МАТВЕЙ НЕНАДОВИЧ

ЗАПИСКИ

Записки протоиерея Матвея Ненадовича

(Продолжение)

О первом появлении с оружием в руках Черного Георгия сказывал мне потом некто Лука Маркович из Орашаца Крагуевского, таким образом: Лука, именно в это воскресение, женился, и Черный Георгий с сотнею других приятелей пришел к нему на свадьбу — обедал у него, а потом пошел и зажег турецкий постоялый двор в Орашаце. Узнал об этом и Пореч-Алия, муселим валевский, он взял с собою валевских турок, отправился в местечко Уб, откуда увел всех женщин и детей турецких, которых для безопасности переслал в Валево, а потом ночевал в доме Грмича в Бабиной Луке. По огням бивачным, которые я увидел вдали, догадался я, что, верно, переселяются или бегут. Тогда пошел я в Кутешицу к нашему куму и доброму старейшине, старику Савве Савковичу и нашел его с несколькими кутешинцами на горе, откуда они тоже глядели на огни. Я спросил Савву: «Что нам теперь делать?». Он отвечал: «Что с нами будет, кум протоиерей!» — «А то, что было, будет опять; однако нам надобно всех женщин и детей перевести в леса, что за горою, а сами мы, с ружьями, придем опять на горы, и будем ждать, что Бог даст!».

Уж только помоги нам Бог! - подумал я, если так говорит этот старик, который знает, что такое война!

Я сейчас же послал Живана из Кутешицы в Суводанье к Миличу Кадичу (которого Фочич поставил там головою, и который был тоже булюбашою при Бирчанине); я написал к нему, [2] чтоб он собирал дружину — идти с нами на Пореч-Алию в Валево; то же самое писал и к голове Николаю Грбовичу.

(Я забыл сказать, что турки валевские, сейчас же после казни волостных голов, переселили жен и детей своих в крепости Сокола и Ужицы).

Воротившись домой, а было недалеко, — я послал в окружные деревни: к Раоничу (Арсению) в Лозницу, к Живану в Калинич, к Живке Дабичу, зятю моему, в Яутину, и все эти деревни и несколько других поднялись все поголовно с ружьями на Бранковицкую высоту. Я послал в церковь за знаменем, которое было у нас белое, красное и синее с тремя крестами. Эту хоругвь воткнули мы в землю, и расположились все около нее. Это было 15 февраля 1804 года.

На другой день начали сходиться люди вооруженные из ближних сел, и все с охотою и радостию. Собралось около 700 человек старых и молодых. Я сказал им, что слышал, как Черный Георгий восстал, выжигает селения турецкие, сражается с турками; — многие слышали то же. Я послал за дядей моим, чтоб пришел скорее. «Вот войско, но нам нужен порох, где мы его достанем?» — говорили наши.

Я им сказал, чтоб они только набирали дружины, а о порохе не заботились, — я достану его из Германии. Большая часть главных домохозяев знала про знакомство отца моего с немцами, и была уверена, что немцы мне дадут пороху. На другой день пришел дядя. Он остался с дружиной, а я сейчас отправился искать пороху, и 17 февраля уж был в Забрежье, где остановился обедать. Ко мне явились: Петр Ерич из Зеоке, Исаило Лазич, и поп Леонтий из Уровца. Я сперва не сказал им, что оставил на высоте с дядей Яковом семьсот человек, потому что мне хотелось узнать — думают ли они сами о восстании. Петр Ерич перед этим убил одного турка стекольщика, и я начал его укорять: «Что это ты, Петр, заводишь вражду с турками? Тебе легко: вы здесь у самой Савы, нетрудно вам спастись бегством через реку, а мы далеко: нас турки могут всех перерезать или полонить».

Начали посматривать сердито на меня мои приятели: «Чего хотим мы? Хотим отмстить за нашего голову, а твоего отца». [3]

Я отвечал: «И я сокрушаюсь об моем отце; но что если мы первые восстанем и будем враждовать с турками, а вы уйдете на ту сторону Савы и помиритесь потом с турками?».

Услыхав слова мои, они все опечалились, и так озабоченно смотрели, что я, видя, как эти люди искренни, и как они только и ждали нашего восстания около Валева, чтоб присоединиться к нам, поверил им все: «Могу ли положиться крепко на ваше слово, и все вам сказать?» - спросил я. — «Можно, можно», - отвечали они.

«Так слушайте! Я оставил с дядей Яковом все деревни от Тавнавы до Валева в восстании и собранные в одну дружину в Бранковине; я уж писал к Кедичу и Грбовичу, чтоб они тоже собирали дружины идти на Валево воевать с Пореч-Алием, а я иду за порохом в Немецкую землю».

Услышав это, они запрыгали от радости и кричали весело: «Эх, юнак! Зачем ты нам прежде не сказал, а только пугал нас!».

Тогда мы обняли друг друга еще раз, и поклялись в верности, если начнется война; они условились поднять к моему возвращению всю Посавину.

Оставив их, я сел вечером в лодку с Еладием из Забрежья, и, спустившись по Саве мимо Белграда, ночью доплыли мы до Землина и вошли в парлаторию (приемную комнату). На другой день, рано (18-го февраля 1804 года) явился я к майору Митезару, доброму приятелю отца моего, и мне знакомому, потому что отец, бывало, часто посылал меня к нему. Он увел меня в комнату полковника, чтоб турки не увидали меня (в парлатории). Он спросил меня, что мы делаем? Я отвечал, что как только мы услышали, что Черный Георгий начал зажигать турецкие ханы, мы, с своей стороны, ополчились, чтоб напасть на Пореч-Алию валевского, и я пришел спросить совета, как нам действовать?

«Что мне вам советовать! - сказал майор. - Разве привести ваши семейства на берег Савы? Мы вышлем к ним наши лодки, и всех вас перевезем на наш берег».

Я отвечал, что не только мы — наше племя (родственники) поднялись против турок, но почти половина народа; что впрочем есть мосты на Саве, и чрез нее перейти нетрудно, но: «Вы нам [4] кое-чем помогите; найдите средство доставить нам пороху и зарядов, чтоб мы могли воевать».

На это майор отвечал: «Правительство не может дать вам ни пороха, ни оружия, но постарайтесь найти какого-нибудь купца, который бы тайно продал вам пороху».

Так как я никакого купца не знал, то он назвал мне одного Степана Живковича, который бежал от Даиев из Белграда. По моей просьбе он призвал этого Живковича, которому я сейчас же и поручил достать нам пороху и зарядов, чтоб воевать против турок. На это Живкович отвечал: «Батюшка протоиерей, рад был бы, да денег у меня нет».

Я вынул 9 рушпий (Монета, равняющаяся венецианскому дукату) и сказал, что заплачу ему остальные, когда он доставит мне порох. Столько же выдал я и Янке Зазичу из Скелы (бежавшему от субаши Газия в Землин), который и принес мне девять фунтов пороху.

Митезар говорил мне, что есть тут один турок из приверженцев сына Хаджи-Муста-паши (Дервиш-бега), которого янычары ранили в руку и который бежал от них в Землин; позвали этого турка. Я спросил его: «Держится ли он стороны султана и пойдет ли со мной против янычар? Мы восстали не против султана, но против янычар».

Он отвечал, что он стороны султановой, ранен янычарами, потому и бежал в Землин.

Я, однако, повторил: «Если ты за янычар, не иди со мной, ибо сербы убьют и тебя и меня».

Тогда майор сказал: «Я ручаюсь честью за Деламета: он искренний приверженец султана и точно бежал от янычар».

Тогда мы подали друг другу руку, поцеловались и побратались.

Между тем мне принесли кулек, в котором было до трехсот патронов (зарядов). «Теперь, - сказал майор, - пора вам отсюда».

«А как же пройдем отсюда?» - спросил я.

— Да той же дорогой, которой пришли. «Нет, - отвечал я, - не смею в открытой лодке ехать мимо Белграда; а лучше дайте нам повозку, мы проедем дальше и переправимся у Болевца». [5]

Тут речи майора полились словно водопад: «Разве, — говорит, — я пущу турецких подданных через императорские земли? Добро бы кто другой говорил мне, а не ты, протоиерей, который бывал здесь и знаешь наши законы. Разве ты хочешь, чтоб сняли золото с моей шапки и с темляка моей сабли (Т.е. разжаловали)?».

Я, однако, оставался при своем, — «что, дескать, не смею отправиться водою мимо Белграда, потому что меня турки схватят; а прошу майора пустить меня в карантин, чтобы, выдержав карантин, идти через Яково на Болевцы».

Я просил этого не с тем, чтобы в самом деле держать карантин, а с намерением воспользоваться этим обстоятельством, чтоб обвязать себе голову чалмою, да и пройти через Белград, потому что я знал, с каким нетерпением меня ждали. Майор отвечал сердито, что и это невозможно, и пошел к своему полковнику, оставив меня и нового моего побратима Деламета под навесом перед домом. Воротился майор и сказал мне на ухо: «Ну! Молчите, пока турки не уйдут из парлатории, будет для вас повозка». И в самом деле, мы отправились в телеге на голых досках из Землина в Болевцы, а там переправились в Забрежье. Дорогою мы уговорились с Деламетом, что нам сказать народу, и положили так: я буду говорить народу, а он будет свидетельствовать истину моих слов.

____________

Когда мы приехали и отобедали, пришли ко мне сейчас Петр Ерич, Исаило Лазич и поп Леонтий. Я им показал малое количество пороху и зарядов, которые с собой привез, и сказал, что послал человека в Варадин, откуда достанем пороху, сколько угодно. Они сейчас начали собираться, — и выступило, сколько было людей, около 300 человек; а когда дошли мы до Грабовца, наша партия увеличилась до 500 чел. Тут начал я сказывать свою сказку, чтоб поддержать дух в народе. «Вы все знаете, братцы, что Хаджи-Муста-пашу Даии убили, и что у него был сын Дервиш-бег, которого султан назначил визирем на место отца его; когда Даии убили отца, он выпросил у султана изун и фирман, [6] чтобы собрать войско и отомстить Даиям за отца; ныне султан дал ему изун и фирман, которыми он уполномочен — мстить за отца. Он и прислал теперь через Немецкую землю своего билимбашу, этого Деламета, что здесь теперь с султанским фирманом, по которому имеет право поднять сербов на восстание, а всех угнетателей и субашей загнать в крепости. Когда же наберется довольно войска, Дервиш-бег-Муста-пашич сам придет с пушками и захватит всех Даиев и субашей, освободит пашалык от угнетения и будет визирем вместо отца; а все мы хорошо помним, какое было нам спокойное и привольное житье при Хаджи-Муста-паше» и пр. и пр.

Такие речи я, бывало, беспрестанно повторяю собранному войску, а мой Деламет все кивает головою да поддакивает: «Точно так, батюшка, оно так и есть».

Такая наша с Деламетом политика, или, лучше сказать, выдумка, и есть причина, что во многих повествованиях о том времени вы найдете рассказ, будто бы султан прислал Кара-Георгию фирман на убиение янычар, но это неправда: султан не посылал такого фирмана в начале, не одобрял войны и после, но, чтоб легче подымать народ на восстание, мы потом уж и все говорили: что султан не против нас, а с нами против Даиев. Так говорили мы и людям противной стороны, и они тоже поверили; вот каким образом эта ложь и вкралась в историю.

Когда мы пришли в Грабовац, наши люди хотели непременно сжечь турецкий двор; но подле него был сарай, полный кукурузы, который бы непременно сгорел в пожаре, а нам провиант был очень нужен; с большим трудом удержал я их от поджога. Оттуда пошли мы на ночлег в Любинич. Когда я приехал, наша конница уже успела все там зажечь. Мы пошли ночевать к Весе Велимировичу, главному старшине. Но сам Веса ушел на другой двор и никак не хотел придти к нам в дом. Мы его звали несколько раз, но он не приходил и даже не отвечал. Еле-еле добились его уж к трем часам ночи. Неохотно пришел он, а пришедши, стал спрашивать: «Что это такое? Чего вы хотите?». Я сейчас и начал весело рассказывать ему то же, что другим прежде говорил: как-де сын Хаджи-Муста-паши послал своего бимбашу и т.д. Но это было напрасно — Веса и не слушал, а все спрашивал: «Что это такое, и что это из этого [7] выйдет?». Опять стал я повторять все с начала: «Как султан хочет назначить визирем сына Хаджи-Муста-паши и т.д.». Но Веса о том и знать не хотел, а только опять спросил: «Ах, вы, люди! что вы это вздумали? Чего вы хотите?». Мне надоело все одно и то же проповедовать, и уж поп Леонтий из Уроваца сказал: «Ах, Веса! Что ты кобенишься? Ведь мы знаем, что ты одних мыслей с нами. Видишь ли, как горит хан твоего аги? Стоит нам, уходя отсюда, взять головешку из печки, да раздуть ее под навесом твоего дома, и он у тебя также загорится, а ты иди себе к Даиям».

На это Веса отвечал: «И мне бы того же хотелось, чего и вам, да не знаю что из того выйдет». «Что выйдет, то выйдет!» — вскричал Леонтий, — «Будем воевать! Разве Фочич подумал о том, что выйдет, когда он зарезал наших стариков?». Тогда Веса вызвал меня на двор и повел меня в самое темное место, подальше от дома, остановился и сказал мне шепотом: «Несчастный! Ты думаешь, что войско, которое ты оставил на Бранковинской высоте, стоит там и теперь? Все разошлись по домам, и Яков с трудом успел удержать с собою несколько человек; старейшины же пошли в Валево и повезли Пореч-Алию военные припасы». — «Неужели, Веса?» «Сущая правда, протоиерей!» - отвечал Веса.

Я боялся, чтобы и пришедшие со мною дружинники не услышали этого и сказал: «Веса! Молчи об этом, ни слова никому; а если хоть одному человеку скажешь, божусь, что ты погибнешь!». Потом спросил я: «А где Живан булюбаша, Раонич и Живка Дабич?» — «Разошлись по домам». Я ему повторил, что он будет мне головой отвечать за всякое нескромное слово об этом. Тогда воротился я в дом и сказал Еричу, попу Леонтию и Деламету: «Оставайтесь вы здесь и в окольных деревнях собирайте войска, сколько можете больше; разошлите по деревням, из которых еще не выступали, чтобы приходили скорее; а я между тем съезжу на день, на два, к нагорной дружине, в Бранковину, условиться, когда нам соединиться для похода на Валево». Потом сказал я Деламету, чтобы он продиктовал мне по-турецки письмо, а я стану писать его сербскими буквами, — к Хаджи-Сали-бегу в Сребреницу, чтобы достать от него пороху и свинцу, — потому что и он был против Даиев и при том приятель [8] Хаджи-Муста-паши. Таким образом Деламет говорил мне по-турецки, а я записывал все, что уже мы положили: будто Муста Пашич послал поднимать раию на восстание, чтобы откинуть турок в их крепости, что потом Дервиш-бег сам придет и т.д., и что он шлет поклон Хаджи-бегу, с предложением ему — с своей стороны прислать на помощь султану и султанскому приверженцу воинских снарядов, и т.п. (Это письмо послал я в Сребреницу; Хаджи-бег всему поверил и прислал нам пороху и кремней. Кто-то в истории восстания ошибочно написал, что это было прислано каким-то бегом из Бироча или из Лесковаца).

