскому добровольцу, еще ружье подсунул с изъяном. Я человек не военный, ружья не видал близко, где же мне его сразу распознать, ну, и принял, какое есть.

Помянул я крепким словом этого идиота, радуясь, что попал, наконец, в отряд верховного комитета, бросил винтовку, схватил свой наган, уложил его на упор и на 400 шагов начал угощал турок, отвечая на их рой пуль. Веришь ли, мой друг, никогда я не думал, что смогу так прекрасно стрелять. Или опасность мне помогла, — не знаю, только те фески, что намеревались спускаться вниз, чтобы затем лезть ко мне на мою крепость, или падали, или возвращались обратно.

Тем временем стрельба все продолжалась, а полковник Янков послал мне людей на помощь и начал сражение. Воспользовавшись благоприятным мгновением, я оставил закрытие и благополучно добрался до своей четы.

— Да, — прибавил Пржевальский, — будь это не турки, а наши, из меня бы получилось хорошее решето. Во много сотен патронов обошелся я турецкому султану, и все даром.

Как мне говорил генерал Цончев, Пржевальский необыкновенно храбр.

Так, однажды, осматривая позицию, генерал увидел впереди нее под самым турецким постом фигуру голого человека, копошившегося около речки.

— Кто это? — спросил Цончев, глядя в бинокль. — Господа, [344] да это Пржевальский, посмотрите, моется, а винтовку положил возле себя. Ведь его турки расстреляют, как куропатку.

Послали человека, но пока тот еще спускался с горы, турки открыли по храброму русаку огонь, а тот преспокойно оделся и стал возвращаться к позиции, как ни в чем не бывало.

— Что это вы, батенька, как рискуете? — спросил генерал Пржевальского. — Ведь вас могли укокошить, так невозможно.

— Эх, ваше превосходительство, — махнул рукою русский четник, — я решил уж лучше помереть, чем не воспользоваться водицей, вши заели до полусмерти, ведь месяц не раздевался, а от них беспокойства хуже, чем от турецких пуль.

Вот каков один из моих боевых друзей, прибывший сюда из матушки России.

В 4 часа Винаров, Бербенко и я были в сборе, и к крыльцу дома подкатил фаэтон, запряженный четырьмя конями. Возница, верный комитетский человек, должен был нас доставить в Дупницу, откуда уже специальный делегат организации Илиев направит меня и Винарова дальше, так как вряд ли Бербенко посвятят в глубочайшую тайну комитета, в местонахождение отряда.

Мы простились с провожающими нас друзьями и четверка коней понесла нас по задним улицам Софии.

Увижу ли я вновь эти чистенькие домики и пеструю толпу шопов, (Население Софии называется шопи. Еще под турецким игом они с палками в руках (сопи) двинулись на Царьград. Народ здоровый и рослый, особенно шопки, удивительно крепкого сложения, крупные, с богатыми формами, любо смотреть.) любопытно посматривающих на наш нагруженный экипаж.

Но вот и София осталась позади и как бы вся ушла в зелень окружающих садов. Справа величественно подымается темный Витош, слева ряды невысоких гор. Вот и лагерь, — группа солдат в белых сапогах бегает, пробуя и разминая новую обувь, Это все запасные 12 и 13 призыва, получают одежду из неприкосновенного запаса. Болгарская армия быстро мобилизуется и приводится в военное положение, — повсеместно идут приготовления к войне и войска стягиваются к границе.

Какой благоприятный момент для нападения на Турцию, армия которой положительно деморализирована в настоящее [345] время. Неужели болгарское правительство не воспользуется этим случаем, а пропустит момент, думаю я, это было бы равносильно предательству.

Приближаемся к живописному местечку Княжеву, куда князь Фердинанд ездит постоянно на охоту. Красивый лес раскинулся по откосам гор, а в дефиле приютилось небольшое село. Здесь же пивоваренные заводы с садами, где играет по праздникам музыка и целые толпы софийских жителей съезжаются, благодаря электрическому трамваю, пить пиво и заедать его пряными кэбабчи, т.е. изжаренными на вертеле почками, печенками молодых барашков и особенными, очень ароматическими сосисками.

Здесь, несколько дней назад, я сидел и пил пиво со своими друзьями, болгарскими офицерами, и ходил осматривать питомник фазанов для княжеской охоты. В Княжеве также находится школа запасных подпоручиков.

Надо заметить, что в Болгарии нет вольноопределяющихся в том смысле, как у нас, а молодые люди с средним и высшим образованием прямо поступают в эту школу и, по окончании ее, выпускаются запасными подпоручиками. В отличие от прочих нижних чинов они носят вокруг погон наш трехцветный шнур. Желающий же служить на военной службе в офицерских чинах должен, по окончании этой школы, держать вместе с юнкерами выпускной экзамен при военном училище.

