СИРОТИНИН А.

ЧЕРЕЗ МАКЕДОНИЮ И БОЛГАРИЮ

Из путевых заметок

I.

Македония! При одном этом слове в уме возникает кровавый призрак раздора и войн — не за расширение территории, не за открытие новых торговых рынков, а за основное и первичное достояние человека — за право на жизнь. Нет страны, которая была бы в такой мере пропитана слезами народа, кровью его детей. Бомбы, динамит, взрывы поездов, убийства из-за угла, грабеж и пожар деревень, бесчеловечная резня куцо-валахов греками, греков болгарами, болгар и сербов арнаутами, и над всем этим насильническая орда турок, бессильных водворить спокойствие, но достаточно еще могущественных, чтобы во имя порядка расстреливать и мучить порабощенную христианскую райю, — вот содержание понятия, которое мы обозначаем словом: Македония. Это — неугасающий огонь волнений, где, то замирая, то разгораясь, тлеют искры пожара, который каждую минуту готов вспыхнуть и осветить своим заревом не Турцию только, а все славянство и Европу. Это — лакомый кус, над которым стоят великие державы, не позволяя, чтобы он достался кому-нибудь одному. Это, наконец, — одна из тех частных территорий, на которой предстоит практически разрешиться властно теперь [1034] ставшему перед европейской цивилизацией общему вопросу о справедливой установке международных отношений, понимая здесь слово “народ” не только в политическом, но и в этнографическом смысле. Родственное чувство давно уже инстинктивно подсказало России важность для нас македонского вопроса. Указанная выше общая задача, в разрешении которой России придется, может быть, сыграть главную роль, усугубляет эту важность, и потому, хотя македонских впечатлений у нас в настоящее время и у себя дома слишком достаточно, русскому человеку, который желает сознательно относиться к своей родине и славянству, следует ознакомиться с современным положением Македонии. Это было одной из причин, почему, проезжая из Афин в Царьград и Болгарию, мы заехали в Македонию. Редко кто из русских попадает в эту славянскую глушь. Кое-что удалось нам видеть, кое-что мы услышали и узнали от местных жителей. Может быть, эти беглые македонские впечатления в связи с переживаемыми теперь Болгарией смутами будут нелишни для читателя.

II.

Мы подъехали к Македонии с Эгейского моря рано утром. Грозою приветствовал нас материк. Разбуженные короткими, точно пушечные выстрелы, ударами грома, мы с товарищем выглянули в окно: дождь, не виданный нами уже два месяца, лил вовсю, точно предвещая ожидающие нас в Македонии впечатления. Но, когда мы оделись и вышли на палубу, грозовая туча на краю горизонта улетала в даль, а впереди перед нами спускался с горных уступов главный македонский город Солунь. Море все пестрело от лодок и красных фесок. Лодочники — евреи и турки — красивый, точно на подбор народ, с темными, спадающими на лоб из-под сдвинутой на затылок фески кудрями и мощною, открытою грудью зазывали нас к себе. Едва опустился трап, как пароход зароился от них, и нашим чемоданам пришлось бы плохо, если бы portier отеля не освободил их от услужливых рук перевозчиков.

Осмотр вещей в общем был довольно легок и скор. Впрочем, зная строгость турецкой цензуры, каждый из нас заранее запрятал в карман все путеводители и книги. Только у одного из пассажиров, почтенного и пожилого педагога, остались в чемодане почтовые карточки с видами, среди которых находились снимки с классических статуй голых Геркулесов и Венер. Все Венеры, как опасные для государства падишаха, были конфискованы, и наш почтенный спутник очутился в нескромной роли соблазнителя невинных подданных султана. [1035]

Двое здоровенных молодых турок или евреев — их не всегда отличишь в Салониках — усевшись на козлы, водворили нас в отель “Империаль”. Перед нашими окнами, пестрея лодками, расстилалась водная равнина Белого Эгейского моря, нежного, ласкающего, мягкого и как-то особенно светлого в это раннее утро, а вокруг, несмотря на раннюю пору, уже кипела жизнь, зазывая нас в [1036] город.

