П. Д.

ПО МАКЕДОНИИ

Решаясь печатать означенные очерки, я прошу смотреть на них, как на наброски, которые далеки от претензии решать македонский вопрос. Для нас, русских, прежде решения какого-либо вопроса важно, чтобы его освещение было правдиво; в особенности это необходимо в отношении Македонии, вопрос о которой из-за страстности болгарской и сербской печати запутан до невероятия. С этой точки зрения важны впечатления всякого русского туриста, и в виду редкости таковых я решился печатать эти очерки. Автор.)

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

I. От Белграда до Скопии.

В июне месяце прошлого года мы выехали из Белграда на Ниш и далее к турецкой границе. Несмотря на наше искреннее желание проехать через Сербию днем, нам это не удалось, вследствие отсутствия по этой линии дневных поездов. Сербия, которая в экономическом отношении подпала под влияние Австро-Венгрии, и в железнодорожном отношении находится от нее в зависимости и всячески подгоняет свои поезда к венскому Schnellzug. Конечно, сама дорога от этого мало страдает, разве лишь железнодорожные буфеты, которые, по-видимому, по этой причине не прогрессируют и стоят на степени третьеклассных. Но зато путешественники-туристы лишены возможности видеть страну, что весьма прискорбно, так как открывающиеся панорамы по красоте своей считаются перлами Балканского полуострова.

Проснувшись утром, часов в восемь, мы уже были близко от границы и любовались лишь Криштиловацкими и Трновацкими высотами, за которыми уже виднелись массивы Кара-Дага, — политически турецкая территория, но de facto предмет ожесточенной болгарско-сербской розни.

Не успели мы оглянуться, как приехали на пограничную станцию Ристовац, где учтивый жандарм отобрал наши паспорта, предупредивши, что они будут возвращены на турецкой границе. В Ристоваце поставили нам новый штемпель с длинною надписью, по счету уже шестой, на турецкой границе в Зибевче седьмой; в запасе в паспортной книге оставался лишь один листик, и мы совершенно недоумевали, [209] куда эти любители штемпелей будут их ставить, когда припечатают и последнюю страницу. Наши паспорта в этом смысле совсем не приноровлены к поездке по балканским государствам. Тут паспортная система, взятая от нас, свила себе еще более прочное гнездо, чем в России. Без паспорта ходить можно, но ехать опасно, ибо инциденты случаются постоянно, и прежде, чем их разрешать, требуют паспорт.

В Турции система взаимного контроля дошла до того, что паспорта требуют не только на границе, но и на каждой станции, где сходят пассажиры. Число отметок поэтому растет не по дням, а по часам, и австрийцы, которые лучше знают порядки своей мусульманской соседки, были вынуждены выдавать своим подданным не тоненькие тетрадки-паспорта, а толстые книги, где запас бумаги настолько велик, что хватит на несколько лет и для Турции.

Простояв с 15 минут в Ристоваце, мы двинулись дальше, с любопытством осматривая границу и тщетно ища нейтральной полосы.

Сербско-турецкая граница оказалась проще. Здесь границей служит небольшой ручей, на железном мосту которого стоят два часовых: сербский справа и турецкий слева. Часовые стоят навытяжку и стараются перещеголять друг друга. Выправка сербского часового нам пришлась больше по сердцу; думаю, что мнение это справедливо, и в оценку его не вошел квасной славянский патриотизм.

Мне рассказывали, что в обычное время часовые ведут между собою презанимательный разговор и изощряются в остроумии, причем нельзя сказать, чтобы добродушные турки не были находчивы и не уклеивали бы своих vis-a-vis самым ловким образом.

Подъезжая к Зибевче, мы приготовили для осмотра багаж и попрятали в карманы наше единственное оружие — револьверы.

Все наши чемоданы и ручные вещи были вытащены на платформу и унесены в комнату, которая носила громкое название таможни. Турецких таможенных чиновников было мало, всего лишь один, остальные были дюжие артельщики, которые так бесцеремонно обращались с багажом, что он у них ходил ходуном. Артельщики обшаривали наши вещи весьма солидным образом и не стеснялись мять и выворачивать аккуратно сложенное платье.

В вещах европейцев они, главным образом, ищут книг, которых у нас оказалось немалое количество, и все это было вышвырнуто с достоинством на прилавок. Артельщики торжествовали, думая, что ими конфискованы Бог весть какие революционные прокламации. Мы, разумеется, завопили, подняли гвалт и решительно отстаивали свою литературу, которая нам была весьма нужна для путешествия по Македонии.

Все мои доводы относительно безобидности конфискованных книг не произвели на азиатов никакого впечатления, [210] они мрачно на меня посматривали и унесли книги в другую комнату.

Наконец, мы пришли в полную ярость и стали угрожать русским консулом в Скопии Машковым. Фамилия последнего произвела свое действие. Артельщики оробели и призвали из соседней комнаты управляющего таможней в Зибевче интеллигентного турка, который мягким, сладким голосом стал извиняться на французском языке и объяснять, что в России существует тоже цензура на книги, и что Турция заимствовала эту систему от нас.

