№ 10

Телеграмма Н. В. Чарыкова А. П. Извольскому

20 сентября 1908 г.

Санкт-Петербург.

Испросив на то высочайшего соизволения, я осведомил вчера председателя Совета министров, министров: военного, морского и финансов и исполняющего дела начальника Генерального штаба о положении наших переговоров с венским кабинетом. Столыпин и Коковцов высказали, прежде всего, крайнее огорчение по поводу того, что они и объединенное правительство ²⁹. Так поздно узнали о деле столь громадного национального и исторического значения, затрагивающего интересы внутреннего состояния империи и угрожающего возможными затруднениями предстоящему и необходимому заграничному займу.

Затем оба министра при сочувственной поддержке прочих высказались против второй части присланного Вами проекта ответного меморандума австро-венгерскому правительству, разделяя, однако, Вашу основную мысль, что Россия, хотя и не может воспротивиться присоединению, но должна явиться на конференцию защитницей интересов своих. Турции и балканских государств, а отнюдь не пособницей или укрывательницей Австрии. Министры при этом настаивали на неуместности для России всякого риска внешних осложнений, столь благоприятно устраненных Вами на Дальнем и Среднем Востоке ³⁰.

Я объяснил, что сообщение делается именно по Вашему почину, что промедление вызвано не каким-либо отступлением от Вами же введенного тесного общения с прочими членами Совета министров, но исключительностью обстановки самих переговоров, и что ответ венскому кабинету, хотя и проектирован, но подлежит окончательному установлению именно на основе общего обсуждения дела объединенным правительством. Все признают абсолютно необходимым предотвратить вооруженное столкновение Болгарии с Турцией, на что есть снова... (пропуск в тексте документа) после инструкций Сементовскому, сообщаемых Вам за № 2 (приложение № 2 не публикуется).

Исходатайствовав перед тем личным доклад, еду в шхеры завтра, в воскресенье, как раз со Столыпиным ³¹. По-моему, тут нет ни разногласия по существу, ни невозможности придать второй части меморандума соответствующее вышеизложенным замечаниям изложение, что и постараюсь подготовить ко времени доклада. Я протелеграфирую Вам новый текст в качестве проекта. Подготовляю также циркуляр о конференции, которая, как достойный и мирный исход, встречает общее одобрение министров.

Намек нашей сочувственно встреченной телеграммы на устарелость румелийских статен Берлинского трактата уже истолковывается местами как предложение пересмотра оных конференцией держав ³². Мне кажется, что чем скорее дело перейдет с почвы единоличных притязаний и захватов на почву общего согласия, тем лучше для России и для мира, а одиум и почин нарушения трактата возможно обеспечить за Австро-Венгрией. Было бы однако гораздо лучше, если бы Вы могли прибыть сюда ранее вручения нашего ответ» венскому кабинету.

Задержу Максимова ³³ до возвращения из шхер. Гучков, ознакомленный мною с сущностью дела, обещает полную поддержку своей фракции. Печать в достаточной [134] мере в наших руках. Ввиду некоторых замечаний Столыпина, полагал бы... (пропуск в тексте документа) упомянуть в препроводительном письме Урусову об уравнении юридического положения боено-герцеговинцев... (пропуск в тексте документа) присоединения с таковым остальных подданных Австро-Венгерской монархии.

Вчера получены известия о подготовлении мобилизации в Галиции. Румыния уже выдвинула семь полков заслоном на Прут и сосредоточивает войска в Добруджу к болгарской границе. Под № 3 (приложение № 3 не публикуется) передаю Вам текст телеграммы Вам, составленной Коковцовым ранее моего только что состоявшегося с ним совещания ³⁴. Мы выработали сообща редакцию окончания меморандума. Если она удовлетворит и Столыпина, передаем ее Вам под № 4 (в деле отсутствует).

ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 4, д. 641, лл. 7-9. — Дешифрант.

№ 11

21 сентября (4 октября) 1908 г.

Париж.

Министр (А. П. Извольский) просит сообщить: «Получил телеграмму, составленную Коковцовым и излагающую мнение Совета министров. Совершенно не могу понять, каким образом можно усмотреть опасность в моих переговорах с Эренталем. Венский кабинет принял решение присоединить Боснию и Герцеговину совершенно самостоятельно и в очевидном расчете поставить нас перед свершившимся фактом, из-за которого мы вряд ли пойдем на войну. Предложенный совещанием протест либо остался бы бесполезным, либо привел бы нас к столкновению с Австрией.

Намеченный мною путь, одобренный государем императором, отнюдь не сделает нас солидарными с Австрией. Мой проект ответного меморандума лишь предупреждает Австрию о международных последствиях ее шага и подготовляет мирный и выгодный для нас и балканских государств исход.

Хотя я и не вижу преимуществ выработанного Вами с Коковцовым изменения моего проекта, я готов присоединиться к этой редакции. Впрочем, мне кажется, что ввиду близости объявления о присоединении, мы могли бы, сославшись на быстроту хода событий, вовсе воздержаться от вручения венскому кабинету предложенного меморандума и ответить прямо на сообщение о присоединении, составив этот ответ в более общих выражениях и сообщив его другим державам.

Что касается до пожелания, высказанного совещанием о скорейшем моем возвращении в Санкт-Петербург, то полагаю, что предстоящие мои беседы в Париже, Лондоне и Берлине могут быть особенно полезными в настоящее время и что изменение моего маршрута было бы нежелательным.

Должен присовокупить, что решительное осуждение моих действий совещанием и вторжение его в чисто техническую область моих переговоров побудит меня тотчас по возвращении обсудить, не следует ли мне ходатайствовать о всемилостивейшем увольнении меня от должности министра иностранных дел.