Сейчас же после написал я письмо и к булюбаше Живану, рассказывая ему подробно о бимбаше, посланном от сына Муста-паши, и объявляя ему, чтобы скорее вел дружину свою в Бабину Луку к Грмичу, где будет его ожидать мой посланный. Потом я поручил моего побратима Деламета Леонтию, Исаилу Лазичу и Еричу, до моего возвращения; сел на коня и поспешил в Бранковину. Я нашел дядю с десятью или пятнадцатью ратниками, не больше. На вопрос мой: «Где же у тебя войско?», он отвечал: «Прах на твое войско! Пришли несколько человек, которые сбили их с толку, и я сам с трудом спасся от них, а они, мошенники, с нашим головой Пейей, пошли отвозить запасы к войску Пореч-Алии и помирились с ним». Хоти это меня и затронуло за живое, однако я сказал ему весело: «Пойди-ка посмотри мою дружину; увидишь, какие львы эти пасовцы (Жители Пасовы), всякий рад умереть за доброе дело, ни один и не думает примириться» и проч.

Я спросил: какие старейшины изменили и расстроили войско? Он всех назвал по имени, и я сейчас же послал по человеку за каждым из них; рано утром они пришли и с ними новый голова Пейя. Я их спросил: боятся ли они Бога, что такие вещи наделали?

Голова Пейя отвечал; «Помилуй, протоиерей, как же будем мы против такой большой силы сражаться? Хоть отец твой и погиб, но не все же твое счастие с ним погибло, остались у тебя друзья, семейство?» и проч. и проч. [9]

Начал я им напевать мою старую песню о том, как им известно, что Даии убили Муста-пашу, и как сын его Дервиш-бег достал от султана фирман, по которому он назначен визирем и как он, на отмщение отца своего, придет с большим войском и с пушками, чтобы прогнать Даиев и управлять пашалыком, на место отца, — а мы-де все знаем, как хорошо нам было при Хаджи-Муста-паше. «Итак, голова Пейя, если ты хочешь быть законным головой, пойди к султанскому приверженцу Деламету; он привез фирман, который защитит нас лучше пушки и ружья и всякого другого оружия; у нас в Любиниче около тысячи человек войска с Петром Еричем, попом Леонтием и Исаилом Лазичем, из Уроваца; с ними султанский посланник Деламет; и Черный Георгий уж везде выжигает турецкие ханы и поднимает народ на восстание, а ты и те старейшины, что не хотят быть заодно с нами, идите в Валево к Пореч-Алии, запирайтесь с ним в крепости; но мы непременно выступим на вас — и вы узнаете, что султан и весь народ посильнее твоего Пореч-Алия!»

Услышав все это, Георгий Крстиноевич, старейшина забрдикский, который пришел с Пейей, сказал: «Слушай, голова Пейя! Если б этот протоиерей сказал мне: Джордже! Ты должен есть мясное по пятницам и средам — я и мясное бы ел в постные дни, а драться с турками стану и подавно!».

(Я эти слова записываю, чтоб вы могли судить, до какой степени сербы строго соблюдали посты).

Тогда голова Пейя отвечал: «Эх! Брат, и я рад; да только чем все это кончится».

«Нечего больше толковать; ты, голова, иди с своими в Валево к Пореч-Алию, и запритесь с ним в крепости, а я пойду в Пасовину, и мы выступим против вас, — или идите сей же час со мною».

Таким образом я склонил их на нашу сторону и все они отправились в Любинич к нашему войску.

С поднятыми горе руками и сердцем благодарил я Бога, что мог остановить это несогласие и опять свить наше гнездо и собирать дружины. [10]

Между тем шабацкие турки, услышав о дружине (То есть о той, которая, было, разошлась), собранной на Высоте, пошли в Валевскую нахию до деревни Белин. Дяди Яков выступил с войском к ним навстречу, и 23-го февраля была стычка, в которой убит с нашей стороны Исаило Лазич из Уровца, а с турецкой стороны их ага Арпаджич-бег. С обеих сторон было довольно раненых. Турки пошли на помощь к Валеву; но Яков, поп Леонтий и Ерич с своей дружиной не отставали от них. Турки к вечеру остановились в Свилеуве, в доме покойного головы Ранка или попа Луки Лазаревича, и начали грабить в деревне; этим воспользовалось наше войско и отрезало их от Валева, став им на пути в этот город. Турки же от двора Ранкина выстроили валы — (загороди), а продовольствие им приносили из деревни, между тем как наши дружины занимали горы Гомилицы. Перестрелка была ежедневная. В это время услышали мы опять о Черном Георгии — что у него были стычки с турками на Дрлупе и на Сибнице, но он не был в переписке с нами, и только по слухам и изустным рассказам знали мы про него, а он — про нас.

Когда новый голова Пейя ушел в низовое войско, начали опять приходить ко мне булюбаши: Живан из Калинича, Арсений Раонич из Лозницы, Василий из Баевца, и приводили с собой ратников. Я их оставил в Пошарах и Ясенице с поручением собирать как можно больше войска и остерегаться, чтоб не допустить Пореч-Алию ударить на наши места, а быть в сношении с головою Грбовичем, с Кедичем и Миливоем, пока я успею съездить за зарядами, которые должны были находиться в Болевце, — ибо те, что прежде привез с собой, я отдал дружинам, остававшимся в Любиниче.

Когда я приехал в Забрежье, Живкович доставил мне только около 64 ок пороху в четырех мешочках таких узеньких, как восковые свечи: я принял их и с большим трудом расплатился, уговорив его, скорее и как можно больше, привести на повозках пороху, потому что у нас его совсем недоставало. Живкович обещался, и ушел; я взял наши мешочки с зарядами, велел нашим людям привязать их за седлами, в виде дорожных плащей, и мы отправились к Валеву. Но когда мы узнали, что турки шабацкие, зворничане, и сербы ядране из Бельины в [11] Свилеуве, мы повернули на Гомилицу, где стояло наше войско и куда пришли уже храбрые гайдуки: Дамьян и Григорий (братья) Недичи из Осечна, Георгий из Острожня, и Дамьян из Кутешицы (все они впоследствии погибли на Чекашине).

25-го февраля оставили мы два мешочка, т.е. 32 ока пороха и несколько свинца дружине, что стояла на горе Гомилице у Свилеува. Дядя сказал им, что турок много, и что он не надеется разбить их, — разве, если пришлю ему еще человек 200 хороших ратников, для того, чтобы, разбив с ними этот турецкий отряд, идти, уже всем вместе, на Валево. Я в самую эту ночь, 26-го февраля, пришел к нашему войску в Грабовац (на один час расстояния от Валева) и сейчас же отрядил более 200 человек с Лукою из Кутишицы, к дяде в Свилеуво. На другой день, 27-го февраля, послал я остальной порох — 46 ок в мешочке, к голове Николаю Грбовичу и его сыну Миловану, чтоб они отдали половину голове Миличу Кедичу. 28-го февраля послал я вызов туркам валевским на переговоры. К нам пришел Сали-спаия, который был писарем отца моего, и еще пять стариков турок. Я им рассказал все то, что говорил нашим людям об Дервиш-беге, Муста-паши сыне, и про фирман; сказал тоже, что бимбаша Дервиш-бега у меня в дружине и т.д. Они всему поверили, потому что я говорил довольно правдоподобные вещи, и эта была для нас тогда лучшая политика, хотя бедный Хаджи-Муста-пашич не знал и не ведал про нас. Я говорил пришедшим туркам: «Выгоните вы сами Пореч-Алию, тогда мы все разойдемся по домам, и останемся в мире с вами, как прежде; а если вы его не прогоните, так вы ожидайте нас; мы придем через 5 дней и сами с ним справимся; но и тогда мы не хотим воевать с вами, мирными, добрыми, и приверженными к султану турками; постарайтесь удалить себя совершенно от него — уйдите в нагорную улицу, где ряды, а мы окружим его двор и постараемся вас не трогать». На это турки: «Эх! Протоиерей ты, батюшка! Уж если раз взойдет войско в город, не станет оно разбирать — кто прав, кто виноват».

Я им отвечал, что без этого быть не может: мы должны иметь в наших руках Пореч-Алию живого или мертвого, если он не спасется бегством, — «а если вы станете его защищать, не взыщите, что и вам достанется». [12]

Во время этих переговоров пришел старый голова Николай Грбович и начал парадировать наше войско перед нами, между тем как Иовица Милутинович сделал знамя из платка, и носил его взад и вперед перед строем. Турки поглядывали на дружину, а Селим-спаия, писарь отца моего, воскликнул: «Аллах, откуда у вас столько войска?».

Я отвечал: «Ведь у тебя на руках книга харача (То есть книга поголовной подати)? Стало быть, ты знаешь, сколько у нас женатых жителей: они все восстали, и старый и малый, а то, что тут видишь — так это только деревни от Словца и до Бранковины, а Грбович стоит с войском особо, и Кедич особо; да еще у нас дружина на Белом Броде, другая на Палеже сторожит дорогу со стороны Белграда, да еще у нас есть войско у Свилеува в Гомилицах, против шабачан и зворничан, которые пошли было на выручку Пореч-Алия к Валеву, да в Свилеуве Яков отрезал их», и т.д.

После всех переговоров сказал я: «Или выгоните сами Пореч-Алию из Валева, или ожидайте нас. Уж там, что Бог даст, но клянусь вам: пять дней мы даем вам сроку, и не будем нападать на Валево, в ожидании, что вы сами выгоните Пореч-Алию; если же через пять дней он еще будет между вами, то пойдем на вас непременно». С тем мы и разошлись. Я воротился с Живаном булюбашой, который был со мной на переговорах; — там мы нашли старого голову. Николая Грбовича, ожидавшего нас; он спросил меня: «Душа моя, когда же выступим мы на Валево, чтоб зажечь его?». Я ему сказал: «Я дал честное слово, что мы в течение пяти дней не будем наступать, и причина такого обещания та, что в Свилеуве много турок, и я послал более 200 ратников к нашим на помощь, с тем, чтобы они разбили турок, а потом соединенными силами мы ударим на Валево».

Выслушав меня, он сказал: «Если б ты, душа моя, не давал обещания, то нынче вечером, мы, как я думал, ударили бы на Валево; но так как ты послал дружину к Свилеуву, и на пять дней заключил перемирие, то отложим это дело, пока не увидим, что будет на Свилеуве; я же, покуда, пойду достать сена и соломы около турецкого сторожевого дома, что на дороге под Валевом; [13] пускай эта собачья вера (Т.е. поклонники Магомета) видит, что мы собираемся жечь их города».

«Пожалуй, голова, делай, как хочешь», - отвечал я, и он уж в темную ночь, ушел к своей дружине в Жубер. Я собрал ратников и сказал тем, которые были из ближних сел: «Сегодня вечером, братцы, заговенье, идите по домам заговеться, а рано утром соберитесь». Со мной осталось до 400 человек — не более — в Грабовце на ночлеге, а я, полагаясь на перемирие, заключенное с турками на пять дней, улегся спать без всякой заботы; вдруг ночью прибежал часовой будить нас с известием, что горит Валево и что слышна частая стрельба. Я встал и выбежал посмотреть; и точно — Валево горело! Я созвал дружину и послал в соседние деревни, чтоб и оттуда скорее собирались ратники.

Тут увидел я, какую сделал ошибку ради заговенья, но с тем вместе не мог понять, кто ударил на Валево и зажег его. Вот (после узнал я) как это было: когда Грбович пошел от нас поздно через Колубару, в темноте ночи наткнулся он на турецкие строения с сеном и соломой, на полчаса расстояния ниже Валева — и все зажег; потом воротился в Жубер к своему войску, и, беззаботно отправив свое заговенье, лег спать; однако Кедич и Миливой с другой стороны Валева (где они стояли), увидев огни и пламя за Валевом, вообразили, что наши дружины уж ударили на Валево и с южной стороны зажгли город; тогда один из них бросился из Враны на сербскую часть города, а другой на турецкую, и зажгли Видрак. Видя это, Пореч-Алия приказал туркам самим зажечь все дома в соседстве его каменной усадьбы, чтобы дать место стрельбе, и таким образом случилось, что в эту ночь все Валево было в пламени. Тут спросил я Живана: «Что нам делать теперь? Вчера вечером обещали мы пять дней сроку до нападения, а наши, не предварив нас, напали и зажгли Валево! Которая же теперь обязанность для нас священнее – сдержать слово, данное туркам, и оставить братьев наших сражаться одних, или покривить душой, быть вероломными, но спешить на помощь к нашим братьям?».

Булюбаша Живан отвечал: «И то и другое не хорошо, но в настоящее время лучше сделаться вероломными, чем изменниками и не идти на помощь своим нуждающимся братьям». [14]

И так мы пошли быстро, все вместе, в темноте, и как пришли в поле под Кличевцем (где теперь выстроена башня), вдруг с Любостинского моста посыпались на нас пули из сотни ружей. Мы, однако, пробились пониже (там потеряли мы убитыми двух добрых ратников из Вронина). Мы зажгли еще несколько домов, заставили турок запереться в большом дворе, окруженном каменною стеною, и почти весь следующий день стреляли в них из ружей. Около ночи я переправился чрез Колубару для совещания с головою Грбовичем и Кедичем о том — что нам делать? Старый голова Грбович говорил: «Эти турки в такой твердыне заперлись, что им, душа моя, без пушек мы никакого вреда не можем сделать, а надобно их окружить и держать в осаде, пока они нам с голоду не сдадутся; да нет у нас брашна! (так называл он порох). Пойди, душа моя, сыщи нам брашен, а я буду эту собачью веру охранять и беречь и ценить их, как они сберегли и оценили моего Алексу и Бирчанина!».

В ту ночь, когда мы сражались в Валеве, видели мы с гор багряное зарево по всему небу над Рудником, который зажгли Кара-Георгий и Янко Катич; это придало еще более духа нашему войску: так точно и они (как сказывал после Катич) видели пламя пожара валевского. Это было в заговение 28-го февраля 1804 года; в тот же самый день и Яков в Свилеуве разбил турок, у которых убито около 270 человек.

В туже ночь (последнего числа февраля 1804 года) приехал я в Забрежье; но там Живковича с порохом не было; я переправился в Болевач, в сторожевой домик (Род каланчи для часовых на австрийском берегу), где вышел ко мне обер-лейтенант кордонной стражи. Он был римского вероисповедания, однако, несмотря на то, исполненный человеколюбия и справедливости. На вопрос его: зачем мы воюем с турками, я рассказал ему, какое угнетение мы терпели, и, несмотря на наши страдания, терпели б еще более; но Даии записали в своих книгах, осудивши на смерть, всех тех, кто в Цесарскую войну были офицерами, капралами и даже солдатами, при том всех главных монахов и священников приговорили к убиению и уже обезглавили отца моего, Алексея Бирчанина, Хаджи-Рувима и всех [15] других в пашалыке, которых только успели захватить. Мы же остальные, составив маленькие отряды, бежали в горы; мало-помалу из отрядов составлялись дружины, а из дружин войско, и теперь мы хотим защищаться; авось султан узнает и пошлет опять доброго визиря управлять нами, ибо мы восстали не на султана, ни даже не на турок, верных ему, но на четырех Даиев и их субашей-угнетателей, и поклялись все погибнуть; пусть лучше самое имя серба забудется на земле, чем нам покориться этим туркам: «Прошу вас, господине, — говорю я, — дайте мне совет: так как уж теперь пролита кровь и дело завязалось не на шутку, то к кому нам обратиться, кто бы подал нам руку помощи, кто бы защитил нас и восстановил бы мир?».

