ПОВОЛЬНЫЙ И. В.

ИЗ СЕРБИИ

Весной 1903 года, перед введением австро-русских реформ, я ездил в Македонию с целью посмотреть на месте, к каким результатам они приведут. В то время наиболее удобными центрами наблюдения были Ускюб и Митровица. Ускюб — потому, что был резиденцией главного инспектора по делам реформ, Хильми-паши, а также потому, что там сталкивались все македонские народности. Все перипетии внутренней междоусобной македонской распри разыгрывались в Ускюбе и особенно резко выразились в прошлом году по случаю так называемого «Фирмилианского» вопроса. Митровица же представляла особенный интерес, как центр албанского движения против введения вновь проектируемых реформ и албанских насилий над славянским населением, для защиты которого было учреждено русское митровицкое консульство.

В июньской книжке «Русского Вестника» я передал мои впечатления и наблюдения, центром которых было убийство Г.С. Щербины. Быстро и совершенно неожиданным образом развивавшиеся события потребовали моей вторичной поездки для выяснения положения македонских дел. После первой бури, пронесшейся по македонской земле, Ускюб потерял свое прежнее первенствующее значение, и его место занял Битоль, где был убит А.А. Ростковский, как центр македонского революционного движения и новое местопребывание Хильми-паши. В мое осеннее посещение Ускюба, Солуни и Битоля передо мной вырисовалась довольно ясная картина македонских осложнений, которою я и постараюсь поделиться с читателями «Русского Вестника». [747]

________________________

Кратчайший путь из Петербурга в Македонию лежит через Белград. Весной в последнем городе совершилось ужасное преступление, о каком уже давно не слыхала Европа. Тяжело при одной мысли попасть в эту атмосферу «грязи и крови». Но делать нечего: надо запастись мужеством и немножко пожертвовать своим душевным спокойствием. Я, столько раз видевший Белград веселым, оживленным и залитым солнцем, на этот раз подъезжал к столице Сербии в сумрачный осенний день.

Было раннее утро. Пароход медленно приближался к пристани, и перед нами все ясней вырисовывались городские здания. Но ничто не говорило здесь теперь о жизни. Эти стены и башни, казалось, принадлежали одному из тех мертвых городов, о которых так часто говорится в волшебных сказках. Казалось, все обитатели уже давно бежали из этого города несчастья. Остроконечная башня крепости сверкала матовой позолотой, как какая-то древняя драгоценность. Налево, развалины старой турецкой крепости еще более усиливают общее грустное впечатление. Я перевожу глаза и вижу вдали красноватую пирамиду королевского дворца. Эта красная пирамида не имеет того светлого и открытого вида, который радует глаз: это тот темный цвет, какой оставляют следы крови на месте совершенного преступления. И невольно моя мысль переносится на невинных жертв, покоящихся вечным могильным сном за дворцом в скромной церкви св. Марка. Сердце мое сжимается, кровь холодеет. Я должен сделать над собой усилие, чтобы подняться по лестнице, ведущей на сербский берег. Меня ведут в таможню. Служащие спрашивают меня, нет ли у меня чего-нибудь, о чем бы я счел нужным заявить. Но губы мои остаются сжатыми, в горле пересохло, дыхание отрывисто. Я молчу. Я свободно позволяю рыться в моем багаже. Когда вся процедура осмотра была окончена, мой носильщик говорит мне: «Господин! Все кончено. Вот выход». Только тогда я точно выхожу из оцепенения и следую за моим носильщиком. Никогда еще я не чувствовал такой тяжести. Как автомат выхожу на улицу. Прохожие идут мимо меня без особенного оживления. Я опускаю глаза, чтобы не видеть их. Мне стыдно, мне жаль несчастных, которые вынуждены жить в городе, где совершилось такое неслыханное преступление.

Останавливаюсь я в «Hotel Imperial», не отличающемся особенной роскошью, но пользующемся хорошей репутацией. Там меня уже давно знают. [748]

Я отправляюсь на большой рынок. Народу много, но движение мало оживленное. При выходе из Hotel`я, я равнодушно смотрю на эту массу людей. Она производит па меня впечатление, как будто я смотрю на картину, а не на настоящую жизнь. Здесь еще недавно проходил Авакумович, президент совета революционного кабинета 29 мая, принимавший участие в заговоре против короля Александра и королевы Драги. Этот дюжий человек с мужественной походкой, шел с смущенным видом, как бы стараясь не привлекать на себя общественного внимания. Я помню мою встречу с ним вечером в апреле месяце. Я выходил из министерства иностранных дел вместе с министром Павлом Деничем. Беседуя о македонских делах, мы подходили к парку Калимегдану на плато близ старой турецкой крепости. Авакумович вышел из своего дома и прошел мимо нас. Взоры наши встретились, и я прочел в его глазах почти вызывающую твердость, какой не замечал в нем даже в 1892 году, когда знал его президентом совета первого регента Иована Ристича, боровшимся с радикальной партией. Я удивлялся, найдя в нем под правлением Цинцара Марковича такую уверенность в своих силах. Я не знал, что он был заговорщиком против своего короля и королевы.

Во время моего последнего пребывания в Белграде, мы снова встретились и снова наши взгляды сошлись. Я заметил в нем небольшое смущение. Он опустил глаза и куда-то исчез. Когда он проходил близ площади, его узнал один крестьянин. Последний с видимым интересом следил за ним, а потом, твердо взглянув ему в лицо, вскричал:

— А! Это ты, Иово Авакумович! Это ты — убийца своего короля! Ты убил одного короля, убьешь и другого. Позор тебе, навлекшему несчастье на Сербию! Ты только и можешь жить преступлением. Тебе нет больше места между честными людьми!

Прохожие останавливались и слушали. Никто ничего не сказал в защиту Авакумовича, который не ответил ни слова и только ускорил шаги. Служащий при Hotel`е заметил мое удивление и сказал: «Ах, господин! С тех пор, как убили нашего короля, все сбились с толку».

