П. Д.

ПО МАКЕДОНИИ

Путевые очерки

(См. Русский Вестник, сентябрь 1902 г.).

III. Поездка в Тетово.

На следующий день мы отправились в Тетово или Хтетово, по-турецки Калканделе, город, который отстоит от Скопии в 4-6 часах езды.

За нами в пять часов утра заехал извощик и драгоман сербского генерального консульства, любезно предоставленный в наше распоряжение господином Куртовичем.

Драгоман был сам родом из Тетово, провел там все детство, следовательно, имел родных и знакомых, что значительно облегчило наше пребывание там, и с другой стороны дало возможность окунуться в христианскую среду.

Погода благоприятствовала нашей поездке, и мы совершенно не страдали от жары. Не знаю, происходило ли это от особых условий лета 1901 года, но весь июнь и июль месяцы были весьма сносные. Возможно было без особых страданий ехать днем и наслаждаться природой. Мне кажется, что жалобы на ужасное македонское солнце не особенно основательны. Здесь местность слишком пересеченная и, с другой стороны, так много воды, что все это не может не понижать в значительной мере температуру и делать жизнь летом в этих странах не только возможной, но и приятной.

Выйдя из города, покатили мы на северо-запад по Скопийскому полю, почти параллельно течению реки Вардара. Ширина шоссе всюду вполне приличная, так что есть полная возможность разъехаться с часто встречающимися крестьянскими колесницами, живо напоминающими эпоху Александра Македонского. Через час езды достигли мы полотна железной дороги, линии Ускюб-Митровица, еще раньше переехали через речку Лепенац. Тут несколько лет тому назад весенним потоком снесло настилку моста и в настоящее время торчали лишь два каменных устоя.

[519] Администрация ежегодно собирается починить этот мост, но хроническое безденежье приводит к тому, что желание это остается строго платоническим, а колесным экипажам и повозкам не остается ничего другого, как переправляться вброд на ту сторону, благо что летом глубина речки, при всей ее стремительности, не превосходит одного аршина. Во время половодья и высокой воды переехать в экипаже на противоположную сторону почти нет возможности, и потому в это время всякое сообщение Скопии с Тетовом прекращается.

Вскоре за железнодорожным мостом шоссе у с. Сарай переходит по мосту через реку Вардар. Мост десятисаженный, с деревянною настилкою. Около моста высокая башня — стражарница. По сторонам сочные луга, пашни и кой-где видны редкие деревья. Поселки здесь частые, но расположены они большею частью не вдоль шоссе, а по обширной долине реки Вардара.

Вардар у железной дороги в высшей степени живописен. Река образует в долине гигантский заворот, который, извиваясь, несет свои могучие воды по сочной луговине из высокой, роскошной травы и пахучих македонских полевых цветов. Ландшафт здесь до такой степени прекрасен и бьет в глаза, что невольно просится на картину художника.

Равнина реки Вардара в этом месте особенно широка: так как тут она принимает свои главные два притока, Лепенац с севера и Треска с юга. Вся равнина состоит из наносной глинисто-песчаной почвы, которая по существу своему довольно производительна.

От моста река Вардар заворачивает на северо-запад и, забирая все более и более на север, описывает вокруг горы Плога гигантскую параболу, а затем достигает обширной Тетовской равнины, через которую, вырвавшись из гор, проносит свои мутные воды.

Шоссе описывать такую дугу вдоль по долине реки Вардара было бы совсем непроизводительно, и потому оно идет прямо на запад вдоль Дервентского потока, который в летнее время или почти сух, или очень маловоден.

Тут уж долина значительно уже Вардарской и местами суживается до одной версты. Шоссе идет все время пологими возвышениями и понижениями, дорога вьется по карнизу ручья, но, тем не менее, опасности для движения здесь нет, так как мягкий грунт дал возможность широко разработать соединительный путь Скопье-Тетово. По сторонам — луга, пашни и арнаутские поселки. Красавцы албанцы все в поле, копаются в грядах и зорко посматривают по сторонам, в особенности на дорогу. При виде проезжих, мощные фигуры арнаутов вытягиваются, инстинктивно каждый из них берется за ружье, поправляет патронташ и с негодованием посматривает на знатных иностранцев, которые осмелились проникнуть в их владения. [520]

Но четыре жандарма, эскортирующие нас, сразу их смиряют, они лениво принимаются за работу и мрачно косятся на проезжих. Их жены мусульманки, ретиво помогавшие мужьям в работе, спешат посмотреть на нас, закрыв ладонью глаза от солнца, а затем нехотя, как бы для проформы, закрываются фатою.

Наша свита — жандармы, — которая было совсем отстала и распустила слюни от жары и усталости, при виде арнаутов подтягивается, фигура принимает лучшую посадку, ружья, которые лежали на коленях, берутся в правые руки и упираются в бедро. Арнауты шепчутся и высказывают догадки о проезжих. Четыре жандарма или сувари совершенно сбивают их с толку. Важные обыватели ездят с одним, каймакамы с двумя, а тут вдруг четыре жандарма, т.е. почесть, оказываемая лишь вали и равным ему. Акции наши поднимаются, но почтения не видно. Албанцы уважают лишь кулак, а знатность признается лишь между собою, а не за гяурами. Через час приятной езды по Дервентскому ущелью мы подкатили к Семенистской кофейне или, как их тут называют, хану. Таких кофеен на всем пути от Скопии до Тетово пять, и все они заарендованы арнаутами. Кофейни на этом пути небольшого размера и немного превосходят размеры нашей крестьянской избы.