Обер-лейтенант отвечал на это: «Кто же по сю сторону границы для вас важнее и ближе митрополита Стратимировича? Он, так сказать, глава вашего народа и хорош с эрцгерцогом Карлом, а эрцгерцог Карл нынче главный начальник всех войск в нашей империи; — напишите к ним обоим, или в главный штаб в Варадин; просите их — не заступятся ли они за вас». «Господине, — говорю я, — да я не умел бы и своему брату священнику написать письмо, так где мне писать к митрополиту и принцу Карлу?».

«Да знаешь ли настолько грамоту», - продолжал он, - «чтобы можно было разобрать все слова, которые ты напишешь?». Я отвечал, что настолько-то станет у меня уменья, и что я в Сирмии немного учился; что разобрать мое рукописанье не трудно, но что тут ведь нужно разные титулы давать, да употреблять политические названия и речи, которых не знаю, и о которых не имею понятия, как они пишутся.

На это обер-лейтенант сказал: «Эх! Любезный, оставь титулы и политику; если ты станешь им политику писать, и они тебе политикой же будут отвечать, и ты не будешь знать настоящего положения дел; лучше напиши просто, как ты мне говорил, и письмо дай мне, я его перешлю». Однако напрасно он говорил мне, я не смел отважиться на такой шаг. Я воротился в Забрежье, сказав, что пойду ожидать Живковича и на другой день переправлюсь опять чрез реку в сторожевой домик. В эту ночь пришло ко мне письмо от Грбовича и от наших булюбашей с известием, что в ту ночь, как я уехал, турки бежали [16] из Валева; дядя Яков, с своей стороны, ко мне писал, что турки разбиты в Свилеуве и много у них убитых, и чтобы я непременно, как можно скорее, и больше привез к нему пороху, чтобы идти на Шабац.

С этими радостными вестями пришел я опять в болевачский сторожевой домик. Лейтенант и поп Яков, приходский священник болевачский, приехали ко мне туда же в повозке; я начал им хвастаться, и говорить, как турки ночью бежали из Валева, как их мой дядя, Яков, с своей дружиной разбил в Свилеуве; рассказал, что на месте оставили турки убитыми около 270 человек, а что остальные раненые в беспорядке бежали в Шабац; я рассказал им также, как в ту ночь, когда мы жгли Валево, видно было зарево и пламя над Рудником, и полагаем, что Черный Георгий взял город и т.д.

Тут лейтенант заметил: «Да вы, должно быть, имеете довольно войска, и войско хорошее, — что могли в трех местах вдруг разбить турецкие силы, которые мы знаем, каковы!».

Я отвечал, что войска у нас достаточно, и что в храбрости мы туркам не уступим, — «дайте нам только пороху, ружей и пушек, да хороших офицеров, так мы турок и из крепостей выгоним», и т.д.

Лейтенант повторил: « Напишите же тем двум, о которых я тебе вчера говорил».

Я крепко задумался: не знал я, не написал ли уже Черный Георгий к кому-нибудь; я с своей стороны мог написать другое, и этим испортить его дела и намерения. Я спросил лейтенанта: не было ли послано чрез австрийскую границу какое-нибудь письмо от Черного Георгия, или от кого-нибудь другого, к кому бы то ни было? Он отвечал: «Как скоро дошли до нас слухи, что Черный Георгий и вы собираете войско, я тотчас же приехал на линию и знал бы непременно, если б хоть какое-нибудь письмо на наш берег было послано: не было никакого письма». Тогда сказал я: «Уж если вы, господине, мне советуете и уполномочиваете меня поступить таким образом, и если до сих пор не было получено писем от Черного Георгия, то я, пожалуй, решился бы написать кое-как, но нет у меня здесь ни чернил, ни пера, ни бумаги». [17]

Тут он обратился к священнику и сказал: «Иди, отче Яков, принеси ему, что нужно для письма».

Поп Яков побежал к карете и принес мне чернилицу, перо и четыре листа бумаги. Я отправился назад в Забрежье, в дом Пантелеймона Ружичича, и стал писать на маленьком стуле, стоя на коленях; это было ночью; Пантелеймон держал предо мною свечку; и писал, как умел, и написал два письма: одно митрополиту Стратимировичу, а другое, точно не припомню теперь кому, принцу ли Карлу, или в главный штаб; и о том, и о другом говорил мне лейтенант, но теперь уж забыл, к кому именно я писал. Как умел, описал я угнетения, которые терпели мы от янычар, и прибавил, что мы бы, однако, терпели и дольше, если б они не записали в своих книгах, как обреченных на смерть, всех тех, кто служили офицерами, капралами и даже простыми рядовыми в волонтерах и воевали на стороне австрийцев против турок, в кампанию 1788 года; я рассказал, каким образом они уже начали приводить в исполнение этот приговор, и перерезали голов и старейшин в Валевской нахии, и в других местах всех главных жителей, которых только успели захватить; как мы, младшие, в ужасе спасались от смерти, в единственных наших убежищах — лесах; как там из нас набралось войско, и мы поклялись умереть от первого до последнего. «Мы думаем, — писал я, — что пусть лучше самое имя сербское пропадет, чем нам подчиняться опять нашим тиранам; и потому просим, чтобы империя Австрийская подала нам руку помощи и сыскала бы какие угодно средства спасти невинный народ от окончательной гибели», и проч. Вместе с тем я просил, чтоб дали нам снаряды, пушки и офицеров. Теперь я улыбаюсь при воспоминании о том, как я тогда думал и писал: например, кончил я письмо тем, «что если не будет другой помощи, то чтобы он (цесарь) возвратил нам столько же войска, сколько служило ему наших фрейкорцев», как будто дело шло о возвращении какого-нибудь займа. Это письмо подписано было последнего числа февраля или первого марта 1804 года, но которого числа именно — я забыл.

На другой день я отнес письмо в сторожевой домик; ко мне пришли лейтенант и поп Яков и принесли с собою красного сургуча, при чем я и прочел им мое бедное, простое прошение. [18] Лейтенант, выслушав, сказал: «Вот так хорошо, просто по-сербски! Они поймут все; а если б ты захотел хитро и дипломатически к ним писать, они бы и тебе отвечали дипломатически, и вы не знали бы, в каких вы отношениях».

Мы запечатали письмо, и он взял его с собою для отправления. Между тем пришли люди от дяди и спрашивали: «Где же порох? Войско уж давно готово идти на Шабац». Я все ожидал Живковича, и не ног дождаться; однако дядя Яков выступил на Шабац, занял сербскую часть города, выжег несколько турецких домов, а турок загнал в крепость. Это было в начале марта.

Наконец явился Живкович с зарядами, которые стоили 600 гульденов серебром, и не выдавал их без денег, а денег-то у меня не было; вот была мука-то и печаль! Почти двое суток терзался я, бегая по селам и деревням, в надежде собрать хоть несколько пар (Пара – мелкая турецкая монета; 40 пар составляют пиастр), но те, которые бы могли дать мне взаймы, все ушли в войско; ни одного из них не было дома. К счастию, в это время Бранко Ашкович и Михаило Теодорович пригнали к перевозу Забрежскому 300 откормленных кабанов. Бранко же и Михаило были участниками в торговле пополам с моим дядей. Вспомнил я это; слава Богу, — думаю, — вот и деньги! Я обратился к обоим торговцам, чтобы они дали вексель на Хаджи-Баича в Митровце, для выдачи 300 гульденов Живковичу. Но они чуть не выцарапали мне глаз: «Что ты, что ты, опомнись, протоиерей, говорили они: зачем нам лезть в долги? Не сегодня-завтра придется, может быть, бежать в Сирмию; да если будем еще в долгах, то чем станем кормиться», и т.д.

Вот для меня беда горшая! Войско пошло на Шабац, а зарядов нет, и денег нет, все беда на беду! Целый день умолял я их дать вексель, а они и слышать не хотят. Наконец спросил я их: «Да Яков товарищ ли в вашей торговой компании?». «Так точно», - отвечали они. «Хорошо, — продолжал я, — так я же сам Яков», (ибо у нас был один дом, т.е. мы жили и вели дела нераздельно; он меня замещал в делах, а я его), да и прибавил: «Отделите же моих сто кабанов, я их отдам в уплату за заряды». Но увидев, что они и тут упрямятся, я [19] закричал моим ратникам: «Пойдите, выберите сотню моих кабанов и гоните их на переправу». Пошли наши ратники, вооруженные, гнать кабанов к реке; но когда Бранко и Михаило увидели, что я с ними не намерен шутить, то дали мне карандашом написанный (а чернилицы не было со мной) вексель на Хаджи-Баича для уплаты 300 гульденов Живковичу; я сейчас же перешел через Саву и отдал Степану Живковичу, и от него принял заряды: много пороха, довольно большое количество свинца и два мешка готовых патронов.

В это время пришел из Раниловича Радое Трнавац и обрадовался, увидев, что мы нашли заряды и человека, который будет нам доставать их; я отдал два мешка патронов Радою; он их отнес в свою дружину, а порох и свинец взял я с собою в Шабац, чтоб там можно нам было отливать пули и делать патроны для продолжения войны с турками. Это было в марте, кажется около 10-го числа — может быть, немного ранее или немного позже 10-го. Степан Живкович, при продаже нам зарядов, брал тридцать процентов барыша, но уж Бог с ним! И это продолжалось до тех пор, как некто Дмитрий Пулевич начал тоже нам приносить разные снаряды. Он отправился и в Новый Сад (Нейзац), где покойный владыко Иованович Новосадский дал ему для нас одну чугунную пушку, длиною более фута, которая принадлежала церкви (или стояла у церкви); Пулевич тайно отдал ее исправить в Варадине, где из нее сделали прекрасную пушку, и потом тайно же переправил чрез реку, у Кленка, пушку эту, снаряды и артиллериста, немца, Матвея. Достали мы пушку! Теперь, думали мы, кто сильнее нас, сербов! Войску нашему мы говорили, что нам прислал ее цесарь из Вены, но что надобно хранить это в тайне, и чтоб никто не смел об этом рассказывать; народ все более уверялся, что мы были во всем согласны и имели сношении с немцами, и что скоро придет войско к нам на помощь. И так начали мы нашей единственной пушкой громить крепость, а владыко Иованович дал Пулевичу еще такую же небольшую пушку, которую Пулевич также исправил в Варадине.

Около последних дней марта получили мы ответ из главного штаба варадинского на мои письма, в которых я из Забрежья просил о помощи. Ныне не могу всего письма припомнить, но [20] помню только, что по высочайшему повелению главный штаб объявил нам, что австрийский двор в самых приятельских отношениях с Оттоманскою Портою и, следовательно, ни в чем никакой помощи оказать нам не может, но устроит так, чтоб нас и турецких Даиев созвать на переговоры для примирения.

Мне кажется, что письмо было от 20-го марта, т.е. по римскому стилю.

Я взял это письмо, позвал дядю Якова, Дмитрия Миличанца (торговца), Кою из Свилеува и еще двух человек, прочел им письмо, и заклинал их не говорить никому, что немцы не будут нам помогать, но все повторять по-прежнему, что немцы будут к нам с войском, что будут у нас пушки, чтоб народ не оробел. Между тем стали доходить слухи, что владыко Леонтий выходил к Черному Георгию и, по приказанию Даиев, предлагал ему сто мешков с деньгами и позволение перевезти все свое имущество в Немецкую землю, только бы он перестал воевать. Спустя несколько времени, стали разглашать, что Черный Георгий смирился. Мы очень боялись, чтобы в этом не было доли правды. В то самое время, как мы обстреливали Шабац с своей пушкой, написал нам то же самое, что из главного штаба, и митрополит Стратимирович, причем всем нам советовал (а мне в особенности) в нашем предприятии всегда иметь в виду, что мы подданные турецкие и по окончании войны опять-таки будем турецкими подданными, и потому, как можно больше беречь людей, чтоб не было кровопролития без нужды, и чтоб мы особенно остерегались бесчестить турецкие мечети, гаремы, гробницы; одним словом, чтобы мы уважали и не трогали всего того, что турки почитают святыней, дабы не раздражить мирных и честных турок и самого султана.

По получении письма, я взял 18 ратников, и отправился на свидание к Черному Георгию, намереваясь ему прочесть письмо, уговориться с ним в том, чтобы он не вздумал мириться, — и согласиться с ним в общем плане действий. (В это же время Черный Георгий послал было с своей стороны Павла Поповича узнать, что мы на севере делаем, — в самом ли деле осаждаем Шабац и откуда у нас пушка). Приехали мы в Орашац Крагуевацкий — на горе встретили голову Симу Марковича, и Феодосия, орашацкого голову. Сказавши друг другу о себе, и так как они меня знали по моему отцу, то мы слезли с лошадей и [21] посидели вместе в поле. Они спросили меня — что ты делаешь на севере? Я отвечал, что мы осаждаем Шабац, и что у нас уж есть одна пушка, что я еду к Черному Георгию, с намерением уговориться с ним для составления общего плана действий, ибо слышим, что он там сражается с турками, а мы на севере не имеем с ним никаких сношений. Сверх того, — прибавил я, — еще со мною есть письма, которые я должен ему сообщить, чтобы отправить на них ответ. Эти письма я прочел им. А Феодосий голова сказал тут: «Батюшка, как ты отвечал прежде, так отпиши и теперь; ведь Черный Георгий не умеет писать, и писаря нет у него; он только умеет сражаться с турками, а ты воротись домой». Я отвечал: «Во что бы то ни стало, и должен найти Черного Георгия». «Ты дорог наших не знаешь, — говорит мне голова Сима, - можешь попасться к туркам; там везде турки рыскают».

Увидев однако, что не могут уговорить меня воротиться, они просили меня удалить всех моих людей, сами своих тоже удалили, и тогда искренно признались, что третьего дня ударили на Ягодину, не зная, что Кучук-Алия пришел туда с кирджалиями; что турки одержали верх, что сербы принуждены были оставить Ягодину, и Черный Георгий отправился на ту сторону собирать войско, — и что они шли теперь на вербовку, чтоб потом опять через несколько дней соединиться с Георгием. Потому-то они и старались отклонить меня тем, что не знают, где Черный Георгий.

Воротились мы все вместе к Клештевице и там переночевали. Я в ту ночь переписал письма, и дал им копии, для передачи Черному Георгию; после этого я воротился в Шабац. Этот Кучук-Алия, четвертый Даия, увидев, что не может примириться с сербами, подкупил большими деньгами одного голову, Максима из Губереважа, который провел его проселочной дорогой до Вербицы, где Черный Георгий и Катич (Янко) ночевали в хане, с сотнею ратников, и когда увидели войско в поле, подумали что это наши, не воображая, что турки могут прийти с этой стороны. Кучук-Алия напал на них врасплох, хотя у него не много больше войска было и у самого. Черный Георгий, с своими ратниками, с великим трудом, сражаясь, пробился, и ушел в горы, а Кучук-Алия захватил красный тюрак (Турецкая верхняя одежда с рукавами, вроде кафтана.) Черного Георгия, [22] унес с собой в Крагуевац и сказал: «Раия! Я убил Черного Георгия и вот его тюрак». Ему поверили и стали приносить продовольствие; он пошел к Ягодине и к Нишу (Ниссе), собрал кирджалиев, которых привел в Ягодину; а наши, не зная, что там Кучук-Алия с кирджалиями, напали на Ягодину и были разбиты. Отбив наших от Ягодины, Кучук-Алия повернул к Белграду, но Вася Чаретич ожидал его у Белого Потока около Овале, и после схватки, отрубив голов сотню, отнял много лошадей и другой добычи. Черный Георгий потом вторично пошел с войском на Ягодину и очистил ее от неприятеля. После, когда мы с войском пришли под Белград, привели к нам чрез Топчидер, в лагерь, того Максима волостного голову, что был проводником Кучук-Алии, и Катич Янко всего его изрезал ножом.