Тогда мы попросили рассмотреть наши книги и убедиться, что в них ничего нет революционного, но оказалось, что в Зибевче нет цензора для русских книг. Таковые лишь имеются в Ускюбе и Солуни, куда и должны были быть отосланы наши книги.

Мы избрали этапом Ускюб и просили переслать все конфискованное на имя консула.

Впоследствии книг мы так и не получили. Ускюбский цензор пришел в ужас от сочинения Скальковского: «Внешняя политика России» и нашел в ней столько ереси, что не только ее не возвратил, но и удержал остальные книги. Только после целого ряда просьб консула Машкова удалось заставить турок выслать нам конфискованную литературу в Россию. Обыкновенно же, благодаря проволочкам, книги эти остаются в конаке, где они поступают на комплектование весьма солидной интернациональной библиотеки, собранной такими систематическими захватами, которые носят в Турции громкое название «права».

Во избежание таких недоразумений с русскими путешественниками по Турции, я бы посоветовал предварительно уведомлять нашего консула в Ускюбе, который посылает в таких случаях на границу телеграмму, устраняющую подобную конфискацию.

Закончив, наконец, все таможенные мытарства и получив обратно паспорта с новым штемпелем, мы сели в турецкий поезд, который мало отличался от поездов австрийских и сербских.

Путь от Зибевче до Скопии невелик, всего три часа езды по равнинам, окаймленным с запада Црна-гора или Черными горами, а с востока Руйаном и далее за ним Косяк-планиной.

Кара-Даг, или как ее называют славяне, Црна-Гора, — представляет собою чрезвычайно важную систему, как в географическом, так и в политическом отношении. Обыкновенно различают собственно Црна-Гора и Скопска Црна-Гора. Первая идет от Кочаника по направлению к NO, к Вранско, а вторая тянется на OSO и отделяет Скопскую равнину от Кумановской. Северо-западный и западный склоны собственно Черной горы чрезвычайно богаты водою, и отсюда берет начало такая большая река, как Морава. Эта горная система очень лесиста и весьма богата минеральными [211] богатствами, но, к сожалению, все это до сих пор недостаточно исследовано.

Причиной неисследованности Кара-Дага служит боязнь турок перед всеми научными экспедициями.

Турок больше всего смущают съемки местностей, без которых невозможны геологические исследования. Поэтому они всячески стесняют экспедиции, придираются на каждом шагу и отбивают всякую охоту производить какие-либо рекогносцировки.

С другой стороны коренное население Кара-Дага почти сплошное арнаутское, что, конечно, не может особенно притягивать ученых исследователей.

В отношении этнографическом Црна-Гора является чуть ли не самым главным объектом спора между сербами и болгарами. Эти последние чрезвычайно солидарно ставят Черну-Гору границей сербского и болгарского элемента, указывая, что к западу и востоку идет нейтральная полоса, шириною в несколько десятков верст, сплошь занятая арнаутским населением, которое как бы предвидело будущую славянскую распрю и нашло нужным втереться клином и занять спорную славянскую землю.

Не имея возможности лично проверить эту полосу, я могу лишь указать, что, по рассказам незаинтересованных лиц, сербы встречаются и по восточную сторону Кара-Дага, но действительно албанский элемент здесь преобладает и постепенно вытесняет христиан или райю.

Проследить границу сербского элемента по новейшим картам сербской университетской молодежи не представляется возможным, ибо вся Македония у них сплошь показана сербской. Разумеется, при такой науке с политической подкладкой, материалы их не могут быть ценными.

Во всяком случае Црна-Гора представляет немалый интерес, как в политическом, так и в этнографическом отношениях. Что же касается турок, то она их интересует больше всего с военной точки зрения, как несомненно удовлетворяющая высшим стратегическим комбинациям.

Скопска Црна-Гора в геологическом отношении более исследована, чем Црна-Гора. Основные породы: гнейс, шпат и слюда. Эта система также богата водою и лесом. Южный склон Скопской Черной Горы унизан церквами и монастырями и известен в истории под именем «Сербской Святой Горы».

Быстро мчался наш поезд, панорама все время сменялась, и мы незаметно подошли к Куманову.

На вокзале любопытных было мало, стояла лишь кучка турецких офицеров, провожавших своего начальника. Турецкий паша оказался генерал-адъютантом султана, его доверенным лицом, которое, с одной стороны, исполняло обязанности пограничного комиссара коссовского вилайета, а с другой было «очами султана» или, в переводе на наш язык, нечто вроде опричника, на обязанности которого [212] лежало производить розыски над всеми и во всех отношениях. Я должен пояснить, что эта система двойного контроля свила себе прочное гнездо в Турции, где султан никому не доверяет и всех подозревает. Поэтому в каждом вилайете, санджаке и каазе, помимо генерал-губернатора, губернатора и уездного начальника, существуют негласные чины, которые, хотя и не пользуются официальными правами, но фактически делают все, что хотят, и отменяют все приказания должностных лиц.