Благоволите сообщить настоящую телеграмму Столыпину и Коковцову и, повергнув ее на высочайшее благовоззрение, испросить повеление его величества касательно продолжения моего путешествия».

ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 4, д. 641, лл. 2-3, — Дешифрант. [135]

№ 12

Письмо Н. В. Чарыкова П. А. Столыпину

27 сентября 1908 г.

Санкт-Петербург.

Глубокоуважаемый Петр Аркадьевич!

Спешу сообщить Вам, наконец, решительное известие: Турхан-паша, дождавшись меня вчера, сообщил мне ответ своего правительства на ту записку о соглашении, которую мы с Вами разрабатывали на яхте «Нева» ³⁵.

Турция с доверием и благодарностью, хотя и не без некоторых неопределенных, но не страшных оговорок, принимает эту записку как основу для соглашения на конференции и просит русское правительство добыть на то же согласие Англии и Франции. Против нашей формулы о проливах Турция не возражает.

Я тотчас передам это сообщение Александру Петровичу ³⁶ в Лондон и вполне уверен, что он получит желаемое Турцией согласие.

Таким образом, один из пунктов русской правительственной программы — сближение с Турцией — можно считать вступившим в период практического осуществления. Это существенно облегчит и достижение другого пункта — не дать себя втянуть в войну.

Пишу это и Владимиру Николаевичу (В. И. Коковцову)

Душевно преданный Вам Н. Чарыков

P. S. Не знаю, говорил ли я Вам, что на записке государь написал: «Одобряю вполне».

ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 4, д. 641, лл. 10-11, — Автограф.

№ 13

Телеграмма Н. В. Чарыкова Николаю II

Получена на яхте «Штандарт», 29 сентября 1908 г.

Осмеливаюсь повергнуть на благовоззрение вашего императорского величества только что полученную телеграмму гофмейстера Извольского:

«Благоволите доложить государю: речь барона Эренталя, с полным текстом коей я познакомился сейчас, является образцом иезуитства и выставляет в совершенно ложном свете результат обмена мыслей в Бухлау. Вызываемые ею нападки на меня в нашей печати ставят меня в крайне тяжелое положение и существенно затрудняют достижение мною двоякой цели: столь необходимую для нас мирную развязку настоящего кризиса и обеспечение насущных интересов России и балканских государств.

Тем не менее, я полагаю, как это мнение личное ни тяжело, воздержаться в настоящую минуту от официального опровержения; не вижу для сего подходящей формы и случая, и кроме того, опасаюсь обострения положения. Единственным достойным способом восстановить истину представляется мне выступление в Думе, на что я буду просить высочайшего соизволения тотчас по ее открытии. Если мысль эта удостоится высочайшего одобрения, было бы желательно ознакомить публику с этим намерением».

Подписал Чарыков

ЦГАОР СССР, ф. 601, оп. 1, д. 750, л. 26, — Дешифрант. [136]

№ 14

Радиотелеграмма Николая II Н. В. Чарыкову

29 сентября 1908 г.

Обдумав предложение Извольского, нахожу, что его выступление в Думе полезно и лучше всякого другого способа для восстановления истины.

Николай

№ 15

Протокол заседании Совета министров ³⁷

25 октября 1908 г.

Столыпин. Нам по высочайшему повелению предстоит выслушать министра иностранных дел по: 1) вопросу о Боснии и Герцеговине и 2) о выступлении министра иностранных дел в Государственной думе.

Извольский. Когда за последние годы при алармистских (панических) кликах по поводу Дальнего Востока я говорил, что обстоятельства в значительной степени в наших руках, тогда как на Ближнем Востоке обстоятельства от нас не зависят и опасность может наступить неожиданно и, если бы Россия не была готова, то могла бы сойти на роль второстепенной державы.

Чтобы развязать свои руки, я заключил соглашение с Японией и Англией. Политика преемственно идет, я унаследовал от предшественников соглашение (крайне непопулярное в России) с Австрией, заключенное, когда мы были сильны. В то время Австрия не решалась, опасаясь России, идти на решительные шаги. Теперь, изверившись в силе России, Австрия стала смелее. Эренталь уверен в слабости, быть может, преувеличенной, России. В прошлом году Австрия сделала первый шаг. Россия не возражала, но я сгруппировал прочие державы и выставил, что если Австрия получает право делать железные дороги (Санджакская ж. д.), то и всем прочим державам [можно настаивать на этом]. Это было очень неприятно Австрии.

Нынешней осенью в Карлсбаде я получил первые сведения о готовящемся присоединении Боснии и Герцеговины. Это меня взволновало. Я стоял не перед tabula rasa (чистой доской (лат.). Здесь в смысле — перед возможностью свободного выбора), а перед обязательством России на Рейхштадтском свидании ³⁸.

При войне 1877 г. нейтралитет Австрии был куплен тем, что Австрия могла присоединить Боснию и Герцеговину. На Берлинском трактате (явная описка. Следует читать: конгрессе) Австрия действовала заодно с Англией и протекторат понимался как окончательное занятие. После Берлинского трактата между Горчаковым и Андраши состоялось соглашение о присоединении Боснии и Герцеговины и Ново-Базарского санджака. В 1881 г. было это вновь подтверждено, а в 1887 г. [состоялся] новый Ruckversicherungsvertrag (договор перестраховки) Бисмарка; в 1897 г. третье соглашение между Россией и Австрией, причем Россия категорически не возражала, но сослалась, что это-де вопрос общеевропейский.

