ПОВОЛЬНЫЙ И. В.

УБИЙСТВО Г. С. ЩЕРБИНЫ

Смерть мученика.

Печальная агония Г. С. Щербины в русском консульстве, на горе, отрывает меня от моих политических соображений и снова призывает к изголовью бедного страдальца. Консульство уже имеет вид траурного жилища. Все ходят тихо, с опущенной головой и говорят вполголоса. Ко мне уже привыкли и на меня никто не обращает внимания. В комнате драгомана, где все собираются, чтобы не беспокоить наверху больного и докторов, толстяк Джурадикович с своей полной, круглой фигурой радушно принимает нас и приказывает подать нам чаю. Это был первый чай, который я пил со времени моего пребывания в Турции. Позже, по моем возвращении в Ускюб, Хильми-паша тоже заменил для меня обязательный турецкий кофе русским чаем.

Я сажусь на диван против бюро драгомана. Вносят мангал и ставят его среди комнаты. Это круглый и глубокий медный сосуд, наполненный пылающими углями; он помещается в круглом же деревянном футляре, предназначенном для задержания тепла. Турки согреваются при помощи этого инструмента. [528]

В комнате много жителей Митровицы и священников. Все пришли справиться о здоровье консула. Им говорят одно и то же: страдания уменьшились, но чтобы окончательно высказаться об исходе раны, необходимо выждать семь обязательных дней. После этого все уходят успокоенные. Наверху Жак-паша употребляет все усилия, чтобы облегчить страдания консула. Так как больной необыкновенно чувствителен и впечатлителен, то на него не действуют ни опиум, ни морфий. Тогда Жак-паша прибег к составленной им смеси из морфия с 1 центигр. кофеина. Три вспрыскивания в промежутке пяти часов немного успокоили больного и позволили ему заснуть. О самой же ране еще ничего определенного не было известно. Так как больной в течение 17 часов не выделял урины, то доктор прибегнул к зонду и при помощи его получил урину с черной кровью, в количестве 390 грамм. Из этого можно было заключить, что почка, по всей вероятности правая, поражена. Являлся вопрос об операции, может быть, о паратомии, но Жак-паша не мог решиться на нее, так как, даже после успокоения больного, пульс его делал 150 ударов в минуту.

Получив такие сведения, мы оставляем консульство и возвращаемся в «хан» Ристо, под охраной турецких солдат. Ночь темная. Один из кавасов русского консульства несет фонарь, и мы спотыкаемся по случайной мостовой, спускающейся с базару, где стоит наш «хан». Там нам подают обед, состоящий из яиц и жареной баранины. Это все, что здесь можно есть, так как о местных блюдах нечего даже и думать. Нельзя быть уверенным ни в качестве, ни в чистоте их. К счастью, хлеб и вино хороши, и это пополняет обед. Внизу меня предупредили, что охраняющие меня солдаты совершенно забыты. Поэтому я приказал хозяину давать им три раза в ночь кофе и отпустить три фунта табаку. Солдаты просили передать мне, что они вполне счастливы и что, благодаря зажженному для них мангалу, они ни в чем больше не нуждаются Хозяин, цинцар с феской на голове и в переднике, все делает очень любезно и назначает солидную цену: сорок франков (15 р.) в день. С Куртовича, сербского консула в Ускюбе, он взял за одну только ночь, без обеда, двадцать франков. Когда тот запротестовал. Ристо очень спокойно ответил ему тоже, что после сказал и мне: «Если не с вас, то с кого же мне и нажить?».

Маленькая лампа, прикрепленная к стене, слишком [529] слабо освещает комнату, чтобы читать или работать, а потому я решаю лечь спать. Со стороны казарм несутся довольно мелодические звуки. Позже начинает играть музыка и играет до самого утра довольно увлекательные восточные мотивы. На улицах же с восьми часов воцаряется полная тишина, нарушаемая только шагами патруля и звяканьем ружей и сабель.

На следующий день, еще около семи часов утра уже явились посетители-сербы. Мы беседуем с ними о различных вещах, причем они передают мне, что мусульмане крайне заинтересованы моим приездом. Одни думают, что я новый консул, другие утверждают, что я папа или его секретарь, основываясь на моей высокой шляпе, похожей на клобук православного монаха. Несколько молодых сербских девушек по той же причине приняли меня за православного монаха и хотели на улице поцеловать мне руку, и мне стоило большого труда отделаться от них. Около восьми часов пришел с страшно расстроенным лицом серб из русского консульства. Все осыпали его вопросами о здоровье господаря, — так сербское население называет в Турции русских консулов. Серб отвечал: «Очень плохо. С минуты на минуту ожидают его кончины. Сегодня ночью призывали отца Неделко причастить консула. Когда он выходил, у меня сжалось сердце».

Мы тотчас же отправились в консульство. Казак, к которому я обратился с расспросами, спокойно ответил: «Ничего!» — «Как? Разве он не кончается?» — спросил я. — «Да нет же! Он спокойно спит». Вот что произошло ночью. Вечером больному сделали еще три вспрыскивания, и все шло хорошо до полуночи. В это время доктор снова прозондировал рану и извлек перегоревшую урину, но уже без крови. Около часу больной почувствовал себя хуже и проснулся. Началась страшная рвота, которую доктор приписывал сжатию желудка, вызванному прободением пулею. Больной извергал пищу и черную кровь. Он чувствовал себя все хуже и хуже и боялся с минуты на минуту умереть. Вот почему он просил позвать священника Неделко, которого хорошо знал и с которым раньше с удовольствием встречался. Причастить больного оказалось невозможно по причине сильной рвоты, а потому священник, в ожидании удобной минуты, стал читать молитвы. Слова молитвы произвели на больного глубокое впечатление; кризис остановился. Щербина стал вслушиваться и скоро начал креститься. [530] Всякий раз, как он осенял себя крестным знамением, оп чувствовал себя лучше. Около трех часов больной успокоился и спокойно заснул. Улучшение продолжалось до полудня. Затем снова появилась рвота, которую старались успокоить льдом и морфином, с кокаином и без него. Когда рвота успокоилась, больной крепко уснул. Ночь 2 апреля (20 марта) прошла очень беспокойно. Снова опасностью грозила перитония, и Жак-паша даже заметил перитонические симптомы. В пятницу 21 марта произошло большое улучшение. Начали появляться газы. Осложнения мало-помалу исчезали.