Чем крупнее такой опричник, тем он невыносимей для вилайета. Благодаря таким лицам работа буквально валится из рук, и генерал-губернаторы не могут провести ни одного вопроса и не в состоянии заставить серую массу повиноваться...

Поезд стоял в Куманове недолго, всего 10 минут. Турецкий паша поспешил проститься с своими спутниками, ласково потрепал их по голове и дал некоторым из них поцеловать свою руку. Затем он быстро вошел в наш вагон и занял соседнее купе.

Хамди-паша, так звали генерала, был еще молодой человек, лет тридцати. Среднего роста, плотного телосложения, он был очень красив в своей генерал-адъютантской форме, которая, видимо, его очень тешила; он все время позировал и любовался самим собой. Лицо его, чисто славянское, несколько круглое, с голубыми глазами и русыми волосами, как-то особенно бросалось в глаза своим полным контрастом с его свитою. Немецкая выдержка и прусский постав груди навели нас на мысль, что он пруссак, инструктор турецкой армии. Предположение это оказалось неверным, а славянское его происхождение подтвердилось. Впоследствии в Ускюбе мы с ним познакомились, и он нам хвастал своей славянской кровью. Его мать и бабушка были чистые сербки.

Явление это более чем заурядное в Европейской Турции, и совершенно справедливы те писатели, которые говорят: «Grattez le turques et vous trouverez le slave».

Такое положение вещей, весьма вероятно, будет на пользу македонцам в отдаленном будущем, но в данную минуту, когда народности не признаются, а государство и масса считаются лишь с религией, славяне являются страдательным элементом и в еще большей степени от славян-мусульман, чем от чистокровных турок.

Познакомиться с Хамди-пашой в вагоне нам не удалось. Он с своей камарильей спрятался в купе, заперся от иностранных взоров, — и лишь хлопанье пробок, галдеж и смех говорили нам, что адъютанты достойно занимают своего начальника...[213]

_________________

II. Город Скопье.

В час дня мы уже подъезжали к городу Скопье, промчались мимо вокзала и затем задним ходом тихо подошли к платформе.

Линия Враня-Скопье выстроена лишь в средине 80-х годов. Основной линией считается Митровица-Солунь, так что Враня-Скопье составляет как бы ветку, по которой, тем не менее, происходит главное движение из Вены до Солуни.

Несмотря на то, что эта ветка открыта для движения 13 лет тому назад, турки считают лишним проложить подъездной путь и предпочитают идти версты с 1? задним ходом.

Вокзал в Скопье один из лучших на турецких железных дорогах. Итальянец Турати устроил здесь хороший буфет, явление весьма редкое в Турции. На других станциях буфеты до такой степени плохи, что даже не могут войти в нашу третьеразрядную оценку. Впрочем, и третьеразрядных буфетов немного. Большинство станций их совсем не имеет и пассажирам пришлось бы голодать, если бы на помощь не приходили разносчики-маркитанты и торговцы зеленью и фруктами. Серый люд покупает все с большой охотой, но второклассная публика брезгливо посматривает и с трудом решается что-либо купить. Лучше всего расходятся кувшины с холодной водой, крайне необходимые в летнее время.

Отметив у станционного чиновника паспорта, мы отправились пешком в гостиницу итальянца Турати, которая находится шагах в ста от станции.

Гостиница двухэтажная, с небольшим садом, обставлена на европейский или, вернее, на австрийский лад. Прислуга говорит по-сербски и немецки, видимо кичится знанием немецкого языка и охотно заимствует порядки австрийских отелей.

Номера обставлены вполне прилично, цены невысокие, в среднем около меджидие в сутки. Комнаты почти всегда сплошь заняты не только приезжими, но и в значительной мере местными обывателями.

Переодевшись и устроившись в номерах, мы сошли в столовую и нашли здесь Хамди-пашу с его свитою и несколько штатских, оказавшихся комиссионерами австрийских торговых домов. Вся компания учтиво нам поклонилась и затем, нисколько не стесняясь, продолжала на французском языке громкие разговоры на злобы дня.

Хамди-паша оказался в штатском платье, в светлом пиджаке и желтых туфлях и видимо был очень доволен собою. Впоследствии, когда мы с ним познакомились, он мне объяснил, что штатское платье — это привилегия генерал-адъютантов, которые считаются царедворцами и имеют право в свободное от занятий время его носить. Всем прочим офицерам это воспрещается, как и в нашей армии. [214]

Отобедав, мы отправились по городу отыскивать дом нашего консула В. Ф. Машкова.

Плана города у нас не было, пришлось взять с собою серба от Турати, который по дороге все время рассказывал нам про Машкова и буквально захлебывался от похвал по адресу нашего консула.