Что теперь делать? Протестовать мотивированно? — Мотивов нет. Протест был бы актом враждебным и бесплодным или же конфликт возник бы, который надо было бы поддержать силою. Вышло бы то, что Австрия пренебрегла бы нашим протестом, заключила бы договор с Турцией, дала бы ей компенсацию, а прочие державы признали бы захват.

Я в Бухлау, около которого вырос лес легенд, воспользовался историческим [137] прецедентом (когда в 1871 г. Россия сделала то, что теперь Австрия, нас тогда повели в Лондон ³⁹) и сказал Эренталю (он не говорил, когда ото произошло): 1) что это вопрос общеевропейский и 2) что это поведет к пересмотру Берлинского трактата, невыгодного для многих держав (главным образом России и балканских государств); в частности, я указал на проливы. Конечно, весь этот разговор происходил неофициально.

Известно, что Эренталь прямо не утверждал, что Россия согласна на это. Но Эренталь довольно некрасивым приемом пожелал дать понять, что Россия, Германия и Италия согласны. Раз Австрия добровольно не отдает, то что же делать, раз воевать не собираемся.

Я постарался сгруппировать прочие державы на вопросе об общем обсуждении сего захвата. Это удалось, и потому попытка келейного соглашения Турции с Австрией расстроилась. Правда, я плохо учел возмущение России. По правде сказать, оно преувеличено. Все эти события могут иметь даже полезное значение: Австрия скомпрометировала свою нравственную роль на Балканском полуострове, вернула Ново-Базарский санджак (очень важно — коридор в Салоникский клин между Сербией и Болгарией) и закрепила только то, что фактически имела.

Но, конечно, возбуждение русского общества — факт и с ним надо считаться, и поэтому нельзя повести дело дальше в спокойном практическом направлении. В возмущениях и кликах Сербии и Черногории есть большая доза политического шантажа: «Мы бросимся в воду, а Россия вытащит». Словом, повторим события 1875 г. ⁴⁰

Итак, практический путь нам закрыт, но и идти на протест тоже нельзя. Это была бы война, а вести ее из-за Боснии и Герцеговины не стоит. Возможен средний путь: объединение на международной конференции всех европейских держав, кроме Австрии и Германии, с тем, чтобы вопросы решались по существу. Австрия (раньше вовсе отказывалась от конференции) теперь согласна уже на конференцию, но только не для того, чтобы discuter, a enregistrer ([не] обсуждать, а [лишь] зарегистрировать, т.е. лишь оформить произведенную аннексию, без обсуждения ее по существу). Теперь дело идет так же, как в 1871 г. перед Лондонской конференцией. И от нас будет зависеть время назначения конференции.

Но даже и этот путь сопряжен с известной опасностью, но все же не такой, как протест: это — конфликт в области юридической, а не в области факта. На такой почве может Россия держаться очень долго, и где поддержат нас многие державы. Такую аргументацию я готов был бы развить и перед Государственного думой, заранее получив некоторые удостоверения, что мое заявление встретит некоторую поддержку Государственной думы.

Принципиально же в мае 1907 г. государь в принципе одобрил выступления министра иностранных дел в Государственной думе. Но в данном случае государь сказал, что я могу выступить только в том случае, если будет уверенность, что мое выступление не кончится скандалом.

Столыпин. Совету министров неясно, почему Совет так поздно узнает об этом. Я узнал обо всем от Чарыкова очень поздно (об аннексии, о королевстве Болгарии), 17 сентября. Затем 19 сентября состоялось Особое частное совещание, на котором подробно мы не знали, но говорили нам: 1) что Россия согласится на аннексию, если Турция согласится, и 2) если сне не вызовет общеевропейского замешательства. Тогда я горячо заявил, что нельзя за спиною у правительства [допускать] такие крупные события. Я заявил, что на этой почве никакие соглашения с Австрией неуместны, и все компенсации (за счет Турции) нас привели бы к войне.

Тогда составили согласительную редакцию меморандума Австрии. Я просил Чарыкова заявить, что Россия с этим согласиться не может и ни в какие переговоры с Австрией не желает вступать. Мне кажется, и русское общественное мнение не требовало войны. Нам казалось, войны не нужно ни в каком случае, но не нужно и идти на конференцию и вступать в какие-либо переговоры.

Как же, однако, поступить с возмущенным русским общественным мнением? [138] Оно судит и осуждает, не зная документов, правда, частью не оглашенных. Я думаю, теперь уход главы Министерства иностранных дел был бы гибелен, как признак, что Россия переходит на военный путь. Что же касается выступлений в Государственной думе, то к ним надо прибегать, когда они обещают успех правительству, и вообще не часто, особенно в вопросах внешней политики. Это опасно: политический смысл не развит, обсуждение могло бы толкнуть на войну, а осуждение министра иностранных дел поставило бы его в неудобное положение, дискредитировало бы в глазах Европы и толкнуло бы на практический путь парламентаризма. Если же, однако, решаться на выступление, то не только в Государственной думе, но и в Государственном совете, который все более и более приобретает значение как регулятор.

Значит, надо подготовить почву в Государственной думе с главарями ее партий. Во второй Думе были кадеты, теперь они пали, вылиняли и потеряли в стране кредит. Я с 3 июня 1907 г. перестал говорить с кадетами. Теперь можно опираться только на правых и на октябристов. Искать поддержку левых опасно и нежелательно, ибо нельзя вести две политики: одну — для внутренней политики и вторую — для внешней.

Извольский. В Берлине я, не совладав с нервами, сказал Пиленко, что ему интервью не дам, а рассчитываю выступить в Государственной думе. Впрочем, быть может, моя отставка могла бы получить характер не перехода к военной политике, а вследствие моей излишней либеральности, моего желания выступать в Государственной думе.