Но нынешний военный министр Савов не поощряет этого и не очень долюбливает в строю офицеров, не окончивших полного курса военного училища.

В Княжеве нас встретили офицеры, а также и Настев, и мы распили прощальную кружку пива. Хорошо оно в Болгарии, это пиво, нежное и вкусное, гораздо лучше наших дурдинских и калипкинских микстур.

Тут же я узнал, что в войсках опять объявилось несколько случаев побега солдат в ряды повстанцев. Бегут все македонцы и некоторые уносят с собою оружие. Пропало множество винтовок.

Один оружейный мастер, македонец, предан военному суду за то, что вез 60 казенных винтовок и по пути передал их высланным от комитета людям. По прибытии в полк он заявил, что ружья по дороге были украдены. Этот мастер жестоко поплатится за свой поступок, но разве это не геройский подвиг с его стороны, в то время, когда в комитете каждая магазинка ценится чуть ли не на вес [346] золота. И вдруг 60 ружей, — это такая услуга, которую Македония не забудет герою мастеру, теперь томящемуся в тюрьме.

Всюду и везде на каждом шагу самоотверженность, всюду бескорыстная жертва, начиная с положения, кончая жизнью. Разве это не достойный лавров подвиг, когда несколько дней назад около Кратова чета была окружена турками, надо было пробиться сквозь них, и вот македонец Стонча Цветков с зажженными бомбами в руках бросается один к туркам и, швырнув их в толпу, сам погибает с нами вместе, а чета прорывается сквозь расстроенную турецкую массу.

И сколько, сколько подобных примеров можно привести из боевой деятельности повстанцев!

Но из-за чего все это делается? Наград, кроме черного деревянного креста, ожидать никто не может, да и тот памятник не каждому повстанцу достанется в удел. Существование самое безотрадное; именно-то здесь, кроме холода, голода и невзгод, ни офицеры, ни четники ничего другого не найдут. Что же влечет такую массу героев на служение тяжелому македонскому делу?

Любовь к родине, жажда освобождения от турецкого гнета и вера во Христа, поруганная и уничтожаемая жрецами всерастлевающего корана. Вот что придает гигантскую силу славным борцам.

____________________

Только что собрались мы садиться в экипаж, как ко мне подошел прекомичного вида господин. На нем был повстанческий коричневого цвета костюм с зелеными кантами, на ногах войлочные наушта (краги) и опинци (кожаные башмаки), а на голове спортсменский каскет. Он стоял и улыбался, глядя на меня в упор.

Я окинул этого человека с головы до ног и не мог не улыбнуться, до такой степени он был неуклюж в этом своем одеянии.

— Вы меня не узнали, г. Тагеев? — спросил он.

— Нет, — кто вы такой?

— Я студент Петр Киров, восстанник, которого вам за обедом в «Балкане» отрекомендовал г. Протогеров.

— Извините, я вас совершенно не узнал, так вы изменились в этом костюме.

— И какого черта ты нарядился чуть ли не в Софии? — грубо вмешался в разговор Винаров, обращаясь к [347] студенту, — иди вперед пешком и за Княжевым ожидай нашего экипажа, а то долго ли, чтобы и тебя, и нас задержали стражаре.

Мне даже показалось обидным за тон Винарова, и я сделал ему по поводу этого замечание, а студент преравнодушно выслушал капитанский выговор и побрел себе вперед.

Мы тронулись дальше.

Погода стояла чудная, ясная, но ночь обещала быть холодной, ибо с гор потянул очень свежий ветерок. Я достал из кузова свое форменное офицерское пальто и закутался в него.

Однако, думал я, если уже здесь пронизывает до костей холодом, то что же будет там, на Балканах? Но надежда на плотную одежду и толстые шерстяные фуфайки придавала мне бодрости. Ведь на Памирах тоже было холодно и тяжело, а ходил же, слава Богу.

Но тут же возникало сознание, что то было целых 11 лет тому назад, когда и сил, и энергии было побольше, да и жизнь еще потрепать не успела, а теперь все же организм подточен проклятым червем времени.

Мы выехали за Княжево и стали втягиваться в дефиле Владая, где нас ожидал наш студент, которого мы окрестили прозвищем «восстанник». Он охотно согласился сесть рядом с возницей, и мы тронулись дальше. Сумерки уже совершенно спустились на землю, и мрачное ущелье совершенно утонуло во тьме.

Вдруг впереди нас показались два фонаря и почти над нашими головами с правой стороны вдоль отвесной скалы, по высокой насыпи, пыхтя и громыхая колесами, пронесся поезд.

— Откуда это идет линия? — спросил я Винарова.

— Это из Радомира в Софию.