Город Солунь, или Салоники, а еще вернее — Фессалоники, назван так по имени сестры Александра Македонского. Более 2.000 лет, как смотрятся они в зеркальное море. Здесь когда-то в изгнании ходил по берегу и тосковал по своему Риму Цицерон. Здесь апостол Павел устроил первую христианскую общину. Здесь, на родине св. Кирилла и Мефодия, зачалось наше славянское просвещение. Но теперь и следов от этого почти не осталось. О римских временах еще напоминает триумфальная арка Галерия, от христианских осталось несколько церквей, обращенных в мечети, а от позднейшего времени след прожорливых хищников средневековья, венецианцев, — Белая башня, теперь тюрьма. Все остальное смыло время и турецкое владычество.

Теперь Солунь — второй после Царьграда торговый город Турции. Представьте себе узенькую набережную, где прямо о мостовую тихо плещется море, и на подъеме не особенно высокой горы две параллельные морю улицы, перерезанные бесчисленными рядами мелких, извилистых, грязных и узеньких-узеньких уличек, к которым скорее пристало бы название закоулков, — вот вам и вся Солунь. Из улиц самая дальняя от моря — тиха и безлюдна. Будь Солунь русский город, она непременно получила бы название дворянской: нет там ни магазинов, ни присутственных мест. На улицу смотрят только окна частных домов, да и те заставлены густо переплетенными деревянными решетками, чтобы любопытный взгляд прохожего не проник в гаремные тайны какого-нибудь турецкого бея.

Зато серединная улица, Вардарская, полна жизни и движения. Это — главная торговая артерия Солуни, Тут, как в любом восточном городе, вся жизнь вынесена на улицу. Тут и кушанья готовят у вас на глазах, и пьют, и едят, стригутся, бреются, шьют сапоги, расправляют фески. Грудами валяются на улице зеленые арбузы и желтые дыни. Виноградное деревцо прилепилось к стенке и перекинуло свои ветки на другую сторону. Сочные кисти винограда висят прямо над вами, а, внизу гроздья в корзинах лежат, готовые для продажи. Грязь, шум, движение, звонкий крик мальчишек, зазывающих в лавки покупателей, ржанье ослов, навьюченных кладью так, что из-за нее торчат только ослиные уши, конка, перед которою бежит и трубит в рог молодой турок, разгоняя с дороги народ; на зеленом фоне овощей — красные фески, длинные полосатые халаты евреев, черные няньки-эфиопки. Разноцветная, полная жизни и ярких красок толпа! Пересекающий Вардарскую улицу крытый базар выводит на набережную.

Здесь картина меняется. Это — более европейская часть города. Шляпы вытесняют фески. Тут все лучшие гостиницы, рестораны, кофейни. Вечером, когда спадет жар, на улицу выносятся столики, во все стороны шныряют лакеи, разнося кофе, мороженое или ужин, и тогда уже пешеход только с [1037] трудом может пробраться посреди столов, там, где оставлена узенькая полоска для прохода конножелезной дороги.

Прислушиваясь к говору пестрой солунской толпы, вы услышите самые разнообразные языки, но преобладают турецкий и испанский. На последнем говорят евреи, переселившиеся сюда из Испании во время еврейских гонений при Филиппе III. Они составляют половину 125-тысячного населения Солуни и среди прочих евреев гордятся чистотою своей крови. Среди них нет [1038] ни одного блондина, и с нашими евреями они не хотят вступать в браки. Халаты они носят такие же длиннополые, как и наши евреи, но пейсов нет и следа. Еврейки не бреют голов и в своих зеленых головных повязках и шелковых платьях, с грудями, даже у 80-летних старух почти обнаженными до самого пояса, смотрят выходцами из средних веков. В руках евреев почти вся торговля Солуни и — удивительно! — хотя евреи — самые верные и надежные подданные султана, турки, кажется, их так же мало любят, как у нас поляки и малороссы.

Из христианского населения — всего больше греков. Они — владельцы всех ресторанов и отелей. Греческий язык раздается повсюду. Славянской речи почти не слышно. Две-три болгарских надписи на базаре, да и то такие мизерные, что их с трудом можно отыскать среди множества греческих, турецких и еврейских вывесок, две болгарских книжных лавки в узеньких, извилистых закоулках да болгарская гимназия — вот почти все, что можно найти славянского в главном городе славянской Македонии. Славяне — вообще не мастера налагать свой отпечаток даже на те города, где они составляют большинство, и готовы фигурировать под какой угодно вывеской: мадьярской в Новом Саде, немецкой в Сараево, итальянской в Реке, а в Солуни они — в меньшинстве. Это — один из тех городов, которые, как немецкая Лодзь или польский Львов, чужеземным народом тяготеют над местным населением.