В пятницу вечером, прибыл русский консул в Ускюбе, Машков, принял временно в свое заведывание консульство чтобы не дать утвердиться слуху, что, после покушения на Щербину, в Митровице не будет больше русского консула. Вместе с ним приехал из Белграда доктор Субботич, брат генерала Субботича, командующего войсками в Приамурском крае, специально посланный королем Александром, Куртович, сербский консул в Ускюбе, сопровождающий Субботича, и Вожин, корреспондент «Нового Времени». Прибытие Машкова доставило большое удовольствие Щербине. Они были друзьями. Открытая и благородная натура Машкова как нельзя более подходила к глубоко чувствительной душе Щербины; даже его энергичный и немного суровый темперамент благотворно действовал на мягкую, артистическую натуру Григория Степановича. Узнав, что Щербина ранен, Машков послал ему следующую телеграмму: «Завидую вашей ране. Поздравляю вас, что вы ранены при исполнении ваших обязанностей. Мы все обнимаем вас». Эта депеша поддержала нравственное состояние больного, которое сначала было очень плохо. Все его существо восставало против случившегося несчастного события. Умереть на поле битвы — почетно, но сделаться жертвой самого позорного убийства возмущало душу молодого человека. Ему было всего тридцать три года, но он уже достиг довольно высокого положения, и перед ним открывалось обширное поле деятельности, которую он так любил.

По мере получения телеграмм со всех сторон, их сообщали Щербине, и выражение симпатии и участия, какие он возбуждал даже в монархах, много содействовало его успокоению. Телеграмма Зиновьева, которой он передавал Щербине от имени государя поздравление и пожелание скорого выздоровления, глубоко тронула его и, может быть, много [531] содействовала улучшению его состояния. В тоже время Щербина приказывал драгоману приносить ему служебные телеграммы и сам редактировал ответы на них. Он расспрашивал также о событиях дня и том, что делается в Митровице и ее окрестностях.

Когда Григорий Степанович увидел Машкова, глаза, его наполнились слезами, и он, схватив его руку, вскричал: «Ах, Виктор Федорович! Как я рад вас видеть! Я уже думал, что больше никогда не увижу вас». И он торопливо начал рассказывать ему про покушение, про свою болезнь, про все. Должен был вмешаться доктор и заявить, что больному необходимо спокойствие. Машков, который, несмотря на свою натуру военного, обладает золотым сердцем, строгим к самому себе и очень чувствительным к несчастью других, — в Колашине он плакал при виде резни сербов, — вышел из комнаты Щербины со слезами на глазах. Больной тоже был очень взволнован, когда узнал о внимании к себе короля Александра и королевы Драги, приславших доктора Субботича. На следующий день, увидев Куртовича, он со слезами на глазах говорил об этом и просил сербского консула поблагодарить от его имени их величества.

Щербина был одарен очень впечатлительной натурой. Он так же скоро воодушевлялся, как и падал духом. Жак-паша с первой же минуты понял это. Он говорил мне, что нравственное состояние больного имеет громадное влияние на его выздоровление. Поэтому он обращал большое внимание на то, чтобы ничто не волновало и не раздражало Щербину. Он организовал три смены, состоящие каждая из двух докторских помощников, которые, как сестры милосердия, ухаживали за больным, и Щербина до такой степени привык к ним, что не мог обойтись без них.

Сначала Жак-паша пытался лично ходить за ним. Однажды ночью больной заснул; доктор, побежденный усталостью, тоже сомкнул глаза. Он только дремал. Вдруг больной пробуждается и видит спящего доктора; последний тотчас же открыл глаза. Больной говорит ему тоном упрека: «Ах, доктор! Вам хорошо, вы можете спать, а я ни на минутку не нахожу покоя».

С тех пор Жак-паша устроил дежурство, чтобы больному ни на минуту не казалось, что он забыт, что о нем не думают. Сам Жак-паша, спавший, во все время болезни, одетый, на диване в рабочем кабинете, являлся к Щербине во всякое время дня и ночи, как только тот (последняя строчка отсутствует) [532]

Так как Григорий Степанович привык к нему, то Жак-паша не пользовался у него достаточным авторитетом, когда нужно было поддержать его мужество. В таких случаях, он посылал доктора Субботича, который производил впечатление своими немного суровыми манерами. Однажды больной жаловался на сильную боль и говорил, что он умрет. Субботич тотчас же ответил ему: «Как! Вы ранены пулей в спину и хотите вылечиться без страданий? Полно! Вы будете страдать еще сильней». Больной с удивлением посмотрел на него и стал мужественнее переносить страдания.

В другой раз Машков сказал Щербине: «Вам лучше. Доктора утверждают это». Подозрительный больной пытливо посмотрел на него и спросил: «Честное слово?» — «Честное слово», — серьезно ответил Машков. Григорий Степанович слегка улыбнулся. Машков рассказывал нам это со слезами на глазах. Позже, когда катастрофа сделалась неизбежною, Машков не решался входить к Щербине, так как не мог скрыть своих опасений и своей печали.

Несмотря на позднее время, Машков объявил нам, что больной требует, чтобы мы непременно обедали у него прежде, чем разойтись. Нас провели в столовую, где нас ожидал накрытый стол, за которым свободно могли обедать двенадцать человек. Как и в других комнатах, здесь все дышало простотой и хорошим вкусом. Фарфоровый сервиз, четырехугольной формы, изящный хрусталь, стулья, обитые кожей, на стенах картины и гравюры, немногочисленные, но прекрасно исполненные. За столом быстро и безукоризненно прислуживал слуга Щербины, армянин Его, худощавый мужчина с серьезным лицом. Куртович, очень ценивший хорошие манеры, был в восхищении. «Посмотрите, — говорил он, — как его дом хорошо выдержан в стиле! Можно подумать, что мы находимся в каком-нибудь княжеском дворце, а не в Митровице!».