В сопоставлении рассказов серба со всем тем, что мы слышали о нем раньше, личность Машкова принимала в наших глазах какой-то мифический характер. По рассказам обывателей, это был какой-то полубог, который наводил панический страх на албанцев и на те мятежные элементы, которым выгодно производить постоянную смуту в коссовском вилайете. Для славян и в частности для сербов, как наиболее страдательного элемента, Машков — это спаситель, на которого они все молятся, и считают обязанными своим существованием исключительно ему. На свое собственное правительство сербы нисколько не рассчитывают, ибо оно не в состоянии им помочь. Все представления сербского посольства остаются всегда без последствий, турецкая администрация не только их игнорирует, но даже прямо насмехается.

С удовольствием слушали мы восторженный лепет нашего проводника-серба и незаметно дошли до базара и главной реки Македонии, Вардара.

Город Скопье был выстроен Юстинианом и был назван в честь его Iustinia Prima. В 1? верстах от нынешнего города лежат развалины древнего города Скупи или Скопи, фракийско-иллирийского племени дарданов, который был разрушен землетрясением в 518 году.

Нынешний город Скопье имеет чрезвычайно бурное прошлое, на которое обыкновенно опираются в своих претензиях сербские и болгарские политики.

Наиболее страстным защитником болгарских интересов в Македонии является Кынчев, труд которого по своей солидности и новизне заслуживает полного внимания.

Скопью и его епархии он посвятил специальное исследование, в котором он искусно и весьма убедительно, ссылаясь на византийские хроники, историю Иречка, Шафарика и целую плеяду других авторов, доказывает, что Скопье с 8-го по конец 13-го столетия играло в истории болгар важную роль, как гражданский и церковный центр, и неоднократно было столицей западной Болгарии. В 12-м столетии, с восшествием на престол рода Неманичей, начинается расширение сербского государства, и в царствование Стефана Неманя (1159-1195) Скопье стало сербским городом, но еще до его смерти в 1190 году византийцы его отняли и прогнали сербов из этого места. С 1281 г. сербы прочно овладевают Скопьей, и это продолжается около 75 лет, совпадая с временем высшего расцвета Сербии, т. е. царствования Душана Сильного. При Стефане Душане Скопье становится престольным городом, и в 1346 году он венчается на царство, как царь сербский и болгарский, и принимает титул кесаря. [215]

С 1389 года и по сию пору Скопье пребывает под турецким владычеством, а с 1889 года составляет яблоко раздора и главный центр сербско-болгарской пропаганды.

Схематические, исторические очерки города Скопья достаточно ясно указывают нам, что опираться на исторические права как той, так и другой стороны не приходится. На стороне болгар право первородства и более продолжительного периода владения, но с другой стороны против них говорит право давности, которым в этом смысле пользуются сербы, указывая, что им принадлежала гегемония и власть над Скопьей вплоть до утраты славянами их самостоятельности, т. е. подпадения под турецкое иго.

Этим я хочу сказать, что исторически-правовой ход доказательств, который практикуется болгарско-сербскими патриотами, может иметь для нас лишь относительное значение.

А между тем, как болгары, так и сербы в скопийской епархии наперерыв стараются поразить путешественников болгарскими и сербскими историческими памятниками и смотрят на это дело, как на божественное право их современных притязаний.

Численность жителей города Скопии вместе с гарнизоном доходит до 35,000 человек. В конце 16 и 17 столетий численность населения Скопии доходила до 150,000 человек, но затем значение города благодаря войнам быстро упало, и в течение всего 18 столетия он был ничтожным городком. В течение 19 столетия город находился в относительном мире и спокойствии, и потому население его достигло численности 35 тысяч, а без воинского гарнизона всего 32,000.

В общем рост города чрезвычайно медленный, и понадобилось с 1812 года почти целое столетие, чтобы число жителей Скопьи возросло вдвое.

Объясняется это особыми условиями коссовского вилайета, где живут не для того, чтобы жить, а для того, чтобы преждевременно умирать.

Обращаясь к этнографическому составу города Скопьи, я должен указать, что точно определить его чрезвычайно затруднительно. Турецкая статистика говорит, что в Скопье 4,474 куч или домов, из коих 2,336 турецких. Остальное турецкое деление для нас не интересно, ибо турки не делят македонцев по национальности, а лишь по вероисповеданию, которое с точки зрения мусульманской гораздо важнее и существеннее. Последствием такого отношения турецкого правительства к славянскому элементу в Македонии явилось то, что македонцы в массе не имеют и по сию пору национального и политического самосознания.

В этом отношении турки оказались чрезвычайно предусмотрительными, так как в самом корне у славян посеяли ту смуту и тот политический разврат, который совершенно обезличил македонца, сделав его тупым орудием человеческих страстей и денег, а с другой стороны [216] породил смертельную вражду между болгарами и сербами, доведя их до состояния умоисступления, иезуитства и полной нечистоплотности средств и действий.