Солунь по виду спокойна, но под этой спокойной внешностью кипят народные страсти и то и дело прорываются наружу, давая тогда полную волю турецкому зверству. Когда мы были в Солуни, вся болгарская гимназия от последнего сторожа до директора была арестована; греки, которым турки покровительствуют, стреляли на набережной в болгарского доктора Николова и смертельно его ранили. Беда человеку, который выдвинется, как народный деятель: если его не убьют греки, то засадят в Белую башню турки. Когда у нас теперь происходят убийства, мы утешаем себя, по крайней мере, мыслью, что они минуют, когда пройдет революция; у турок вечная революция, и порядок, как в старой Польше, держится беспорядком. Впрочем, я не знаю, можно ли даже назвать порядком турецкие порядки. Мстительность и жестокость турок равняется их бессилию и тупости. Я хотел отправить письмо по турецкой почте и попросил в магазине написать мне адрес по-турецки. “Как, вы хотите послать письмо через турецкую почту? Оно не дойдет”. — “Но в письме нет ничего особенного. Наконец, я пошлю хоть открытку”. — “Не советую вам: и ее конфискуют. Ведь здесь есть русская почта. Вы не знаете, что такое турки, и как мы здесь живем. Это [1039] ужасно!” Так и пришлось пойти на русскую почту, которая замечательна тем, что в ней ни один чиновник не понимает по-русски.

Пока турки конфискуют невинные открытки и преследуют путеводители и капитолийских Венер, македонские волнения, которые, как всякое революционное движение, будучи сильны не столько своей собственной силой, сколько слабостью и неспособностью противника, только усиливаются.

Турецкие порядки и меры турецкого благоустройства предстали нам в неприкрашенном цвете, когда мы выехали из Солуни. Мы ехали в Константинополь через Болгарию и потому пересекли всю Македонию с юга на север до сербской границы, проехав по местам, которые служат всего чаще ареной македонской резни. Поезд был целиком заполнен турецкими солдатами и офицерами. Солдаты — из Сирии и Малой Азии, грязные, оборванные, растерянные и... жалкие. Офицеры такие же грязные, но с диким, зловещим огоньком в глазах, едят арбузы — семечки и объедки бросаются прямо на пол вагона, вода течет по рукам туда же, и образуется грязная лужа, так что пройти нельзя. На нас и наши книги они бросают косые и недоверчивые взгляды. По всему полотну дороги и в деревнях расставлены караулы: они встречают поезд и отдают ему честь. На каждой станции — войска. Насилие, наездничество и хищничество чуется в воздухе. Это — не обыкновенный поезд: это — дикий военный набег, род спартанских криптий, охоты на славянских илотов.

Мы видели этих илотов. Высокие, плотные, стройные, они состарились преждевременно. Вниз опустились длинные усы. На лице прорыли свой след резкие складки морщин. В глазах, глубоко впавших в орбиты, написаны страх, запуганность и ненависть. Сегодня эти люди — покорные рабы, а завтра — гайдуки, что, сражаясь “за крест честной и за свободу золотую”, не задумываясь, прирежут горло врагу. Дикость и насилие никогда еще не приносили успокоения: в отчаявшемся и бесправном человеке они пробуждают зверя. Македония — страна, где каждый видит в соседе врага и жмется в свой угол, как прижались к горе маленькие, серые, такие же жалкие и оборванные, как люди, домики одного из главнейших македонских городов Велеса. Куча жалких человеческих гнезд, выставленных на добычу турецкому хищнику.

Ужасная жизнь! Смотреть на нее издали тяжело. Густыми слоями тумана ложатся на душу давящие впечатления, и, когда наш поезд, миновав Скоплье, переехал наконец границу, у нас обоих, как у людей, после долгого пребывания в запертой и душной комнате почувствовавших вдруг свежий прилив [1040] воздуха, невольно вырвался вздох облегчения, и мы оба, точно по уговору, сказали: “Слава Богу, вырвались наконец из Турции!”