Я направляюсь к церкви св. Марка, месту упокоения королевской четы. Дорогой мне пришла мысль купить цветов и возложить их на могилы несчастных жертв заговора. Когда я вошел в цветочный магазин, хозяин его горячо [749] спорил о чем-то с уходившим офицером. Отпуская меня, он проворчал:

— Они сумели убить короля и королеву, а идти драться в Македонию у них нет ни малейшего желания. Вот этот, что вышел, тоже, вероятно, убийца или один из их друзей. Их сразу можно узнать по их надменности. Они считают себя господами страны, но придет и их час. Пусть они только послушают, что говорит тот, который сидит в крепости (капитан генерального штаба Новакович, глава нишских офицеров, заявивших протест). Вот тот человек честный! Приятно слышать его честные, благородные слова. («Народни Лист» опубликовал в то время его защиту перед военным советом). Он прямо обвинил их в том, что они обокрали свои жертвы, и никто из убийц не смел ни слова ответить ему.

Цветы для меня были готовы, и я направился к кладбищу. Тотчас же за дворцом, который заканчивается здесь стеной, расстилается пустынная четырехугольная площадь. Несколько разбросанных там и сям деревьев, немного газона и песок. С правой стороны площади тянется кирпичная стена с железной решеткой. Это кладбище. Я быстро прохожу площадь и вхожу за решетку. Направо могилы с белыми надгробными памятниками; налево дом, где живут служащие на кладбище и причт церкви св. Марка. Прямо от входа аллея ведет к простому одноэтажному дому, покрытому красной черепицей. На одном углу крыши виднеется едва заметный, маленький крест. Это церковь св. Марка. Я вхожу в церковь. Внутри темно. Два маленьких окна, помещенные довольно высоко, дают мало доступа свету. Я различаю образа иконостаса и против него, в правом углу, свечную выручку. За выручкой стоят двое мужчин. Я подхожу к ним и спрашиваю, где могила... Не успел я окончить, как один из них доканчивает мою фразу: «Короля Александра и королевы Драги? Это здесь». С этими словами он указывает место близ свечной выручки. Я вижу вделанную в стену мраморную доску с надписью: «Анка Обренович». Это одна из теток короля. Перед камнем висит образ с лампадой. Большие венки с широкими лентами висят с обеих сторон. На одном из них по-французски написано: «Его королевскому величеству королю Сербии». Этот венок прислан наследником румынского престола. На другом венке, возложенном родственниками королевы Драги, следующая надпись по-сербски: «Королеве Драге и нашему [750] доброму, благородному и честному королю Александру». Внизу под образом, среди цветов, отчасти увядших, я увидел деревянные высеребренные кресты, с надписью золотом: «Драгина Обренович» и «Александр Обренович». Кресты эти напоминают крест, посланный королем покойному Щербине в Митровицу. Король и королева, падшие жертвой ужасного преступления, покоятся под таким же символом, как и консул-мученик. Крест королевы стоит вправо от креста короля. Я упал на колени и молитвенно сложил руки. В это время двое стоявших за выручкой людей развернули принесенные мной пакеты, возложили цветы на кресты и зажгли две восковые свечи. Но губы мои были сжаты, а взгляд точно прирос к обоим крестам. С минуту я стоял точно окаменелый, а потом мои глаза стали различать надписи и невольно наполнились слезами. Я не мог молиться; рыдания сдавливали мое горло. С минуту стоял я в таком состоянии, а затем разглядел образ, висевший в головах невинных жертв. Тогда я осенил себя крестным знамением и стал горячо молиться. Молитва облегчила меня. Я поднялся с колен, У обоих мужчин, встретивших меня и у некоторых других посетителей, пришедших после меня, глаза были влажны от слез. Я заплатил за свечи и вышел из церкви.

Пока я был в Белграде, я ежедневно совершал паломничество в церковь св. Марка, и каждый раз я точно возрождался. Я чувствовал себя довольным и счастливым, как будто мне выпало какое-то счастье. Благородные жертвы, покоящиеся здесь, очищенные от всякой человеческой злобы, должны слышать молитвы миллионов европейцев; и они видимо делятся с другими тем чувством утешения, какое получают от этих молитв. Но какое горе должны чувствовать бедный король и бедная королева при взгляде на свою несчастную страну, которую они так любили, иногда со слабостями, присущими человеческой натуре, но всегда искренно и откровенно?

___________________

Сербская политика в Македонии есть в сущности дело короля Александра. Различные министры и государственные люди играли выдающуюся роль в деле защиты сербских интересов в Македонии, но вся заслуга в настойчивом проведении этой политики принадлежит королю Александру. Король Милан, со времени Берлинского конгресса, или [751] завидовал Болгарии, или строил фантастические планы, основываясь на расположении Австро-Венгрии. После его отречения от престола, от его царствования не осталось никаких следов в области практической внешней политики, как будто король Милан сошел со сцены тотчас же после Берлинского конгресса. Регентство только старалось залечить некоторые раны, оставленные ему режимом Милана. В области же македонского вопроса оно не сделало ничего и не достигло никакого результата.

Король Александр получил в высшей степени патриотическое и демократическое воспитание. С самого детства он выказывал живейший интерес к истории Сербии, которую знал лучше многих министров. Может быть, славное прошлое средневековой сербской империи произвело сильное впечатление на его детскую душу, и в его живом воображении рисовались страны, бывшей ареной сербской славы. Одним словом, он стал серьезно интересоваться македонскими делами и целью его внешней политики сделалось охранение сербских интересов в Турции.

Когда король Александр достиг совершеннолетия и взял в свои руки бразды правления, положение сербов в Македонии было самое плачевное. Со времени войны 1876 г. сербы были в полном загоне в Турции. Они не имели даже права открывать школы. Известно, что в Турции существуют два рода школ: школы специально церковные, основанные духовными властями и управляемые ими, и школы оттоманского министерства народного просвещения, которые открываются с разрешения турецкого правительства и находятся под прямым его наблюдением. Сербы не могли иметь своих церковных школ, так как митрополиты, как греческого патриархата, так и болгарского экзархата, не соглашались открывать сербские школы. Оставалось обратиться к оттоманскому министерству народного просвещения. Но и там сербы встречали постоянный отказ, так как турки всегда давали один и тот же ответ: «Мы не признаем национальности без независимой духовной власти. В Турции нет национальной сербской церкви, а потому не может быть ни сербской национальности, ни сербских школ».

Все белградские правительства употребляли тщетные усилия в Константинополе, чтобы изменить такое положение дел.

