[416] пятдесят четыре цекина, и сим средством едва удалось ему сохранить свою жизнь в ту ночь, а на другой день бежал в приморье, в село Майну и несколько дней тамо спрятан был в дому одной вдовы, которая ложными об нем клятвами запиралась пред теми, кои неоднократно и туда его искать приходили. Как сей, так и сему подобные в прошлом году случившееся примеры, а при том и самой образ жизни и поступок непостоянного народа подали его сиятельству весьма справедливую притчину к подозрению и принудили принять нужные предосторожности; почему несколько пудов пороху, которой в мешках содержан был в монастыре внизу той комнаты, в которой его сиятельство имеет пребывание, приказано было перенести во отдаленное от монастыря пустое строение и приставить караул из осми человек Славонцов, на которых верность надежнее положиться можно. Вышеозначеяного числа, уже в час пополуночи, караульной, усмотря одного человека, которой подходил к тому месту, где содержался порох, спросил его: кто он таков? На сей спрос ответствовал ему тот неизвестной, что он Черногорец и идет домой на Цетину; а когда караульный требовал, дабы он подошел к нему, и сие повторяя неоднократно угрожал за ослушание выпалить по нем из ружья, то неизвестной бросился в сторону бежать; и хотя караульной сделал два выстрела, однакож тот ушел за камни.

25-го. От Вердянского воеводы Ильи Дрекаловича получено письмо, которым он, уведомляя его сиятедьство о том, что Турки, при нынешних сумнительных обстоятельствах, не хотят отпустить пленных на выкуп, советует притом о завладении каким либо Турецким городом, дабы чрез то ободрить соседних христиан.

26-го. Один из Венецианских дезертиров явился на Цетине; но как на него учинена была жалоба в покраже денег и некоторых вещей, а притом и в продерзостях против своего командира в надежде принятого намерения к побегу, то, дабы как сей, так и сему подобные бездельники не ласкали себя впред безопасным в Черной Горе убежищем, приказал его сиятельство помянутого дезертира посадить в тюрьму и, сыскав покраденные вещи, кои уже были распроданы, отправить его в Катаро, с тою однакож кондициею, дабы ему сохранена была жизнь, хотя дезертир за воровство и за продерзость, учиненную пистолетным на своего офицера выстрелом, по строгости законов, и заслуживает жестокость безщадного наказания.

27-го. Три человека Славонцов из Кастельново, явясь на Цетине, со всем военным оружием вступили в службу. [417]

28-го. Черногорской уроженец из Черницкой нагии Михаило Христович находился в Венецианской службе более двадцати лет, а чрез столь долгое время, имея обхождение с другою навциею и служа на кораблях, имел случай побывать в Англии и других государствах, и чрез то природную его отечеству суровость и непостоянство переменил на порядочную жизнь, пристойную здравому разсуждению, почему и дослужился до сержанта в Далмаских полках; слышав, наконец, о приезде Российского генерала с офицерами в Черную Гору, оставил Венецианскую службу и явился на Цетине с тем намерением, чтоб иметь ему случай, при нынешних военных действиях, оказать верность и усердие к Российскому двору.