После обеда мы прошли в рабочий кабинет, где нам был подан кофе. Здесь тоже все производило в высшей степени приятное впечатление. Письменный стол был заставлен безделушками и портретами, из которых многие изображали самого Щербину. Особенно хорош один из них, на котором он снят, вероятно, со своей сестрой, необыкновенно грациозной и изящной молодой женщиной. Библиотека немногочисленна, но вся составлена из книг высокой цены. Стены и пол покрыты восточными коврами. Диваны, стулья, [533] кресла в различном жанре. Все это, вместе с тяжелыми занавесями, производило впечатление; кабинета литератора или парижского художника, а не бюро чиновника.

Гостиная менее заставлена, но тоже дышит очаровательным изяществом. Мебель, обитая серо-синим вышитым бархатом, отличается чисто восточною мягкостью, располагает к отдыху и сразу приводит посетителя в хорошее настроение. Пол блестит, стены покрыты чудными гобеленами.

Из развешанных фотографий почти все носят официальный характер и составляют воспоминания консула. Между ними висит также прекрасная группа, изображающая семейство Щербины. Сам Григорий Степанович стоит за отцом и матерью, которые сидят на первом плане вместе с другими дамами, по всей вероятности, его сестрами и невестками. Все это симпатичные русские, или, вернее, малорусские фигуры, на которые всегда смотришь с удовольствием, так как они дышат широтой и сердечностью. Отец его, с большой бородой и смеющимися глазами, производит впечатление очень доброго человека; мать, с серьезным взглядом, имеет вид женщины, всегда заботливо относящейся к воспитанию детей и ведению дома. Сестры — милые, открытые лица, дышащие довольством и беззаботностью. Среди всех их резко выделяется высокая и стройная фигура Григория Степановича, с мечтательным взглядом и поэтическим выражением на лице. Над дверью гостиной висит красивый императорский герб, вышитый цветным шелком. Герб этот до такой степени понравился Куртовичу, что он позже сильно настаивал, чтобы его поместили в вагоне, в головах Щербины. Но Машков нашел это излишним и неудобным, так как гроб покойного будет покрыт консульским флагом, как гроб героя, погибшего на поле битвы.

На следующее утро Куртович и Вожин уехали в Ускюб. Так как в здоровье Щербины осложнения начали мало-помалу исчезать, и ничто не внушало особенного беспокойства, то я тоже уехал, занятый своими корреспонденциями. Правда, носились слухи, что албанцы поклялись снова атаковать Митровицу, но я рассчитывал вернуться к этому дню. В Ускюбе все только и говорили о событиях в Митровице. Хильми-паша долго расспрашивал меня. Я все подробно рассказал ему, а для большей ясности представил план битвы, прилагаемый здесь. Паша до такой степени заинтересовался, [534] что оставил у себя план. Не менее был заинтересован и его адъютант, ныне командующий экспедиционным отрядом, собранным в Митровице. Вследствие последних событий в Ускюб прибыли Кахю, корреспондент «Temps», Гебауер — «Neue Freie Presse» и Стейнгард — «Zeit». В понедельник 24-го марта мы все вместе тронулись снова в Митровицу. В одном с нами поезде ехал и Беран Тсур, албанский вождь, присоединившийся к третьей депутации для умиротворения албанцев. Депутация эта села в поезд в Приштине, где она останавливалась по пути. В субботу, в Митровицу уехал доктор Камбуроглу из Константинополя, специально посланный султаном.

Приехав в Митровицу, первым делом мы пошли за справками в консульство. Нас принимает доктор Субботич и передает следующие результаты его личных исследований. Пуля вошла с правой стороны на высоте поясничного позвонка (почти в том месте, где находится правая пуговица сюртука) и вышла у заднего конца 11-го ребра, т. е. около левой пуговицы. Перенос раненого длился 20 минут.

Сначала он был очень слаб; появились рвота и сильные страдания. Первая помощь была оказана военным врачом Гассаном-эфенди с пятью помощниками. Жак-паша приехал только на следующий день. Диагноз поставлен следующий: повреждение правой почки с значительным кровоизлиянием, повреждение диафрагмы, повреждение позвоночника, но без повреждения мозга. Пуля проникла глубоко вправо, так как консул стоял, немного повернувшись боком к убийце. Пуля поразила его именно в тот момент, когда он с удивлением смотрел, как убийца наводил на него ружье. Она раздробила наружный край позвонка и вышла с левой стороны.

Первые дни были симптомы воспаления, но состояние мало-помалу улучшилось (рвота, о которой я говорил). В понедельник 24-го марта вечером явились другие опасения. Констатирован был экссудат в задненижней правой и грудной полости. Это был тревожный признак, так как можно было опасаться нагноения, тем более, что лихорадочное состояние все увеличивалось. С другой стороны, в виду того, что экссудат развивался на внешней поверхности кожи, можно было надеяться, что он легко пройдет. Язык, несмотря на лихорадку, был влажен; больной, осужденный сначала на строгую диету, пил молоко, бульон и чай и ежедневно принимал один килограмм пищи. Со стороны печении не было никаких опасных симптомов.

[535] Эти объяснения мало успокоили нас. Доктор Субботич, дававший их нам, человек маленького роста с холодной фигурой, проницательным взглядом и резким голосом, хотя когда лицо его прояснялось, голубые глаза и длинные белокурые волосы придавали ему довольно радушное выражение. Вечером Абрамович, сербский консул в Приштине, и я были приглашены обедать в консульство. Здесь я ближе познакомился с доктором Камбуроглу, смуглым мужчиной невысокого роста, эллинского типа с очень живыми глазами, приятным голосом и изящными манерами. Он был как бы председателем докторского ареопага. Вообще Жак-паша предлагал, Субботич обсуждал, а Камбуроглу утверждал окончательное решение. Надо заметить, что они почти всегда были согласны между собой. Замечания, какие они делали, были скорей комплиментами, чем противоречием. Положение больного не изменялось. Около десяти часов мы получили официальное извещение, что банда албанцев, численностью в две тысячи человек, собравшаяся на ипекской дороге в двух часах пути от Митровицы, с целью снова атаковать город, ночью рассеялась вследствие энергичного заявления комиссии, что она будет вести с ними переговоры не иначе, как в Ипеке, куда они могут прислать своих делегатов.