Когда, достигнув совершеннолетия, король Александр совершил путешествие по Европе, он побывал также и в Константинополе, — и то, чего не могли достигнуть прежние [752] сербские правители, достиг он. Турецкое правительство признало за сербами право открывать школы в Косовском вилайете. В то жё время, благодаря стараниям короля Александра, греческий патриарх в Константинополе предоставил сербам митрополию Рашка Призрена, юрисдикция которой охватывала Старо-Сербию. Четыре года тому назад, после греко-турецкой войны, Турция признала за Сербией право открывать школы но всей Македонии. Кроме того, сербы de facto приобрели ускюбскую митрополию, которая в прошлом году была им уступлена de jure. Именно при министерстве Стояна Новаковича, в 1896 г., состоялось первое победоносное вступление сербов собственно в Македонию. Но после ухода Новаковича, первые усилия сербов увенчались успехом, только благодаря твердой внешней политике короля Александра. Достойно замечания также что при жизни Милана, когда последний пребывал в Сербии и в некотором роде производил давление на своего сына, македонская политика Сербии, так сказать, засыпала и с новой силой разгоралась только тогда, когда король Александр снова становился единым повелителем Сербии. Когда брак короля Александра с Драгой привел к окончательному разрыву с Миланом, интерес к македонским делам удвоился в белградском конаке. Известно, что Россия, в ответ на корректную политику короля Александра, учредила свое консульство в Митровице. Королева разделяла заботы своего царственного супруга. Она читала консульские донесения из Македонии и всегда очень интересовалась положением дел в этой стране. В Белграде даже говорили о македонской политике королевы Драги и называли многих лиц, сочувствовавших ей. Вполне согласная с принципами короля, политика эта была скорей политикой сердца, чем идейной. Главная забота королевы сосредоточивалась на желании облегчить страдания сербского населения Македонии и помочь ему в развитии его материального и нравственного благосостояния. Всякий раз, как ей удавалось достичь в этой области каких-нибудь результатов, она радовалась гораздо больше, чем бесплодным политическим успехам. В начале нынешнего года, когда в различных местах призывали к оружию и кричали о насилиях, что повлекло столько несчастий на головы македонцев и было причиной стольких жертв, королева Драга удвоила свои заботы об улучшении экономического положения македонских сербов. Она говорила:

— Легко сделаться героем и дешевой ценой приобресть [753] себе популярность насчет несчастных, страждущих там. Я же предпочитаю трудиться для них, стараясь дать им возможность легче прокармливать свои семьи.

Одному из сербских консулов, особенно преданных королеве, было поручено распространять между сербскими поселянами полезные сведения по земледелию и сельскому хозяйству. Я помню, какая радость царила в одной деревне близ Ускюба, когда консул доставил туда гибкие ивовые ветви, неизвестные в этом крае. Привезены они были с целью разведения их в Македонии, что давало возможность сербским крестьянам плести корзины и тем хоть немного увеличить свой заработок. За два месяца до ужасного убийства, королеве Драге удалось добиться назначения при сербском консульстве в Ускюбе особого помощника, на которого было возложено систематическое ознакомление крестьян с современной агрономией.

Вполне естественно, что воинствующая партия сербов была недовольна такими мерами, как и политикой короля, считая их бесполезными для дорогой им цели. Сущностью политики короля Александра было благосостояние сербов в Македонии и бескорыстное охранение сербской национальности в этой стране. Политика его была в высшей степени национальна, и вначале все сербы держались той же точки зрения.

В то время, когда король стал заниматься македонскими делами (в 1893 году), никто и не думал об отторжении Македонии у Турции. Даже болгарские пропагандисты находились в самых лучших отношениях с турками. Стамбулов заключил турецко-болгарский союз, который касался не одних только македонских дел. В самой Македонии турецкие власти всюду покровительствовали болгарам и чиновники болгарской национальности занимали важные политические должности в оттоманской администрации. Положение дел в ту эпоху было до такой степени благоприятно для болгар, что и ныне софийское правительство ставит его конечною целью всех своих усилий.

При таких условиях, понятно, что и король Александр тоже думал добиться преимуществ в пользу турецких сербов, придерживаясь дружественной политики в Константинополе. С того времени, как сербам были сделаны уступки, среди болгар начинается революционное и антитурецкое движение.

В 1897 году, когда сербы получили право открывать школы по всей Македонии, около 50 почтенных сербов, [754] среди которых было много основателей сербских школ, были убиты болгарами. Невольно рождается вопрос: было ли вызвано это инсуррекционное движение болгар турецкой враждой или боязнью сербской пропаганды?

Но каковы бы ни были причины, заставившие болгар придать своей политике антитурецкий оттенок, у сербов таковых не было, так как им не на что было жаловаться на оттоманское правительство, сделавшее им вышеупомянутую уступку. Поэтому королю Александру оставалось только придерживаться своей мирной политики. Это не значит, однако, что под его правлением Сербия всецело была бы предана Турции, как в настоящее время Греция. Всякий раз, как затрагивались сербские интересы или что-нибудь вызывало беспокойство сербского народа, правительство короля энергично вмешивалось, как это было в Колашинском деле. Никогда король Александр в своей правительственной программе не стоял за целость оттоманской империи. Он не нападал на нее, но и не считал, что Сербия должна защищать Турцию, если только расчленение оттоманской империи не будет в ущерб сербским интересам. В последнем случае, он готов был на военное вмешательство, но только в сербских интересах, а не в интересах турок. Как-то раз король говорил мне:

– Если уж придется, то лучше сразу погибнуть славною смертью вместе с нашими братьями, чем видеть себя осужденными на медленную смерть, что, при вышеупомянутом случае, будет неизбежною участью Сербии. Не нам вызывать это страшное событие, результатов которого никто не может предвидеть. Россия желает мира. Я обещал ей мир и сдержу свое обещание. Раз мы уже завлекли Россию в катастрофу, постигшую нас. Я не хочу видеть, чтобы Россия, может быть но моей вине, была доведена до второго Берлинского конгресса. Россия нужней нам, чем мы России. Если уж нам суждено страдать, то нужно покориться этому. Нам, для нашего дела, выгодней перенести еще больше страданий, чем вынудить Россию на ложный шаг.

Что касается политики короля Александра по отношению к Болгарии, то она нисколько не исключала дружественного соглашения с этим государством по македонским делам, но только он не доверял софийскому правительству.