И странное дело! Граница между Турцией и Сербией условная. То же яркое синее южное небо раскинулось над нами. Такие же горы нас окружали и там, с полей смотрели на нас те же темные, с задумчивой поволокой, красивые сербские глаза, но отчего же все так изменилось? Горы разукрасились деревьями; зазеленели поля и огороды; нет места пустого и необработанного; всюду видна спокойная и мирная работа. Местность и люди были те же, да не такие же. Великое дело — свобода! Чтобы быть плодотворным, человеческий труд должен стать вольным. Там, где дышать нечем, не спорится работа, и нет Божьего благословения земле, где царит насилие и произвол.

Сербия мала; в борьбе за свою самостоятельность она истощила свои силы и ослабела, но она свободна, и мирно и тихо течет ее патриархальная жизнь. Когда из Македонии мы въехали в сербский Ниш с его белой церковью на просторной площади, с его беленькими, одноэтажными домиками, выглядывающими из-за зеленой листвы тополей, с его тихим бульваром над желтой Нишавой, где по вечерам под звуки военной музыки мирно прогуливаются городские обыватели, на нас повеяло теплой лаской родных воспоминаний, патриархальной семейственностью Орла или Чернигова, и захотелось сказать вслед за Бальмонтом:

Славяне! вам светлая слава
За то, что вы сердцем открыты,
Веселым младенчеством нрава
С природой весеннею слиты.
К любому легко подойдете,
С любым вы сойдетесь, как с братом,
И все, что чужого возьмете,
Вы топите в море богатом.
Враждуя с врагом поневоле,
Сейчас помириться готовы,
Но если на бранном вы поле,
Вы тверды и молча суровы.
И снова, мечтой расцвечаясь,
Вы — где-то, забывши об узком,
И светят созвездья, качаясь,
В сознании польском и русском.
Звеня, разбиваются цепи,
Шумит зеленея дубрава,
Славянские души — как степи.
Славяне, вам светлая слава!

Зашумит ли наконец когда-нибудь свободно и широколиственно славянская дубрава? Разобьются ли цепи, сковавшие Македонию? Разобьются, конечно! Турки, может быть, потому так и дики, что сами чувствуют свою слабость. Когда-то турецкий [1041] бунчук развевался с высоких башен Буды, в Белграде еще недавно сидел турецкий паша, а София перед освободительной войной была другим Велесом. А теперь на всем огромном пространства мадьярско-сербской равнины, где когда-то безнаказанно хозяйничал турецкий наездник, нет и следа турок. Разнесло и развеяло их ветром истории. В Белграде только одна единственная мечеть напоминает о турецком квартале, а София стала европейской столицей. Конечно, Россия одна не пошлет теперь своих сынов освобождать Македонию, а другой России нет. Но Македония — вечно действующий вулкан, грозящий всей Европе извержением, и при первом же историческом катаклизме его лава снесет из Македонии турок. Бог терпит только до времени. Может быть, еще не пришел час, но он придет, и к нему должны быть готовы и балканские государства, и Россия, а для этого мы должны себе выработать твердый, ясный и определенный взгляд на македонский вопрос.

III.

Македония — пестрый винегрет народностей, перемешавшихся одна с другой, как змеи в клубке. От этнографической карты Македонии рябит в глазах: народы вкраплены здесь друг в друга так, что и отделить их невозможно. Рядом с куцовалашской деревней стоит греческая, в одном и том же селе одна половина хат — албанские, другая — славянские. При этом запутанность и сложность македонского вопроса удваивается от различий религиозных, вероисповедных и церковных. Среди христиан, а особенно у албанцев, идет борьба между католичеством и православием, а у православных не прекращается резкий и крайне напряженный спор между греческой вселенской патриархией и болгарскими экзархистами. Много славян омусульманилось и под именем помаков, сохранив вполне свой славянский язык, держится от прочих славян совершенно особо. Все это, как мы уже сказали, делает из несчастной страны склад горючего материала, готового при южной страстности и живости темперамента вспыхнуть от одной искры. А любители пожаров всегда найдутся... Главный элемент раздора дают этнографические отличия, и именно они и в целях справедливости и в интересах выгоды, всегда согласной со справедливостью, должны определять русскую политику в македонском вопросе.