Столыпин. Это крайне нежелательно — разжигать страсти и особенно как бы на почве внутренних разногласий. Мое мнение, что политика должна быть последовательной, что надо исходить из того, что сделано в Бухлау, чтобы не ставить Эренталя в положение лжеца.

Итак, два вопроса: 1) по существу — избегнуть конференции, создать конфликт не на почве факта, а на почве права, и 2) о выступлении министра иностранных дел в Государственной думе.

Извольский. В сущности три пути: 1) война, 2) согласие с Австрией и 3) отказ в согласии. Раз война отвергнута, согласие также, следовательно, приходится идти на третье решение.

Коковцов. Главная наша цель — устранить возможность войны для России, и, исходя отсюда, конечно, приходится идти на третье решение; нам не отвертеться от молчаливого или явного признания аннексии. Словом, говорить о конференции, по требовать не регистрации, а обсуждения по существу.

Остроградский. Согласиться на конференцию значило бы молчаливо признать аннексию. Словом, я присоединяюсь к мнению министра иностранных дел.

Щегловитов. Мне неясно, откуда появилась мысль о конференции. Не сделано ли о сем предложение Россией?

Извольский. Нет, это имелось в виду, но не последовало. Итак, доныне Россия не сделала предложения о конференции. До сих пор велись лишь предварительные переговоры о программе будущей конференции.

Харитонов. Вся наша политика должна идти в том направлении, чтобы не соглашаться на аннексию; этого требует русское общественное мнение. Лучше дело длить и вести в затяжку.

Палицын. Лучше по возможности избежать конференции. На ней могут припереть к стене и нам придется: а) либо проявить согласие, б) либо выразить протест. То и другое нежелательно.

Столыпин. Теперь 2-й вопрос: о выступлении в Государственной думе.

Коковцов. Извольский ставит это выступление как conditio sine qua non (непременное условие) его мнения и говорит, что государь предрешил, затем оглашено Пиленке. Извольский говорит, что у него нет другого выхода как выступление. Смена министра иностранных дел теперь гибельна, когда каждый день могут возникнуть осложнения. Поэтому я подаю голос за выступление Извольского в Государственной думе, но, [139] конечно, с предварительной инсценировкой, и важно, чтобы Совету было известно, что скажет министр иностранных дел.

Шварц. А разве министр иностранных дел не может отказаться, если государь не пожелает?

Извольский. Да, но мой авторитет падет, особенно в Европе.

Остроградский. По первому вопросу я согласился с министром иностранных дел, но не скрою, что опасаюсь, что ему не удастся избегнуть конференции. Во всяком случае, даже на конференции, при грозе военной, мы оказались бы не изолированными. Я высказываюсь против выступления Извольского в Государственной думе и вообще и, в частности, теперь, когда достаточно искры, чтобы зажечь пожар.

Опираться на левых, левее кадетов, невозможно; опираться на кадетов тоже не пристало и им не нужно давать векселя, который они не преминут учесть с ростовщическими процентами. Теперь даже правые в Государственной думе не сочувствуют Министерству иностранных дел и полагают (что одобряют), что правый не выйдет на думскую трибуну, дабы не вынести ушата помой. Ныне развитыми историческими аргументами там не убедишь. Если же Государственная дума резко осудит Министерство иностранных дел, то для правительства будет серьезный ущерб. Все вспышки общественого мнения в России успокаиваются легче, чем на Западе. Лучше перетерпеть. Кажется, министр иностранных дел, нисколько не роняя своего достоинства, мог бы воздержаться от выступления.

Щегловитов. Мы в Ваше отсутствие единогласно решили, что выступление в настоящее время невозможно. Даже независимо от наших основных законов, в самых парламентарных странах министры иностранных дел выступают после завершения определенного цикла переговоров (например, по окончании переговоров с Японией). Я решительно не вижу, что министр иностранных дел мог бы теперь сказать в Государственной думе. Все ссылки на упомянутые тайные документы будут звучать как бы оправданием; но ведь согласия не дано, значит ссылки в отношении прошлого непонятны, а в отношении будущего нежелательны и неуместны.

Выступление в Государственной думе может навлечь неисчислимые осложнения и их предугадать и заранее устранить невозможно, хотя бы все лидеры в том клялись. Так как уверенности в отсутствии скандала не может быть, то лучше и необходимо не выступать. Невозможно же ставить вопрос о престиже, об авторитете министра иностранных дел [в зависимость] от обстоятельств, от него не зависящих, от настроения Государственной думы.

Харитонов. Конечно, смена министра иностранных дел нежелательна с точки зрения осложнений на Западе, но нежелательно выступление, ибо неизвестно, что сказать. Если же объявить все документы, даже если намекнуть на них, значило бы признать, что мы согласны на аннексию. Полагаться на думские партии и на их лидеров неосторожно. Делать же выступление когда-нибудь позднее, это можно. Итак, 1) смена министра иностранных дел опасна в международном отношении, 2) выступление невозможно теперь, 3) о последующем выступлении надо посудить особо.

Кривошеин. Вообще говоря, выступление министра иностранных дел в Государственной думе с точки зрения основных законов и внутренней политики нежелательно. Но я не знаю, что может дать такое выступление. Я уверен, что правые будут более неприятны правительству, чем левые, но и последние неприятны будут; правые будут играть на национальной струне, левые будут осуждать прежний бюрократический строй, когда измена славянству совершалась келейными бюрократическими документами.

П. П. Извольский. Мы не знаем, что скажет министр иностранных дел, и когда ему выступить.