— Если они желают соглашения, то оно состоится, но только для этого необходимо, чтобы оно было искренно. Сколько раз мы повторяли болгарам: «Выскажите нам свои [755] желания по отношению Македонии, мы с своей стороны сделаем то же самое. Тогда нам возможно будет придти к соглашению». Но они никогда не выражались точно, а ограничивались такими неопределенными формулами, как братство, солидарность и пр. И посейчас мы еще точно не знаем, чего добиваются болгары своей агитацией в Македонии, а потому, до более точных сведений, держим себя крайне сдержанно. Автономии мы не хотим, так как она послужила бы путем к присоединению к Болгарии, а этого мы не можем желать, потому что в Македонии есть также сербское население. Кроме того, автономия — это политическая мера, а не удовлетворение самых настоятельных нужд македонского населения. Эти нужды гораздо лучше будут удовлетворены совместным введением реформ. Зло в Македонии так велико, что если даже десятая часть из предположенных реформ будет выполнена, то и это будет большим благодеянием для тамошнего населения, если же пятая, — то это будет торжеством. Только необходимо, чтобы реформы были точно приведены в исполнение.

Из этого изложения видно, какова была национальная и мирная политика короля Александра по отношению к Македонии. Ее можно критиковать с точки зрения принципов и теорий, но остается тот факт, что она привела к практическим результатам, согласно желаниям ее автора. В Македонии восстание уже было в полном разгаре, турецкие репрессалии были энергичны и тяжелы, а королю не приходилось раскаиваться за свою политику, так как ему удалось отклонить от македонских сербов много несчастий, обрушившихся на стольких болгар. После салоникского покушения, когда болгар преследовали со всех сторон, турецкие власти оставляли сербов в покое. В Салониках многие болгары, чтобы избавиться от преследований турецкой полиции, выдавали себя за сербов. В это время, в окрестностях Салоник был арестован турецкими властями учитель-серб. Сербский консул в Салониках немедленно же отправился к вали и заявил протест. Оп твердо заявил, что не может допустить, чтобы с сербами обращались дурно, так как сербы не принимают никакого участия в восстании. Вали согласился с этим и извинился, объявив, что теперь все болгары выдают себя за сербов, так что, если принимать во внимание все эти заявления, то нельзя будет никого арестовать. Тем не менее, он обещал защиту всем тем, сербская национальность которых будет [756] удостоверена консулом. Учитель, понятно, был освобожден, и его оставили в покое. Среди арестованных в Салониках не было даже случайно попавших сербов. Все они немедленно же освобождались по настоянию сербского консула, тогда как все болгары оставались в тюрьмах.

В Ускюбском вилайете это отношение выразилось еще резче. Многие болгарские семейства ближайших к Болгарии каз выдавали себя за сербов и даже брали своих детей из болгарских школ и помещали их в сербские школы. Нужно ли более яркое доказательство того, что болгары чувствовали себя в большей безопасности, выдавая себя за сербов, и что сербская национальность была систематически охраняема турками? Только Битолийский вилайет представлял иную картину, но эта разница зависела от причин, не имевших ничего общего с политикой короля Александра.

Сначала все в Сербии смотрели на сербскую политику в Македонии с точки зрения покровительства сербской национальности и защиты интересов сербской расы. Но с течением времени такое единодушие изменилось. Мне кажется, что такую перемену можно приписать отчасти деятельности болгарской пропаганды в Софии. Эта пропаганда была вначале чисто церковной, затем — национальной, а потом перешла в политическую и революционную. Сначала она велась против патриархата за экзархат, потом за усиление болгарской национальности, за присоединение к Болгарии и, наконец, за автономную Македонию с внутренней республиканской организацией. Эта республиканская идея в связи с революционной пропагандой очень понравилась некоторым сербским профессорам, которые все в большей или меньшей степени пропитаны идеалами этого рода. Живя среди теорий, профессора эти мало знакомы с практической жизнью и с ее требованиями и легко делаются доктринерами, т. е. людьми фанатичными и беспощадными в отношении своих противников при приведении в исполнение своих планов. В каждой политической партии в Сербии профессора составляют самую крайнюю группу. Естественно, что республиканско-революционные идеи, сторонниками которых были распространители македонских идей в Болгарии, нашли благоприятный отклик среди сербских профессоров. Они начали отрицать в македонских делах национальную и церковную сторону и выдвигать вперед чисто политическую. Македонский народ, — говорили они мне, — утомлен национальными и церковными распрями. Он уже не увлекается вопросами языка [757] и расы, а хочет одного только — политической свободы, конституции и парламентского режима. Для достижения этого необходимо, чтобы Сербия соединилась с Болгарией. Если сербы не последуют болгарскому примеру, то все македонцы перейдут на сторону болгар из любви к политической свободе, которую те обещают им и ради которой они охотно пожертвуют своей сербской национальностью. Македонец желает отмены турецкого режима более всего потому, что он антилиберальный и мусульманский. Партию сторонников мира здесь называют «туркофильской», а революционную партию — «болгарофильской». Вот почему короля Александра часто называют туркофилом: он принадлежал к лагерю, который я только что охарактеризовал. В сущности ни то, ни другое название не верно. Король Александр был сербофилом, как это можно видеть из приведенного выше изложения его македонской политики. Так же несправедливо обвиняют и других в туркофильстве исключительно только за то, что они не хотят союза с Болгарией. К последней категории людей принадлежал генерал Цинцар Маркович. Разница во взглядах генерала Цинцара Марковича и короля Александра состояла в том, что король в принципе был расположен к соглашению с Болгарией, раз последняя искренно отнесется к такой комбинации. Цинцар же Маркович не верил в возможность такого соглашения с Болгарией, которое охранило бы интересы сербов. Была еще одна сербская фракция, которая из ненависти к болгарам и из духа реванша за Сливницу была действительно туркофильской и постановила решения, выражавшие доверие к доброте и великодушию султана. Группа эта, очень немногочисленная, не оказывала никакого влияния на дела и не имела ничего общего с политикой короля.

В числе лиц, боровшихся против политики короля Александра, были люди, желавшие соглашения с Болгарией на почве славянской солидарности, но они стояли одиноко и не имели никакого влияния. Большая же часть желала болгарского соглашения на почве интернационально-революционной.

Подтверждение этому можно видеть в том, что из двух комитетов, находившихся еще тогда в Софии, люди эти были прямо враждебны комитету Михайловского, бывшему национально-болгарским, и восторгались только комитетом Сарафова, носившим интернационально-революционный оттенок. Сарафов, будучи в прошлом году в Белграде, излагал свои доктрины, причем сказал: «Мы враги всякого [758] правительства. Мы идем с народом против правительств. Мы взываем к народам; и они слышат нас, так как понимают, что македонское дело — их дело. Это дело всех угнетаемых против угнетателей. На Россию мы не рассчитываем. Это страна не свободная. Но мы рассчитываем на Западную Европу».