— Так почему же мы не воспользовались этим путем? — удивился я. — Ведь от Радомира до Дупницы всего, кажется 4 или 5 часов езды.

— А потому, — отвечал Винаров, — что на станциях железной дороги строго следят за всеми, кто только собирается отправиться в четы, — ведь разве вам неизвестно, что наше правительство всеми мерами препятствует развитию восстания и(?) все восстанцы, согласно закона 1896 года, изданного при Стоилове, преследуются наравне с простыми разбойниками?

— Позвольте, это что-то несуразное. Как же так? Всюду [348] я в Болгарии только и слышу: «да здравствует Македония», а тут на тебе вот: люди, которые идут защищать веру и своих братий, преследуются наравне с ворами, грабителями?

— Ну, вот увидите сами, — сказал Винаров, — наше правительство, само начавши в 1895 году восстание и организовавши даже четы, теперь их преследует, да еще как! Видите, мы даже в форме не смеем ехать и пробираемся как воры какие-то, к сборному пункту отряда.

Наше правительство больше боится македонцев, чем турок, так как оно хорошо понимает, что македонцы никогда ни последуют примеру восточно-румелийцев, а жаждут самостоятельного бытия. Вот наше-то правительство и понимает, что, управившись с турками, оно принуждено будет подавлять новую революцию в Македонии против себя и если не сейчас, то в непродолжительном будущем. Так пусть же ослабеет македонский элемент под турецкими ятаганами и будет менее страшен в этом отношении, — вот главный принцип Рачо Петрова и большинства наших министров.

Мы приближались к оврагу Голого Бордо, на дне которого раскинулась болгарская деревушка, а вдали справа держалось огромное зарево.

— Никак пожар, да еще какой сильный! — воскликнул я.

— О, нет, — успокоил меня Винаров, — это горят постоянно каменноугольные копи Перник; они расположены почти возле самой радомиро-софийской железной дороги; одна из мин загорелась от солнца и уже много лет безостановочно горит.

Тут я заметил целую массу электрических фонарей недалеко от видневшегося огненного снопа, подтверждавших слова капитана, что здесь должен был быть какой-нибудь завод.

Огромный диск золотистой луны медленно выплывал из-за черного силуэта мощного Витоша и серебрил каменистое шоссе, по которому уже в гору тащился наш фаэтон.

Мы сошли на землю и направились вперед пешком.

Миновав Голый Бордо и спустившись с крутого откоса, мы въехали на довольно плоскою равнину и перед моим глазами, как гигантская черная куча, выросла горная громада.

— Это и есть планина (гора) Рила, — пояснил мне студент. — Посмотрите, видите, словно костры по всей горе?

— Вижу. [349]

— А знаете, что это горят леса по всей планине? Подлецы турки выжигают все, что только возможно, чтобы повстанческие четы не могли укрываться в лесах. А какие леса гибнут — ужас! — вздохнул студент.

Мы снова сели в фаэтон и въехали в небольшую болгарскую деревушку Кранец.

В небольшой горнице постоялого двора за столом расположилась наша компания и к ней присоединился молодой народный учитель, а также несколько поселян.

Появилось из погребца евксиноградское вино и мы принялись закусывать незатейливыми блюдами вроде творожного сыру и винограда, который здесь повсеместно превосходный.

Сейчас же затеялся разговор между Винаровым и учителем на тему о предстоящих выборах. Учитель оказался из партии социалистов и отрицал все существующее в Болгарии, ругал и князя, и министров, порицал и повстанцев, ну, словом, все, что только было на свете, почему я и заключил, что у этого господина, вероятно, больной желудок.

Население, по-видимому, сильно настроено уже против оппозиции и вряд ли последняя возьмет верх на предстоящих выборах. Все присутствовавшие, кроме социалиста-учителя, были ярые стамбуловцы; сам хозяин тоже признавал себя таковым же, но это не мешало, чтобы вся хата была украшена портретами русских государей и даже картиной, на которой изображено священное коронование благополучно царствующего Государя Императора Николая II.

Я повел разговор на тему об освобождении Македонии, и в конце концов мои стамбуловцы с умилением качали головами и приговаривали: «да без России ничего не сделать, наша освободителка не оставит и македонцев».

Где же в Болгарии настоящий стамбулизм среди народа? — нет его. Болгары все русофилы и любят Россию, веруют в нее и надеются только на свою великую покровительницу.

Светало, когда мы приближались к Дупнице, над горою Рило держался густой дым от горящего леса, в воздухе было сыро и холодно, и вот, гремя бубенцами, наш фаэтон въехал в совершенно турецкого типа городок, лежащий в глубокой котловине и вполне оправдывающий свое название Дупницы, т.е. расположенного в яме.

Борис Тагеев.