Поэтому доверять этнографическому делению болгарина Кынчева или серба Спиридона Гопчевича нет никаких оснований; мы, русские, должны собрать при посредстве своих сил самостоятельные данные, но для путешественника, которого заносит сюда судьба на несколько дней, — это непосильная работа; тут существенны работы консулов, как постоянных агентов, и в данном случае лишь энергия гг. Машкова в коссовском вилайете и Ростковского в битольском может хоть несколько распутать этот гордиев узел и дать нам приблизительное понятие, если не об этнографическом составе, то хоть о числе македонцев, принявших болгарскую или сербскую сторону.

Болгары или, вернее, их передовой боец Кынчев, утверждают, что в городе Скопии к 1898 году было:

Турок………..………………….. 15,000 душ.

Болгар……………………………13,000 ”

Цыган…………………………….1,920 ”

Евреев…………………………….800 ”

Влахов……………………………450 ”

Албанцев-католиков……………..150 ”

Черкесов…………………………..30 ”

Сербов……………………………..300 ”

Европейцев………………………..200 ”

Греков……………………………...150 ”

__________________

Итого……….32,000 душ.

Сербы, в лице Гопчевича, утверждают, что в 1889 году в Скопии было 22,000 человек жителей, из коих 11,000 сербов (из них 3,500 магометан), 1,200 цыган, 3,500 албанцев и 6,000 турок. Болгар, по мнению сербов, в Скопии нет, но есть сербы, увлеченные болгарскою пропагандою.

Это последнее объяснение Гопчевича совершенно опровергает его расчеты. Увлеченных болгарскою пропагандою никак нельзя считать за сербов, тем более что общие соображения Гопчевича о признаках сербизма вряд ли выдерживают критику.

В бытность мою в Ускюбе я старался по возможности из незаинтересованных источников собрать точные сведения об этнографическом составе города; при этом оказалось, что численность турок и всех других элементов,. кроме болгар и сербов, приведена Кынчевым довольно верно, но деление скопийских славян на сербов и болгар совершенно не выдерживает критики: это один и тот же народ, охваченный либо болгарскою, либо сербскою пропагандою. (Я говорю, конечно, о местных уроженцах, а не о пришлом элементе, призванном из Болгарии и Сербии в качестве учителей и т. п. Авт.) Так как болгарская пропаганда ведется болгарами [217] сыздавна, т. е. в течение более 30 лет, а сербы начали тут работать лишь с 1886 года, то естественно, что в городе большинство славян охвачено болгарскою пропагандою, но и сербы не дремлют и ежегодно отхватывают немалую толику адептов от болгар, что явствует из того, что за последние годы число болгар в Скопии и ее епархии не увеличилось, а уменьшилось. В общем сербы своей пропагандою добились того, что в Скопье и ближайших деревнях было к 1901 году до 111 домов, охваченных сербскою пропагандою.

Дом русского консула находится на набережной реки Вардара, где помещаются дома болгар и сербов, некоторые официальные здания, христианские школы, а также большинство прочих консульских домов. Вардар (т. е. в переводе река широко-узкая) в самом городе довольно широк, шагов около 200, вообще же это довольно капризная река, которая местами суживается до степени речонки, местами же раздается до 200 и более шагов. Ее разбег и ширина до такой степени варьируют, что путешественники постоянно ошибаются и принимают ее в различных местах за новую реку. Несмотря на стремительность этой горной реки, она в летнее время сильно мелеет, и глубина ее в городе меняется от 2 вершков до аршина.

В центральной части через реку перекинуты два моста: один арочный, старый, каменный, а другой деревянный, едва не разваливающийся.

Между этими двумя мостами лежит огромный остров-мель, покрытый довольно густой растительностью. На мель эту никто из администрации, а также из частных лиц не распространяет права владения, и потому она служит притоном всяких бродяг и лиц, которым абсолютно негде преклонить свою голову. Один из таких бесприютных построил здесь хижину, прислонил ее к дереву и стал пользоваться среди горожан славою мага и чародея, а главное — прозорливого кудесника, который в состоянии открывать будущее и предсказывать необыкновенные события из грядущей общественной жизни. Его седая борода, всклокоченные волосы, безумные глаза и рваное в лохмотьях платье как-то располагают ускюбцев в его пользу, и потому во всякое время дня и ночи здесь можно найти любопытных и фанатиков, алчущих и жаждущих постичь от старика что-то «необъятное».

Набережная реки Вардара — это любимое место прогулки горожан. Ранним утром, а главное перед заходом солнца здесь толпится масса народу обоего пола и всех национальностей. Болгары, сербы и частью турки в европейском платье и в фесках на затылке, албанцы в белой шапочке и своеобразном костюме с пистолетами за кушаком и кинжалами за пазухой, нарумяненные до тошноты цыганки, мусульманки с закрытыми лицами, бедняки, просящие милостыню, и всякий сброд, который лезет постоянно в толпу, чтобы от нее поживиться. [218]

В это время непривычному европейцу жутко становится ходить среди этой сбродной толпы, тем более, что редко проходит день, чтобы это гулянье не кончалось свалкой, во время которой работают ножи, а другой раз пускаются в ход и револьверы.