Воеводский, Редигер. Теперь неудобно выступать в Государственной думе.

Палицын. Я затрудняюсь высказаться, ибо не знаю настроений Государственной думы. [140]

Шауфус. Да, я не понял так, чтобы министр иностранных дел сейчас желает выступать. Значит, я присоединяюсь к мысли П. П. Извольского.

Шварц. Я бы склонялся к возможной отсрочке, если не к совершенному отложению сего вопроса, ибо выступление чревато опасными последствиями.

Столыпин. Нельзя ли по существу дела сказать, что Совет министров может высказаться определенно только: 1) когда будет знать сущность речи и 2) когда будет установлен момент выступления.

Коковцов. Надо в смысле mise en scene (расположение актеров на сцене. Здесь — в смысле учета соотношения сил на политической арене) проводить мысль, что выступление ныне несвоевременно.

Столыпин. Конечно, при выступлении надо оттенить, что это не новый порядок вещей, а санкционированное государем оповещение.

Столыпин. Решают, что если делать выступление, то, конечно, и в Государственном совете ⁴¹.

ЦГАОР СССР, ф. 601, оп. 1, д. 755, лл. 13-19. — Черновик.

№ 16

Особый журнал Совета министров 25 октября 1908 г. по вопросу о присоединении Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины

Доверительно. Проект

По высочайшему вашего императорского величества повелению Совету министров повелено было обсудить вопросы: 1) об отношении российского императорского правительства к объявленной Австро-Венгрией аннексии Боснии и Герцеговины и 2) о выступлении министра иностранных дел перед законодательными учреждениями с изложением правительственной точки зрения на указанное событие.

Обратившись вследствие сего к рассмотрению означенных вопросов, Совет министров выслушал, прежде всего, заявление статс-секретаря Столыпина по поводу предшествующего за последние два месяца хода настоящего дела. В движении последнего усматриваются, по мнению председателя Совета министров, некоторые не правильности в том отношении, что Совет не только не был своевременно осведомлен министром иностранных дел (последние три слова зачеркнуты красным карандашом) о политических условиях Балканского полуострова, подготовивших упомянутые события, но даже и дальнейшие по наступлении их мероприятия министра иностранных дел не были предметом рассмотрения Совета министров, призванного однако законом (Основные законы издания 1906 г., ст. 120) к направлению и объединению действий министров и главноуправляющих отдельными частями.

Впервые председатель Совета министров узнал о назревающих на Ближнем Востоке крупных, политических событиях 17 истекшего сентября из частного сообщения управлявшего в то время Министерством иностранных дел гофмейстера высочайшего двора Чарыкова, а вслед за сим 19 того же месяца состоялось под председательством вашего императорского величества секретное совещание из некоторых министров и председателя Совета министров, в котором представителем Министерства иностранных дел указано было на возможность и целесообразность при некоторых условиях признания Россией произведенной Австрией аннексии.

На это со стороны статс-секретаря Столыпина и прочих членов объединенного правительства, присутствовавших в совещании, последовало категорическое заявление в том смысле, что по их глубокому убеждению, на такой почве никакие соглашения с Австрией недопустимы. При этом тогда же намечена, была редакция правительственного меморандума, в котором предполагалось огласить, что императорское российское правительство, признавая присоединение Боснии и Герцеговины [141] несогласным с международными трактатами, не считает себя вправе вступать с Австрией в какие-либо по этому поводу переговоры. Однако проектированное совещанием решение не было приведено в исполнение и дальнейшие шаги русского правительства в этом вопросе исходили уже непосредственно от Министерства иностранных дел.

Как известно, недостаточно определенное положение, занятое названным Министерством в обсуждаемом дело, глубоко встревожило русское общественное мнение, единодушно заклеймившее совершенное Австрией правонарушение как акт, направленный против жизненных интересов славянства и нераздельных с ними исторических задач России в качестве великой славянской державы. Естественно поэтому, что и всякие предположения о возможности признания Россией этого акта, а тем более попытки извлечь из него материальные для нас выгоды, встретили в русском обществе резкое осуждение. Такой взгляд на этот предмет нашел себе живой отклик и в Государственной думе.

При сказанных условиях, выступление в ней министра иностранных дел с объяснениями по поводу рассматриваемых событий представлялось бы для него крайне затруднительным и могло бы поставить как самого министра, так и псе правительство в весьма неудобное положение, существенно усложнив, быть может, последующие действия его в этой области. Притом же по действующему закону (Основные законы издания 1906 г., ст. 12) направление внешней политики определяется государем императором без участия законодательных учреждений. Таким образом, при влечение их к обсуждению настоящего международного вопроса явилось бы фактическим и в существе своем нежелательным расширением предоставленных законодательным палатам полномочий.

За всем тем. если бы, однако, вашему императорскому величеству благоугодно было соизволить на представление министром иностранных дел вышеуказанных объяснений, то, по мнению статс-секретаря Столыпина, их надлежало бы сообщить не одной Государственной думе, но и Государственному совету, предварительно озаботившись, конечно, принятием всех доступных для правительства мер, могущих обеспечить успех подобного выступления.

Со своей стороны, министр иностранных дел заявил в присутствии Совета министров, что для правильной оценки отношения Министерства иностранных дел к разыгравшимся нынешней осенью на Балканском полуострове событиям необходимо поставить их в преемственную связь с предшествующим ходом международной политики России, ибо в этой области, более, чем в какой-либо иной, настоящее обусловливается прошедшим, а деятели современного дня связаны в своих действиях унаследованными от прошлого соглашениями, обязательствами и традициями, как бы пи было тяжело это наследие.