И действительно, Сарафов ежегодно занимался пропагандой в западных странах, но никогда не делал попытки обратиться к славянским чувствам России. Это происходило оттого, что он не был националистом. В Париже он находился в самых лучших отношениях с социалистами-революционерами анархического оттенка в роде Пресансе, его лучшего друга. Слова Сарафова произвели глубокое впечатление на некоторых сербских профессоров. Один из них сказал мне: «Он заходит немного далеко, и я не во всем согласен с ним. Но это великий, идеальный революционер, которым я восхищаюсь».

Прошлою осенью, после шипкинских празднеств, был устроен в Белграде бывшими миланистами-туркофилами македонский митинг, на котором должны были состояться решения, воинственные по отношению к Болгарии и приятные Турции. Другая партия помешала этому митингу и созвала другой, на котором, не касаясь Болгарии, предполагалось высказать неудовольствие сербов против Турции и формулировать требование реформ. Митинг этот созывался с разрешения короля Александра. За два дня до назначенного срока пронесся слух, что митинг примет бурный характер, и поднят был вопрос о воспрещении его. Организаторы митинга, молодые профессора высшей белградской школы, обратились по телефону к королю Александру, прося его заступничества, как сторонника всех попыток в пользу македонцев. Король пожелал узнать, к какому решению они пришли, и одобрил его. Он просил только сделать небольшое изменение. В принятом решении выражалось доверие Сербии ко всем державам. Король потребовал изменения этого пункта.

— Наша история, — сказал он, — показывает нам, что мы тщетно искали поддержки у других держав, но они никогда ничего не сделали для нас. Одна Россия всегда помогала нам, а потому надо говорить только о ней одной.

Король разрешил критиковать Турцию, сколько угодно, но просил не нападать прямо на султана, а также на Австро-Венгрию. Советы короля были приняты; но, когда собрался [759] комитет профессоров, на нем раздались горячие протесты против обращения к России.

«Для такого свободного народа, как наш, позор обращаться к тиранической стране!» — кричали многие, — и пункт, касающийся обращения к России, был уничтожен.

Был поднят также вопрос о том, чтобы отправиться в церковь и отслужить панихиду но сербам, павшим жертвами турецких зверств. Многие профессора запротестовали.

— Идти в церковь? Ни за что. Не надо клерикализма!

Я заметил им:

— Но вы забываете, какое отличное впечатление произведет в Македонии, когда там узнают, что вы молились в церкви за их погибших собратий.

— Молиться? Ни за что. Я уже разучился молиться, — сказал один.

— Я никогда не молился, — заявлял другой.

— Нога моя не будет в церкви, — кричал третий. Понятно, после этого в церковь не пошли. Цареубийство 29 мая и последовавший за ним режим внесли смуту в македонскую политику Сербии в пользу течения, враждебного королю Александру. Партия профессоров, бывшая, в силу своих крайних убеждений, враждебна также внутреннему режиму короля, горячо приветствовала убийство и выказала себя солидарной с офицерами-убийцами. Они сделались главной партией в делах сербского правления и были истинным выражением нового курса. Не составляя одной партии с крайними радикалами или «независимыми», они братаются с ними, хотя некоторые из них принадлежали к группе умеренных радикалов, так как в 1901 году они, согласно желанию короля Александра, слились с прогрессистами. «Тиран умер, – кричали они. – Теперь мы всюду внесем свободу и освободим Македонию».

Они тотчас же задумали войти в соглашение с Болгарией по этому вопросу, но различные попытки, сделанные в этом направлении, не привели ни к какому результату. Тогда в Софию поехал один сербский политический деятель, пользующийся в Белграде большим авторитетом в деле македонской политики. С грустью видишь такого человека в рядах революционеров и цареубийц, которые ныне царят в Сербии и терроризуют ее. Когда был поднят вопрос об образовании нового министерства Саввы Груича, ему был предложен портфель министра иностранных дел, но он отказался, чтобы сохранить себе больше свободы в [760] македонских делах. С. прожил в Софии месяц и виделся почти со всеми. Он убедился в симпатии всех болгарских партий к сербо-болгарскому военному соглашению и в непоколебимой враждебности софийского правительства к комбинации подобного рода. Насколько впоследствии я мог убедиться, то и другие слои осуждали такое соглашение. Тем не менее, партия профессоров, по-видимому, осталась довольна поездкой С. Он узнал от иностранных военных агентов в Софии, что болгары прекрасно приготовлены к войне, и заключил из этого, что официальная Болгария, отклоняя союз с Сербией, в то же время расположена объявить войну Турции.

«Конечно, — говорили они, — приготовления Сербии запоздали, но это еще можно поправить. Возможно, что Болгария, не заботясь о помощи сербов, объявит войну этой зимой; тогда, несмотря на то, что мы не вполне еще готовы, мы тоже примем участие в войне. В противном случае, подождем до весны; тогда уже будем готовы и, не обращая внимания на Болгарию, сами объявим войну Турции. Официальная Болгария должна будет последовать нашему примеру, так как она не может позволить нам одним проникнуть в Македонию»,

Не менее воинственно настроены и военные, и в особенности офицеры-убийцы. Они громко требуют войны и завоевания Македонии. Никакие соображения не могут заставить их слушать голоса рассудка. Один из офицеров-убийц говорил дипломатическому представителю:

— При короле Александре мы были робки и смотрели на войну, как на самое серьезное событие. Со дня же 29 мая все изменилось. Вид крови вернул нам мужество. Мы испытали наслаждение резни, и она нас больше не пугает. Теперь мы чувствуем себя в силах биться со всеми и горим желанием сражаться.

Дипломат заметил ему:

— Но вы не принимаете во внимание великих держав и их желания сохранить мир.

— Великие державы? — ответил убийца. — Мы смеемся над ними. Они требовали нашего наказания, но мы им показали кулак, и они замолчали. Мы знаем, как с ними надо говорить. Они могут пугать только трусов. Державы не могут придти к соглашению по поводу деятельной программы, потому что они завидуют друг другу. Раз мы овладеем [761] Македонией, мы будем пользоваться плодами нашей победы, как ныне пользуется Турция. Ни одна держава не позволит другой прогнать нас из боязни, чтобы та не заняла наше место. Поэтому, мы будем делать, что хотим, нисколько не заботясь об Европе. Теперь у нас король Карагеоргиевич, который всегда был революционером и воинственным по отношению к Турции. Известно, что в Цюрихе он принадлежал к ассоциации социалистов и даже проповедовал против тронов. В 1870 году он дрался против пруссаков, а в 1875 году, в качестве инсургента, с турками в Боснии. Мы восстановим древнюю эпоху Кара-Георгия.