Между тем мы продолжали осаждать Шабац Валевской дружиной, Шабацской, Тавнавской и Пасавинской. В Тавнавской дружине предводительствовал голова Станко из бошняков, а в Пасавинской – голова Федор из Жабара; в Шабацской — некто Остая Спуж, отличный человек. Мачване (Жители Мачвы) тяжелые люди на войне. Только один Андрей Витомирович из Дреновца и Остая Спуж держались с нами, с небольшим числом ратников, а Георгий Тюрчия ходил по Мачве и около Цера, и редко приходил в Шабац на сражение. В апреле месяце разнесся слух, что Паша Видаич и Мула Ножина собрали войско, пришли в Лешницу, и хотят идти на выручку Мусаги в Шабце. Мы приказали голове мачванскому Михаилу и Тюрчию собрать все свои дружины под Цером и ждать, пока придут наши дружины, а потом ударить вместе на турок. Дядя мой Яков отобрал около 400 ратников валевских, и из Тавнавы Шабацской увел их в Чаканин монастырь, где застал только Тюрчию с несколькими ратниками, а об голове Михайле не было ни слуху, ни духу. Яков хотел около монастыря сделать засаду, потом начать сражение с турками и заманить их туда, но Недичи не согласились, а пошли дальше к Лешнице и вступили в бой, между тем как Тюрчия, не сражаясь, ушел в Цер. Турки же лешничане, знакомые с местностью, провели свое войско проселочными дорогами с фланга, [23] и совершенно окружили наших; весь день сражались тут храбрейшие и славнейшие гайдуки, между прочими и оба Недича; около вечера не достало у них зарядов: турки в это самое время сделали приступ, а наши отбивали их ружейными прикладами и резались ножами. Однако многочисленность турок взяла верх, и почти все наши были переранены и перебиты. Дядя мой Яков с трудом пробился сквозь неприятеля с горстью людей, большею частию тяжело раненых. Это сражение было накануне Вербного Воскресенья, в Лазареву Субботу, 18 апреля 1804 года.

А что же я делал в Шабце, пока дядя ушел на Север и бился с турками?

Мы часто ходили, по своим делам, в Кленачский сторожевой дом; туда же и шабацские турки приходили покупать, что нм было нужно. Этим туркам мы постоянно говорили: «Охота вам выдерживать осаду за партию Фочича Мусаги и его субашей; прогоните их из крепости, так мы с вами будем жить в дружбе, как прежде: иначе ведь и вы с ними сгорите, когда мы зажжем крепость». Шабчане и сказали наконец Мусаге: «Выходи ты из крепости, чтоб за тебя мы не пострадали: не то мы, все шабчане, решились высыпать толпою в поле и передаться раие».

Я часто бывал в Кленаке, куда приходили и австрийский полковник Стапчевич и капитан Коста (Константин) Иованович. Они были нам хорошие приятели, и тоже советовали туркам выгнать Фочича. Наконец шабчане и Мусага уговорились, и в сторожевом домике написали мы капитуляцию: что Мусаге позволено будет с своими приверженцами выйти из крепости и отправиться в Белград, а с шабчанами мы будем жить в мире, по прежнему, положили этому быть через день, рано утром. Мусага хотел было перейти в Боснию, но мы не согласились, и позволили ему самому перебраться в Белград, а гарем и детей послать в Боснию. Уполномоченные Мусаги подписали эти условия, и полковник тоже приложил руку, как свидетель; полковник даже обещал дать лодки, чтоб перевезти Мусагин гарем до Горчки, и провожатых для Мусаги от Кленка, вниз по Саве до Землина и Белграда. Тут турки спросили: «Где же Яков? Что он не подписывается?». Я им отвечал, что все равно; но впрочем, если им угодно, то Яков на другой день явится. [24]

В то же время я сказал шабчанам, что их войско стоит в Лешнице, что они и сами знали; а наше — против них, и поэтому могло произойти сражение: «Итак, — говорил я — дайте двоих турок из ваших: пусть идут они и объявят, что так, как мы с вами помирились, и Мусага вышел из крепости, то пусть Боснийское войско возвратится к своим границам, чтоб не заводить опять вражды между нами». Они выбрали Ходжу и еще одного старого шабчанина, а я дал двоих ратников им в проводники до турецкого лагеря, написав дяде Якову, чтоб он приехал к нам, в ту же ночь, причем я уведомил его, зачем именно. Они отправились за два часа до ночи (в сумерки), в тот самый день, как наши были разбиты, в Лазареву Субботу, 18 апреля. Около четырех или пяти часов ночи вдруг явился дядя. Я дивился, как могло дойти к нему мое письмо, или каким образом пришел он прежде получения моего письма, и спросил у него: «Как это так скоро ты приехал?» «Эх, ты!» - отвечал он, — «скоро шел я, так скоро и дошел». Я спросил: получил ли он мое письмо? — он отвечал, что не получал, но рассказал, каким образом они были разбиты наголову. Я с своей стороны рассказал ему капитуляцию, по которой Мусага с своими тремястами субашей должен был на другой день выйти из крепости. Обрадовался дядя. Мы устроили стражу около Шабца, чтоб не могли дойти до Мусаги известия, что в Лешнице разбито наше войско.

На другой день рано пошли мы в Клепак, и Мусага с своими ратниками (около трехсот человек) вышел из крепости; граничары проводили его вниз по Саве до Землина и в Белград. Это было около 20 апреля. Две немецкие лодки, назначенные для Мусаги, поплыли вверх Савы до Горчка; но одна из них, с его домашним скарбом, потонула со всем грузом.

Между тем, когда мои два турка, посланные из Шабца, пришли в Лешницу к войску, босняки бросились на них и начали их бранить и грозиться, что зарежут их, за то, что они Мусагу отпустили и послушались сербов. Мы разбили их войско здесь, — говорили босняки; — и завтра пришли бы в Шабац, чтоб и там разбить их.

Но они успели воротиться только в то самое время, когда Мусага выступил из последних укреплений, а мы уже вступили в крепость, [25] где дружески здоровались с шабчанами, называя спагий — спагиями, ефендиев — ефендиями, как прежде, и потом воротились на свои квартиры, чтобы распорядиться роспуском войска по домам. Мы назначили оставаться в крепости, со стороны сербов, Павлу из Вукалы с 20-ю ратниками, пока установится прежний порядок, и народу можно будет свободно приходить для торговли с турками.

Между тем пришло ко мне письмо от Черного Георгия, который звал меня в назначенный день в Остружницу; дядя остался для распоряжений, а я поехал в Остружницу. Когда я прибыл туда, Черный Георгий объявил мне, что нас зовут в Землин, где будет варадинский генерал и уполномоченные от Даиев, чтобы мирить нас. Мы приготовили 9-ть пунктов условий, которые должны были вытребовать от Даиев, и без которых не соглашались принимать мира (эти пункты найдете в моих письмах). Нам выслали карантинную повозку; в нее сели Черный Георгий, Катич Янко, я с Антонием Плякичем и ратником Кара-Георгия, и приехали в Землин, к генералу, в сад. Генерал сидел с левой стороны и с ним довольно большое число офицеров; с правой стороны сидели турки в ряд — человек десять или двенадцать; нам троим подали три стула в верху стола. Антоний Плякич, следуя наставлению, данному мною дорогой, стал с своей длинной винтовкой за Черным Георгием, а он был молодец собой и одет в красивое платье.

Генерал Жене спросил, зачем мы сражаемся с турками?

На это мы отвечали по порядку: об угнетениях, перенесенных нами, о насильственной смерти наших старшин, Алексея, Бирчанина, Петра из Тюприи, Хаджи-Руфима, и перечислили всех других, которых хорошо знали, прибавив, — «что они хотят перерезать и всех лучших людей наших, и оставить в живых только малых детей», и т.д.

Со стороны турок два мухасила (Т.е. чиновники по гражданской, финансовой части) сказали: «Что было, то было; вперед аги не станут так поступать».

На это Катич сказал: «И точно не станут! Сидите же вы спокойно; вы султанские мухасилы, а мы восстали не против султана и не против его служителей, а против Даиев, с которыми хотим померяться оружием». [26]

Тогда генерал Жене спросил: «Чего же требуете вы от турок, и чего турки хотят от вас? Мой Двор назначил меня мирить вас».

Мы прочли 9 пунктов, из коих первый заключал в себе требования, чтобы в Белграде не терпеть четырех Даиев и их субашей. (Прочие пункты вы найдете в моих бумагах и письмах того времени).

Из наших требований турки принимали только некоторые; генерал прибавлял, с своей стороны, чтоб как-нибудь согласить нас на мировую, и много было споров с обеих сторон; впрочем, со стороны турок менее, ибо они стыдились и убеждены были в своей вине. Бедный генерал склонялся иногда немножко и в пользу турок, и всячески старался согласить нас и восстановить мир, до той поры, как мы увидели, в самом жару спора, что в Топчидере (на том берегу) дым подымается. Вскочил Катич и вне себя вскричал: «Ну, хорошо, господа! Вы созвали нас сюда, через Саву, от имени вашего и императорского, а на нашем берегу Даии выжигают наши дома и берут в полон наши беззащитные семейства, как волки – овец без пастыря!» (Многие полагают, что некто Ачар Долинац из Остружницы нарочно поджог 10 пустых покрытых соломой домов на горе Топчидерской, в которых прежде жили болгары, но уже выселились. Думают, что он потому сделал пожар, чтобы Кара-Георгию дать возможность прекратить переговоры в Землине и не заключать мира.) Генерал встал с места, увидел дым, который десятью столбами упирался в небо; поворотившись к туркам, он сердито закричал: «Вы мятежники! Вы бунтовщики против своего государя! Вы убили вашего визиря, вы перерезали сербских старейшин! Теперь император послал меня посредником для заключения мира, а вы в глазах императора, лицо которого я представляю здесь, выжигаете и убиваете беззащитных!» и т.д.

Турки все кричали только: «Вала! Никто от нас не ходил во Врачар! Вала била (клянемся), это сделано не нашими».

Тут вскочил Катич и кинулся между сидячими немцами и турками, как сумасшедший; казалось, что из уст его сверкала молния. Бедный командир-генерал не знал, куда деваться — с одной стороны боялся, чтоб Янко кого-нибудь из них не тронул, и [27] тогда пришлось бы им всем отправиться в карантин, а с другой стороны еще больше опасался, чтоб в своем бешенстве Янко не начал бой с турками; он все уговаривал его: «Тише, Янко! Тише, Янко!».

«Я притихну теперь, господин, я притихну», - кричал Катич - «ведь я здесь, на другом берегу Савы, да еще обманом; меня сюда заманили изменой, но повстречаемся завтра на Врачаре!». Повернувшись к туркам, он продолжал: «Слушайте, даиевские и султанские турки! Пойдите, скажите этому подлецу Кучук-Алии, завтра рано утром пускай выйдет он на Дедину гору, или во Врачар, куда он хочет; ему коня — мне коня; ему пистолет — мне пистолет; ему копье — мне копье; ему саблю — и мне саблю! Пускай он выбирает какое угодно оружие и выйдет со мной на поединок, а беззащитных наших людей пусть оставит в покое».

Встал и Черный Георгий, и сказал командующему Жене: «Господин! Извините нас за труд ваш и приезд к нам, но миру не бывать; и отныне услышите и увидите только войну — прощайте!». Катич еще раз поворотился к туркам и сказал по-турецки: «Еще раз говорю вам: скажите подлецу этому Кучук-Алии, что ему велено передать от Катича Янка из Рогача вот что: если, дескать, он не баба, то завтра, рано утром, пусть он выходит на смертный бой со мною».

После всего этого мы сели в повозку и уехали; приехав в Остружницу, мы уговорились, чтоб Черный Георгий и Катич пошли набирать войско, а я должен был воротиться в наш край, с тем, чтобы к 9 мая, именно к Святителю Николаю, всем собраться в Топчидер (все это было на нашей Страстной неделе, перед Светлым Христовым Воскресением).

Воротившись в Бранковину, я передал моему дяде наш план. Мы тотчас же послали за головою Грбовичем и за Кедичем, чтоб они взяли с собой из каждой деревни по 4 и 5 человек из стариков и пришли бы на Рельино поле, на сходку для совещания: кому идти на Врачар, кого оставить на страже для охранения границ нахии, и кого оставить для наблюдения за тишиною и порядком в самой нахии, во время нашего отсутствия. Когда сходка собралась, мы на ней уговорились так: мы пойдем на Врачар, Кедич будет охранять нахию со стороны Сокола, а Грбович со стороны Ужицы, но каждый из них отделит некоторое число [28] войска к нашему отряду, и в главе своих ратников пойдет Милован, сын Николая Грбовича. Со стороны Шабца мы были спокойны, ибо, по изгнании Мусаги, мы оставили своего волостного голову при кадии и дали друг другу твердое обещание, чтобы ни в чем не бояться, ни им нас, ни нам их. Нужно было тоже поставить управу и суд для народа. У меня была Кормчая Книга, и я читал законы Юстиниановы, и знал о строгости Моисея к евреям; я и выписал несколько параграфов из Кормчей Книги. Здесь пересчитаю несколько из сих судебных постановлений:

1) Кто убьет человека, да будет казнен смертью, и тело его да будет положено на колесо.

2) Если кто силою увезет девушку (как это случалось иногда, особенно во время мятежей, когда суды бывали в расстройстве), в таком случае жениха, кума (Дружка), и старого свата (Посаженный отец) должно сквозь строй прогнать, а других сообщников сеч розгами.

3) Кто украдет ягненка, поросенка, коня или вола, с того взыскать пеню денежную, вдвое против цены украденной вещи, а похитителя сечь розгами.

4) Кто отлучится из войска без позволения, того прогнать сквозь строй.

5) Кто бежит с караула, того расстрелять.

6) Кто преступит клятву или лжесвидетельствует, с того взыскать все расходы и весь ущерб от его лжесвидетельства, его же наказать розгами и огласить лжецом, которому никто и никогда впредь да не верит.

7) Кто во время ссоры или перебранки схватится за оружие (так как это некоторым образом начало убийства), того прогнать сквозь строй. И так далее, — 14 или 15 пунктов.

На сходке мы объявили, что мы идем всякий с своей стороны с войском, нахия остается без старейшин и суда, а народу, который остается дома, суды необходимы: то пускай сходка выберет двух честных людей, которые бы оставались в Кличевце, в бывшем немецком укреплении, выше Валева.

Собранный миром народ закричал: «Вы старейшины, выбирайте и назовите нам, увидим мы, кого вы считаете способными». [29]

Мы представили миру Петра Читака из Мушича, Грбовичевской волости, и Иована Рабаса, из деревни Рабаса. Всем миром одобрены были они, как честные и справедливые старшины, и положено было дать им власть судить.

Тогда я всему миру прочел те законы, которые составил по Кормчей Книге, как судили древние цари, и спросил: «Согласен ли мир принять их и приказать судить по ним?». Выслушав каждый пункт, особо, все единогласно кричали: «Так! Так да судить нас, чтоб не было ни угнетения, ни лицеприятия».

Мы передали эти писаные законы Читаку, а двух пандуров послали в Кличевац, чтоб там выстроили хижины, в которых должны были поселиться выборные и чинить суд и расправу; а то, чего не могли решить они, должны были посылать к нам на Врачар, в лагерь. Они должны были взять к себе одного из священников Бранковинской церкви (там было их несколько), чтобы поставить временную церковь или хоть часовню, в которой бы отправляли божественную службу и молились за воинство.