При каждом доме имеется сарай, в котором останавливаются не только лошади и скот, но и люди. Для удобства последних там сделаны земляные, иногда деревянные нары, кишащие всяким зверьем из породы скачущей, легкой кавалерии.

Внутри кофейни никакой обстановки нет и ее не полагается. Для главного контингента путешественников — арнаутов местных, бродячих и разбойников нужен неизменный кофе и табак на трубку. Последнее обыкновенно имеется у каждого за пазухой, и в кофейне лишь пользуются запалкою или раскаленным углем из печи или костра. Кофе приготовляется, конечно, по-турецки, в маленьких медных кофейниках, где поместится никак не более двух миниатюрных чашек. Обыкновенно большого запаса жареного кофе почти не бывает. Каждый хозяин тут же на глазах путников его жарит, размалывает и приготовляет. Весь процесс этот производит впечатление какого-то священнодействия. Зрители зорко следят за ним, делают замечания, одобряют или порицают.

По прибытии в Семенисто, мы нашли большую компанию албанцев, которая сравнительно любезно нас приветствовала, а главным образом пытливо разглядывала и посматривала. Удовлетворив их любознательность, мы сами стали разглядывать окружающую публику и заметили между албанцами нескольких православных. На наш вопрос, — сербы они или болгары, они как-то боязливо и запутанно отвечали и не признавали себя ни теми, ни другими. Албанцы хохотали над ними, подтрунивали и утверждали, что они за двугривенный [521] не только станут сербами или болгарами, но самому дьяволу продадут свои души. Христиане не протестовали и очень были рады, что им удалось отделаться от определенного ответа. Отдохнув и напившись всласть кофе, мы сели в экипаж и покатили по шоссе дальше, все по той же долине, которая постепенно все более и более расширялась. Дорога пошла полого в гору, все время извиваясь вдоль по карнизу гор. Открывавшиеся панорамы ущелий и долин все время сменялись одна другой. Арнаутские поселки из небольшого числа домов мелькали то тут, то там, прячась между перелесками и кустарниками окружающих гор.

Дорога поднимается по долине не непрерывно, а с промежутками, местами спускаясь, местами круто поднимаясь. Через полчаса езды от Семенисты долина снова сузилась до двух верст, ручей приблизился почти к самому полотну шоссе, по сторонам показались в изобилии пашни, занятые посевами злаков. Пашни сменились довольно высоким кустарником. Дорога стала описывать на подъеме зигзаги, теснина сузилась, и мы совершенно неожиданно подъехали к кофейне Групчин, где обыкновенно останавливаются экипажи для отдыха. В Групчине только один дом кофейня. Несколько западнее его ручей заворачивает к югу, прорезает себе выход у предгорий Сува-горы, южней которой он и берет начало.

От хана Групчин дорога идет круто на главный перевал, который отделяет Тетовскую долину от Скопийской. Подъем здесь очень продолжительный, тянется версты две. Шоссе заворачивает понемногу на северо-запад, огибает высоту Чемширлан, всю сплошь покрытую зелеными кустами (чемшир).

Постепенно долина «Здравев-Забел», как ее называют болгары, все более и более суживается, кустарник редеет, то там, то сям показываются плеши, запятые под пашни. Еще полверсты — горизонт увеличивается, небосклон светлеет, и мы въезжаем на перевал.

Перед нами расстилается роскошная картина Тетовского поля. Сочные луга, пахучие травы, изобилие полевых цветов и деревьев, поселки — все это живописно ютится вдоль по реке Вардару, которая дает жизнь всей этой равнине. Осторожно спускались мы к Вардару, который с перевала казался узкой лентой, текущей тут же у подножия гор. На самом деле глазомер нас обманул, расстояние было не маленькое, и пришлось ехать рысью свыше получаса, покуда мы добрались до старого трех арочного моста, перекинутого через эту реку. Мост, к удивлению, оказался целым, длиною до 100 шагов. По западную сторону моста тянутся большие заросли леса, пересекаемые арыками, каналами и отводными рукавами реки Вардара. Отсюда вплоть до города около часу езды. Дорога все время идет по ровному полю, занятом частью под пахоть, частью под луговину. [522]

Чем ближе подъезжаем мы к городу. тем явственнее он выделяется на фоне Шар-планины. Его причудливые мечети и минареты вырисовываются то тут, то там. Издали город кажется погруженным в сладкий сон, не слышно шуму, не видно дыму. Но вот сделали мы еще несколько верст, и послышался какой-то гул, который становился все явственнее и переходил временами в пронзительный крик. Стали попадаться одиночные пешеходы и телеги с овощами. Через несколько минут мы уже въезжали в предместье города и потянулись по узким, кривым и грязным улицам турецкой части.

Население утверждает, что имя города «Тетово» происходит от «Тетива», и рассказывают по этому поводу целый ряд легенд, которые подтверждаются сербскими и болгарскими географами. Надо полагать, что во всех этих легендах есть значительная доля правды, так как турки наименовали этот город «Калканделе», а первая часть слова «Калкан» в переводе значит «Тетива».

Религия разделила город на два особых квартала: магометанский и христианский. Магометане живут в верхней части города и имеют свой особый большой базар, христиане в нижней западной, где тоже есть несколько лавок. Дома большею частью двухэтажные, с черепичною крышею, с большими дворами, с фруктовыми садами. С внешней стороны дома, а в особенности улицы не щеголяют чистотою, но внутри все аккуратно и тщательно прибрано.