Во вторник утром три корреспондента уехали в Ускюб. Абрамович простудился и не выходил из комнаты. В консульство я пошел один. Известия были дурные. Ночь прошла беспокойно, лихорадка увеличилась, об экссудате не было и речи. Теперь внушали опасение симптомы воспаления в правом легком. Машков был грустен и нервно ходил по большой комнате драгомана. Вечером воспаление в легком ясно выразилось и распространилось на левое легкое. Лихорадка все увеличивалась. Тем не менее говорили, что больной продолжает принимать пищу. Это немного успокоило меня, так как я был убежден, что натура всегда восторжествует над всякими болезнями, пока у нее есть силы для борьбы.

В среду утром, положение больного сделалось очень серьезным. Ночью с ним делались удушья, вероятно, вследствие воспаления легких, хотя утром воспаление не прогрессировало в этом направлении. Снова появилось колебание желудка, вызвавшее у больного рвоту. Жар увеличился, и все с минуты на минуту ждали катастрофы. Доктора говорили, что смерть последует сегодня вечером или, самое [536] позднее, завтра утром. Около полудня, когда мы завтракали пришли сказать, что больной требует шампанского. Доктора по-видимому, были удивлены; тем не менее, Жак-паша тотчас же встал и отнес больному стакан требуемого вина. Щербина выпил его до дна. Немного спустя, он снова потребовал шампанского и чаю. Ему подали. Он чувствовал себя лучше, разговаривал и спрашивал о последних известиях, а потом спокойно заснул. Мы вздохнули немного спокойнее, но доктора и, в особенности, Камбуроглу уверили нас, что это ложный аппетит, скорее каприз больного. И действительно, позже Щербина извергнул все, что принял внутрь. По предложению Субботича, Щербине ввели прямо в кровь, помимо желудка, питательную растительную жидкость. Около обеда положение все еще было не успокоительное, и доктора продолжали ждать катастрофы. Около десяти часов вечера, они неожиданно объявили, что наступило улучшение, причем прибавили, что улучшение это, может быть, временное, как это часто бывает перед смертью, и что они боятся заражения крови.

В четверг утром улучшение в состоянии больного продолжалось, но затем началось быстрое ухудшение. Таким образом шло весь день и ночь. Агония была продолжительная и тяжелая. По словам докторов, она длилась четыре часа: с 10 часов вечера до 2 часов утра. Еще накануне Щербина сделал свое завещание, а в течение дня причастился. Скоро начался бред. Щербина все кричал, что его хотят убить. «Они идут... Вы слышите?.. Они идут... Они хотят убить меня... Спасите меня!.. Виктор Федорович, вы тоже покидаете меня?.. Отведите меня наверх, наверх!». Машков старался успокоить его: «Хорошо! Мы вас сейчас перенесем. Только комната еще не освободилась. Там работают. Как только она освободится, мы отведем вас туда».

Вечером больному стало тяжело дышать. Ужасно было видеть, как он задыхался, подымался всем телом, откинув голову назад, и хватался обеими руками за грудь, как бы ища воздуха. В 1 ч. 51 м. утра 28 марта Щербины не стало.

______________________

Похороны.

Отец Арсений, русский иеромонах сербского Дечанского монастыря, приехал поздно в пятницу и не застал уже в [537] живых Щербину. Он тотчас же начал читать молитвы и читал их беспрерывно до прибытия призренского [538] митрополита Никифора, приехавшего вместе с сербским консулом Куртовичем, который явился в качестве представителя короля Александра и королевы Драги и привез с собой гроб и венки, присланные из Белграда. Вместе с ним приехали корреспонденты венских газет и директор сербского лицее в Ускюбе с профессорами Томичем и Коссовичем. Митрополит тотчас же заменил иеромонаха священниками своей епархии, присоединившимися к нему по пути из Ускюба в Митровицу. Прежде всего был поднят вопрос о гробе. Мандельштам, временно заведующий русским консульством в Ускюбе, хотел уже телеграфировать в Приштину, чтобы узнать, годится ли гроб, некогда предназначавшийся Дионисию и хранившийся в Грачаницкой церкви. Но все затруднения исчезли, когда узнали, что король Александр прислал из Белграда гроб с крестом и со всем необходимым для погребения. Такое внимание сербского короля было очень трогательно и устраняло много затруднений. Гроб был очень красивый, бронзированный, с двойной крышкой. Первая, над головой и грудью, была стеклянная, что позволяло видеть покойного; другая, верхняя, была сплошная металлическая. Большой и роскошный венок из белых лилий был перевязан широкой белой лентой, На которой была сделана следующая надпись: «Благородному Щербине — король и королева Сербии». (Такая надпись была принята по предложению председателя министерства Цинцара Марковича.) Крест был высеребренный с позолоченными концами. На одной стороне его была надпись: «Григорий Щербина», на другой дата: «1903 год».

Позже я узнал, что их величества были очень довольны, что могли этим выразить свое чувство глубокого уважения и участия к безвременно погибшему Щербине. По моем возвращении в Белград, королева Драга сказала мне: «Когда я узнала об этом несчастии, мое сердце сжалось. Король и я — мы были глубоко потрясены».

Среди остальных венков был венок от Н. В. Чарыкова, русского министра в Белграде, без надписи, и от русского клуба в Белграде со следующей надписью: «Русский клуб — исполнителю своего долга Щербине».

В Приштине к депутации присоединился сербский консул Абрамович. Перед прибытием в Митровицу, Куртович надел парадную форму кавалерийского капитана, с [539] султаном и саблей. Грудь его была украшена орденами. В таком виде он вышел на вокзал в Вучитрне. Албанцы с большим удивлением смотрели на чужой мундир, да еще при сабле. В их глазах это было неслыханной дерзостью. Носить ружье можно; этим оружием всякий может пользоваться, чтобы убивать или защищаться. Но сабля — это знак власти. Ее носят одни только императорские офицеры. Как смел надеть ее гяур на царской земле?