Нельзя забывать, что между Россией и Австрией уже с давних пор существовали соглашения, обеспечивавшие последней значительную свободу действий в отношении к Боснии и Герцеговине. Вопрос о них составил предмет обсуждения между русским и австрийским императорами — Александром II и Францем-Иосифом — еще в июне 1876 г., при свидании их в Рейхштадте, причем, на случай свержения турецкого над этими областями владычества, русское и австрийское правительства условились, что к Сербии могли бы (быть присоединены некоторые округа в Боснии, к Черногории — Герцеговина, тогда как Россия получила отторгнутую у нее по Парижскому миру 1856 г. южную часть Бессарабии, Австрия же — турецкую Хорватию с некоторыми пограничными боснийскими округами.

Затем, в начале 1877 г. эти первоначальные условия намеченного в Рейхштадте в общих чертах принципиального соглашения были существенно изменены не в пользу России и славян. Причиной такого изменения послужила выяснившаяся неизбежность вооруженного вмешательства России в борьбу южных славян с турками и безусловная необходимость для русского правительства заручиться, ввиду предстоявших военных действий, «дружественным нейтралитетом». Австрии. Ради обеспечения России этого нейтралитета, установленного будапештской секретной [142] русско-австрийской военной конвенцией 3(15) января 1877 г., была заключена другая, политическая конвенция, помеченная тем же числом, но подписанная в том же городе только 6(18) марта, т.е. всего за месяц до начала русско-турецкой войны, содержавшая в себе условия о присоединении в случае удачной войны к России Южной Бессарабии, а к Австро-Венгрии — Боснии и Герцеговины, за исключением территории, находящейся между Сербией и Черногорией.

Эти территориальные приращения, выговоренные для обеих империй по Пештскому договору, приняли затем на Берлинском конгрессе форму окончательного присоединения лишь для России; для Австро-Венгрии же «аннексия» Боснии и Герцеговины, о которой говорится в русско-австрийской конвенции 1877 г., превратилась по ст. 25-й Берлинского трактата только в «оккупацию» с правом, однако, держать свои гарнизоны в Ново-Базарском санджаке.

При этом не лишне отметить, что на Берлинском конгрессе Австрия действовала заодно с Англией, и протекторат Австрии над Боснией и Герцеговиной понимался как окончательное занятие этих провинций.

Затем 1(13) июля 1878 г. князем Горчаковым и графом Андраши подписана была секретная декларация, в которой русское правительство брало на себя обязательства не делать никаких возражений, если вследствие неудобств, могущих произойти от сохранения оттоманской администрации в Ново-Базарском санджаке, Австро-Венгрия была бы вынуждена окончательно занять эту территорию, так же как и остальную часть Боснии и Герцеговины.

Наконец, в позднейших дипломатических актах, состоявшихся между Россией и Австрией в 1881, 1887 и 1897 гг., вопрос о присоединении к Австрии вышеупомянутых провинций продолжал оставаться в прежнем положении, т.е. русское правительство не предъявляло категорических возражений против возможности полного присоединения, но, правда, указывало, что это вопрос общеевропейский, затрагивающий интересы всех держав, подписавших Берлинский трактат.

При изъясненных условиях, опасаясь вызвать неудовольствие России, австро-венгерское правительство воздерживалось в прежние годы предпринимать по отношению к Боснии и Герцеговине решительные шаги, но в последнее время, под влиянием причин, распространяться о которых нет надобности, обаяние русского могущества поколебалось, и Австрия, переоценивая нашу слабость, вступила в этой области международной политики на путь самостоятельных соглашений и смелых захватов.

Первая попытка в этом направлении была сделана Австрией в начале прошлого года внесением ее министром иностранных дел бароном Эренталем в делегации плана железнодорожного строительства на Балканском полуострове ⁴², в котором намечалось, между прочим, получение от оттоманского правительства концессии на соединение через Ново-Базарский санджак конечного пункта Боснийской линии с Митровицею.

Вполне сознавая, конечно, что такое соединение боснийских железных дорог с турецкою железнодорожною сетью весьма серьезно изменяет международное положение европейских держав на Балканском полуострове к выгоде одной Австрии, русское Министерство иностранных дел вошло в дипломатические сношения с прочими заинтересованными в деле государствами, с предложением поддержать все те другие железнодорожные планы на Балканском полуострове, которые могли бы оказаться полезными для балканских государств. Изъясненное предложение было встречено державами самым сочувственным образом, усмотревшими в нем справедливый и удачный выход из созданного австро-венгерским проектом затруднительного положения. К сожалению, Австрия не остановилась на этом первом шаге.

Нынешнею осенью, в бытность русского министра иностранных дел в Бухлау, барон Эренталь частным образом коснулся в разговорах с ним вопроса о возможности в будущем (не указывая, когда именно) окончательного присоединения Боснии и Герцеговины к австрийским владениям. На это со стороны гофмейстера Извольского последовал ответ в том смысле, что подобная мера имела бы, без сомнения, [143] общеевропейское значение и повела бы к пересмотру Берлинского трактата, весьма невыгодного для многих держав и, главным образом, для славянских государств на Балканском полуострове и для России. В частности, указано было при этом и на тяготеющее над последней ограничение в отношении проливов.

Вслед за приведенным разговором и почти одновременно с провозглашением Болгарией своей независимости и принятием болгарским князем царского титула, состоялось и знаменательное официальное объявление австро-венгерского правительства о присоединении (24 сентября (7 октября) 1908 г. — Примечание документа) Боснии и Герцеговины, причем австрийская дипломатия довольно неблаговидным приемом постаралась дать понять общественному мнению Европы, что аннексия упомянутых областей произведена с согласия России, чего в действительности не было.