— Все это возможно, — тонко заметил дипломат, — только вы забываете, что в жизни Кара-Георгия были две эпохи: 1804 год — год восстания и борьбы с Турцией и 1813 год — год бегства Кара-Георгия и торжественного возвращения турок в Белград. Если вы желаете видеть, как турецкий паша будет распоряжаться в Калимегдане, то проектируемые вами средства, очень возможно, окажутся для этого наилучшими.

Убийца сделал гримасу, — и разговор на этом кончился.

Воинственная лихорадка — следствие преступления и пролитой крови в ночь 29 мая — не ограничилась двумя группами, политической и военной, которые господствуют в настоящее время в Сербии. Она коснулась также и правящих сфер. Министры кабинета Авакумовича говорят так же, как профессора высшей школы и офицеры-убийцы. Если бы не присутствие Новаковича, посла в Петербурге, и не его энергичные слова, влиявшие на умы, то, может быть, еще нынешним же летом был бы сделан ложный шаг. В Белграде мне был рассказан характерный случай, иллюстрирующий положение дел.

Всем известен захват сербской таможней на сербской территории оружия и боевых снарядов, принадлежащих болгарским комитаджи. Радев, редактор «Вечерней Почты» в Софии и агент Бориса Сарафова, отправился в Белград, чтобы добиться снятия запрещения с оружия. Он явился к Новаковичу, политический авторитет которого признается всеми в Сербии, с целью заручиться его поддержкою. Новакович очень горячо принял его.

— Позорно и отвратительно то, что вы делаете в Македонии! Кто дал вам право вести на бойню македонский парод? Я не кричу о своих симпатиях к македонцам и [762] люблю их не из политических комбинаций, а в силу кровного родства, связывающего нас; но у меня сердце разрывается на части, когда я вижу, через какие страдания они проходят. Неужели у вас такое каменное сердце, что вы не чувствуете ни жалости, ни сострадания к несчастным, на которых должны бы смотреть, как на братьев? Прежде, худо ли, хорошо ли, но все-таки они жили, со времени же вашего восстания жизнь для них сделалась положительно невозможною. Еще если бы ваша деятельность имела практическую цель, а то я положительно не понимаю, чего вы хотите!

— Мы хотим режима свободы в духе XX века, мы пионеры цивилизации в Македонии. Мы не ждем ничего от европейских правительств, так как они состоят не из людей свободы. Мы должны действовать революционными средствами. Цель моего посещения — просить вашей высокой поддержки нашего ходатайства перед сербским правительством, о выдаче нам захваченного оружия, так как вы должны быть таким же другом македонцев, как и мы.

— Ни за что на свете! — вскричал Новакович. — То, что вы делаете в Македонии, просто преступно. Из любви к Македонии, я отказываю вам в своем содействии. Теперь, когда великие державы решили сделать что-нибудь для Македонии, необходимо стараться приобресть их доверие и поддержать их желание работать в пользу несчастных, а не раздражать их, так как они одни могут добиться результатов, полезных для Македонии.

Друг Новаковича, передававший мне эту сцену, прибавил, что посол был страшно удивлен взглядами Радева на образ правления, указывавшими на полное отрицание всякого понятия о порядке, власти и законности. Тем не менее, члены министерства были крайне недовольны суровым приемом, какой Новакович сделал Радеву, из боязни, что это может повредить братанию Сербии с болгарскими комитаджи. Тайная цель этого братания не имеет прямого отношения к македонским делам. Надеются при помощи такого революционного элемента, как комитаджи, вызвать революцию в Болгарии и возвести на болгарский трон Карагеоргиевича. Многие друзья короля Петра Карагеоргиевича самодовольно говорили мне об этом плане и называли многих лиц в Болгарии, заявивших себя сторонниками такого плана.

Чтобы дать понятие о той анархии, какая царила во взглядах кабинета Авакумовича в отношении македонских дел, [763] я передам следующий факт. Когда в конце лета Турция сняла часть своих гарнизонов в Старой Сербии, чтобы воспользоваться ими против инсуррекционного движения в Монастырском вилайете, в Белграде задумали мобилизовать две дивизии с целью двинуть их в Старую Сербию. Некоторым державам были даны объяснения по этому поводу. Сербское правительство, желая заручиться их благосклонностью в случае, если сербские войска перейдут границу, объявило, что эта мера не имеет воинственного характера и принимается единственно с целью оградить сербское население Старой Сербии от албанских жестокостей, которые неизбежно начнутся после того, как турецкие гарнизоны будут переведены в Монастырь. Сербские войска перейдут границу только в том случае, если албанцы начнут производить беспорядки. Весьма возможно, что сербские министры были настолько наивны, что считали такую меру безусловно корректной и что Сербия не нарушит своих международных обязательств, если ее войска перейдут границу и будут нести полицейскую службу у своей соседки, без согласия последней. Я допускаю такую возможность, так как много детского в том, что говорят и во что верят в Белграде. Возможно и то, что такие объяснения были придуманы с целью овладеть Старой Сербией, пользуясь ослаблением турецких гарнизонов. Турция же, узнав о намерениях Сербии, сосредоточила значительные военные силы в Косовском вилайете. Можно было предполагать, что в Белграде с радостью встретят эту меру, так как присутствие многочисленного войска должно было успокоить относительно участи сербов в Старой Сербии, тем более, что это избавляло Сербию от необходимости держать на военном положении две дивизии, чего она не могла бы долго выдержать. Но, напротив, это вызвало сильный гнев в Белграде и сербское правительство заявило протест против такого скопления турецких войск. Мне передавали, что турецкий министр в Белграде Фети-паша с улыбкой сказал по этому поводу одному из своих друзей:

— Когда мы уменьшаем наши войска, — они недовольны; когда увеличиваем, — еще того менее. Надо же, наконец, чтобы они решили, чего хотят, иначе с ними невозможно вести никаких переговоров.

Калевич, в беседе со мной, отвергал историю мобилизации двух дивизий, но я имею такие точные сведения об [764] этом, что не мог принять его опровержений. Все, что я рассказал, безусловная правда.