Христианский квартал из-за агитации делится на две части: сербскую и болгарскую, которые живут своею самостоятельною жизнью и сообщаются лишь для междоусобных распрей. По турецким данным, сообщенным нам самим каймакамом, в Тетове живет 13.000 мусульман и 2.000 христиан. Чистых османлисов-магометан здесь немного, значительная часть их, т. е. более половины, отурченные христиане, затем остальные — албанцы.

По данным сербских и болгарских священников, христиан в Тетово значительно больше; их насчитывают и те, и другие до 1.000 домов или около 5.000 человек. Из этого числа сербами себя считают от 150 до 200 домов, а болгарами 800 домов.

Данные эти относятся к самому городу, но в тетовской каазе или округе процентное отношение несколько иное. Тетовская кааза граничит с каазами: призренской, скопийской, кичевской и дебрской. От призренской и дебрской каазы тетовская отделяется вершиной Люботерн, Шар-планиной, по которой граница идет до г. Бунец, отсюда по горам Кожа-планина до Бистра. Здесь начинается граница с кичевской каазой до Буковика и Добравода, а затем тетовская кааза граничит со скопийской, идет на Сува-гору, Качаникский проход и снова вершина Любтерн.

В границах Тетова, описанных мною, живет свыше 30.000 душ. Из этого числа арнауты и турки составляют [523] свыше 1/2 всего населения. Турки и албанцы в большинстве случаев довольно хорошо говорят по-сербски. Очень многие из албанцев, несомненно, лишь албанизированные, т. е. славяне и христиане по происхождению, изменившие своей вере из-за притеснений.

Турки живут главным образом в административных центрах, т. е. Тетове и Гостиваре. Арнауты составляют большинство магометанского населения и занимают гористую часть каазы. Христиане живут на равнине между Тетово-Гостиварское поле. Сербских домов в деревнях, причисляющих себя к тетовскому округу, насчитывается 1127, считая и городских сербов, а в Гостиваре и его районе — 970 домов. Христиане, считающие себя болгарами, сосредоточены, главным образом, в городе Тетове. В окрестностях число их ничтожно.

Независимо от вышеуказанных элементов, в тетовской каазе живет до 3000 цыган. Минут десять спустя по нашем везде в город, мы достигли христианского квартала и остановились в доме богатых сербов Богаевичей, которые выехали нас встречать и усиленно просили осчастливить своим посещением. У ворот дома Богаевичей нас встретила вся его обширная семья и множество лиц из сербской колонии. Мы вошли в ворота и очутились в саду, за тенистыми деревьями которого виднелся барский двухэтажный домик с большой верандой. Нас попросили подняться наверх и привели в парадную комнату для приема гостей. Зал оказался довольно просторным, весь устланный недорогими коврами местного изделия. Вдоль стен тянулись длинные, низкие диваны-скамейки, застланные коврами и приспособленные для лежания. На стенках, оклеенных дешевенькими обоями, не было живого места, которое бы не было занято портретами и образами. Наше национальное самолюбие было приятно польщено: больше всего было портретов русских царей и цариц, а также олеографических картин из важнейших моментов жизни русского государя. Осмотрев внимательно обстановку и одобрив ее, мы с удовольствием сели на низенькие турецкие диваны, весьма приятные после утомительного путешествия. Наши хозяева сели рядом с нами и стали рассказывать про ужасы, которые творятся в Гостиваре. Христиане, по их словам, не могут выходить на улицу и за город. Арнауты хватают каждого, бьют, держат в заточении и отпускают лишь после большого выкупа. Несколько дней до нашего приезда из Тетова в Гостивар ехал мальчик к своим родным. Чтобы не попасться в руки арнаутов, мальчик спрятался на две воза с овощами. Албанцы пронюхали, заарестовали воз и возницу, вытащили мальчишку, нещадно его колотили и в конце концов отрезали ухо и послали его на кебаб, т.е. на жаркое тетовскому каймакаму. Каждый день приходили новые ужасы из Гостивара, там царила уже паника, и вся жизнь сербов приостановилась. [524]

Только успели мы разговориться по душе с сербами, как в комнату ворвался молодой, развязный турок Халиль-Зеки и представился нам, как «professeur de langue» при местном каймакаме, который прислал его засвидетельствовать нам свое почтение и просил принять его гостеприимство под кровлею конака.

«Мы все время, — сказал нам Халиль-Зеки, — дожидались вашего приезда на базаре и не понимаем, как вы проскочили незамеченными. Для вас приготовлены комнаты в конаке, ибо мы получили на этот предмет три телеграммы от вали из Скопье, и потому губернатор непременно вас ждет у себя».

Мы отговорились усталостью и решительно отказались сейчас ехать, сославшись на необходимость отдохнуть и подкрепить свои силы. Халиль-эфенди настаивал, но, видя, что ничего не выходит, стал торопить хозяев угощением. Можно было подумать, глядя на этого юнца, что он тут хозяин, настолько он бесцеремонно распоряжался и покровительственно хлопал хозяев по голове и спине.

Хозяева-сербы как-то съежились, осклабились и жалкою искривленною улыбкою выражали свое угнетенное состояние и подчинение.

Приказания Халиль-эфенди исполнялись быстро, и потому уж через несколько минут вошла младшая дочь хозяйки, или как ее все называли, «майки» (мать), и с поклоном, по древнерусскому обычаю, просила принять угощение. Для этой церемонии ей пришлось переодеться в новое платье и надеть целую систему бус, ожерелий и всяких других украшений. Особенно поразила нас манера надевать несколько ожерелий из золотых монет двадцатифранковых и стофранковых. На девице-невесте было целое состояние; оказалось, что это старинный обычай, причем более бедные носят ожерелье из серебряных меджидий и монет меньшей ценности.