6-го мая выступили: я, дядя Яков, Живко Дабич, голова Пейя и довольно большое число выборных ратников. Дошедши до Уровца, нашли все наше войско в ожидании нас. К нам пристали из Шабца Остоя Спуж, Андрей Витомирович из Дреновца, каждый с несколькими ратниками; попа Луку мы послали назад, на переправы, с поручением дождаться второй пушки из Варадина, которую подарил нам владыко Новосадский (а Пулевич в это время исправлял и чинил ее), и когда получит пушку, то привез бы ее на Врачар. В Палеже перевезли мы войско. Кара-Георгий, за день перед тем, привел Крагуевацкую и Рудицкую дружину, оставил их подле Топчидера, а сам отправился в сборное место, в Дубоко (ибо все жители деревень, в окрестности Белграда, бежали в Немецкую землю, через Саву, против Дубока) и позвал Якова туда обедать. Яков пошел. Я же переправлял войско в пушку; ратники пели и шли очень весело. Но когда господарь (начальник) Черный Георгий пришел к нам и обошел ряды войска, здороваясь и говоря: «Добро пожаловали, братцы»; когда его увидели и услышали его речи: «Добро пожаловали, братья мои, сербские соколы!» — верьте, дети, что все без исключения ратники запели с одушевлением, а многие старики проливали слезы радости, что дожили до этого дня, и по всему Дубоку, казалось, что [30] не только воины пели, но что и самый лес, и каждый лист на каждом дереве получил человеческий голос и пел вместе с нами. С такими песнями пришли мы на ночлег в Остружницу, 8-го мая.

Турки увидели из Белграда, как войско (Крагуевацское и Рудницское) пришло в Топчидер; они и вышли на наших, конницей и пехотой; наши пошли навстречу через Топчидер, и началась свалка; но турок было много и они наших отбили до Топчидера: тут утонуло более 17 рудничан, тела которых мы после нашли и вытащили, когда уж раскинули там свой лагерь; а около 20 человек затворились у паши в доме. Это был двухэтажный дом (с прудом под террасою), куда визирь летом приезжал на теферич; он стоял там, где первый большой фонтан, по дороге из Белграда в Печ.

Уже в сумерки пришли мы с нашей дружиной из Жаркова, и слышим, где-то стреляют из ружей, а к Черному Георгию бежит ратник и говорит: «Ударили на нас турки в большом числе; наши дерутся, но в великом смятении». Господарь Георгий только закричал: «Скачите конные, да и пешие прибавьте шагу!», потом сел на своего гнедого коня и поскакал. Вся дружина побежала за ним, — побежал было и я, но немец Матвей (артиллерист) закричал мне вслед: «Помилуйте, господин протоиерей, пушка остается без людей — куда же мне деваться теперь с пушкой?». Я с трудом остановил Еремию из Казличича, и Захария из Кутешицы, и сам остался тоже при пушке; но мы не смели перевезти ее за войском через мост, потому что не знали местоположения и решились повернуть с поля к лесу. Сперва выехали мы вперед верхами, и увидели с горы, что я верно попал на местность, прямо перед турками. Мы пушку поспешили привезти туда — на середину спуска с горы, около того места, где впоследствии князь Милош выстроил дом и овчарню. Турецкая конница между тем заняла все поле перед домом паши (поле это было все засеяно пшеницей), пехота же окружила и обстреливала дом, в котором защищались Плякич, наш ратник Павел, и поп Сретен, да еще около 15 человек. Турки уж вломились в одну комнату и зажгли ее, так что дом горел с одного края, пока наше войско шло через Топчидер к ним на выручку, — но шло медленно, потому что надобно было переходить через плотины. [31] Зарядили мы пушку, артиллерист и я, но вышла другая беда, и мы не знали, что нам делать? Пушка-то наведена была так, что она должна была прямо стрелять в наше войско. Нечем было нам вырыть землю, чтоб опустить казенную часть пушки и поворотить ее на турок. Но нужда научит уму-разуму. Побежали мы по сторонам, искать, не попадется ли что пригодное, и, действительно, нашли два большие камня, которые и подвинули под лафет, подняли пушку и прямо навели ее на турецкую конницу. Выстрелил артиллерист и попал в одну белую лошадь, ибо турецкие всадники стояли густо, как лес. Услышав пушечный выстрел, наши ратники отшатнулись назад; но потом закричали: «Наша пушка — это наша пушка!», и опять устремились вперед, а турецкая конница рассеялась. Между тем мы опять зарядили пушку, и ядро на этот раз упало в середину пехоты, которая окружала дом; тогда и пехота рассыпалась и побежала за гору, наше войско быстро за ними погналось (а на этой горе пшеница уж колосилась). Говорят, что Кара-Георгий кричал: «Не ходите дальше, не ходите!». Кто слышал, кто не слыхал; как бы то ни было — наши вышли на гору. Турки их на горе ждали, окружили их и тут семь или восемь голов отрубили. «Какой черт вас дернул? Кричал же вам Дьока (Юрко), не ходите дальше, попадетесь в турецкую засаду, но вы Дьоку не послушали», - сказал после Кара-Георгий всем возвратившимся. Тут вышли из пламени и защитники дома, черные как арапы, кто от дыма, кто от пороха. С того дня меня прозвал Плякич своим побратимом. Это было 9-го мая, в праздник летнего Николы 1804 года.

Переводчик). [32]

_______________

«Австрия, зная, что бывший в то время Карловичский митрополит Стратимирович пользовался особенным уважением и влиянием в народе, осыпав его небывалыми прежде к сербским митрополитам милостями, поручила ему склонить Сербию на принятие покровительства австрийского, и убедить народ сербский в необходимости этого покровительства, для своего блага и счастия.

Подобного рода поручение поставило митрополита в весьма затруднительное положение: как высший сановник империи, он должен был исполнить поручение, возложенное на него правительством; но, находясь в главе Восточной церкви в Австрийских владениях, и любя истинно свою нацию, он понял хорошо, к чему все это клонится, и предвидел, что, ежели Сербия примет покровительство Австрии, то через два-три поколения едва ли все сербы не будут обращены в римскую веру, а народность их будет задавлена германизмом.

Чтобы обеспечить успех своего домогательства, кабинет австрийский назначил в помощь Стратимировичу комиссара австрийца, с целью наблюдать за его действиями. Находясь в таком критическом положении, митрополит решился открыть свое секретное поручение одному из самых ревностных сербов, с которым он познакомился и сблизился несколько лет перед тем в г. Темешваре, где собираются сербские депутаты для выбора своих митрополитов, и который сильно содействовал тому, что выбор пал на Стратимировича, бывшего младшим по чину и по летам из семи православных архиереев в Австрийских владениях.

Этот ревностный патриот, обсудивши щекотливое положение митрополита, советовал ему исполнить поручение, возложенное на него кабинетом, и действовать по инструкциям, данным ему на этот предмет. Что же касается опасений на счет принятия сербами покровительства австрийского, то он решился взять на себя труд противодействовать внушениям и домогательству Австрии и влиянием своим действовать на известных ему сербов, с которыми он был в связях, чтобы устранить от народа сербского гибельную для него комбинацию кабинета австрийского; — и, имея сношения с Младеном и Миленком, назначенными со стороны сербов для переговоров с уполномоченными австрийскими, он дал им немедленно знать, что по важности предмета, нетерпящего [33] отлагательства, ему необходимо иметь свидание с ними, до переговоров их с митрополитом и комиссаром австрийским.

Младен и Миленко, взявши несколько сербов с собою, в бурную и темную ночь переправились через Дунай на австрийскую сторону, и, устранив бдительность австрийских пикетов, прибыли на место, назначенное для свидания. Вышеупомянутый патриот открыл им предмет завтрашних переговоров митрополита и комиссара австрийского, и изложил все гибельные последствия и опасности в отношении народности и религии всего сербского народа, ежели Сербия подчинит себя покровительству австрийскому. Зная Россию и побывав несколько лет пред тем в Москве и Киеве, он раскрыл перед ними картину величия и славы России, чистоты ее нравов и благочестия, сходство обычаев русских с сербскими, и всеми мерами старался отклонить всякую идею от австрийского протектората, и убедить сербов искать только в единоверной и единоплеменной России и у православного царя защиты и покровительства. Он окончил свои увещания следующими словами: «Вам лучше будет, повесив камень на шею, кинуться в Дунае, чем подчинить себя покровительству австрийскому». Здесь-то, на уединенном берегу Дуная, без всяких интриг и влияния России, даже без ведома ее, людьми, ей неизвестными, положено полвека назад — первое основание официального покровительства России над Сербиею.

На другой день, при свидании политическом с сербскими посланными, на Дунае, при таможне «Старая Паланка» митрополит и комиссар австрийский старались доказать уполномоченным сербам очевидную пользу покровительства австрийского и его благотворные последствия для Сербии, уговаривали их действовать на народ в этом смысле, и старались всячески доказать им, что по географическому положению каждое другое покровительство будет неуместно и бесполезно для Сербии.

В это время сербы находились в весьма опасном положении. Не имев достаточно провианта, пороха, и почти без всякой артиллерии, нельзя было предположить, чтобы они могли одни без чужой помощи устоять против сил турецких; и гибель их казалась неизбежна. Интересы Сербии требовали скорого решения, а чувство самоохранения – скорой помощи, — Австрия на границах, протягивая руку помощи, обещает и предлагает все средства, нужные сербам [34] для их спасения, не требуя за это ничего от них, кроме принятия ее покровительства. Минута критическая и очень соблазнительная! Кабинет австрийский не сомневался почти в своем успехе и, казалось, что Австрия достигает своей цели; но узы кровные и вера восторжествовали и одержали верх над коварными предложениями Австрии.

Уполномоченные сербы, Младен и Миленко, возвратясь в Сербию после переговоров их с митрополитом Стратимировичем и комиссаром австрийским, изложили перед Советом все предложения Австрии; но предварительно сообщили каждому из сербов, имевших влияние в народе, о своем свидании с вышеупомянутым патриотом, о его взгляде на этот предмет и его опасениях, в отношении покровительства австрийского. В Совете, после непродолжительных прений, взвесив вышеизложенные причины, постановили отклонить протекторат Австрии, и немедленно отправить депутацию в С.-Петербург, чтобы просить царя православного о защите и принятии покровительства над Сербиею (Последующий рассказ снова принадлежит Ненадовичу).

_____________________

Сначала мы было просили немцев (Австрию) взять нас под свое покровительство, но без успеха; теперь решились искать защиты в России. Русские — наши единоверцы и единоплеменники, — думали мы, — они нам помогут. В июле месяце (1804 г.) приехал к нам и Петр Новакович Чардаклия, австрийский ротмистр, жена которого была в Будиме при русской принцессе (Великой княгине Александре Павловне), бывшей супруге Палатина. Чардаклия отправил жену свою с Станковичем (Афанасием) и Феодором Филипповичем в Россию (мы не знали, что его жена там), а поэтому он и настаивал, чтоб мы ехали в Россию. Назначили меня, Чарлаклию и Ивана Протича из Пожаревца. Пришел и некто Гая (Николаевич) с Чардаклием (вы найдете много его писем в моих бумагах). Сочинили мы прошение, как умели, записали по нахиям все места, где были какие-нибудь остатки или развалины церквей или монастырей, и сказали, что все это разрушено турками, чтобы тем более разгневить русских, и, раздражив, поднять их на отмщение за поругание [35] святыни. Как только мы пришли на Врачар, сейчас же послали, через Германию, в Константинополь то же самое прошение, которое мы представляли в Землине, с 9 договорными пунктами, предложенными от нас Даиям; может быть, Австрия также описала, как янычары не соглашались на мир.

Мы занимали Врачар и у нас были беспрестанные стычки с Турками, как пришло к нам объявление от боснийского визиря, Бечир-паши (в начале или половине июля месяца 1804 г.), а к туркам привез то же приказание визирский дивитар-ага, — чтоб обе неприятельские стороны прекратили военные действия, и что султан приказывает ему, визирю, ехать для примирения сербов с Даиями. Таким образом последовало перемирие. Прошение в Россию было готово, но мало кто знал о нем, ибо мы все в тайне обработали, ожидая прибытия Бечир-паши, и посмотря — что из этого выйдет, решить дело о поездке в Россию. Визирь подошел к Дрине; мы написали к нашему приятелю, Хаджи-Салибегу в Сребреницу, прося совета — как нам встретить визиря, и много ли у него войска. Вы найдете в моих бумагах письмо Хаджи-бега, в котором он пишет: «У визиря, считая его телохранителей, бегов и спаиев, всего около 7,500 человек. Вы пошлите на Дрину несколько выборных старейшин, которые пусть встретят его; вы, волостные головы, ожидайте его на Врачаре с войском, а я сам приду с ним в полку» и проч.

Мы нарядили старейшин из Мачвы для встречи визиря на Дрине. В Шабац послали голову Милована Грбовича, с 50 человеками конницы, а на Палеж отправились Яков, голова Сима и Катич Янко, с 600 конницы. Визирь ночевал на Белеводе, в Жаркове; на другой день снарядился Кара-Георгий, и мы с ним: нас было около двух тысяч самых отборных и лучших всадников в полном вооружении. Всадники выстроились, а мы с Кара-Георгием взошли в палатку визиря для переговоров. Катич был переводчиком. (Я забыл сказать, что в ночь, когда визирь пришел на ночлег на Белеводе, все четыре Даии сели на лодки и уплыли вниз по Дунаю, не взяв даже своих семейств с собою; может быть, и сам визирь присоветовал им это бегство).

Визирь стал было сулить нам золотые горы, но Кара-Георгий наконец сказал: «Спасибо тебе, почтеннейший паша; мы знаем, что султан нас угнетать не хочет, и рад был бы нас [36] помирить, и послал тебя для примирения с нами; но Даии ночью ушли водою к югу; они опять в Видине соберут войско и опять ударят на нас, как сделали с Хаджи-Муста-пашой, которого наконец и убили. Скажу тебе коротко и ясно: пока четыре Даии, живые или мертвые, не будут у нас в руках — не быть миру; ты о мире и не заговаривай; итак, прощай!».

Визирь Бечир-паша испугался и вскричал «Бег Дьордье! Отур! Отур! — (назад воротись), скажи мне, имеешь ли человека, чтоб послать в Ада-кале; я пошлю к дяде Реджен-аги с приказанием убить их».

«Есть у меня человек», - отвечал Кара-Георгий, - «Миленко бимбаша».

И так визирь написал приказание дяде Реджен-аги, чтоб он выдал четырех Даиев на убиение, и чтоб Миленко бимбаша принес ему их головы. То же писал своему дяде и Реджен-ага: «Если не убьет он Фочича, Мемеда, Мула-Иусуфа, Кучук-Алию и Аганлию, так сам погибнет от Бечир-паши». Письма отданы были бимбаше, Миленку Стойковичу, он взял с собою несколько ратников, сел на чей-то каик, приплыл в Ада-кале, отнес письма дяде Реджен-аги, а свою маленькую дружину оставил в поле. Редженов дядя, прочитав визирево приказание и Редженово письмо, сказал: «Иди теперь и воротись, когда смеркнется».

Миленко воротился, и он ему показал комнату, где находились Даии. Миленко окружил ее своими ратниками. Турки погасили свечи в комнате. Миленко достал множество ветошек, зажег их, и бросил внутрь комнаты; комната осветилась, и тогда они с улицы (со двора в окна) застрелили всех четверых Даиев, потом отрубили им головы и привезли в Белград.