Смертоубийство в Скопье это настолько обыденное явление, что о нем не принято говорить. Без этого нормальная жизнь в Ускюбе не ладится. Цинизм и распущенность толпы доходит до того, что убивают людей на глазах у консулов или чаще перед их домами, — и тем приходится лишь протестовать и ужасаться, но при существующем режиме протесты редко приводят к цели, в большинстве случаев они остаются неуваженными, — и консулам, при изобилии таких случаев, остается лишь приучать свои нервы и смотреть на это, как на неизбежное зло.

В Ускюбе об ежедневных убийствах говорят мало: жителей интересует резня, или массовая свалка, или, наконец, открытый бунт, периодически повторяющийся через известный промежуток времени, не превышающий года.

Рассуждая на эту тему, незаметно дошли мы до калитки дома В. Ф. Машкова. На пороге встретил нас кавас консула, — красивый и мужественный албанец с необыкновенно выразительными глазами и орлиным взором. Лицо у него было задорное, самостоятельное: видно было по его лицу, что заставить повиноваться такого человека могла лишь властная и могучая рука хозяина.

Албанец без всякого привета отворил нам дверь в прихожую, вошел первым и скрылся в одной из боковых портьер для доклада своему властелину.

Прошло несколько минут, и мы невольно с любопытством стали осматривать обстановку прихожей. В русских газетах я незадолго перед тем прочел, что прихожая В. Ф. Машкова представляет собою целый арсенал, из которого в одно мановение могут вылететь тысячи пуль. К нашему удивлению, на стене висело всего лишь 2 ружья, 2 больших маузеровских револьвера и столько же карманных бульдогов. Все это количество оружия не могло извергать такой массы пуль, о которой писал бойкий журналист.

Размышления были прерваны приходом хозяина, любезно попросившего нас войти в гостиную.

Виктор Федорович, — так звали хозяина, — одет был в рабочую визитку и производил впечатление человека, только что оторванного от серьезного дела. Волосы его были в беспорядке, глаза в очках и крайне озабоченные. Оказалось, что он недавно получил первые известия о беспорядках в Старой Сербии и, как впечатлительный и сердечный человек, чрезвычайно близко принял все это к сердцу и все думал о способах прекратить кровопролитие или хоть несколько ослабить его.

Широкими штрихами обрисовал он нам положение дел в коссовском вилайете, сжато и кратко указал на [219] главнейшие события и до того увлек нас обоих, что коссовские дела стали нам чем-то близким и родным, как будто мы занимались ими всю нашу жизнь.

Виктор Федорович в Скопье не живет, а «горит». Абиссинские экспедиции, которые он проделал на свой риск и страх, преследуемый многими из европейских наций, не оставили на нем следа; тут же трехлетнее пребывание в Коссове сделало его седым и чрезвычайно нервным. Да и как может быть иначе? Я пробыл в Македонии в общей сложности около месяца, был там по своей охоте, из симпатии к славянскому делу, а тем не менее бывали моменты, что у меня буквально волосы становились дыбом; и по переезде турецкой границы, возвращаясь в Болгарию, я положительно думал, что попадаю из ада в рай, — до такой степени велик был контраст между цивилизованными странами и Турцией. До какого же состояния должен дойти человек, который поставлен здесь на страже русских и славянских дел, который на каждом шагу должен класть свое veto и противопоставлять своим многочисленным врагам не оружие, не деньги, а лишь свою мощь, обаяние своей личности?

Во время нашей затянувшейся беседы в комнату вошла супруга консула, О. П. Машкова, которая как бы создана для такого замечательного человека, как Виктор Федорович. Шведка по происхождению, она самою природою была закалена и подготовлена к высоким подвигам. Молодой девушкой, вышедшей замуж за Машкова, она не побоялась двинуться с ним в экспедицию в Абиссинию и самоотверженно перенесла все труды и лишения, которые выпали на долю молодого поручика, каким тогда был теперешний консул. Ни дикие звери, ни пустыня с ее ужасами, ни интриги европейцев и туземцев не поколебали ее решимости; напротив того, — ее характер закалился, она привыкла к опасности, и на теперешнем посту ее мужа — это незаменимая подруга и помощница. Благотворительница бедных и сирых, спасительница христианских девушек от мусульманского произвола, она стяжала себе крупное имя не только в Скопье, но и в Константинополе. Сам султан ее не только ценит, но и признает ее выдающиеся заслуги, что выразилось, между прочим, в пожаловании ей брильянтового ордена Меджидие и прочих наград, которых весьма редко удостаиваются иностранные женщины на Востоке.

Из дома В.Ф. Машкова направились мы делать визиты иностранным представителям в городе Скопье. Старейшиной консулов оказался сербский генеральный консул Куртович, дом которого расположен на набережной реки Вардара, шагах в 400-х от дома русского консула.