Угощение состояло из блюдца с вареньем и нескольких стаканов с холодной водой. В полном недоумении, что с этим делать, я положил варенье в стакан с водою, что вызвало улыбку со стороны присутствующих. Оказалось, что полагается варенье брать прямо в рот и запивать его затем водою. В жаркое время года это угощение чрезвычайно приятно и доставляет большое удовольствие. В бедных семействах и у селяков, вместо варенья, подаются кусочки пиленого сахару.

Вслед за вареньем жена одного из молодых Богаевичей принесла нам турецкий кофе, угощение повсеместное не только в мусульманской среде, но и в христианской. Спустя лишь полчаса после всех этих сластей нам подали сытный обед, мало отличающийся от нашего мещанского стола.

Присутствие Халиль-эфенди сильно мешало нашим разговорам с сербами. Он все время мешал, вставлял свои комментарии, трещал, как сорока, и отвлекал наше внимание от местных интересов, рассказывая разные небылицы из своей парижской жизни по части любовных похождений. [523]

Западная жизнь ничему его не научила, а лишь развратила и сделала атеистом. Он издевался над своей религией, глумился над фанатизмом османлисов и, видимо, был доволен своею культурностью, которая делала его в своих собственных глазах передовым человеком, солью турецкой земли. Отдохнув с часок после обеда, мы отправились с нашим неизменным профессором в конак с визитом к местному каймакаму. Последний произвел на нас чрезвычайно приятное впечатление; это бесспорно умный и опытный администратор, которому пришлось побывать во многих других городах Турции каймакамом 2-го и 3-го разряда, и лишь последнее время его повысили, назначив в Тетово, где по положению каймакам считается 1-го класса или разряда. Разговор наш все время шел об албанских беспорядках, о причинах их возникновения и о способах усмирения. Виновникам их, австрийцам, сильно от нас доставалось, и мы указывали каймакаму на неполитичность турок, которые не только не принимают никаких в этом смысле мер, но даже как будто потворствуют австрийцам. Особенно обращали мы его внимание на положение турецкого рынка в Македонии и в частности Тетова, базар которого оказался заваленным австрийскими товарами.

На прощанье губернатор просил нас провести с ним вечер в мусульманском загородном монастыре, где монахи собирались нас чествовать ужином. Из любезности пришлось, конечно, принять угощение, хотя на деле эта любезность была вызвана политическим расчетом отвлечь нас от христиан и не дать возможности провести с ними ночь под одной крышей.

Вернувшись к Богаевичам, мы через полчаса поехали в нескольких экипажах с большой компанией сербов в монастырь Лешак, который лежит в Тетовской равнине, в 2 часах езды к северу от города.

Дорога все время пролегает у подножия Шар-планины и проходит по хорошо обработанной, местами лесистой местности. Шар-планина на всем этом протяжении особенно красива и внушительна.

Горы не сразу круто поднимаются от Тетовского поля, а идут пологими террасами, живописно занятыми деревнями, полями, лугами и перелесками. Бесчисленное количество вершин и зазубрин основного хребта как бы венчают самую большую вершину Тетова — Люботерн. Снежные змейки, ярко блистая и; переливаясь на солнце, как бы заколдовывают Люботерн, и глаза путника невольно магнетизируются, обращаются к вершине и любуются на нее с упоением. Местные жители рассказывают, что ранним утром в солнечный день при безветрии горизонт настолько велик, что простым глазом с Люботерна видны Олимп, Салоники и теплое Эгейское море.

Быстро промчались мы до Лешака, останавливаясь лишь на 15 минут в деревне Ратае, имении одного из богатых [526] турецких беев. По дороге встречали деревень мало, большая часть их расположена по предгорью и в Тетовской равнине. По национальностям насчитали больше всего албанских деревень, около 20, затем 14 сербских и 3 болгарских. Ратае оказалась деревней сербской, по крайней мере так называли себя те селяки, с которыми мы беседовали. Все крестьяне этой деревни не собственники, а арендаторы у турецкого бея, который, по-видимому, сам там не живет, но высасывает из своих арендаторов всю плоть и кровь, — до такой степени обдерганный и бедный вид имеет деревня и крестьяне. Самая усадьба как будто не жилая, это не дом, а какой-то сарай без мебели и домашней утвари.

Лешак, или Лешок, состоит из деревни, расположенной внизу на предгорье Шар-планины, и монастыря, который выстроен в версте от деревни на крутом склоне горы. Деревня ныне известна овощами и фруктами, а в прежнее время, рассказывали нам жители, стоял здесь город под названием «Леген», в котором было 77 церквей, из коих ныне существуют, по их словам, остатки 4-х: св. Анастасия и св. Никола в самом селе, св. Петка на запад от него и св. Илии, открытый в 1884 году. На месте церкви св. Илии раскопками открыты икона Св. Илии, один дискос и другие вещи.

На север от села на нагорье стоит Лешакский монастырь св. Анастасия. Этот монастырь был основан Скопийским митрополитом Никанором в 1600 году, как то свидетельствует монастырская рукопись. Но кроме этой рукописи, во дворе у колодца имеется сербская надпись, разобрать которую весьма трудно, ибо болгары несколько лет тому назад ее сильно подчистили, в особенности в местах дат и орфографии. Во всяком случае даже болгарский исследователь Кынчев указывает, что раньше монастыря Никанора на этом месте существовала обитель, выстроенная великим Душаном, и потертую ныне сербскую надпись он приводит в подтверждение этого факта.