Как ни много народностей в Македонии, спор, однако, ведется главным образом между двумя из них — греческой и славянской. Греки, которым с раннего детства кружат голову пары давних воспоминаний, живя только в южной части Македонии, заявляют притязания на всю Македонию, хотя жалкие лохмотья давно сгнившей византийской пурпуры императора ромеев под [1042] громким названием исторических прав — единственное основание для их претензий. По статистическим данным, опубликованным в трудах Карла Oestreich'a и Peucker'a, не говоря уже о славянских работах Жупанича, Кънчева, Гончевича и др., из трехмиллионного населения современной Македонии славян живет там более половины всего населения, а греков всего только 240.000. Реальная политика не может считаться с сентиментальным романтизмом исторических реставраций, и на жалкие претензии греков не стоило бы обращать внимания, если бы они, пользуясь покровительством вселенской патриархии и султанского правительства, не высылали безнаказанно в Македонию своих банд, которые с ножом в руках угрожают не только правам, но иногда и жизни славян. В этой борьбе для России, как славянской державы, возможно только одно: стать твердо за бесспорные права македонских славян.

Но именно здесь и начинается гордиев узел македонского вопроса. Славянский характер Македонии бесспорен. Еще византийцы называли Македонию Словенией, но к какому из славянских народов принадлежат эти македонские “словенцы”, — вопрос чрезвычайно темный и запутанный. Болгары считают их болгарами, сербы — сербами. Серб Гопчевич не признает даже существования болгар в Македонии; болгарский этнограф и сам македонский уроженец Кънчев не нашел в ней ни одного серба. Можно бы за решением вопроса обратиться к незаинтересованным ученым, но и здесь мы столкнемся с вопиющими противоречиями. Ястребов, в должности консула имевший возможность хорошо изучить Македонию, решительно становится на сторону сербов. П. Н. Милюков и А. А. Башмаков, лично объездившие Македонию, уверяют, что она заселена болгарами. Таким образом мало того, что македонских славян душат турки и режут греки и албанцы, они еще служат объектом братоненавистнической болгаро-сербской распри, и славянская Македония не может ни найти стойкой и согласной помощи со стороны соседних независимых славянских держав, ни сама дать сконцентрированный отпор чужим притязаниям, потому что разъедается глубокой внутренней язвой. На чью же сторону в этом споре должна стать Россия? Иначе говоря, на чьей стороне правда — на болгарской или на сербской?

Может быть, ни на той ни на другой. Последняя научная попытка решить македонский вопрос принадлежит белградскому профессору I. Цвиjичу. В своей книге “Проматраньа о етнографиjи македонских словена” (Београд, 1906) он защищает мнение, высказанное еще раньше А. В. Амфитеатровым, что македонцы представляют собою зыбкую массу, еще не окристаллизовавшуюся в определенное этнографическое образование. Язык [1043] и быть их дают возможность разных заключений об их народности, а того, что в наше время главным образом определяет народность, — народного самосознания, у них нет. Правда, они зовут себя сами “болгарами”, но, по мнению Цвиjича, это слово значит не “болгарин”, а “славянин вообще” в противоположность турку или греку, или же “простой необразованный человек”. Русскую, сербскую и болгарскую речь македонец одинаково называет “бугарской”, т. е. славянской. С другой стороны подобно тому, как дурная пшеница слывет в народе под именем “бугарки”, о тех, кто живет просто и бедно, говорят, что они — “асли бугари”, настоящие бугаре. В старину под владычеством болгарских царей имя бугарин имело в Македонии, по мнению Цвиjича, не этнографическое, а политическое значение: стоило только сербскому царю Стефану Душану покорить Македонию, как недавние бугары превратились в сербов, потому что — не досказывает Цвиjич своей тайной мысли — они были скорее сербы, чем болгары. Исчезновение сербского имени после покорения Сербии турками автор объясняет психологически: имя серба стало опасным и компрометирующим в глазах турок, и македонцы опять стали называться бугарами. Эти психологические соображения в связи с современной болгарской пропагандой в Македонии наводят Цвиjича на мысль, что мы — накануне обратного процесса, и что теперешние македонские “бугаре” в виду того, что имя “болгарин” стало теперь в свою очередь компрометирующим в глазах турок, станут себя снова называть сербами.