Каким же образом русский министр иностранных дел должен был отнестись к этим событиям? Прежде всего, как видно из вышеизложенного обзора предшествующих дипломатических сношений России с Австрией, императорское правительство не имело твердой почвы для вполне обоснованного с юридической стороны единоличного протеста. Поэтому такой протест, если бы он был предъявлен, явился бы актом, резко враждебным по отношению к Австрии, и мог бы иметь весьма печальные для России последствия. Можно с уверенностью утверждать, что Австрия пренебрегла бы русским протестом и, предоставив Турции известные компенсации, санкционировала бы свой захват согласием непосредственно заинтересованной Оттоманской державы. В этом случае достоинство России потребовало бы поддержать свой протест вооруженною рукою.

Между тем, этот последний исход грозил бы нашему отечеству величайшими осложнениями, и рисковать ими гофмейстер Извольский не счел себя вправе, тем более, что, по совести говоря, он не мог признать за аннексией Боснии и Герцеговины того преувеличенного значения, которое пыталась придать этому событию некоторая часть русской прессы, видевшая в нем оскорбление славянской идеи и вызов России.

По мнению гофмейстера Извольского, принятое Австрией решение закрепляло только то положение, которое фактически существовало и ранее; в то же время оно совершенно компрометировало нравственную роль Австрии на Балканском полуострове и соединено было с отказом Австрии от своих прав, предоставленных ей Берлинским трактатом и соглашением с Турцией, заключенным 9 апреля 1879 г. в Константинополе, на Ново-Базарский санджак, т.е. с весьма существенным умалением ее реальных интересов.

Таким образом, коль скоро отпадала возможность единоличного протеста, то оставалось лишь два пути: наиболее приемлемый в практическом отношении путь спокойного признания совершившегося события с возможным использованием его в выгодах России или, наконец, перенесение означенного вопроса на международное обсуждение.

Ввиду преувеличенно страстного отношения, которое встретил захват Австрии в русском обществе, путь прямого с нею соглашения оказался для правительства также чрезвычайно затруднительным и, следовательно, пришлось прибегнуть к последнему пути, вступив в переговоры с представителями прочих европейских держав в видах совместного с ними рассмотрения односторонних актов Австрии, вносивших фактические изменения в порядок вещей, установленный Берлинским договором, поставленным, как известно, под охрану всех договорившихся сторон. Отсюда, естественно, возникла мысль о европейской конференции для обсуждения вновь создавшегося международного положения.

Мысль эта, поданная первоначально турецким правительством, была энергично поддержана и Россией. При этом нами было указано, что необходимость конференции подтверждается в данном случае историческим постановлением [144] уполномоченных всех великих держав, в том числе и Австро-Венгрии, собравшихся в 1871 г. на Лондонской конференции по поводу заявления русского правительства об отмене некоторых статей Парижского трактата, касавшихся Черного моря. На конференции этой состоялось подписание особого протокола от 17 января 1871 г., коим уполномоченные держав признали «существенным принципом международного права, что ни одна держава не может снять с себя принятые по договору обязательства, ни изменить его постановления иначе, как по соглашению с договорившимися сторонами».

Исходя из этого прецедента, русское правительство стало на ту точку зрения, что правовое положение Боснии и Герцеговины, как официально определенное общеевропейским соглашением на Берлинском конгрессе, может быть вообще закономерно изменено только новым общеевропейским же соглашением. Однако предположение о конференции встретило весьма неприязненное отношение со стороны Австрии. Сначала она вовсе отказывалась от передачи вопроса о Боснии и Герцеговине на международное обсуждение, а затем, не возражая уже против созыва конференции, настаивала на том, чтобы вышеозначенный вопрос был принят конференцией к сведению, но не подлежал бы ее рассмотрению по существу.

С таким ограничением свободы суждений будущей конференции русское правительство, конечно, не считает себя вправе согласиться и будет настойчиво защищать необходимость внесения всех вытекающих из односторонних актов Австрии вопросов на ничем не стесняемое обсуждение международной конференции.

Таким образом, коль скоро мысль о конференции можно считать уже принятой, то острота созданных Австрией международных осложнений значительно умеряется, ибо несогласие наше с названной державой переносится из области фактов на почву юридических споров. На этой почве Россия может держаться очень долго и ее поддержат несомненно весьма многие государства.

При объясненном положении рассматриваемого вопроса министр иностранных дел полагал бы весьма полезным изложить сущность вышесказанного перед законодательными учреждениями, дабы рассеять, наконец, те несправедливые упреки и обвинения, которыми со всех сторон осыпают Министерство иностранных дол по поводу балканских событий.

В заключение гофмейстер Извольский заявил в присутствии Совета министров, что еще в мае 1907 г. ваше императорское величество соизволили дать ему общее указание относительно возможности в нужных случаях выступления министра иностранных дел в законодательных учреждениях с объяснениями по поводу тех или иных касающихся высочайше вверенного ему ведомства вопросов международной политики. В отношении же данного дела вашему величеству угодно было дать гофмейстеру Извольскому и особое разрешение на предъявление Государственной думе надлежащих объяснений в том случае, однако, если будет уверенность, что последние не вызовут в Думе слишком резкого против правительства протеста.

ЦГАОР СССР, ф. 601, оп. 1, д. 755, лл. 1-10, — Черновик.

Комментарии

29. Объединенное правительство — Совет министров.

30. Имеются в виду заключенные Извольским в 1907 г. соглашении с Японией и Англией.