29-го, в разсуждении не столь удачных успехов, какими ласкала себя при начале войны Отоманская Порта, все соседние Турки не делают еще и поныне никаких приготовлений к нападению на Черную Гору. Небольшее их число в Албании и Герцеговине кажется им недостаточным быт к такому предприятию; а Босняки, по дошедшим слухам, беспокоятся собственным неудовольствием по причине требуемых из Бошнии войск против Российской армии. При таком Турецких дел состоянии неусыпное его сиятельства было попечение как в ближнем соседстве, так и во отдаленности живущих христиан, Албанцов и Герцеговцов обнадеживать Высочайшею Российского двора протекциею и помощию и склонять их к принятию оружия против неприятеля. И хотя на такое обнадеживание и ответствовано было общим христиан усердием и готовостию, однакож жестокие казни и варварские Турков за малейшия подозрения наглости и тиранства удерживали сих бедных единоверцов от предприятия; а притом страх и отчаянность не дозволяли утесненному народу оставить их жилища и жертвовать жизнию своих жен и детей, тем больше, что они не видят еще в Черной Горе столько силъ, сколько бы к защите и подкреплению их достаточно было. Напротив того, Черногорцы, не взирая ни на какие от его сиятельства запрещения, ежедневные продолжая в жилищах соседних христиан грабления и воровство, лишают их последнего пропитания, не разбирая ни закона, ни человечества; а такие зверские Черногорцов поступки и разбойничества в несчастных соседах столь сильное причиняют отвращение, что они не меньше опасаются Черногорцов, как и Турков, своих мучителей, и сего варварства, грабления и разбоев никакими способами прекратить не можно. Зарецкой нагии жители, составя разбойничью шайку, пошли в Герцеговину и близ города Никшичей заняли овец до осьми сот; и как с сею добычею возвращались они в Черную Гору чрез [418] Плешивецкую нагию, то жители оной удержали некоторую часть добычи под тем видом, дабы возвратить тот скот бедным хозяевам, кои, по ближнему их соседству, были им знакомы. И сей поступок столь сильную между обеими сторонами произвел наглость, что одна нагия против другой намерена была неприятельское употребить сражение, которое конечно междоусобным решилось бы кровопролитем и убийством, естьлиб его сиятельство не упредил заблаговремянно сего злобного намерения письменными запрещениями, коими едва укротилось развращенное необузданного народа самовольство и зверская жестокость.

30-го, продолжающиеся Венецианских солдат побеги почти ежедневно умножали в Черной Горе число дезертиров, так что уже было их до девяноста человек; но как оные все без ружья, мундира и обуви, а притом стол мало к войне способны, что никакова от них успеха ожидать не можно, а в разсуждении тесного в Цетинском монастыре места и осеннего времяни нельзя их в деревнях расположить по квартирам по беспутному Черногорцов упрямству, кои о том упредили уже представлениями с жалобою: то помянутые солдаты больше были в тегость, нежели служили к какой либо пользе. Его сиятельство, соображая время со обстоятельством дел и не находя никакой нужды в числе таких дезертиров, заблагоразсудил отправить их в Катаро, и чрез то самое тамошним правителям доказать непорочность своих поступков против Венециан, тем больше, что и к побегу дезертиров не подано было ни малейшего повода. Отправление cиe учинено без всякого солдатам насилия, а только приказано было обнадежить их, что они за побег не будут наказаны, естьли охотно пожелают возвратиться к своим командам. Двадцать восемь человек на cиe согласились и с одним Петровицким жителем и несколькими Черногорцами, по письменной от мaиopa Розенберга записке, отправлены в Катаро. Что же касается до содержавшегося под арестом солдата, по причине злостного его намерения, каково открылось данным от него порошком: то хотя оной и изобличен был другими солдатами в убийстве пред тем одного солдата в Далмации, однакож его сиятельство, довольствуясь благовремянным открытием сего столь безбожного орудия, заблагоразсудил, по великодушию, оставить cиe дело без дальной оголоски и отмстить одним только презрением, какова сей мерзостной в христианстве поступок заслуживает, и приказал сего солдата отправить при сем случае в числе других дезертиров. Помянутая отсылка солдат учинена по отзыву [419] Катарского проведитора, которому и оказано было от его сиятельства согласное с просьбою его снисхождение.

1-го Августа, при переезде князь Юрья Володимеровича из Италии в Черную Гору, посажено было на корабле в Семигалии до двадцати человек Славонцов, Венецианских подданных, кои пожелали вступить в Российскую службу с тем намерением, дабы оные, в случае надобности, могли быть употреблены к морским судам, к чему они чрез несколько лет прибрели уже некоторую способность. И по приезде в Черную Гору казалось, что не было дальней нужды удержать тамо помянутых Славонцов, но в самой день приезда усмотрено было в Черногорцах столь беспутное самовольство и беспорядок, что за выгрузку из трабакуля пороху и свинцу и за перевоз оного без стыда они требовали денежной платы; и хотя за все то награждены были достаточно, однако перевозка столь медлительна и беспорядочна была, что на многих местах по дороге разбросан был порох и свинец, где и оставался оной более десяти дней; наконец, несколько мешков и боченков с порохом и несколько кусков свинцу не явилось на месте, так что знатная часть оного раскрадена в перевозке; и как его сиятельство простил воровство одному из тех, у кого украденный нашелся порох, то уже ни один из его товарищей не признался в воровстве и похищеного не возвратил.