Когда визирь оставил свою Белеводскую стоянку, мы вывели наше войско на четверть часа пути от каменного Царского моста — в поле, поставили его, как для смотра, в два рада по обеим сторонам дороги, на 12 сажень расстояния, одну пушку поставили с того края, с которого должен быть въезд визиря, а другую пушку – на другой стороне моста. Когда визирь и его войско вступили на дорогу между нашими рядами, пушки наши начали палить, одна — с одного края, другая с другого. Бедные босняки и паша были бледны, как полотно: так они испугались. Прошли они мимо этого парада нашего и вошли в Белград в дольнюю крепость. На [37] другой день рано, дядя мой, Катич, голова Семен, Грбович и еще несколько волостных голов пошли в крепость и отнесли те 9 договорных пунктов, которые в Землине мы предлагали уполномоченным даиевским и которые мы на Врачаре послали Порте. Их прочли теперь и Бечир-паше наши волостные головы, говоря, что на этих условиях мы примиримся, и т.д. Бечир-паша отвечал: «Иншала! Иншала! (слава Богу — хорошо) еще лучше вам, будет, вы все получите». Воротились головы. Был обычай у Кара-Георгия и у других старейшин в Валевском войске собираться у церкви, в тени; так собрались мы все и в тот день. Головы рассказали, что визирь одобрил их предложение и даже обещался еще выгоднее устроить наше дело.

Я спросил у них: «Когда визирь обещал выполнить условие? Просили ли вы, чтобы он, с своей стороны, или мы, от себя, выпросили у немцев одного из их чиновников, который был бы свидетелем нашего уговора и впоследствии, если мы изменим договору, пусть немцы пишут в Стамбул, что мы виноваты; а если изменят турки и станут нас угнетать — пусть немецкий двор объяснит султану, на которой стороне вина?».

Головы отвечали: «Боже мой! Мы об этом не подумали, а нужно бы; пойди ты завтра, и постарайся устроить».

На другой день, взяв с собой Петра Новаковича, я зашел сперва к Хаджи-бегу, старому приятелю отца моего, и рассказал ему подробно, зачем пришел. Хаджи-Салибег сказал: «Это дело! Это нужно вам выпросить, и если от соседей-немцев не будет свидетеля на вашем договоре, так все будет напрасно». Он сам пошел с нами переводчиком; пришли мы к визирю и сказали: «Головы пришли от тебя с твоим обещанием примирить нас, и исполнить те договорные пункты, которые они вчера представляли тебе, и говорили, что ты, милостивый паша, еще лучше устроишь наше дело, нежели мы просим. Когда головы передали это народу, то все войско закричало: многие лета нашему султану Селиму и нашему визирю Бечир-паше!». Ему переводил наши речи Хаджи-Салибег Сребреницкий, а паша улыбался и самодовольно гладил свою длинную, белую бороду, приговаривая: «Иншала, Иншала!». Мы опять поклонились, поцеловали полу его кафтана и сказали: «Вот еще народ тебе кланяется и кафтан целует, прося тебя, чтоб на эту нашу сделку и уговор — ты ли, или мы, пригласили [38] человека, который бы от немецкого двора был свидетелем нашего договора с тем, что, если мы изменим слову, пусть немцы скажут нашему государю, чтоб он послал войско истребить всех сербов, а если турки обманут нас и станут нас угнетать по-прежнему, то пусть немцы, как наши ближайшие соседи, дадут знать султану, чтоб он послал одного из своих визирей с войском защитить нас».

Только что Хаджи-бег перевел это, — как у моего визиря нальются кровью глаза, да как закричит он громогласно: «Олмаз! Олмаз!» и еще громче и грознее в третий раз: «Олмаз (нельзя)! В дела султановой земли не смей никто вмешиваться! У султана довольно своих верных турок, которые сумеют сказать ему — кто прав, кто виноват».

Мы поклонились и ушли. Когда воротились мы в лагерь, опять собрались старейшины, и Кара-Георгий спросил меня: «Ну, что хорошенького принес ты в ответ?».

«Получил я три громовые олмаз», — отвечал я — «не будет у нас свидетеля», и рассказал все, как было.

Выслушав меня, Кара-Георгий сказал: «Вот оно что! Разве вы думаете, что мы на этом помиримся, да и разойдемся по домам? Не бывать тут миру; отныне будут великие битвы. А ты снаряжайся, да иди куда тебя посылают!» (т. е. в Россию).

Все это, помнится, происходило на последних днях июля месяца 1804 г.

С прибытия визиря везде само собою установилось перемирие. Наши люди ходили свободно и в Белград и в Смедерево. Из нашей волости распустили мы четыре роты, чтоб отдохнули дома в течение месяца, а потом пришли бы опять на смену тех, которые оставались на Врачаре. Я тоже отправился домой в Бранковину, чтоб приготовиться в путь (в Россию), как вдруг Демьян из Кутешицы пристал ко мне: «Иди — говорит — ради Бога! Вот турки на Дрине, и их не много, переправятся, пустятся грабить, да опять на Дрину назад, а мы сидим сложа руки на Симиной горе! Там Лука Грбович и Тьюрчья, но они друг друга не слушают, а могли бы легко разбить турок» (т.е. Мусагу).

(Этого самого Демьяна из Кутешицы я и дядя посылали сначала [39] в Черную Гору, к владыке, и к графу Ивеличу в Рисан (Risano в Bocche di Cattaro), за помощью; но Ивелич отвечал, что государь (т.е. русский царь) в великой дружбе с турком, а советовал нам обратиться к султану в Царьграде. Письмо Ивелича найдете в моих бумагах, а письмо владыки потеряно.

Демьян все приставал: «Иди да иди!» Я ему сказал, что без войска не пойду. «Иди, — говорит он, — войска довольно на этих турок, только головы-то у нас нет». Я послал за теми четырьмя ротами, которые были отпущены на отдых, собрал их и подошел с ними к Добраве, чтоб потом, через Варну, пойти выше, как прискакал один серб сказать, что турки в Шабаце, взошли в крепость, и я, говорит, едва успел спастись. Я отрядил две роты для защиты моста на Добраве у Крнуля, а две другие назначил на большую дорогу Шабацкую, чтоб там сторожить другой мост у Мрдьеновца, намереваясь оттуда написать к дяде на Врачар, что турки завладели Шабацем. В отправлении войска на мосты прошло часа два времени, как вдруг двое верховых приехали объявить мне, что турки всего два часа оставались в крепости, потом вышли и отправились к Китогу. Я перешел Варну с моими 4-мя ротами, пришел в Новосело на Дрине, притянул к себе и войско с Симиной горы, и узнал достоверно, что никто иной, как Мусага — которого в апреле месяце мы из Шабаца прогнали в Белград — перешел через Землин в Боснию, набрал охотников, умел укрыться от наших войск и, обойдя их, пришел в Шабац, вырыл деньги свои, которые закопал в землю во время своего бегства, навьючил ими своих лошадей и тотчас же бежал обратно в Боснию; уверяют, что у него было до ста ок (200 фунтов) червонцами. И так вывез он свои сто ок золота, да в Шабаце 70-ти человекам головы отрубил, ибо никто не ожидал нападения; тут был убит Радомир, отец Павла Радомировича. Это было 6-го августа 1804 года, в самый праздник Преображения.

Я забыл рассказать вам: когда Черный Георгий с другими пришел в Пожаревац, вдруг Георгий Тьюрчия объявил: «Кто тьюрчанец — пойдет за мной!». Собрав 10 или 11 бездомных бродяг, ударил с ними на Валевский Грабовац, разграбил там [40] лавку готовой одежды какого-то Георгия Маджара, и унес товар; таким образом грабил вдоль всей дороги, до Мачвы; потом по всей Мачве стал отыскивать и грабить все турецкое, что только попадалось, где бы ни было. Он захватил Митровачскую переправу, поставил своего брата начальником над нею, и стал собирать в свою пользу переправочную плату. Много раз предупреждал его Черный Георгий и другие, что пора ему перестать своевольничать и воротиться к войску на Врачар; напрасно! Он все говорил: «Я стерегу границу, а сбор денежный с переправы отдаю на порох!» Однако он нигде не хотел с турками драться, а только грабил. Тьюрчия был из немецкого Босута.

Когда я с Добравы уведомил дядю, что турки вошли в Шабац, он и голова Сима поспешили к нам с войском и, услышав, что я в Новом Селе, пришли туда. Я пробыл с ними только один день; они меня отослали на Врачар, а чрез два-три дня убили Тьюрчия и его шайку. Пришед на Врачар, я попросил денег у Янка — «Нет у меня», - сказал он, - «спроси у Черного Георгия», а он, в свою очередь, сказал: «Вот придут Яков и Сима». Все говорили мне: «Отправляйся, чего ждешь?», а никто не выдавал ни одного пара. Дома снарядясь в путь, я своих собственных денег взял с собою 250 червонцев, но этого мало было для такого дальнего путешествия. Наконец спросил я Чардаклия, — сколько в обрез непременно нужно на такое путешествие, ибо я никуда далее Сараева не езжал. Он отвечал — около 300 червонцев. Я сказал ему, что у меня только 250, и прибавил: если хватит, то отправимся, а Иван Протич — торговец! Не к чему заботиться о том, что ему нужно; — сам имеет.

«У меня», - сказал Чардаклия, - «ничего нет, кроме 11 гульденов и этой винтовки; постарайся у кого-нибудь выпросить, а если не дадут, так отправимся и с 250, поедем, пока их достанет; а русские щедры к попам, будем у них просить».

Сговорились мы ехать, во всяком случае, хоть бы и не суждено было нам доехать до цели; — если же суждено нам погибнуть на пути, так что же? Много братий наших погибло на Врачаре за народ свой!

В этот же самый день привез Степан Живкович пороху, и мы все собрались у Черного Георгия, и опять зашла речь о нашем путешествии и об расходах. Господарь Георгий сказал: «Покуда [41] я сам на отъезде; (кажется он ехал домой на родину) но вот Ямов и Семен и Янко пусть дадут вам две-три тысячи грошей, и отправляйтесь с Богом!».

Знали мы, что этого мало, да нечего было делать, и на том помирились. Сговорились мы с Живковичем, в какой день выслать нам лодку и гребцов, которых уж давно поручили ему держать наготове. Стева (Степан Живкович) обещался выслать их к нам и прибавил: «Я на другой лодке нагружу свинцу для продажи в Ада-кале, и мы можем через пороги вместе спуститься».

Слава Богу! - сказали мы; это еще лучше будет, ибо мы о порогах ничего и не знали. Тогда написали мы Миленке, чтоб он Ивана Протича уведомил, в какой день ожидать нас в Раме, на Дунае.

Пришел день, назначенный к отъезду, пришла и лодка с тремя гребцами. Я уведомил Якова, что лодка тут — пора и деньги выдать. Он говорит: «Пойди к Симе (Семену, волостному голове), пускай он даст». Пошел я к Симе. «Иди, - говорит, - к Катичу — пускай он даст». И таким образом перебывал я у каждого по два раза: ни один ни гроша не выдал. Наконец воротился я, весьма раздраженный, в нашу палатку, позвал попа Семена, чтоб передать ему кое-какие поручения к домашним, потом взял прошение к русскому двору, которое было давно готово, и сказал моему дяде Якову: «Прощай, с Богом оставаться!». «Разве», — говорит он, — «ты в самом деле едешь?» — «Ей-богу, еду». «А дали они тебе денег на дорогу?» - спросил он. «Да столько же дали, как и ты сам», - отвечал я. На это он сказал: «Постой же маленько!» - и дал мне 50 червонцев.

Я позвал Чардаклию, и в 2 часа ночи, 1-го сентября 1804 г., повыше Топчидера, сели мы на лодку и сказали: «Прости, родная земля! Простите, отцовские обычаи и привычки родного края! Ворочусь ли я к тебе, родина! Или не ворочусь?». Итак, гребцы повезли нас, поплыли мы мимо Белграда, всю ночь плыли вниз по Дунаю, а как стало светать, проголодались — да нечего было есть; второпях мы ничего с собою не захватили. С нами был и Гая Николаевич, уже сам не знаю — зачем он поехал. Доехав до Смедерева, мы вышли на берег с Чардаклием, чтоб купить чего-нибудь поесть. Чего найти? Сыра, хлеба и винограда [42] купили. Как сели мы опять в лодку, так и вспомнили — как мы светреничали: едем в Россию, а выходим на берег между турками; хватились мы, что глупость сделали, но турки-то не умнее нас; — и не спросили, куда мы едем. Стали мы понукать гребцов, чтоб скорей везли далее от опасности. Таким образом вниз по Дунаю продолжали мы путь до Рамы. Теперь не помню, в тот ли первый день или на другой, к захождению солнца, плыли мы около самого берега подле Рамы, до тех пор, пока какой-то человек вышел из дому, сошел к самому краю реки и спросил: что это за лодка? Гребцы отвечали: наша. Он попристальнее взглянув на нас, закричал: «Причаливай!». Мы вышли на берег и пожелали ему доброго вечера. Он в полголоса отвечал: «Пошли вам Господь всякого благополучия, спутники мои». Я по этим словам узнал, что это Иван Протич, и сказал: «Благополучно мы доехали, если ты тот, которого мы ищем?».

- Я тот самый, - сказал он, и мы поцеловались. Я ему назвал Чардаклию, как нашего третьего товарища, и мы пошли к нему ночевать; он нас радушно угостил ужином, и тут за здоровье, и за счастливый путь, и мало ли за что еще выпили мы не одну чарку!

Иван Протич был совсем готов в путь. Мы ему сказали, сколько с нами денег и чтоб он взял, как можно больше. Он сказал на это: «Возьму 50 червонцев», но мне кажется, он взял с собою больше, только не хотел нам о том сказать, чтоб мы бережливее были дорогой. Ночевали мы там (в Раме), а на другое утро, на рассвете, какой-то человек позвал нас с Дуная. Мы вышли к нему, я и Протич, и нашли Стеву Живковича, который дал нам живого карпа. «Нате вам рыбу, - сказал он, - и, как можете, скорей сварите и приправьте ее, да возьмите с собой; я отправлюсь тихонько, а когда вы меня в лодке догоните по Дунаю, то перекликнитесь со мною, как с незнакомым человеком, чтоб мои гребцы не знали, что наша встреча по уговору; да и вашим не говорите», и он ушел. Мы воротились в дом Протича, и, пока завтракали, нам изготовили и карпа. Призвав Бога на помощь, пошли мы, сели в лодку, и когда уже тронулись, я воскликнул: «Так поплыл некогда Колумб с своими товарищами, по синему морю, открывать Америку и ознакомить ее с Европой! И мы плывем ныне, вниз по тихому Дунаю, открывать Россию, о которой не знаем даже, где она, а только в [43] песнях наших слыхали, что она есть, и мы должны Сербию ознакомить с Россией!».

На это заметил Протич: «Подожди, побратим, пока доедешь до порогов, увидишь — какой будет тихий у тебя Дунай!». Наши гребцы работали живо; завидев на Дунае Живковича в своей лодке, мы его скоро догнали — его гребцы отдыхали на веслах. Подъехав ближе, мы перекликнулись с ним, желая друг другу счастливого пути. Живкович спросил у нас: «А куда вас Бог несет?». Мы отвечали, что отправляемся в Немецкую Оршаву (австрийский берег в Орсове).

«Коли так, - сказал он, - мы товарищи, и я в то же самое место еду».

Поплыли мы еще несколько времени, как Живкович стал показывать вид, будто собирается обедать. «Дайте, - сказал он, - причалимте наши лодки одна к другой, да пообедаемте вместе; у меня славное вино, нет ли у вас рыбы? А с добрыми товарищами и пища слаще».