31. Николай II отдыхал в то время на своей яхте «Штандарт», крейсировавшей в финских шхерах.

32. Речь идет об инспирированной в русской печати заметке от имени Санкт-Петербургского телеграфного агентства.

33. Максимов — дипломатический курьер.

34. В первоначальном проекте телеграммы Извольскому, составленном Коковцовым, говорилось: «По существу совещание находит, что нам следует ответить на [австрийскую] Aide Memoire мотивированным протестом против присоединения I Боснии и Герцеговины, как нарушающего соглашение 1897 г. [см прим. 10], и, отнюдь не обусловливая присоединение согласием Австрии на проектированные шесть пунктов, следует объявить, что этим предложением нарушается Берлинский трактат, и это обстоятельство обусловливает необходимость пересмотра его всеми европейскими державами. Не делая из присоединения casus belli [повода к объявлению войны], мы должны дать ясное доказательство Турции и державам, что мы не участвуем в нарушении современного положения и, если присоединение состоится, то против нашего согласия и за собственный риск Австрии. Совещание находит недопустимым при заявленном нами сочувствии новому строю в Турции [см. прим. 13] участвовать одновременно во враждебном движении против Турции. Мы должны быть чисты от подозрений и упреков... Все участники совещания заявили, что важность момента требовала бы Вашего немедленного возвращения, если только Вы не сочтете возможным составить ответ Австрия в смысле, вполне освобождающем пас от ответственности за солидарность с ее планом» (ЦГИА СССР, ф. 1276, оп. 4, д. 641, лл. 14-15).

35. На яхте «Нева» Столыпин и Чарыков 21 сентября 1908 г. ездили на доклад к Николаю II в финские шхеры.

36. Александр Петрович — А. И. Извольский, который из Бухлау отправился в турне по Европе с целью заручиться поддержкой правительств Италии, Франции и Англии и к данному времени находился в Лондоне.

37. На заседании 25 октября 1908 г. выступили: председатель Совета министров П. А. Столыпин, министр иностранных дел А. П. Извольский, министр финансов В. П. Коковцов, товарищ министра торговли и промышленности М. А. Остроградский, министр юстиции И. Г. Щегловитов, государственный контролер П. А. Харитонов, начальник Генерального штаба Ф. Ф. Палицын, министр народною просвещения А. П. Шварц, главноуправляющий землеустройством и земледелием А. П. Кривошеин, морской министр С. А. Воеводский, военный министр А. Ф. Редигер, министр путей сообщения Н. К. Шауфус, обер-прокурор Синода П. П. Извольский.

38. Вовремя свидании Александра II с Францем-Иосифом в Рейхштадте 26 нюня (8 июля) 1876 г. между русским канцлером А. М. Горчаковым и австро-венгерским министром иностранных дел Ю. Андраши было заключено соглашение, по которому Австро-Венгрия гарантировала свой нейтралитет в случае русско-турецкой воины, а Россия взамен обязывалась не возражать против присоединения к ней в этом случае части Боснии. Затем Рейхштадтское соглашение дополнили в январе — мае 1877 г. так называемыми Будапештскими конвенциями, по которым австрийский нейтралитет оплачивался согласием России на присоединение к Австро-Венгрии уже всей Боснии, а также Герцеговины. Правда, трактат, принятый на Берлинском конгрессе 1 (13) июля 1878 г., устанавливал право Австро-Венгрии не на присоединение, а лишь на оккупацию Боснии, Герцеговины и, кроме того, Ново-Базарского санджака. Но в тот же день Горчаков и Андраши подписали секретную декларацию, согласно которой Россия, к частности, обязалась не возражать против возможного в будущем присоединения к Австро-Венгрии этих провинций. Это обязательство (с. указанием на необходимость согласия и других держав, подписавших Берлинский трактат) было подтверждено в протоколе, приложенном к австро-русско-германскому договору 1881 г. о взаимном нейтралитете. Договор был продлен и 1884 г. и заменен в 1887 г. русско-германским договором примерно того же содержания, только с различными оговорками (так называемый «Договор перестраховки»). Аналогичное обязательство России содержалось и в австро-русском соглашении 1897 г. (см. примечание 10). Истории австро-русских соглашений 70-90-х гг. XIX в., о которых бегло упоминается в данном протоколе, последовательно излагается в публикуемом журнале.

39. В 1870 г. русское правительство объявило, что не считает, себя более связанным постановлениями Парижского трактата 1856 г., ограничивавшими ее суверенные права на Черном море. Однако другие державы настояли на созыве в Лондоне международной конференции по пересмотру Парижского трактата. Россия пошла на эту конференцию под условием предварительного согласия ее участников удовлетворить русские требования. Лондонская конференция приняла в 1871 г. конвенцию, оформившую восстановление суверенных прав России на Черном море.

40. В 1875 г. началось восстание народов Боснии, Герцеговины и Болгарии против турецкого ига. Восставших поддержали сербские и черногорские партизаны-добровольцы, что привело в 1876 г. к войне Сербии и Черногории с Турцией. Под давлением общественного мнения России царское правительство согласилось на отправку в помощь сербам и черногорцам многочисленных русских добровольцев. Следствием обострения русско-турецких отношений явилась война 1877-1878 гг. между Россией и Турцией.

41. Выступление А. П. Извольского по вопросам балканской политики состоялось лишь 12 декабря 1908 г. и только в Государственной думе.

42. Речь идет о выступлении Эренталя перед делегациями австрийского и венгерского парламентов с проектом железнодорожного строительства на Балканах, которое состоялось 15 (28) января 1908, т.е. того же, а не прошлого года, как ошибочно указывает Извольский. См. примечание 2.