Нынешний монастырь представляет собою большое двухэтажное каменное здание с черепичной крышей, огороженное высокой, каменной стеной. Двор очень большой, поместительный, окружен весь монастырскими службами, из которых больше всего места занимают погреба для приготовления вина. Монахи, несмотря на свое ограниченное число, имеют огромные запасы вина, которое больше идет на их собственные потребности, чем на продажу на сторону. И тем не менее настоятель монастыря горько нам жаловался на тяжелые времена и на турок, которые отняли у них значительную площадь виноградников.

Подъехали мы к деревне Лешок часов в 5 дня и отсюда к монастырю пошли пешком, так как подъем чрезвычайно крутой и утомительный. Местность здесь прелестная: виноградники, огороды и фруктовые деревья чередуются и сменяют друг друга. Вдоль дороги и по сторонам бегут горные ручейки с прекрасной, хрустальной водой. [527]

В монастырские ворота вошли мы большой гурьбой, не встретили во дворе никого и поднялись по лесенке во второй этаж, где нас растерянно приветствовал игумен Лешокского монастыря, иеромонах Иеротей. Среднего роста, в замаранной рясе, с всклокоченными волосами, отец Иеротей все время кланялся и приседал и дико озирался при виде обширной компании. Наши спутники-сербы еще более его испугали, так как с места атаковали бедного игумена и стали засыпать его вопросами о происхождении монастыря и о сербских документах, которые имеются в нем. Сербы так настойчиво приставали к игумену и настолько вызывающе себя держали, что отец Иеротей начал пятиться к выходной двери и быстро улизнул в нее. Прошло минут десять, никто не показывался в келье, и мы поневоле пошли разыскивать игумена и всю братию. После долгих поисков отца Иеротея отыскали под лестницей, разговаривавшего с другим монахом, причем оба были в большом возбуждении и, вероятно, думали, что сербы приехали учинить им скандал, как последствие сербско-болгарской распри в тетовской каазе. Мы поторопились успокоить их обоих, сказав, что мы русские, и потому нам нет никакого дела до их междоусобицы, что мы просто приехали посмотреть на исторический монастырь и просим познакомить нас с монахами, показать церкви и все монастырские службы.

Игумен просиял, снова закланялся и побежал по хозяйству приготовить нам угощение и отворить церковь.

В скорости пришли в нашу келью новые два монаха и принесли ракию, овечий сыр, ячменный хлеб и другое угощение. Ракия была не только добрая, но и зело крепкая; монахи нас потчевали, но сами отказались из скромности и для большого к нам уважения. Все монахи, числом семь, были селяки, из них большинство были местные уроженцы. Один из таковых, монах Мартирий, побывал у нас в России, жил в Одессе и в других южных городах, научился говорить по-русски, но с другой стороны заполучил у нас чахотку и приехал в монастырь доживать свой век. Этот монах оказался развитее и интеллигентнее других, и потому невольно мы и все сербы набросились на него и стали наперерыв расспрашивать его по разным вопросам. В особенности сербы приставали к нему с вопросом о трагической смерти предшествующего игумена отца Иезекиила. Смерть этого игумена бросает в высшей степени позорное пятно на местных вожаков болгар и их высших руководителей из македонского комитета. Дело обстояло следующим образом. Во главе монастыря стоял очень продолжительное время отец Иезекиил, местный уроженец, человек в высшей степени честный и набожный, который стоял в стороне от агитации, как сербской, так и болгарской. Он считал себя чистокровным македонцем и не признавал себя ни за болгарина, ни за серба. Его обитель была полна такими же, как и он, селяками, смотревшими на [528] свое национальное происхождение глазами своего игумена. В середине 90-х годов болгарско-сербская агитация достигла своего апогея, и болгары решили употребить все усилия и все средства для оболгарения тетовской каазы. Первою целью был, конечно, Лешокский монастырь, и туда прибыли болгарские агитаторы, чтобы склонить игумена отца Иезекиила признать себя и паству болгарами.

Ни увещания, ни заманчивые денежные предложения, ни угрозы не помогли, отец Иезекиил оставался непреклонным, отказался от каких-либо переговоров и громко обличал агитаторов. Израсходовав все свое красноречие, агитаторы удалились с проклятиями и поручили одному из своих членов покончить с Иезекиилом. Последний вскоре после того был зверски убит, а болгары, чтобы отвести от себя подозрение, похоронили его с пышностью и поставили великолепную гробницу с соответственною болгарскою надписью. После его смерти настоятелем был поставлен болгарофил отец Иеротей, который и подобрал себе подходящую братию. Версию эту я слышал от очень многих турок, русских и сербов в Тетове и Скопье. Все рассказы мало отличаются друг от друга, а настоящее изложение составлено по рассказу турка Халиль-Эфенди, драгомана каймакама.

Познакомившись со всей остальной малочисленной братией, которая не увеличивается, по словам Иеротея, не вследствие индифферентизма населения, а по причине запрещения и придирок турецкой администрации, мы отправились в домовую церковь при монастыре.