Мы приблизили лодку и, дружно спускаяся по Дунаю, весело обедали. (Живкович вез с собою в лодке двух музыкантов, которые играли для него дорогой).

Мимо Пореча проехали мы ночью. Доехали мы и до той деревни, где берут лоцманов, умеющих спускать суда через пороги. Чрез пороги не позволено обыкновенным кормчим дунайским или савским править судами, ибо они не довольно искусны и могли бы потопить суда; но должно брать в этой деревни лоцманов, которые к порогам привычны и знают это дело. Говорят, что они никаких податей не платят, но только вверх и вниз Дуная по порогам провожают лодки. Мы стали просить Живковича, когда сыщет себе лоцмана, чтоб он и нам достал.

«С удовольствием, братцы, - отвечал он; - да если б я и не достал его, то вам нечего тревожиться: они по должности своей явятся сами».

Пришли двое лоцманов, каждый взял кормило одной из наших лодок, и мы поплыли дальше по течению. Вскоре услышали мы какой-то рев; побратим мой; Протич, спросил меня: «Слышишь ли, братец, что-нибудь?» — «Слышу рев какой-то, да не понимаю, что это?». [44]

«Это голос твоего тихого Дуная». — «Помилуй, несчастный, разве может так реветь Дунай?».

«Нет, нет, — говорит он, — это только гуси бьют крыльями по Дунаю, а вот скоро увидишь — какие они белые!».

Еще проехали мы немножко дальше, и показалось нам что-то белое на воде: «Вот они, побратим, гуси-то!».

Только что Иван успел сказать это, как лоцман закричал: «Кто боится, пусть ляжет в лодку».

Я и Гая Николаевич легли в лодку, а волны плескали через нас. Когда лоцман закричал: «Вставайте теперь, кто лежал!», я встал и посмотрел назад: вспененная вода белела на порогах. «Ай да побратим, - сказал я, - черны твои гуси; хуже моего тихого Дуная», и поплыли мы дальше. Мне сказали, что тут река мелеет и скачет волнами по камням, которые виднеются из-под воды; Живкович вышел на берег немного выше, и отправился сухим путем в Оршаву, а мы продолжали свой путь водою до переправы в Оршаве. Тут опять к нам навстречу Живкович и один серб, полковник (австрийский)! Опять показали мы, будто незнакомы с Живковичем; вынесли из лодки наши пожитки, да немного, впрочем, и было их. Спросил меня полковник: «Батюшка (священник), куда вас Бог несет?».

Я отвечал, что еду в большую Болгарскую Тарнову, к владыке Даниилу, который был в Шабце, а я был его дьяконом; теперь же сербы враждуют с турками, так я и возвращаюсь к своему владыке.

«Хорошо, хорошо; но зачем же нейдешь чрез Турцию?» — заметил полковник.

Я отвечал, что боюсь турок и хочу идти чрез Валахию.

Тут спросил он у Протича — он куда? Протич отвечал: «У меня был товарищ по торговле, который бежал в Валахию с моими счетами и делами». — Хорошо, а вы, брат, куда идете? - спросил полковник Чардаклию. Чардаклия заврался: «Я иду, милостивый государь, искать где-нибудь службы, а ко мне один мой приятель писал, что в Яссах можно службу найти; я туда и собрался».

— А откуда вы? - спросил полковник.

«Я тоже из Сербии», - отвечал Чардаклия. [45]

— Что туда идешь, куда сказываешь, верю, а что ты из Сербии — неправда, у тебя и выговор не сербский; впрочем, идите, идите, - прибавил он.

Мы собрали свои вещи и пошли в карантин. Туда доставил нам Живкович раскрашенную, очень красивую повозку, которую для нас купил; на другой день сели мы в нее и приехали ночевать в Чернец. Одному доброму купцу очень понравилась ваша повозка, и он предложил нам в промен свою подержанную, но хорошую и крепкую коляску и 10 червонцев в придачу; мы не согласились, хотели непременно ехать в нашей раскрашенной повозке. Отъехали мы на час пути от Чернеца, как у нашей прекрасной каруцы (повозки) сломалось колесо, и все спицы из него вылетели: неприятное это было для нас приключение! Что теиерь делать? Кто пойдет просить того купца поменяться теперь с нами? — Теперь мы сговорчивее стали, нежели прежде. Вынул я 40 червонцев и послал Чардаклию назад. Слава Богу, купец взял 40 червонцев и нашу развалившуюся каруцу, а нам отдал свою, которая, с кое-какими починками, довезла вас до Петербурга. Доехали мы до Кралева, и тут объявил я товарищам, чтоб они занялись нашим продовольствием и прочими дорожными потребностями, вместо меня; что я буду выдавать деньги, пока хватит у меня, но чтоб кто-нибудь один позаботился о покупке всего нужного. Мы определили Ивана Протича к этой должности: он покупал и вел счеты, а я выдавал по 20 червонцев сразу; когда они выходили, то я выдавал еще столько же.

14-го сентября (1804 г.) приехали мы ночевать в Букарест. Там нашли мы русского консула и уведомили его — куда мы едем; он дал нам несколько добрых советов, и между прочим сказал: «В этом княжестве (т.е. Валахии) вам нечего бояться, но в Молдавии будьте осторожны и старайтесь как можно скорее проехать ее». Этот же самый консул достал нам от Влабега Ипсилантия (господарь валашский Ипсилантий) паспорт.

Мы послали за лошадьми на почтовую станцию, и отправились, как скоро привели их. Доехав до Фокшан, где разделяются эти два княжества, мы переехали через молдаванскую границу. В городе мы попали прямо в корчму, которую содержали два серба, некто Петр Буюклич из Ужицы, и Николай Карановчанин, который женился там на молдаванке; оба были наши земляки. Так [46] как мы намеревались в Фокшанах отобедать, а потом ехать далее — то и заказали обед в этой корчме. Когда взошли мы в комнату, Петр Буюклич снял шапку и поцеловал меня в лицо. «Здоровы ли вы, отец протоиерей? Каков Черный Георгий и Яков, и все наши братья?». Я испугался, — откуда этот человек меня знает — и сказал ему: «Прости меня, братец; вы ошибаетесь: я не протоиерей, а дьякон; а что касается до Якова и Черного Георгия, то я слыхал об них, но с ними незнаком».

На это Буюклич: «А разве ты меня не узнаешь?». Я отвечал, что не только не знаю, но и не видывал его. Услышав наш разговор, товарищ его Никола сказал ему: «Полно, Петр, оставь человека в покое, ты ошибся». — «Нет, Нико, не ошибаюсь! Но ты, батюшка протоиерей, зачем от нас скрываешь свое имя? Не сын ли ты покойного головы Алексея, из Бранковины? Не тот ли ты, что ночевал в моем доме, когда провожал невесту из Ужицы для твоего кума Иокса Приепольца, и не помнишь ли, что у тебя за добрый белый конь был? Не скрывай свое имя, не бойся ничего, божусь тебе, я скорее умру, нежели вас выдам; тех двух братий (товарищей моих) я не знаю; но тебя знаю я, а поэтому знаю, — и куда едете и что с собой несете; я тоже хочу подписаться под вашей бумагой, чтоб, если с вами быть беде, так и мне погибнуть; сколько наших братий и в Сербии-то погибло!». Я однако все отрекался. Наконец Николай его позвал и он вышел. Тут Протич и Чардаклия спросили меня: «Если ты его в самом деле знаешь, зачем не сознаешься? Ты можешь рассердить человека, и он повредит нам, пожалуй».

Я отвечал, что он сущую правду говорит; все было, как он рассказывает, и я его точно узнал, но без их согласия не хотел сознаться.

Так признай его, - сказали они. Петр воротился; я встал, обнял его, и мы поцеловались, потом все кругом расцеловали друг друга, и пошли расспросы, и долго разговаривали.

Пока мы обедали, послали Николая Карановчанина за прописанием нашего паспорта и за почтовыми лошадьми. Паспорт прописали, а лошадей, сказали, нет на почте, надобно ждать. Протич взял паспорт и отправился с Николаем опять на почту, где нашел все стойла полны лошадьми, а все-таки говорили, что нет их; это показалось ему не совсем чисто (вы должны знать, что Ипсиланти, [47] валахский бег, был приверженец России, а муруз (мурузи) молдавский — приверженец Турции). Мы испугались, когда они говорили, что нет для нас лошадей, а вся конюшня полна; только нам их не дают. Опять пошел Протич, — он знал по-валашски, — и стал просить лошадей, но ему все отвечали: нет лошадей, и до будущего полдня не будет. Это нас еще больше озаботило. Однако Буюклич успокоил нас и взял на себя поправить дело; пошел и подрядил очень дорого вольного извозчика, обещая ему еще столько же, когда довезет нас до первой станции и скажет на почте, что его нанял сам почтмейстер отвезти нас до первой станции, потому что в Фокшанах не достало лошадей. И так мы заплатили двойные прогоны, и в два часа ночи выехали из Фокшан, погоняя изо всей мочи лошадей до первой станции. Извозчик сказал, что почтмейстер сам его нанял и заплатил ему. Оттуда мы на почтовых поехали от станции до станции, как можно шибче, давая ямщикам побольше на водку. В сумерки приехали мы в Яссы и въехали прямо на двор русского генерального консула. Вошли мы к нему в дом и, подождав немного, представились ему и отвечали на его вопрос о тои, как идет на Врачаре. Вскоре генерал позвал своего слугу и спросил: «Готовы лошади?» — Готовы, - отвечал слуга. — «Готов паспорт?» — Готов, ваше превосходительство (Весь этот разговор написан по-русски в сербском подлиннике. Мы его списываем с ошибками, как он напечатан в сербском).

Тогда он обратился к нам: «Есть у вас бумаги?» «Есть», - отвечали мы. «Давайте!». Мы отдали ему наше прошение, и он сказал. «Вы бумаги за границей, у Могилеве, будете получить; счастлива дорога!». Мы ему сказали, что мы б желали здесь (в Яссах) переночевать и отдохнуть. На это консул: «Нельзя ночевать, надобно что скорее бегать за границу, через Днестр, и теперь будете себя звать молдаванские купцы, российские подданницы». И тут же под этим названием записал нас в паспорт, им выданный нам.

Опять поскакали мы, сломя голову, со станции на станцию. Приехали мы на берег Днестра против Могилева, а на реке уж стоит лодка; мы было хотели нашу повозку стащить на паром, но один чиновник сказал нам: «Садитесь вы, а коляску мы [48] потом перевезем». Коляска наша и багаж остались на берегу, а мы сами переехали на лодке в Могилев, в карантин. Только успели выйти из лодки, как на том берегу прискакали верхами человек пять молдаван, которые стали кричать и спрашивать: «Где те люди, чья это коляска; пускай придут; нам должно осмотреть их». Один русский чиновник переправился к ним, и сказал, что это русские подданные, молдаванские купцы; они и воротились. Этот чиновник после рассказал нам, что за нами было послано в погоню, чтоб схватить нас, и что, если б застали нас на том берегу, нас бы отвезли обратно в Яссы, и Бог знает, что бы с нами сталось. Оттого генеральный консул отобрал у нас наши бумаги, чтоб, в случае, если б нас схватили, спасти от их рук наше прошение, и оттого не позволил нам ночевать в Яссах, и велел скакать без остановки до границы. Мы в тот же вечер начали свой карантин, а через день получили и наши бумаги с курьером.

Когда держали мы карантин, нам сказали, что нас зовет Константин, брат Александра, царя русского. Вышедши из карантина, мы только что отправились в Каменец-Подольский к Константину царевичу, как повозка наша сломалась. Чиновники однако нашли нам мастера, который разобрал коляску и, починив, привел в совершенную исправность. Уложили мы опять свой багаж и приехали в Каменец-Подольский. Великий князь Константин делал ученье солдатам на плацу. Мы вышли из коляски и, ожидая его, глядели, как шло ученье — а он все ужасно кричал. Когда кончилось, он пошел в комнату, куда позвали и нас троих; мы взошли и поклонились. Князь спросил: «Кто вы? И откуда?». Мы отвечали, что мы сербы, из Сербии, и что едем в Петербург к царю. «Есть у вас бумаги?». Есть — отвечали мы. «Счастливый путь, прощайте!» - и ушел к себе в комнату, а мы на лестницу и пошли в трактир, где перекусили немного, а потом продолжали путь в Киев. В Киеве остановились мы в одном трактире, который содержал некто, называвшийся От Бенкович (Von Benkovitch), серб из Баната. Как вышли мы из повозки, увидели, что опять нужно ее чинить, а дальше ехать нельзя. Уж как этот серб От Бенкович обрадовался, когда услышал, что мы говорим по-сербски; всех нас в обе щеки поцеловал и жене своей (польке) сказал: «Это мои сладкие, истинные и [49] любезные земляки», и она нас очень мило приветствовала, поздравляя с приездом и говоря, что очень рада за мужа, что он увидел земляков и т.д. Позвали и каретника, который, не ранее как в 4 дня, обещался исправить нашу коляску.

На другой день прислал за нами киевский губернатор, и когда мы пришли, спросил нас: Кто мы? И куда едем? Мы ему отвечали. «Зачем же вы на Харьков едете, спросил он, когда вам ближайшая дорога была от Каменца-Подольского?».

Мы отвечали, что у нас в Харькове есть один товарищ, которого мы желаем взять с собою. Губернатор нас подробно расспрашивал о сербах и турках и о наших битвах с ними, и мы рассказали ему все тогдашние обстоятельства и наши и турецкие. Он нас отпустил с словами: «Вашего дела нельзя откладывать — надобно ехать, как можно скорее — прощайте!».

Воротились мы на квартиру и, отобедав, пошли погулять на площадь. В Киеве дул постоянно ветер и засыпал глаза песком.

На другой день, пошли мы в великую Киевскую Лавру, где не знаешь чему более удивляться; не знаю, более ли заслушивался я ангельскому пению, или более засматривался на двери, образа и огромный иконостас, которые блистали, облитые чистейшим золотом, так, что человек и не понимает, где он находится! Постояли мы, поглядели, и пошли в пещеры. В одной малой пещере, в которую я зашел, шла литургия; был тут только один монах на клиросе (вместо дьячка), и сидел один старец, с длинной, белой, как снег, бородой; перед ним была раскрыта книга, величиной с великую триодь, и он все шевелил губами и говорил шепотом, а в книге вписаны были все только одни имена с зачальными буквами, раскрашенными киноварью; он все шевелил губами и шептал эти имена, уж не знаю чьи, и на меня не хотел даже и взглянуть. Я вышел, там и сям по пещерам побродил и воротился на квартиру. Я Киевопечерскую Лавру, и ее красоты, наружные и внутренние, не могу описать. Нужно было бы долго пробыть там, да и тогда я не в силах был бы описать все великолепие и прелесть. Впрочем, что показалось всего дороже в глазах моих, в ту нору, это — сложенные вокруг всей церкви ядра для пушек всякой величины (калибра), и мне казалось — их так иного, что всех повозок в Сербии не было бы достаточно, чтоб их свезти одним разом, ибо они лежали в несколько рядов, [50] вышиною более фата (Мера – собственно охапка. По-немецки переводится словом Klafter). Я сказал своим товарищам, что я бы лучше желал и 2-ю долю только одного ряда этих ядер и несколько этих пушек перевезти на Врачар, нежели все колокола Святой Лавры навешать в Сербии по церквам (Колоколов не было позволено иметь христианам в Сербии при турецком владычестве – оттого священник сельский, Ненадович, употребляет это сравнение как недоступную для него драгоценность). А Протич и говорит: «Бог даст, достанется нам частица этого товару, если он уж так близко к границе лежит».