Кроме мобилизации двух дивизий, Сербия выказала свое воинственное настроение организацией двух сербских вооруженных чет в Македонии. Партия войны видела в этом доказательство солидарности с болгарскими македонскими комитетами. Один из сербских консулов уже давно требовал в своих донесениях подобной меры, но всегда встречал неизбежный отказ у правительства короля Александра. Положение изменилось после 29 мая. Партия военных видела в борьбе чет начало войны с Турцией. Убийцы 29 мая выражали желание стать во главе банд в Македонии. Если бы они сделали это, они оказали бы большое благо Сербии, избавив ее от своего присутствия, и улучшили бы международное положение своего отечества. Может быть, правы те, которые утверждают, то убийцы 29 мая подняли вопрос о четах и войне с Турцией, чтобы остановить мстительную руку нишских офицеров и их друзей. И действительно, многие из последних говорили мне, что если они не покончили с убийцами, то только потому, что им говорили, что Сербия накануне войны. Правда, другие офицеры той же группы категорически объявили мне, что, в случае войны, они прежде всего начнут с очищения армии от убийц, чтобы положить конец расколу между высшими командирами и корпусом офицеров, который мог бы привести к гибельным для страны последствиям.

Как бы то ни было, существование сербских чет было признано в Белграде. Офицеры-убийцы и их друзья открыто признавались, что это они организовали четы. Некоторые из них даже рассказывали, что сербские четники имеют особый отличительный знак — шапку с крестом, тогда как болгарские комитаджи носят шапку с болгарским гербом. Само правительство признало существование банд (позже оно отрицало это). Произошли две стычки на границе.

Одна стычка произошла на границе Новипазарского санджака, а другая на дороге Вранья-Прешево. Сербы были отброшены в сторону Враньи с потерею трех человек.

Все это заставило турецкого министра в Белграде, Фети-пашу, решиться на серьезный шаг, чтобы выяснить сербскую политику. Он не стал обращаться к правительству, которое но своему революционному и временному характеру не представляло достаточно гарантий в прочности заявлений и обязательств, какие оно приняло бы на себя, а отправился [765] прямо к королю. Выяснив все благодетельные результаты для Сербии и сербского населения в Турции, к каким привело корректное отношение короля Александра к оттоманской империи, он прямо поставил королю вопрос: будет ли он продолжать эту политику, которую компрометируют агитация и организация сербских революционных чет? Новый король заявил, что он намерен продолжать политику добрых отношений с Турцией короля Александра. Затем, перейдя к вопросу о четах, прибавил:

— Существование чет не играет большой роли. Четников не тысячи, как вы думаете, а всего несколько сотен.

Фети-паша был удивлен таким отсутствием понятия о международном праве у государя; однако, для окончательного выяснения вопроса, он заметил:

— Вопрос идет не о числе. Нам не страшны и тысячи четников. Мы готовы принять их, как следует. Дело в принципе, в том факте, что вы допускаете организацию чет на сербской территории.

— Уверяю вас, — снова сказал король после непродолжительного молчания, — что этот вопрос не имеет никакой важности.

В Нише я узнал потом, что сербской банде в Кичево удалось ускользнуть от турок.

Вечером я был принят Калевичем, министром иностранных дел. Это человек невысокого роста, уже с сединой, с умным и энергичным лицом, с маленькими, живыми глазами и круглой, коротко остриженной бородой. Он принял меня любезно, и мы заговорили о македонских делах. Калевич обладает открытым, критическим умом; он произвел на меня впечатление человека, бессильного дать перевес голосу благоразумия в делах правительства и тяжело переносящего безумства, которые он осуждает и ответственность за которые возлагают на него. Он вступил в кабинет Авакумовича из дружбы к Петру Карагеоргиевичу, с которым был товарищем в юности, и с нетерпением ждал минуты, когда ему можно будет оставить портфель министра иностранных дел. На многократные вопросы, касавшиеся македонских дел и офицеров-убийц, он отвечал мне:

— Настоящее правительство носит временный характер и не желает связывать руки своим преемникам ни в том, ни в другом деле.

Понятно, в качестве сербского министра, он должен [766] был защищать или, по крайней мере, извинять новый режим, хотя дето было так плохо, что это не удавалось ему, несмотря на его талант. Прежде всего, он начал с утверждения, что новое правительство продолжает македонскую политику короля Александра, и что оно не организует никаких чет в Македонии.

— Говорят, что у нас есть четы, — прибавил он, — но где они? Пусть нам укажут!

— А в Кичеве, ваше превосходительство!

С минуту он смотрел на меня, но, видя, что я говорю с твердою уверенностью, сказал:

— Да, в Кичеве действительно есть люди, но должен вам сказать, что все они македонцы. Работавшие здесь македонцы показывали нам письма, в которых говорилось об их опасном положении, и просили помощи. Они заявили, что должны вернуться на родину защищать свои семьи. Мы не могли помешать им в этом. Во всяком случае, они турецкие подданные и имели право вернуться в Турцию. Кроме того, я должен заметить вам, что все эти люди перешли границу еще в апреле, при кабинете Цинцара Марковича; при нас же только небольшое число — каких-нибудь десятка три.

Относительно этого факта я навел точные справки у Денича, бывшего министра иностранных дел в кабинете Цинцара Марковича, который сказал мне:

— Я лично очень хорош с Калевичем, но не могу принять на себя ответственность за то, чего не было. Калевич просто был обманут. Ни один вооруженный человек не перешел границы при кабинете Цинцара Марковича. Даже больше, мы строго следили и преследовали всякого, который казался нам подозрительным и готовящимся вторгнуться на турецкую территорию. Король Александр дал слово графу Ламздорфу, что будет держать себя спокойно и корректно и мы все уважали и старались заставить уважать слово, данное нашим государем. Одно время в Крагуеваце было несколько болгар, которые казались нам подозрительными. Мы их тотчас же разогнали. Болгария заступилась за них, но мы ответили, что твердо решились не давать ни малейшего повода державам сомневаться в нашей искренности.

Но возвращаюсь к моему разговору с Калевичем.

— А в Вранье, ваше превосходительство? У вас там сто вооруженных человек.

— Это правда, но мы их не пускаем в Македонию.