Последняя поразила нас своим убожеством и бедностью. В сущности это не церковь, а молельня, которая устроена в одной из крошечных комнат монастыря. Никаких внешних признаков церкви на ней нет, креста не видно, входная церковная дверь нисколько не отличается от дверей прочих комнат. Внутри церкви образов очень мало, все это старые, полуоборванные, потертые олеографии, работа местных и частью российских богомазов. Церковные книги дышат стариною, времен тридцатых и пятидесятых годов прошлого столетия. Наше русское сердце приятно забилось при виде петербургских, синодальных изданий. Осмотрев алтарь и приложившись к иконам, вышли мы из церкви на двор и отправились за ограду посетить старую церковь-руины, которым уж несколько сот лет. Размеры этой церкви не больше новой монастырской; выстроена она по древнехристианскому образцу и вызывает у зрителя чувства немого восхищения и благоговения.

Капитальнейшие стены поросли мхом, поржавели, но все же, при внутренней темноте этого храма, можно было видеть на стенах фрески Божией Матери, Иисуса Христа и святых угодников. Мы взошли в эту церковь в 7 часу вечера, под канун великого праздника Петра и Павла и застали здесь церковную службу. Один из семи монахов стоял посреди церкви и при свете восковой свечи с [529] чувством и страстью читал Апостола. Прихожан из села почти не было. Селяки-македонцы в этом смысле верны привычкам русского православного люда, который редко ходит ко всенощной, но считает своей нравственной обязанностью отстоять обедню. Постояв с удовольствием несколько минут в церкви, мы пошли осматривать могилы и между ними нашли одну характерную надпись, относящуюся к 1882 г.:

Маiя 26 дек. 1882 лето зде почивает раб Бжи архiмандрит: Сiлiвестр сродом от село Варваара он: беше вторiи егумен ходаго пречата да речете Бгъ даго прости.

Кости игумена Сильвестра были несколько лет тому назад вырыты из могилы и помещены, по обычаю, в соседнем склепе вместе с костями других монахов. В его же могилу был положен труп другого монаха, скончавшегося не так давно.

Вскоре мы распрощались с нашими гостеприимными хозяевами-монахами и поторопились сесть в наши экипажи, чтобы успеть к 8-ми часам вернуться в город.

Было почти 7 часов вечера, солнце уже село и стало заметно темнеть. Сумерек, какие всегда бывают в нашем отечестве, здесь почти нет; с заходом солнца небо быстро темнеет и наступает кромешная тьма, если не светит луна. По незнакомой местности ехать в такую пору беда, так как даже на ровной местности все время попадаются рытвины и русла от горных потоков.

Прощаться с нами пришла вся братия, а также их ангел-хранитель арнаут из ближайшего села.

Как это ни странно, но это так; монастырь находится на откупу у арнаутов, и одному из них поручено охранять за известную мзду всю братию и ее собственность. Такое положение вещей никого не удивляет в Македонии. Здесь все и вся на откупу у арнаутов, которые, с одной стороны, нападают, а с другой — за деньги сами же защищают христиане от своих соотечественников. Поэтому не только православные деревни, церкви, стада имеют своих арнаутов-патронов, но и даже консулы иностранных держав без них не обходятся и набирают из них своих кавасов. И надо отдать справедливость арнаутам-наемникам: они к своим хозяевам относятся честно, блюдут их интересы и при необходимости положат свою жизнь, защищая христиан от тех же своих единоплеменников.

На обратном пути мне удалось отделаться от нашего соглядатая, каймакамского драгомана, и я проехался до Тетово в исключительно сербской компании. Эти последние все время сетовали на свою судьбу и выискивали способы, чтобы на следующий день отделаться от турок и свести нас с их священниками и передовыми людьми для обмена мыслей.

Обратный путь показался нам длиннее, чем в ту сторону, так как пришлось из-за темноты ехать гораздо тише. Ночевать нам было желательно у сербов, но турки [530] категорически запротестовали, ссылаясь на то, что страна турецкая, и потому будет крайне обидно, если мы обойдем властелинов.

Пришлось согласиться с их доводами и принять приглашение переночевать в турецком монастыре. На окраине города мы простились с нашими сербами и отправились втроем с Халиль-эфенди к дервишам в монастырь. К счастью он оказался в полуверсте от города, и потому мы через 15 минут уже были у ворот этого святилища, где нас встретили с фонарями несколько дервишей бекташей.

По существу своему в исламе не может быть монашества в том смысле, как мы это понимаем, и потому-то Магомет высказался отрицательно по поводу монашества. Но великим основателем была забыта коренная черта арабов, именно их склонность к отшельнической жизни, которая побудила их основать свыше 70 орденов или братств во всем мусульманском мире, из коих половина приходится на Оттоманскую империю.

Наш монастырь, где мне пришлось провести вечер и ночь, принадлежит ордену бекташей, одному из могущественных монашествующих орденов, который в свое время имел огромное влияние на янычар, Здесь почерпали последние как духовную, так и материальную силу. Султан Махмуд II понял серьезную опасность, которая грозила ему и его государству со стороны этой секты, и потому старался ее уничтожить; попытка его не удалась, благодаря народному фанатизму и почти полной независимости духовенства.

В настоящее время бекташи не имеют и четвертой доли того значения, которое они имели при янычарах; но, тем не менее, они очень распространены в Оттоманской империи. Монастырь бекташей в Тетове, или, как называют его турки, «теккие», владеет большими материальными средствами, что дает им возможность держать в обители свыше 60 дервишей. Дервиши Тетовского монастыря принадлежат преимущественно к бедному классу общества, и потому не только не считают грехом просить милостыню, но даже гордятся этим. Впрочем, по существу своему, вряд ли им нужна особенно милостыня, так как вклады и пожертвования на Тетовский теккие весьма обширны.