Воротились мы опять в гостиницу Фон-Бенковича, который нас очень хорошо и любезно угостил. Повозка наша уж была заложена, мы позвали нашего любезного хозяина, чтоб он нам подал счет, но Фон-Бенкович сказал нам: «Со всякого другого проезжего я беру по рублю с человека, но с вас, как с моих братьев сербов, возьму только по полтине». Мы расплатились и пошли, а он нам еще уложил хлеба и ветчины на дорогу. Мы с ним простились и, как умели, благодарили его за дружеский прием, сели в нашу повозку и сказали: С Богом оставаться! - А он нам — сто раз доброго пути пожелал и молил Бога о благополучном для нас путешествии.

Мы прямо поехали на Днепр, на котором мост как-то из еловых бревен связан и всплывает на самой воде; как только мы колесами въехали на него, он и начал под нами тонуть и все ступицы колес были под водою. Но по мере того, как прокатят с него колеса, он за нами и подымается; и так все время мост под нами тонул, а за нами подымался опять из-под воды (Живой мост), пока мы не переехали на другой берег; сначала мы порядочно испугались, но потом поняли, что это такое.

Мы выехали на Харьковскую дорогу, все по какому-то белому песку, который заносит Днепр. Тут ехали тихо, потому что коляска тонула в песке по ступицу. Кажется, эта несчастная дорога продолжается несколько станций, но сколько — не помню. Выбравшись из этих песчаных мест, поехали мы опять скорее. Прибыли в Харьков и нашли там Чардаклиева жену; у нее мы и остановились. Услышали о нас Афанасий Стойкович и Феодор Филиппович (оба серба, бывшие профессорами в Харьковском [51] университете), и прибежали нарочно, чтоб с нами повидаться. Мы обнимали и целовали друг друга с большею горячностию, чем члены одного семейства; они не могли насытиться рассказами и расспросами о том, что делается в Сербии и Сирмии. Таким образом, в приятельском разговоре о родине мы и не видали, как прошел вечер, и нам подали ужинать. Разговор продолжался. Феодор Филиппович говорил тихо и благоразумно, Афанасий же Стойкович очень горячился. Когда они разошлись по своим квартирам, Чардаклия спросил меня и Протича (Ивана): «Из этих двух людей, которого вам хочется взять с собой?». Я сказал, что мне бы хотелось того, который поменьше ростом, ибо тот большой, кажется мне, горячего и даже буйного нрава. Тут Протич перервал меня: «Если мы большого-то (т.е. Стойковича) возьмем с собой, то и половины дороги не проедем без ссоры, а чего доброго — он, пожалуй, и коляску отнимет и заставит нас добираться пешком». И так мы все согласились, что надобно нам взять с собою Феодора. На другой день они опять к нам пришли. Мы сказали им: Мы поехали на Харьков, чтоб привезти поклон и заветную просьбу от народа сербского к Феодору Филипповичу, чтоб он с нами ехал в Петербург, и был нам переводчиком и секретарем. Тут Стойкович стал говорить, что Феодор не может ехать, потому что он в службе профессором и т.д.; но мы сказали Феодору, чтоб выпросил дозволение, как знает, у своего общества (начальства), чтоб нам можно было ехать дальше. Феодор, по уходе от нас, представил все дело университету, но одобрения на поездку не получил. Однако, через это самое, все узнали — кто мы и куда едем. После обеда опять пришли к нам Стойкович и Филиппович и с ними какой-то пузатый француз профессор; он ужасно горячился и говорил: «Куда вы, несчастные, забрались? В Петербург что ли? Разве вам может Россия помочь? Где Петербург? И где Сербия? Во Францию, во Францию идите! Если вы хотите найти помощь и ближе и действительнее, — Франция в состояния помочь всякому, кто страдает от тиранов!». Да как ударит вдруг каблуком об пол: «Хотите идти, — я вас нынче же с собой в Париж повезу; там найдете скорую и надежную помощь, а на русских никогда не должны надеяться!».

Я ему на это отвечал, что мы с русскими одного вероисповедания, и что это самое нас и влечет к ним. «Да, да! – [52] закричал француз — это поповские выдумки, ради своих корыстных выгод, а не думают они о народном счастии...» и проч. и проч. Я ему сказал, что, впрочем, мы ни от кого никакой помощи не ищем, но только посредничества, чтоб нас с нашими начальниками, турками, помирить; с ними мы воюем, потому что они своему государю не повинуются, а мы не враждуем с султаном, напротив совершенно ему покорны и восстали только против угнетения... и проч. и проч.

И когда Стойкович и француз ушли, а Филиппович остался с нами, я его спросил: «Как смеет этот проклятый француз такие вещи говорить?». Филиппович покачал головой и отвечал: «Француз останется везде французом». Потом стали мы опять говорить об его отъезде с нами: «Если б Бог дал, чтобы вы малейшее письмо на мое имя имели от начальников ваших с Врачара — я бы мог вырваться отсюда, а без того меня не отпустят». Тут вспомнил я, что на Врачаре я носил печать моего дяди Якова, и что второпях забыл оставить ее, а увез в кармане, где она и теперь находилась. Феодор обрадовался: «Ну, теперь, все будет хорошо», — сказал он и написал письмо такое: «Поклон тебе, брат Феодор, от меня, Черного Георгия, и от Якова, дяди твоего, и от всего бедствующего нашего народа. Помнишь ли, брат, когда мы расстались у Дубока. где было сборище всех наших изгнанников и когда мы заклинали тебя идти в Россию выучиться российскому языку с тем, что, когда придет время послать от нас туда наших людей, ты мог бы быть им переводчиком и писарем. Вот теперь мы их и посылаем; как только они найдут тебя, в тот же час ты с ними иди, куда они тебя позовут; они уж имеют наши наставления и приказ. И если нас обманешь ты, и не пойдешь с ними, ты перестанешь быть нашим соотечественником; и будешь ты проклят всею Сербией и всем бедствующим народом нашим, если ослушаешься и не сдержишь слова, данного тобой, когда мы тебя посылали...». Это письмо его сочинения я переписал моей рукой и запечатал печатью дядюшки, выставив последнее число августа, как бы писанное на Врачаре, и адресовал «Федору Филипповичу в Московское Царство, где находится он». (Печать же я истер об камень, а на дороге в Москву бросил потом в болото, чтоб ее никто не нашел). Федор взял это письмо и, прочтя его в университетском [53] собрании, сказал: «Господа! Если б у кого-нибудь из вас страдало отечество и, в нужде, вызывало бы вас на какую-либо помощь, есть ли кто из вас, который бы отринул такой вызов? Или вы поспешили бы на голос народа своего?».

Все молчали, а наш горячий пузатый француз вскочил со стула и вскричал: «Если б мой народ страдал и вызывал меня на жертву, то не только я бросил бы профессорское место в Харькове, но если бы я даже был императором в Петербурге, то оставил бы и самый престол царский, и поспешил бы на помощь к моему народу, был бы я в помощь ему или не был бы, но разделил бы с ним судьбу его!».

Тут Федор Филиппович сказал: «Я — серб, господа! И умею любить свой народ сербский не хуже французов и других патриотов; поэтому иду я делить с ним его счастливую или несчастную долю!».

Француз закричал: «Bravo! Bravo! Г. Филиппович!»... То же сказали и прочие, впрочем, заметили Филипповичу: «Подумай, однако, как ты будешь в Петербурге отвечать директору?».

«Как меня Бог надоумит; а вы прощайте!» и Феодор пришел к нам. Мы стали готовиться в путь. Но Феодорову младшему брату, Михаиле (Груевичу) не у кого было оставаться в Харькове, да и не имел он никакого состояния; в нашей коляске решительно не было места для него, и так позади повозки приделали мы ему местечко при чемодане, и бедный Михайло, то стоя, то сидя, кой-как доехал до Петербурга. Выехали мы из Харькова. Ехали мы, ехали, а зима становилась холоднее. Наконец приехали в Москву! Вот, мы в давно желанной, давно любезной, славной Москве и отдыхаем целый день; мы побродили по ней, чтоб хотя что-нибудь в ней посмотреть и лицезрением усладить очи и сердца наши. Но человек, никогда не видавший в одном месте столько домов, настроенных такою громадою, не знает, в таком большом пространном городе, на что ему наглядеться, чему более надивиться: древне царствующему ли Кремлю? Церквам ли или дивным палатам и лавкам? Что скажу вам про Москву? Надобно было бы родиться в Москве, и с ребячества в ней вырасти, чтобы потом, на старости лет, достойно о ней рассказывать, а не так, как я, быть вскормленному почти безвыходно в своих горах, и походить на человека, вышедшего из темной комнаты на белый [54] свет, — или глядевшего на снег и от блеску его почти теряющего зрение, пока не протер глаза и не свыкся с светом дня. А я? — Да никакой другой предмет не мог и впечатлеться в сердце и мыслях моих, как только Сербия моя, мое отечество, которое занимало все мои чувства, все мои мысли! Мы услышали, что Прозоровский живет близ Москвы, (а он был один из российских магнатов), мы и отправились, я и Федор Филиппович в нашей коляске в его дворец (в подмосковную). Там мы ночевали, а на другой день, рано утром, пошли в его палаты, где хозяйка (Жена кн. Прозоровского? Дочь ли? Или другая какая женщина, жившая в доме?) провела нас в теплую комнату и сказала, что хозяин дома, но занят в другой комнате. Сели мы на стулья, около стола, на котором она в самоваре чай варила, и давала нам его пить, в как выпьем чашку, так подает нам другую (по три ли, по четыре ли мы уже выпили, а милостивая госпожа все наливала нам еще). Говорю я Феодору, что я уж никак больше не могу пить; а он мне говорит: «Выпей еще эту, да накрой чашку», я так сделал, и она, слава Богу, перестала наливать. Феодор после сказал мне, что уж такой обычай — пока не перевернут чашку на блюдечке, все чаю наливают; посмеялись мы, а я, по крайней мере, немножко поумнел, узнав обычай края. В это время взошел Прозоровский, поклонился нам, сел и спросил нас: «Откуда, и кто мы, и для чего к нему приехали?» — Мы отвечали, что мы - сербы, прибыли из Белграда, с Врачара; что мы уполномочены подать в Петербурге прошение императору, и молить его о защите и помощи; что об нем (Прозоровском) много наслышались, и несколько поворотили с пути, чтоб к нему заехать, просить его с своей стороны, сообразно его значению при дворе, рекомендовать нас и дать нам совет, как в таких обстоятельствах нам себя вести? — Он же, известившись подробно от нас о всем, и о Сербском восстании против Турок и о нашем тогдашнем положении, упомянул о силе турок в Европе, и о малом числе сербов, которые отважились, в такое неблагоприятное время, восстать, — пожалел, что это сделалось так, и сказал: «Извините, батюшка, теперь я в отставке... Но, при всем том, напишу к некоторым моим приятелям, и, сколько могу, постараюсь рекомендовать вас, а вы идите к государю; счастливого пути, прощайте!». [55]

Воротились мы к нашим товарищам в Москву (кажется мне, около 70 верст проехали). На другой день, утром до рассвета поехали мы чрез всю великую Москву. Говорят, что пространство Москвы в длину 15 верст, т.е. три часа езды по-нашему. — Опять на почтовых ехали мы до города, который зовут Клин, где остановились ночевать. Целый день дул ветер и немного выпало снегу. Остановились мы в одной харчевне; комната холодная, а мы озябли: ни один из нас не имел на себе из платья ничего подбитого даже козьим мехом, уж не говорю лисьим или бобровым. Я, какую носил летом легкую военную одежду, в такой и поехал, не имея понятия о далеком путешествии, Чардаклия и Божа (Федор) — в немецком платье таком же, один только Иова (Иван) Протич имел какую-то турецкую бунду (шубу), которою днем мы все четверо окутывали ноги; а Михаило Груевич, Божин (Федора) меньший брат, что ехал позади коляски, вместо чемодана, во всякую погоду на открытом воздухе без всего, сам не знаю, как мог выдержать дорогу от Харькова до Петербурга. Хозяин затопил нам печку и зажег свечку, а ничего другого в комнате и не было. Стала нагреваться печь, посогрелись и мы, и начали ужинать, но как можно скромнее и дешевле: мы все сделались словно пустынники и настоящие постники, потому что денег уж почти у нас и не было больше.

Ужиная, вспомнил я, что на другой день праздник Св. Луки, апостола: «Будь я, — думаю себе, — нынче в Сербии, этот вечер и провел бы у моего свояка, Молера, и за здравие пил бы оками вино, сколько душе угодно, и уверен, что и они теперь пьют за наше здоровье: «Ну, уж так как мы озябли, то давайте, по графинчику выпьем и мы, за их и за свое здоровье».

А Чардаклия и говорит: «Вот, братец, вздумал вино пить; сам говоришь, что денег почти не остается, а ведь знаешь, в какую даль мы заехали, и где мы».

«Где бы мы ни были, - вскричал Иван Протич, - выпьем все-таки, по графинчику, за здоровье наших сербов в Сербии, хотя бы пришлось мне мою бунду продать, чтоб доехать до Петербурга; там скажем мы, что у нас денег нет, а не дадут нам — умрем в их домах с голоду».

Принесли нам по графинчику вина, и мы все выпили за здравие верховного вождя, командира, и за всех сербов, всякий из своего [56] графинчика. Прибрали мы стол, Протич пошел с своей шубой спать в повозке, Феодор и Чардаклия легли на скамейках, а я, разостлав коврик какой-то на пол, лег у самых дверец печки. Хозяин, положив в печь нашу березовых дров, притворил дверцы и сказал: «Не отворяйте, пока все дрова не сгорят и только угли останутся — а не то разболится голова (угорите)». Лежа так всякий на своем месте, спали мы все, пока холод меня не разбудил; я сильно озяб, и, проснувшись, открыл дверцы, да и заснул. Надобно сказать, что эти печки из внутри комнаты затапливают, открывают и закрывают. Но дрова не все сгорели, и от головешки пошел угар по всей комнате и в голову моего Чардаклия и Феодора, которые упали с лавки, опьянелые и полумертвые, и, едва понимая от чего это, с большим трудом дотащились до двора, где сели в снег на открытом воздухе и, перепрыгивая с места на место, наконец пришли в себя: снег вытянул из головы этот дым. Приходит ко мне Иван Протич, и кричит: «Эй? Побратим! Жив ли ты? Те двое почти умирают». Я вышел на двор, и было на что посмотреть: оба сидели в снегу, а двор весь испестрили своей гимнастикой, не хуже двух стай перепелов. Я спросил их: «Что это с вами, братцы, скажите ради Бога?».

«Ты не брат нам, а злой враг, - отвечали они, за что это ты нас ночью уморил? Пойди, поваляйся в снегу, так увидишь, что такое?». Я извинился тем, что если и отворил печку, так сам же у самых дверец лежал, а слава Богу, здоров. И тут не мог я удержаться от смеха. Протич захохотал тоже, а наконец и сами несчастные товарищи наши пристали к нашему смеху, и на всю остальную дорогу от души хохотали и, кажется, от самого того часа, как пересекали Дунай, в первый раз я посмеялся, да и теперь, когда вспоминаю их фигуры на снегу, не могу удержаться от смеха; поэтому так твердо помню, что мы были в Клину, накануне Святого Евангелиста Луки, т.е. 18 октября 1804 года. (Я не угорел потому, что спал очень низко на полу).

Оттуда поехали мы дальше и увидели наконец издалека высокие колокольни Свято-Петрова града; там — думали мы – там Царь, к которому мы едем…