— Не практичней ли обезоружить их? Этим вы дали бы серьезную гарантию державам. [767]

— Мы не можем этого сделать, потому что на нашей границе бродит много башибузуков. Люди эти будут нам полезны, так как мы рассеем их вдоль границы против башибузуков.

— Мне кажется, что было бы целесообразней поручить эту роль солдатам. Никто в Европе ничего не сказал бы против подобной охраны вашей территориальной целости.

— Солдаты недостаточно приучены к службе подобного рода. Люди, собравшиеся в Вранье, лучше выполнят это. Если же башибузуки удалятся внутрь страны, то, уверяю вас, мы не только обезоружим наших четников, но обяжем их вернуться в Белград.

Король Петр вообще желает войны. Один дипломат в Белграде говорил мне, что со времени своего прибытия он потерял 40% своей популярности. Традиционной политике Обреновичей он считает нужным противопоставить политику Карагеоргиевичей, а так как во внутренней политике он осужден на полное бессилие, то пытается ослепить сербов успехами на внешней почве.

Офицеры-убийцы и их друзья желают войны, чтобы упрочить свою безопасность. Крайние радикалы и македонская партия профессоров придает борьбе с Турцией революционный характер, подобно французским социалистам. Вот почему они желают войны, ожидая от нее территориального приращения для Сербии. Карагеоргиевичевцы и офицеры-убийцы с одинаковой страстностью желают войны, хотя они, как я сказал, знают, что весьма тяжело достигнуть соглашения между ними и официальной Болгарией, очень трудно, так как Болгария не хочет и слышать о разделе Македонии, но требует для нее автономии.

Полагали, что болгары объявят войну перед наступлением зимы. Даже официальные болгарские лица высказывали убеждение, что анатолийские войска, из которых состоит большая часть турецкой армии в Македонии, не в состоянии будут перенесть зимнюю балканскую стужу. Когда в начале года турки сосредоточили эти войска в Старой Сербии, один болгарский дипломат сказал: «Это не важно. Ведь это анатолийцы из Азии. Зимой они все перемрут от холода». Такие заявления я слышал от различных членов дипломатического корпуса. Когда же Болгария, по окончании маневров, удержала армию в составе 80,000-100,000 (первая цифра — из дипломатического источника, вторая — из сербского), то все верили в возможность и даже вероятность [768] войны. Замечу, однако, что вопрос о слабости анатолийских войск по отношению к холоду — вопрос спорный. В Македонии славяне уверяли меня, что во время кампании в Старой Сербии много анатолийцев погибло от холода. То же утверждал и драгоман одного западного консульства. Шакир же паша, командовавший войсками в эту кампанию, положительно отрицал подобный факт и с улыбкой заметил: «Батальоны, о которых идет речь, стоят в окрестностях Конии, а там еще холодней, чем на Балканах». Иностранные военные агенты тоже выражали мне сомнение в верности взглядов болгар на анатолийцев и напомнили, что именно анатолийцы лучше всех дрались зимой 1877 года.

Как бы то ни было, но Болгария не объявила войны. По моем возвращении из Македонии, офицеры-убийцы и их друзья были страшно раздражены. Один из них, встретив меня на улицах Белграда, облегчил свою душу следующим монологом:

— Вот и поймите болгар! Уже два месяца они держат под ружьем 100.000 человек. Несколько дней тому назад, у нас тоже было 90,000 под знаменами. Это был прекрасный, единственный случай броситься вместе на турок. Они не захотели, и мы из финансовых соображений распустили людей, приказав им однако быть готовыми во всякое время вернуться под знамена. Мы делали болгарам самые выгодные предложения, но они не приняли их. Мы отдавали им чисто сербские провинции, довольствуясь только правым берегом Вардара! Они отказались!

— Теперь, — заметил я, — я понимаю, в чем дело! При таком дележе вы приобрели бы весь Монастырский вилайет, который болгары считают своим. Могу вас уверить, что на это они никогда не согласятся.

— Они не согласятся? — пылко вскричал мой собеседник. — В таком случае, мы заставим их. Мы сначала поколотим их, как следует, а потом вместе двинемся на Турцию.

Понятно, не все сербы увлечены этим движением. Вожаки умеренных радикалов, которые были министрами и вели македонскую политику при короле Александре, стоят за прежнюю политику, но их голос уже не имеет прежнего значения в эту эпоху безумств, охвативших Сербию. Пашич, принимая этим летом Радева, нисколько не скрывал, что ему несимпатична программа последнего.

— Нам нечего делать на Балканах, — говорил этот [769] государственный человек Сербии, — без поддержки и согласия России. Когда Россия не желает какой-нибудь комбинации, то надо оставить ее, какой бы выгодной она ни казалась, так как все усилия будут напрасны. Россия, по причинам, нас не касающимся, не желает ни войны, ни революции. Нам тоже не следует желать этого. Иначе, мы погибнем. Чего думаете вы добиться своей агитацией? Вы добьетесь только массового избиения христиан в Македонии.

— Мы этого и желаем, — возразил Радев. — Этим мы возбудим жалость западных народов и добьемся вмешательства Европы.

— Вы ничего не добьетесь, — печально ответил Пашич. — Западные народы не будут тронуты резней, раз они будут знать, что она вызвана с целью втянуть их в войну. Западная Европа не привыкла драться за других.

Образование кабинета Саввы Груича не изменило положения. Половина кабинета принадлежит к крайней партии войны. Андра Николич, новый министр иностранных дел, — сторонник традиционной мирной политики в Македонии, но он не в силах будет побороть своих коллег. Приняв министерский портфель, он заявил представителям держав в Белграде, что он будет стоять за мир и за разрешение законным путем македонского вопроса, что он согласен с русской программой и что он даст сербским представителям в Турции категорические инструкции поддержать русские предложения. Незадолго до своего назначения на пост министра, он категорически высказывался мне против войны.

— Нам незачем стараться, чтобы низам и албанцы пришли к нам и перерезали нас в наших собственных домах.

Но глава балканской секции к министерстве известен, как ярый сторонник войны. Президент же совета министров, Савва Груич, который один мог бы поддержать мир, находится, как и военный министр Андреевич, в затруднении в своих отношениях к лицам, совершившим переворот 29 мая, и свобода действий их ослаблена.

Но что вопрос о войне не простое времяпрепровождение для людей, терроризующих в настоящее время сербское правительство, видно из того факта, что депутатов предупредили, что к ним будет скоро предъявлено требование кредита в 50 миллионов на военные нужды.

И. В. Повольный.