В Митровице Машков ждал поезда со своими кавасами. Куртович первый вышел из вагона. Он направился к Машкову, шедшему ему навстречу. Когда они приблизились друг к другу, Куртович по военному поднес руку к фуражке и держал ее так все время, пока передавал русскому консулу соболезнования короля и королевы Сербии, консульского корпуса и всей сербской нации. Машков снял фуражку и с обнаженной головой выслушал слова своего сербского коллеги. Потом они пожали друг другу руки. Из вагона вышли консул Абрамович, митрополит Никифор и другие славянские представители. Обменявшись пожатием руки с Машковым, все направились в консульство. Доктора еще накануне сделали вскрытие, подписали последние бумаги и уехали. Таким образом, оба консула заняли две комнаты второго этажа, а я с директором ускюбского лицея уместились в рабочем кабинете. Другие сербы остановились у своих друзей. Венские корреспонденты разместились в «ханах».

В тот же вечер митрополит Никифор отслужил панихиду по покойном. Щербина лежал в наскоро сколоченном деревянном гробу, головой к окнам, под образом Спасителя, перед которым молился отец Арсений. Он был одет в парадную консульскую форму; шляпа его с перьями лежала в головах с правой стороны. В прихожей, близ лестницы, на столе стояло коливо (кутья) с зажженной свечкой. Между дверями рабочего кабинета и гостиной, против спальни, на другом столе, лежали на шелковой подушке ордена покойного. Мы вошли в спальню. Рыдания сдавили нам горло, и мы осенили себя крестным знамением перед смертными останками Щербины. Митрополит Никифор служил панихиду. Когда настало время петь «Вечную память», все присутствовавшие пропели ее вместе со священниками.

На следующий день, митрополит Никифор служил заупокойную обедню в церкви, куда со всей страны стеклись тысячи молящихся. Целый день крестьяне и крестьянки [540] приходили молиться у гроба Щербины. Приходили даже из Колашина.

В понедельник 31 марта узнали, что тело Щербины будет перевезено из Салоник в Россию, а потому было совершено отпевание. Служил опять митрополит Никифор. Все входы, лестница и низший этаж были переполнены мужчинами и женщинами. У всех были слезы на глазах. Вокруг себя я слышал рыдания и глубокие вздохи. Когда началось последнее прощание с покойным, раздался громкий плач, и все лица омочились слезами. Наконец, митрополит Никифор произнес следующие слова:

«Господь наш Иисус Христос, божественною Своею благодатию, даром же и властию, данною святым Его учеником и апостолом, во еже вязати и решити грехи человеков (рек им: «приимите Духа Святаго, ихже отпустите грехи, отпустятся им; ихже удержите, удержатся; и елика аще свяжете и разрешите на земли, будут связана и разрешена и на небеси»), от онех же и на ны друг друго приимательно пришедшею, да сотворит чрез мене смиреннаго прощенно и сие по духу чадо Григория от всех, елика яко человек согреши Богу словом, или делом, или мыслию, и всеми своими чувствы, волею или неволею, ведением или неведением».

Все вышли из комнаты. Тотчас же трое служащих в бюро похоронных процессий в Белграде закрыли гроб со смертными останками Щербины.

Весь день деятельно работали над убранством вагона. Благодаря стараниям профессора Томича и трех присланных из Белграда людей, вагон весь был обит черным сукном, а степы его убраны еловыми ветвями. На обеих дверях и на задней стенке вагона, находившегося в конце поезда, были сделаны большие кресты из белого полотна. Внутри вагон тоже был обтянут черным, а пол вокруг катафалка усыпан ельником. Албанцы приходили в бешенство при виде того, как дерзко воздвигают изображение креста на земле ислама, где даже церкви не позволено увенчивать крестами, но ничего не предпринимали, так как железнодорожная станция была занята войсками.

На следующий день 1 апреля с раннего утра дом покойного Щербины наполнился множеством сербов и сербок, пришедших в последний раз проститься с консулом. Явились к венские журналисты, к которым со [541] вчерашнего дня присоединился Линденберг, корреспондент «Norddeutsche Allgemeine Zeitung». С одним из них, а именно г. Гебауером, корреспондентом «Neue Freie Presse», произошел инцидент, о котором говорили даже в газетах и который заслуживает того, чтобы рассказать его.

Когда прибыл поезд с консулами, митрополитом и журналистами, кто-то посоветовал Машкову пригласить обедать также и обоих венских корреспондентов. Сначала Машков не соглашался, так как желал, чтобы в консульстве собралось общество исключительно славянско-православного духа. Так как продолжали настаивать, то Машков приказал, наконец, пригласить и корреспондентов Между тем, Машков узнал, в каком духе говорил и писал г. Гебауер. — «Я не потерплю, — говорил он, — чтобы человек, поступающий таким недостойным образом, явился сюда. Я воспрещу ему вход в консульство». Машкова пытались успокоить, но он оставался непоколебим. Впрочем, мы надеялись, что все это произойдет без большого шума, но, к несчастью, к нашей группе, состоявшей из двух консулов и сербских профессоров, случайно присоединился по дороге в консульство и г. Гебауер. Мы вошли все вместе, и таким образом Машкову невозможно было объясниться с венским корреспондентом наедине. Так как настало уже время завтрака, то мы тотчас же прошли в столовую.

Машков был в возбужденном состоянии. После первых же блюд, он, обращаясь ко мне, спросил, пойду ли я на поле битвы, если, как носятся слухи, явятся ипекские албанцы? Я твердо ответил, что пойду. «Но, ведь, вы рискуете! Вас могут убить». — «Все равно: мой долг быть там. Кроме того, я не боюсь позорного нападения, так как нахожусь под покровительством такой великой державы, как Франция». — «Но французское консульство может сказать, что вы сами виноваты, и что вам не следовало выходить из дома». — «Французское консульство никогда не скажет ничего подобного, так как знает, что долг корреспондента все видеть и давать верные сведения своему журналу». — «Если таковы обязанности журналиста, то обязанности консула они еще больше. Вы сообщаете сведения газетам потому что они платят вам, и потому что это удовлетворяет ваше любопытство. Ваша роль этим и ограничивается. Но консул, на ответственности которого лежит человеческие жизни, должен действовать по высшему долгу чести; он опозорил бы себя, если бы дал совершиться угрозе, которую [542] мог отклонить. Журнальные сведения удовлетворяют любопытству публики; если они и ошибочны, то это не влечет за собой последствий. Те же сведения, какие дает консул своему правительству, могут принести и много добра, и много зла. Итак, вы полагаете, что Щербина был сам виноват, что вышел из консульства в тот памятный, бурный день?»