Недалекое будущее проверит эти догадки. Мы же лично думаем, что, если даже современные македонские “бугаре” и не болгары, а только tabula rasa, на которой с одинаковым правом может написать свое имя и болгарин и серб, то это имя напишет не кто иной, как болгарин. Прочное владение берется трудом и скрепляется кровью. В доказательство несомнительности своих прав на Македонию болгары справедливо ссылаются на библейское предание о Соломоновом суде. Можно и должно осудить последнее македонское восстание, но, как бы то ни было, это была отчаянная попытка сбросить со своей шеи турецкое ярмо. И кто же тогда оказался истинной матерью македонских славян, кто более пролил за них крови, болгары или сербы? Двух ответов быть не может. И в мирной культурной работе болгары берут перевес над сербами. Каждую свою народную школу сербы должны с бою брать у фанатической греческой патриархии, для которой каждый православный — патриархист-грек. Болгары с возникновением у них своей народной церкви покрыли Македонию целою сетью болгарских школ, из которых выходят сознательные борцы за македонскую болгарскую [1044] народность. Сербы — изнеженные мечтатели, болгары — энергичные и деятельные практики. Победа, без сомнения, будет за ними.

Мы, русские, можем смотреть на эту распрю без особых сочувствий в ту или другую сторону. Задача нашей дипломатии должна заключаться только в том, чтобы содействовать пока урегулированию спора, заменяя борьбу при помощи бомб, ножей и красного петуха свободным соревнованием сил, а затем кто в условиях этой мирной культурной работы останется победителем, болгарин или серб, для нас безразлично. Нам важны не болгарские или сербские, а славянские успехи, потому что не надо увлекаться утопическими мечтами о всеславянской федерации, чтобы понимать, что каждый успех славянства — наш успех.

Следует отдать справедливость нашему правительству. Оно давно это не столько поняло, сколько почувствовало, и учредило в Македонии целый ряд русских консульств, хотя мы не ведем никакой торговли с Македонией, и за исключением Солуни собственно русских интересов в узком смысле этого слова у нас почти нет. Достигают ли эти консульства своей цели? Думаем, что не вполне. Первое, что встречает в консульстве не только славянина, но даже русского путешественника, подозрение и недоверчивость:

— Зачем вы сюда приехали, господа?

— Да так себе; мы — туристы, хотели посмотреть Македонию.

— А, может быть, у вас есть какие-нибудь политические цели?

Такое начало отбивает охоту продолжать разговор и искать каких-нибудь указаний.

Дело может измениться только с ростом у нас славянского самосознания. Мы не только на востоке, но и у себя дома все еще склонны идти по немецкой дорожке. На востоке специально мешает нам наш начальнический тон и привычка смотреть не с высоты, а свысока. Рассказывают, что, когда один турок в присутствии одного из наших бывших консулов не встал, тот схватил его за бороду и, медленно приподымая, сказал: “знай, как надо уважать представителя России”. Нам кажется, что обаяние России было бы действительнее, если бы наши представители последовательно являлись стойкими служителями правды, непреклонными заступниками за слабое и угнетенное славянское население.

Не будем скрывать истины: те, для кого существуют наши консулы в Македонии, местные славяне, часто не находят у нас опоры, на которую в праве были бы рассчитывать. Недовольство слышится слишком явно, и мы делим его с международной комиссией, опекающей Македонию. В глазах многих из охранителей македонские славяне — только беспокойные бунтовщики, а [1045] такой взгляд на руку только туркам и покровительствуемым ими грекам. В результате являются бесчинства греков, которые грозят вызвать пожарь на всем Балканском полуострове. Да отчасти уже и вызвали. Отраженное их действие мы имели случай сами видеть, когда проезжали через Болгарию, где как раз в это время происходили греческие погромы.

IV.