При поступлении в теккие дервиши дают обет не только безбрачия, но и фактического полового воздержания. Ходит лишь легенда, что по тайному обычаю они один раз в год разрешаются от обета, уходят все из монастыря и проводят время в вакханалии.

Мне кажется, что эта легенда их слишком идеализирует. На самом деле, насколько мы могли их наблюдать, они совершенно не соблюдают предписаний Корана, не только в отношении женщин, но и в отношении вина, поста и других атрибутов иноческой жизни. Время ими проводится в полной праздности: Дервиши даже почти ничего не читают, [531] хотя библиотека у них очень обширная; большинство дервишей лежит почти круглые сутки на веранде и проводит время не в философском размышлении, а в полусонливом состоянии от обильных возлияний и непрестанного курения табаку и опиума.

Когда мы вошли во двор теккие, то было уже совершенно темно, и мы едва различали дорогу. В конце обширного плаца виднелась освещенная терраса, на которой восседал знакомый уже нам каймакам, а рядом с ним настоятель монастыря баба-эфенди.

Оба были погружены в сонливое созерцание, вызванное обильным возлиянием Бахусу, и потому не заметили нашего прихода. Только после громких приветствий оба открыли свои осоловелые глаза и молчаливо нас приветствовали.

Баба-эфенди тотчас же поторопился уйти, извиняясь нездоровьем, и, отойдя к пруду, долго мочил свою голову.

Закончивши свои священнодействия, — за таковые их выдали окружающие нас турки, — баба-эфенди вернулся к нам как ни в чем не бывало, и любезно приветствовал с прибытием.

Разговор, конечно, вертелся на наших городских и загородных впечатлениях. Угощали кофеем, папиросами; словом, обычными приемами турецкого гостеприимства. От усталости разговаривать не хотелось, а спать не отпускали, так как в честь нашу был заказан Лукулловский ужин. В 11 часов вечера, наконец, кончились наши мучения: на веранде главного корпуса были сервированы за низеньким, круглым деревянным столом обильные яства.

Кроме нас двоих, каймакама, баба-эфенди и его переводчика, были приглашены три знатнейших дервиша, остальные возлежали тут же на веранде, курили и мало обращали на нас внимания. Одеты были все очень просто и однообразно. Большие халаты-хитоны зеленого и черного цветов. На голове тюрбан — высокий колпак белого цвета с коричневыми разводами. У баба-эфенди тюрбан был шире и чище, в этом вся разница от остальных.

Нам подали маленькие табуретки, остальные сели просто по-турецки и с жадностью набросились на еду. Было сервировано 15 различных блюд по-турецки, т.е. с обилием масла и жира. Хозяева-турки справлялись с кушаньями мастерски, запуская в миски свои лапы по самую кисть. Мы ели немного, во-первых потому, что мы были сыты, а во-вторых — все это было до такой степени жирно и неудобоваримо, что европейские желудки отказывались принимать их пищу. Последним блюдом подавался неизменный рис с финиками, обычай не только мусульманский, но и индийского океана, а от них и европейцы-колонисты заимствовали ту же градацию, которая строго соблюдается даже на океанских пароходах. В промежутках между различными кушаньями подавали яблочный сидр собственного приготовления. Ракии и вин не было, дервиши прятали свои слабости от гяуров-европейцев. [532]

Закончив, наконец, этот бесконечный ужин, нас отпустили с миром ночевать в особый флигель для приезжих, которые не имеют права останавливаться в общем помещении с братией.

На следующее утро встали мы рано и поторопились выехать из монастыря в город, чтобы поспеть к обедне в болгарскую и сербскую церковь.

Был большой православный праздник — 29 июня, т. е. день апостолов Петра и Павла. Христианский квартал был разряжен и приодет; всюду виднелись сарафаны, ленты, бусы, монисты, а также новые свитки, пиджаки и кафтаны. На церковном бугре, где стоят обе церкви и примыкающие к ним кладбища, стояла тьма тьмущая народу. Сидели на папертях, на могилах своих родных. Из церквей доносилось церковное пение.

Мы разделились. Я пошел в сербскую церковь, а г-н X. в болгарскую. Сопровождать меня пошел драгоман каймакама — Халиль-эфенди.

Разделение церквей в Тетове произошло в 90-х годах, после пожара прежней общей церкви. Соединиться для постройки одной общей церкви тетовские сербы и болгары не захотели, а предпочли совершать требы во временных деревянных помещениях.

Сербская церковь произвела на меня подавляющее впечатление. Это простой узкий сарай; в нем едва помещается миниатюрный деревянный алтарь, в который священнику приходится не входить, а пролезать. Беднота страшная. Образов почти нет, все это олеографии. Священнические ризы совершенно пообтерлись, мишура вся вылезла. Народу было немного, человек 200, но вся церковь уже была полна и пришлось протискиваться. Вся церковная служба производила тяжелое, угнетающее впечатление. Священник, худой и бледный, тоненьким голосом призывал ко Господу. Певчие отвечали тихо, как будто чего-то боялись. Толпа робко озиралась и, держа в руках свечи, производила впечатление людей, идущих на заклание.

Невольно, смотря на всю эту забитую паству, вспоминалась служба в катакомбах во времена гонений, и тот же страдальческий вид ее первых исповедников. Но как там, так и тут, приятно было смотреть на их молитву. Горячо крестилась толпа, повторяя молитву, все были сосредоточены и серьезны, многие из мужчин и женщин утирали слезы.