Машков сказал это возбужденным голосом. Слова его были обращены ко мне, но он упорно смотрел на Гебауера, сидевшего против него на другом конце стола. Я ответил: «Консул исполнил свой долг; он не мог поступить иначе». Остальные ответили в том же духе. Тогда, обращаясь ко всем Машков сказал: «Однако, не все так думают. Например, г. Гебауер думает и всюду рассказывает, что консул виноват во всем и что он заслужил свою участь».

Гебауер, высокий, худощавый мужчина, тип северного немца, поднял глаза и сказал с сильным немецким акцентом: «Я не понимаю вас, господин консул».

Чтобы предупредить грозу, я вмешался и сказал Гебауеру. «Консул думает, что вы не одобряете поведения Щербины и обвиняете его в том, что он явился среди войск».

Гебауэр ответил: «Я думаю, что консулу не место среди войск. Консул должен делать свои заявления властям, а потом спокойно сидеть в консульстве и выжидать событий. Если бы Щербина оставался в консульстве, то, по всей вероятности, по албанцам не стреляли бы и не было бы убито столько народа». — «Глубоко сожалею, — сказал Машков, — что слышу подобные речи за этим столом, близ комнаты, где лежит еще не охладевшее тело Щербины. Вы жалеете албанцев, но совершенно равнодушны к жизни сербов, которые погибли бы все поголовно, если бы в албанцев не стреляли».

Гебауер возразил. Завязался живой спор. Наконец, Гебауер заявил: «Говоря так, я выражал принципиально свое мнение о том, какова должна быть роль консула, но не имел ни малейшего намерения упрекать бедного консула, которого глубоко жалею. Практически, это другой вопрос; по всей вероятности, на его месте я поступил бы так же». — «Я сказал то, что хотел сказать», — заметил Машков.

Гебауер не появлялся больше в частных апартаментах консульства. Я рассказал об этом инциденте, в [543] сущности не имеющем большого значения, только потому, что Гебауер позже огласил его в «Neue Freie Presse». Оглашение это сопровождалось корреспонденцией, в которой он еще сильней нападал на Щербину, обвиняя его в «митровицкой бойне».

Около 6 часов утра начали прибывать войска. Саид-бей со всем своим штабом поднялся во второй этаж, где и был принят Машковым. Служил панихиду митрополит Никифор. Потом состоялся вынос.

Гроб был покрыт консульским флагом; к крышке были прикреплены шляпа и шпага. Гроб несли следующие лица: у одного конца шел Машков в полной консульской форме (черный мундир с красным воротником и обшлагами, вышитыми серебром, белые панталоны с золотым лампасом, и при шпаге). По сторонам гроба шли: направо от Машкова Куртович (светло-синий мундир, красные панталоны в больших сапогах и кавалерийская сабля); налево — приштинский сербский консул Абрамович в пехотной форме (темно-синий мундир, темные панталоны, сабля). За Куртовичем шел я, за мной митровицкий купец Трифа Попадич в старо-сербском костюме. По другую сторону гроба, за Абрамовичем, шли: профессор сербского лицея в Ускюбе и президент эклезиастической общины в Митровице. Оба были во всем черном. Другой конец гроба поддерживал драгоман митровицкого консульства Джурашкович. У всех нас, носивших европейский костюм, помимо обычного крепа, к левому рукаву, по местному обычаю, был приколот черный платок.

Когда мы вышли с гробом на двор, группа женщин в очень живописных народных костюмах разразилась плачем и жалобными криками, а мужчины с трудом сдерживали рыдания. Слезы подступали к нашим глазам. но мы крепко сжали губы, чтобы не ослабеть и не поддаться влиянию напряженных нервов. При нашем проходе густая толпа осеняла себя крестным знамением, а потом двинулась вслед за нами. На улице погребальный кортеж уже был готов и, как только мы появились с гробом, тотчас же двинулся в путь. Во главе шел отряд жандармов в темных одеждах и в красных фесках, с ружьем в руке и патронницей у пояса. За ним казак вел любимого коня покойного, под черной попоной. Далее, в предшествии креста, шли ученики и ученицы школы под наблюдением наставников и наставниц в европейском костюме. [514] Дети, как мальчики, так и девочки, были одеты по местной моде, в широкие турецкие панталоны и в короткие куртки. Митровицкие обыватели были одеты в местные костюмы темного цвета, а крестьяне дальних деревень носили белые шерстяные одежды, похожие на албанские. Появилось духовенство, певшее поочередно с учениками. За ним шел митрополит Никифор, в черном клобуке и с фиолетовой мантией на плечах. Потом мы несли гроб с останками Щербины. За нами толпились местные обыватели. Последних было так много, что часть их должна была выйти из кортежа и следовать группами по сторонам. За толпой— Саид-бей со своим штабом, военная музыка и два батальона.

Когда кортеж тронулся, начали стрелять с батарей, расположенных на высотах, влево от казарм. Тысячи голосов пели «вечная память», а музыка играла торжественно, как бы аккомпанируя пению. Мы шли медленно и печально, но очень торжественно. Достигнув вершины, откуда склон начинает спускаться, мы уступили свои места другим. Таким образом, до самого вокзала установилась постоянная смена, так как всякий хотел хоть немного пронести гроб консула-мученика.

Спуск представлял чудную панораму. Перед нашими глазами длинною, живописною линией тянулись жандармы, ученики, певчие, офицеры и духовенство. Вдали желтел вокзал, окруженный многочисленной толпой зрителей, в которой красные фески чередовались с белыми кетшами албанцев. Нас ожидал уже готовый поезд с погребальным вагоном, на задней стенке которого красовался на черном фони большой белый крест. Железнодорожные служащие суетились около поезда; локомотив дымил. С левой стороны, вдоль дороги, протекают в глубоком ложе вечно бурлящие воды Ситницы. Далее раскидывается несчастная зеленая равнина, видевшая столько крови; в глубине, на холмах, виднеются албанские деревни, спокойные и неподвижные, точно уснувшие сном смерти. Справа поднимается склон высот, по которым идет ипекская дорога.