Благодаря выданному нам австрийской компанией кружному билету, нам пришлось проехать через Болгарию дважды: по дороге из Сербии в Константинополь и обратно. Переезд из Сербии в Болгарию совершенно незаметен. “Вы чувствуете разницу?” — смеясь спросил ехавший с нами француз, указывая на окно, откуда на нас смотрели те же небольшие красивый горы, поросшие буком, и те же поля кукурузы в долинах. Но бывший тут болгарин встал, снял шляпу и, приветствуя свою родину, воскликнул:

— Хубава си, Блгарио, сичко в тебе зрее и сичко цъфти (“Прекрасна ты, Болгария, все в тебе зреет и все цветет!”)!

Воздух родины имеет в себе что-то особенно свежее и живительное, неуловимое для постороннего и, однако, мягкой, ласкающей волной приливающее к сердцу. Но, если эта волна в Цариброде была ощутительна только для болгарина, въезд в Болгарию через турецкую границу соединен с резкой переменой для всякого сколько-нибудь наблюдательного человека.

По дороге от Мустафа-Паши — первой турецкой станции на болгарской границе — до Константинополя вы не рискуете, как в Македонии, быть прогнанным сквозь турецкий военный строй. В самом Константинополе можно устроиться довольно удобно. И, однако, как ни живописен пестрый и яркий Царьград, как ни очаровательна его панорама, вы и там, как во всей Турции, чувствуете себя дурно. Одни темные женские манекены с закрытыми густою вуалью лицами чего стоят! Старый бег сел в проходе вагона у купэ, где сидят его жены, и сторожит, чтоб кто-нибудь случайно не отворил дверь и не увидел в них лицо человеческое. Точно для нас так уже завлекательна их, впрочем, очень проблематическая красота, и точно у них, кроме этой красоты, ничего уже нет. В этой мысли есть нечто глубоко оскорбительное для человеческого достоинства, и оттого так отвратительны эти константинопольские гаремы, с которыми вы сталкиваетесь всюду, и на конке и на пароходе. Я хотел купить себе феску, но после Константинополя она стала мне противной, как символ того духа неволи, который проник в Турции во все отношения, и я понял, почему с такой охотой [1046] нового Бога и нераздельной с ним справедливости и идея свободного развития личности человеческой и народной.

Третий памятник дополняет и расширяет эти идеи, указывая на третью, без которой невозможно осуществление первых двух, — идею служения и самопожертвования. Это памятник Царю-Освободителю, что стоит перед народным собранием. Арнольд Цокки сделал его. Царь представлен сидящим на лошади. Поза его проста, спокойна, уверенна, точно он чувствует высокую правоту своего дела, знает, что с ним и его народом Бог. А на цоколе с передней стороны в стремительном порыве, с обнаженным мечом в руке рвется вперед Победа. Ее окружают русские солдаты: главные герои войны, и среди них на лошадях Скобелев, Гурко и другие полководцы, а сзади ликующий от первого дыхания свободы толпится в своих красивых народных костюмах волнующийся болгарский народ. Нет другого подобного памятника в Европе, потому что не было и дела, равного великому освободительному подвигу русского народа. Стоит русский человек перед памятником, и в груди его, несмотря на все сознание родной некультурности, несмотря на живую память о пережитых за последнее время на родине диких сценах и ужасах, не лучших, чем пловдивский погром, подымается вера в свой народ и его будущее и глубокая благодарность за то, что дано было русскому народу возвратить Болгарии жизнь и свободу. Взгляните в Софии на мать болгарских юнаков. Это — “тип величавой славянки”. Какой смелый, уверенный в себе, свободный взгляд! Его дали ей собственная сила, воля Божья и помощь брата. Великая это для нас радость, великое счастье!

Служение правде и справедливости, освещенное верой в Бога и покоящееся на прочной основе народного самосознания, — вот путь к будущему, задачей которого является, прежде всего, справедливая установка общественных и народных отношений. Сумеет ли болгарский народ прочесть эту истину в своей молодой истории? Не знаем, но верим в это, желаем этого и знаем, во всяком случае, что это — единственный путь для всякого народа, стремящегося к достойной жизни, а в частности и для правильного решения македонского вопроса. Став на эту дорогу, Болгария пойдет рука об руку с Россией и остальными славянскими народами, ибо указанными выше идеалами определен путь грядущего в мир славянства.

Андрей Сиротинин.