Вилла его расположена несколько изолированно от других зданий, окружена довольно большим и тенистым фруктовым садом. Из городских построек дом Куртовича можно считать одним из лучших в городе, как по красоте фасада, так и по удобству внутреннего расположения и [220] всех надворных построек. Несколько лет тому назад дом этот был выстроен для коссовского вали, но за быстрой сменой администраторов остался вакантным и был занят сербским генеральным консулом, наиболее состоятельным из всех иностранных представителей.

Сам хозяин человек в высшей степени корректный и большой патриот, который оказывает своему государству незаменимые услуги и отдается весь своему делу.

Его политика не знает клеветы, интриг и т. п. Во всех своих действиях он крайне корректен и сдержан и признает лишь одну систему действий, — это школы и пропаганду.

На свою национальную пропаганду он смотрит, как на святое дело, и, как убежденный фанатик, отстаивает права сербов на Скопийскую епархию. Я, как русский человек, не могу, конечно, смотреть на все его глазами, но тем не менее должен сознаться, что, если бы у сербов было больше таких страстных деятелей, как Куртович, то, несомненно, сербское дело в Македонии стояло бы значительно выше того, что мы видим там в настоящую минуту.

К сожалению, сербы, хоть искренно и желают добра своему отечеству, но у большинства не хватает сил и энергии довести дело до конца. Такие же работники, как Куртович, подвергаются партийным интригам в Сербии и весьма редко бывают поддержаны в полной мере в своих начинаниях.

Из дома сербского генерального консула направились мы к болгарскому торговому агенту г. Юрукову.

Даниил Юруков прибыл незадолго перед нами в Скопье и лишь только начинал входить в курс дела в Скопийской епархии. Человек он уже не молодой, испытал довольно много превратностей судьбы во время стамбуловского режима, и потому не только не сторонник его направления, но прямо ненавидит его от всей души и приписывает все несчастия Болгарии развращающему влиянию этого ужасного человека. Деятельность Юрукова в Филиппополе в качестве городского головы выдвинула его, как умелого администратора и хорошего политика, который сумел балансировать между различными партиями. Если прибавить к этому, что он человек в высшей степени спокойный, легальный и искренно привязанный к России, то, несомненно, для нас весьма приятно иметь такого деятеля — славянина, который умеет охладить пыл расходившихся болгарских агитаторов, инспирируемых македонским комитетом. А вопрос об успокоении болгарских агитаторов далеко не маловажный, так как положение, занятое болгарскими политиками в скопийской епархии в 1901 году, было таково, что вынудило весною этого года издать известную декларацию Зиновьева, предававшего агитаторов в руки турецкого правосудия. Нужны были чрезвычайно веские причины, а именно: массовое истязание и убийство сербских священников и учителей, чтобы решиться на такую меру. Всем было ясно, что положение вещей, созданное болгарами, так продолжаться не [221] может, и потому болгарский коммерческий агент Ризов, человек бесспорно умный, но смотревший сквозь пальцы на такую систему действий, был отозван.

В этом смысле Юруков не будет продолжателем политики своего предшественника уже потому, что он глубоко убежден в превосходстве болгарской культуры и интенсивности пропаганды болгарских деятелей. Соображение это, несомненно, справедливое. Болгарам нечего бороться убийствами и террором; при необыкновенной энергии и культуртрегерских способностях они добьются гораздо большего.

Из скопийских консулов, у которых мы побывали, остается упомянуть австро-венгерского, г. Пару, чеха по происхождению и воспитанию, но заклятого австрияка и даже немца ради своей карьеры и личных выгод.

Будучи от природы неумным и скупым человеком, он не сумел завладеть симпатиями обывателей; напротив того, даже люди, которые находятся у него на откупу, или, правильнее, подкупленные им, — отзываются о нем неодобрительно.

Систематическую австрийскую политику, вследствие своей недалекости, он вести не может, и потому капитальными успехами похвастаться не в состоянии, но интриговать кстати и некстати — это его профессия, за которую он единогласно получил от города пальму первенства. В его распоряжении для этого находятся большая сумма денег, и он ею швыряет основательным образом. Мы пробовали было взывать к его славянским чувствам и старались вызвать на откровенность, но он, как змея, извивался и отвертывался от ответа и отделывался общими фразами, как-то: «esperons» и «quand-meme».

Горячо его задела за живое лишь одна из корреспонденций «Нового Времени», присланная сербом из Белграда. Будучи в курсе дела, этот последний раскрыл все политические тайны двора консула Богумилы Пары и смешал с грязью его личность и действия. «Народные листы» в Праге перепечатали эту корреспонденцию и пришли в такую ярость, что чуть ли не требовали от чехов единодушного нравственного возмездия, именно: вычеркнуть Пару из списков его народности. Это сильно огорчило нашего Богумила, и он до того горевал, что не мог скрыть от нас и других лиц своей печали. Мне кажется, что его огорчение проистекало из того, что он не уверен в status quo настоящей Австрии, и хотел бы на черный день сохранить за собою права на политическое место в «королевстве Чехии».

Из остальных лиц в городе мы нашли нужным сделать визиты митрополитам болгарскому и сербскому, а также коссовскому вали Решад-бею.