Густая толпа идет по склону, следуя за кортежем. За нами хвост процессии еще спускается по склону. На вершинах расставлены солдаты, которые отдают честь. На плато, налево, стоят войска, перед которыми дымятся жерла орудий. На правой высоте, за русским консульством, собрались массой мусульмане, сдерживаемые жандармами, и, наклонивши [545] вперед тело, смотрят на процессию. Здесь уже весна, появилась всюду зелень, деревья цветут, солнце заливает своими лучами равнину, умеряя утреннюю свежесть. Мы остановились. Гроб поравнялся с тем местом на правой высоте, где совершилось покушение на жизнь Щербины, и митрополит служит литию. Все крестятся. Потом мы медленно подвигаемся дальше.

Один из моих соседей, простудившийся недавно и опасавшийся еще усилить простуду, намеревается накрыть голову. Куртович замечает это и тотчас же говорит: «Если ты боишься простудиться, ступай назад. Здесь же нельзя идти с покрытой головой. Ты не знаешь Машкова. Для него престиж России дороже жизни. Ни малейшая тень не должна омрачать настоящую процессию. Ты увидишь, как он поступит с тобой, если увидит тебя здесь в шапке. В этом отношении не советую с ним шутить». Вышеуказанное лицо молча подчинилось этому требованию.

Мы прибыли на вокзал. Жандармы с большим трудом расчищали место. Мы снова заняли свои места у гроба. Машков, пригласивший на пути Саида-бея с офицерами следовать с нами непосредственно за гробом, предложил турецкому командиру принять участие в перенесении тела Щербины. Таким образом, мы внесли гроб в вагон вместе с турецкими офицерами. Так как оставалось еще немного времени до отправления поезда, то собравшийся народ воспользовался им, чтобы в последний раз проститься с останками консула. Сербская учительница горько плакала и долго молилась над гробом. Последним простился Машков. Прозвонил звонок, локомотив дал свисток, — и поезд медленно тронулся с места. В траурном вагоне, наполненном духовенством, отец Арсений читал над гробом. Куртович, остававшийся в вагоне до его отправления из Ускюба, раскланивался с Машковым. Присутствующие христиане крестились. На Машкова жалко было смотреть. С покрасневшими от слез глазами, с бледным лицом, обрамленным белокурой бородой и с неподвижным взглядом, он шел рядом с двигающимся поездом, в сопровождении всего консульского персонала. Когда поезд ускорил ход, Машков остановился, низко поклонился и осенил себя крестным знамением. Минуту спустя, мы потеряли его из вида. Поезд все ускорял ход, и мы неслись теперь по Коссовской равнине. [546]

Накануне митрополит Никифор оповестил подведомственное ему духовенство о приходе траурного поезда, приглашая его выйти для отдачи последних почестей. Поэтому наш поезд всюду встречали священники, ученики, певчие с крестом и славянское население, к которому присоединилось также несколько албанцев. Всюду служились литии. Православные входили в вагон проститься с покойным, тело которого было видно через стекло. В Вучитрне вышел к поезду каймакам с отрядом солдат для отдачи воинских почестей. Каймакам — высокий, красивый, смуглый мужчина в очках и в европейском костюме — своими вежливыми, почти изящными манерами производил очень хорошее впечатление.

В Приштине церемония была менее блестяща, так как город отстоит от вокзала на расстоянии полутора часа езды. В Липлиане, где мало оттоманских властей, встреча не была так торжественна, но зато отличалась необыкновенною сердечностью. В Ферисовиче, последней станции перед Ускюбом, досадный инцидент испортил церемонию. Полицейский железнодорожный комиссар, Эллеас-эфенди, уже ранее отличавшийся систематическим преследованием православных, узнав, что христиане хотят отслужить панихиду у поезда, разогнал священников, певчих, учеников и собравшихся обывателей, грозя крутыми мерами.

— Что вам здесь надо? — кричал он. — Для отдания почестей есть войска. Довольно! Ведь это русский консул, до которого вам нет никакого дела. Вы — райя, и если вы будете поступать иначе, то вы бунтовщики!

Священники ответили:

— Мы не устраиваем никакой политической манифестации. Наш владыка митрополит, признанный таковым самим султаном, приказал нам выйти на вокзал. Мы исполняем только его приказание.

— Сейчас же убирайтесь вон! Иначе горе вам!

И комиссар начал осыпать непристойными ругательствами сербского и русского консула.

Вследствие этого, при нашем прибытии в Ферисович, на вокзале находились одни только солдаты и албанцы. Войска отдали честь. Куртович, узнав о происшедшем инциденте, послал за учителями и учениками, закрывшимися в церкви, но те не осмелились выйти. После первых полученных мною объяснений, я сначала подумал, что героем скандала был командующий войсками, поддержавший [547] угрозы Эллеаса-эфенди. Поэтому я обратился к офицеру-босйийцу, командовавшему военной делегацией, которая, по приказанию Саида-бея, должна была сопровождать траурный поезд до Салоник. Я просил его спросить командующего ферисовичским отрядом, как мог он допустить подобный скандал? Он не знал про этот инцидент и тотчас предоставил себя в мое распоряжение для выяснения этого обстоятельства. Таким образом, я узнал истину, подтвержденную позже самими сербами, что виновником всего был Эллеас-эфенди, и что он потребовал военной помощи, в которой командир не мог ему отказать. Так как вначале я сильно горячился и даже нападал на командующего отрядом, то тотчас же попросил офицера-боснийца извиниться перед ним за меня.

— Мы — европейцы, — сказал я, — вовсе не злые и не питаем к туркам никакой ненависти. Мы ничего лучшего не желаем, как убедиться на деле, что мы иногда ошибаемся, судя слишком дурно о них. Я оставлю свое намерение жаловаться.

Офицер крепко пожал мне руку и сказал:

— Благодарю вас от имени товарищей за эти слова!

В Орханиэ начальник станции принес корзину фиалок и усыпал ими пол вокруг гроба. Потом мы проехали тоннель и спустились в македонскую долину Скопле.