Вглядываясь в толпу этих селяков, я проникался уважением и удивлением к этой простой и серой массе, которая, не понимая всего духа православия, чутьем его угадывала и, за одну нравственную награду и за блаженство на том свете, претерпевала тут муки и истязания. И это в то время, когда их руководители-интеллигенты и священники изощряются в политической борьбе и не стесняются в средствах для преследования чуждых селякам идей национализма. Поистине, велик должен быть инстинкт у простого [533] народа, если, поддаваясь легко сербской и болгарской агитации, они поголовно не бросились в лоно мусульманства. А ведь настоящие материальные блага только и ждут их в мусульманстве, но тем не менее они стойко стоят в православии и лишь при полном отчаянии и отсутствии надежды бросают свою родную религию.

И вот сами собой напрашиваются на аналогию две черты характера македонцев: с одной стороны — стойкость в православии, с другой — легкость перемены национальных убеждений, лживость и дурные привычки.

Мне кажется, что объяснение найти нетрудно. Во-первых, малое развитие и ничтожное образование и воспитание сельской массы при условиях самых невозможных и жестоких. Во-вторых — государство национализма не признает, и следовательно он не мог проявиться в массе; в третьих, убийство, грабежи и насилие, а также ложь и пороки суть заурядные преступления — следовательно, христиане и привыкли смотреть на это такими же глазами.

В противоположность всему высказанному отрицательному, с колыбели у каждого христианина стоит положительным призраком — вопрос религии, из-за которого он считается парием и претерпевает всякие гонения. Невольно, с молоком матери, эта вера становится ему самым дорогим и близким. Не понимая ее, он привыкает инстинктивно ею дорожить и ценить: в нем, как у мусульман, пробуждается к православию непонятный, но естественный фанатизм, который сделал свое дело и спас Европейскую Турцию от панисламизма.

Постояв несколько минут в сербской церкви, я отправился в болгарскую. Пришлось пройти несколько десятков шагов по кладбищу, отделяющему одну церковь от другой. Из характерных могильных надписей были записаны моим спутником лишь следующие (Здесь сохранены в подлиннике лишь характерные буквы, остальные для скорости записывались нашими.):

Болгарская церковь тоже ютится во временном помещении, но оно значительно больше и по размерам, и по внутреннему убранству.

Да оно и понятно, если вспомнить число адептов сербских и болгарских в Тетове.

В болгарской церкви стояло человек четыреста; мужчины по правой стороне, женщины по левой. У всех в руках тоже зажженные свечи. Богослужение у них совершается по нашим книгам, и по существу своему мало различается от нашего. Есть лишь незначительные отклонения в обрядовом отношении, которые являются результатом преданий и пережитков доброго старого времени.

Крестьяне были чрезвычайно порадованы присутствием русского в их среде и своей предупредительностью в мелочах всячески старались оказать внимание их редкому гостю. Мой аргус — турок Халиль-эфенди относил все эти знаки почтения на свой счет, принимал их, как должное, и стоял на амвоне в своей феске в роли победителя.

Крестьяне робко на него поглядывали и старались усиленными поклонами и молитвами забыть про ярмо этого аспида.

По окончании службы к нам подошли болгарские и сербские священники и учителя, благодарили за внимание и просили посетить их квартиры.

Разумеется, мы исполнили их желание с особенной охотой, а г-н X. воспользовался этим обстоятельством, чтобы постараться примирить обоих священников.

Взяв их обоих за руки и соединив воедино, ой говорил им сладкие вещи, увещевал помириться и прекратить все междоусобные распри. Священники слушали, улыбались, утверждали, что они готовы идти рука об руку, но по лицу болгарского митрополита было видно, что из этого всего ровно ничего не выйдет, что вопросы политики и национализма его гораздо более интересуют, чем вопросы веры. Последней он не понимает без всех прочих атрибутов, и потому, конечно, о примирении не может быть и речи.

Грустно нам было все это сознавать, и потому дальнейший разговор совершенно не клеился. В это время пришел отдавать нам визит каймакам, которому, по-видимому, чрезвычайно не понравилась роль примирителей, которую мы разыгрывали.

Надо отдать справедливость сербской и болгарской интеллигенции, что они держали себя с нами крайне предупредительно, зная прекрасно, что за это их турецкое начальство по головке не погладит.

И действительно, после нашего отъезда их всех потребовали к ответу и прижимками и штрафами заставили раскаиваться в своей любезности с приезжими русскими.

Наше прощание с колонией было чрезвычайно трогательно, надежда на лучшее будущее невольно затеплилась у них в [535] сердце, но хватит ли у них сил бесконечно долго ждать и надеяться — не знаю. Всему есть предел и не следует слишком испытывать терпение народа, — можно на этом обжечься, а результаты в таком случае предвидеть нельзя, их будут создавать не политики, а обстоятельства и народ.

Обратный наш путь до Ускюба мы совершили довольно быстро, часа в три.

Отъехав версты три от города, мы повстречали телегу с привязанными к ней двумя неграми и окруженную турецким конвоем. Оказалось, что вели беглых солдат, которым при поимке подстрелили ноги. Оба хотя и очень страдали, но терпели боль безропотно и с величайшим достоинством выносили удары судьбы.

Наши жандармы крикнули вознице, и он помчал лошадей, что было мочи, чтобы скрыть от нас темную страницу турецкой военной жизни.

П. Д.

(Окончание следует)