Болгарский митрополит скопийской епархии, Синезий, — личность слишком энергичная и страстная, чтобы не остановиться на ней.

Сербы его ненавидят и говорят, что будто это он стоит [222] во главе болгарского и македонского комитета. Про него ходят всевозможные инсинуации; каждое его неосторожное слово разносится с быстротой молнии по городу и извращается в сотне вариантов. Все его многочисленные недоброжелатели говорят о нем с бешенством, вмешиваются в его личную жизнь и малейшее уклонение словесно карают самым беспощадным образом.

Я лично имел возможность видеть его всего лишь один раз, и потому, конечно, не могу заниматься восстановлением или защитой его репутации. На меня он произвел впечатление страстного патриота, человека постоянно занятого мыслями о будущности македонского народа. Такая деловитость совершенно отстраняет на задний план духовные стремления этого пастыря, так что, разговаривая с ним, думаешь, что имеешь дело с светским главою болгар скопийской епархии.

Но с другой стороны, если принять во внимание, что на митрополитах в Македонии лежит обязанность отстаивать в совете у вали права своей паствы, то это явление станет естественным.

Самой историей болгарские и сербские митрополиты (вроде наших благочинных, сравнивая их по размерам епархий) как бы поставлены во главе всех дел и нужд их паствы.

Состояние, переживаемое теперь Македонией, можно сравнить с эпохой революции, а при этих условиях для священников, католиков или православных, никогда не бывало золотой середины. Их все время охватывают крайности, и мы видим, что они, сами того не сознавая, бросаются в омут и не различают позорных средств от благородных.

Правда, позорные средства, к которым они прибегают, происходят весьма часто от невежества митрополитов и от страстности натуры, но всякий, кто побывает в Македонии и, главным образом, в Коссове, знает, что сохранить равновесие там нельзя; люди или становятся фанатиками, или сходят с ума, или, наконец, более слабые, прямо сбегают.

Все эти рассуждения приведены мною не в оправдание Синезия, — ибо я не беру на себя смелость утверждать, что все недобрые о нем слухи правдоподобны, — но для объяснения этого явления, которое скорее может иметь массовое значение, чем субъективное.

В личной беседе с нами митрополит Синезий большею частью возмущался сербскою агитациею, которая сеет-де раздор и вербует себе клиентов среди чисто болгарского населения. По его словам, в Скопии «обращенных» сербов всего лишь 26 домов, болгар же свыше 1000 домов, чистых же сербов, по его мнению, нет, исключая лишь учителей и консульской миссии, которые являются элементом пришлым.

— Граница сербов — Черная гора, — говорил он мне, — там действительно есть 8 сербских деревень и 6 болгарских. Дальше же нет ни одного серба. [223]

Мнение его в высшей степени любопытно, и я привожу его к сведению.

Сербского митрополита Фирмилиана мы не застали дома; он незадолго перед тем уехал в один из загородных монастырей, куда мы специально ездили спустя несколько дней после нашего приезда.

Коссовский вали Решад-бей принимал нас не у себя на дому, а в конаке, куда ежедневно приезжает генерал-губернатор для приема просителей и решения административных и судебных дел.

Конак, казенное здание, помещается по левую сторону Вардара и представляет собою довольно массивную и внушительную двухэтажную старинную постройку. Внутренность ее напоминает собою большую казарму или даже сарай: настолько здесь грязно, гадко и неуютно. Вали имеет особую комнату, несколько более приличную и обставленную европейскою мебелью.

Ждать нам пришлось недолго, и спустя минуту мы были уже у него в комнате.

Решад-бей — человек уже немолодой, бывалый и испытанный. За свою долголетнюю службу ему пришлось быть каймакамом и мутэсарифом во многих малоазиатских городах, а перед назначением в Коссово он был смирнским вали. Пробыв продолжительное время в Смирне, где элемент европейский преобладает, он усвоил себе систему действий осторожную и строго законную и приобрел себе репутацию человека справедливого и честного. В Скопье он действует также осторожно и строго законно и заслужил себе любовь и уважение всех разумных обывателей, но, с другой стороны, албанцы, турки и другие мятежные элементы своим поведением парализуют все его справедливые требования и делают положение вещей таким, что абсолютно необходимы решительные меры, на что Решад-бей неспособен по свойственному ему мягкому и осторожному характеру.

К этому надо еще присовокупить, что большинство мутэсарифов и каймакамов ведут собственную политику и не стесняются интриговать против своего генерал-губернатора, пользуясь связями в Константинополе и тем обстоятельством, что вали не имеет властной поддержки в Стамбуле.

В виду всего сказанного, положение Коссовского вилайета совершенно безотрадное, все в руках Бога, а администрация, при всем желании, не может потушить пожара: она лишь молится и благодарит Аллаха, если день прошел благополучно.

С нами Решад-бей был в высшей степени любезен и предупредителен, но, видимо, приезд наш не был ему приятен, а сулил лишь новые хлопоты и опасения.

П. Д.

(До следующей книги).