Встреча в Скопле была особенно блестяща. Вправо от вокзала, по направлению прибытия поезда, были собраны ученики школ и воспитанницы сербских институтов. Это была беспрерывная линия венков и развевающихся в воздухе лент, украшавшая ряд красивых, молодых фигур. По левую сторону вокзала были выстроены войска в красных фесках, отдававшие военные почести. Посредине вокзала стоял сербский митрополит Фирмилиан, окруженный тридцатью священниками из окрестностей Скопле. За ним — консульский корпус и представители турецкой власти. Налево хор сербского лицея, под управлением капельмейстера — чеха Броша. Говорили, что митрополит болгарский Синесий тоже хотел принять участие в церемониях, но должен был отказаться от своего намерения, так как статуты православной патриаршей церкви в Турции не дозволяли этого. Вот почему на вокзале не было ни учеников болгарских школ, ни населения ускюбского экзархата. Только позже было возложено на гроб Щербины несколько болгарских венков, между прочим и венок от коммерческого агента Недкова. [518]

Поезд остановился и митрополит Фирмилиан начал службу. По окончании богослужения, президент греческой церковной общины произнес краткое слово и возложил венок на гроб. Хор греков пропел по-гречески «вечную память». После этого присутствующие стали входить в траурный вагон и прощаться с покойным. Из числа консулов одни только православные прощались с Щербиной. Госпожа Иванич, жена сербского вице-консула, знавшая Щербину раньше, не могла заставить себя взглянуть на исхудавшую от страданий фигуру консула и поцеловала только край металлического гроба. После церемонии консульский корпус удалился; остались одни только русские и сербы. Когда прибыл поезд из Зибефчи (на турецко-сербской границе), который направлялся в Салоники и с которым должен был отправиться траурный вагон, на вокзал снова пришли консулы итальянский и австро-венгерский (последний со всем своим персоналом) и даже Недков. Только тогда Куртович вышел из траурного вагона, где остались отец Арсений и кавас-серб русского консульства в Митровице. В поезд сели Букович, драгоман русского консульства в Ускюбе, и Измаил-эффенди, драгоман коссовского вали, которые и сопровождали его до Салоник. Мы набожно перекрестились. Поезд исчез за скалистой горой.

Мы вернулись в Скопле, не снимая траура. Куртович, а затем и остальные православные консулы решили носить траур до погребения Щербины в Чернигове, где он выразил желание быть похороненным. Флаг оставался приспущенным, и даже пасхальные приемы были отменены. Люди, вернувшиеся из Салоник, рассказывали, что тамошний церемониал был такой же, как и в Митровице. На ночь тело было поставлено в русском подворье. Русский священник, служивший панихиду, не поминал, как в Митровице «новопреставленного болярина», но «убиенного болярина».

Вечная память ему!

________________________

Я не хотел закончить рассказ об этом событии, глубоко запечатлевшемся в моем сердце, не высказав нескольких размышлений, на которые оно навело меня. Первым и самым главным вопросом, каким задаются еще, вероятно, многие, является вопрос: неужели кровь русского консула пролилась напрасно? Конечно, не в духе русского народа и благородного погибшего консула требовать гекатомбы жертв, как это сделал Вильгельм II в Китае но поводу [549] убийства барона Кеттелера. Такой обычай мог радовать только душу древнего варвара-язычника; душе христианина, научившегося у Христа всепрощению, он причинил бы только страдания. В светлых сферах, где она теперь покоится, свободная от всяких мелких земных злоб, бедная душа покойного не может питать никакой жажды мщения, но она может желать и, по всей вероятности, желает, чтобы кровь, пролитая за спасение православного населения Старой Сербии, действительно принесла бы ему это спасение. Будут ли приняты действительные меры, чтобы отнять у албанцев охоту снова предпринимать подобное же дело с другим консулом? Конечно, глубокое нравственное удовлетворение, данное публично России и настоящие действия оттоманских войск против албанцев, вместе со ссылкой их вождя, должны произвести глубокое впечатление на умы албанского населения; но не следует, однако, преувеличивать его. У нас на глазах пример, как быстро были забыты урок, данный Хемзи-пашой дреницким албанцам и ссылка Иссы Болетинаца. Нет ничего невозможного, что после ухода главных турецких сил, албанцы, всегда легко волнующиеся и неисправимые оптимисты, снова примутся за прежнее. После подавления восстания в Дренице, они прогнали драгомана русского консульства, а потом убили Щербину. Кто знает, в какой еще более враждебной форме выразится у них новый подъем духа?

Здесь не место подробно разбирать этот вопрос, но, что касается прежде всего безопасности консула в Старой Сербии, то необходимо убедить албанцев, что недавнее помилование Ибрагима вовсе не система, и что им нечего рассчитывать на смягчение наказания или на снисхождение оттоманских властей в случае нового покушения или даже просто вооруженного нападения. В этом отношении, может быть было бы достаточно обнародовать, в виде Дамоклова меча, следующие меры: «Как всякий албанец гарантирует своей жизнью — жизнь своего гостя и считает личным оскорблением всякое зло, причиненное ему, так и всякий, покусившийся на безопасность консулов, гостей султана, тем самым оскорбляет самого падишаха, а потому не может рассчитывать ни на какую милость. Поэтому всякий, оскорбивший консула словами, будет наказан тюремным заключением и штрафом. Если виновному нечем заплатить, то штраф будет покрыт его имуществом. Всякий же, покусившийся на жизнь консула, а также и его сообщники, будут [550] казнены, все их имущество конфисковано, дома разрушены, а семейства сосланы в Азию. Виновные подлежат не обыкновенному суду, но суду консульскому той национальности, на консула которой было сделано покушение. Апеллировать можно только в смешанный суд послов в Константинополе». Декрет этот объявить при звуках труб, в присутствии турецких войск и представителей консульств всем албанским племенам.

Найдут, конечно, что такое наказание слишком сурово, но албанцам очень легко избегнуть его: стоит только не покушаться на жизнь консулов. Когда албанцы будут знать, что они головой будут выданы консулам и что им нечего надеяться на какое-либо турецкое вмешательство, они будут осторожнее. Я говорил об этом проекте на месте с некоторыми консулами. Они одобрили его, но только нашли, что звуки труб излишни и могут только ожесточить албанцев. Кроме того, они выразили мнение, что такого рода преступления можно доверять и обыкновенным судам, но только под контролем и руководством потерпевшего консульства.

И. В. Повольный.