Такой безчестный поступок открыл потом и другия негодные Черногорцов свойства, яко то лукавство, обман и чрезмерное к деньгам лакомство, так что съестные припасы почти тройною ценою покупаемы были, а притом непостоянство, ветренность, междоусобная ненависть и необузданная наглость весьма сумнительную подавали надежду положиться на наружную их верность, и сии понудительные причины принудили его сиятельство удержать при себе Славонцов и поручить им нужные караулы. Граф Войнович, которому надлежало было возвратиться в Италию для вручения репорта его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову о прибытии в Черную Гору, равномерно оставлен тамо в разсуждении как искусства его в Иллирическом диалекте, так и известного усердия к службе и совершенной способности к отвращению непредвидимых худых следствий, каких от дерзкого и непостоянного народа ожидать должно. Самое время доказало, сколь нужны и необходимы были в таком случае принятые его сиятельством предосторожности, когда зверской и неслыханной в христанстве образ жизни сих единоверцов час от часу открываться начал; никаие советы и увещания, ни письменные объявления не могли в непостоянном сем [420] роде истребить того беспутного мнения, какое оный сумазбродно затвердил о Степане Малом, безстыдно разглашая слухи, что его cияятельство, имея всегда тайное с ним свидание, ничего не делает без его совета; а сии безумные уверения нимало не сходны были с тою их яростию и бешенством, с которыми обще все Черногорцы пред тем кричали, чтоб Степана Малова повесить как обманщика, самозванца и возмутителя покоя. Продолжающаяся ежедневно наглости, воровства, грабительства, разбой и притом тайная с Турками переписка обо всем том, что в Черной Горе происходит, ничего иного не обещали, кроме худых и несчастных следствий, а ко отвращению оных весьма мало оставалось надежды, и ко учреждению какова либо порядка и правосудия сколь ни прилагал его сиятельство старания и трудов, однако в необузданном народе тщетны оные и бесплодны, и не могли удержать безчеловечного стремления к грабительству и раззорению как собственных сограждан, так и в соседстве живущих несчастных единоверцов. Ласковое его сиятельства с Черногорцами обхождение и благосклонные приемы награждаемы были хитростию, обманом и лукавством, а человеколюбие и щедрота, оказанная в выкупе пленных невольников, открыли только неблагодарность и показали, сколь далеко простирается их несытое к деньгам лакомство. Митрополит Савва, при всей дряхлости своей, ласкательствуя притворно его сиятельству низкими поклонами, а в самом деле будучи совершенно преданный шпион Венецианской стороне, не мог, наконец, скрыть душевредных своих мыслей, клонящихся к возмущению непостоянных Черногорцов. Когда Черногорской сердарь и с ним другой князь села Дипило, по принесенным на них от Саочан в грабительстве и побое жалобам, явились на Цетине для ответу: то помянутой митрополит, зазвав к себе сих начальников (из которых один был родной его племянник Моисей Пламенац, сделавшийся из приходского попа сердарем; а другой, будучи явный злодей и предатель, имел двоюродного брата Турка, природного Черногорца, секретарем при Скутарском паше) между многими нескладными своими разговорами безразсудно сказал им и то, что Poccийские господа приехали в Черную Гору навесть нам Турецкую войну, а чрез то раззорить нас и погубить самих себя. Довольно уже было для Черногорцов сих возмутительных слов, которые в скором времяни произвели и друпе опасные слухи, чтоб отдать Туркам всех тех, кои не рождены в Черной Горе. A cиe подтверждалося еще и тем подозрением, что Катунской нагии жители, кои питаются одним только воровством, граблением и разбоем, при раздаче на все нагии пороху и свинцу, [421] никогда оного принять не хотели, извиняясь тем, что они в порохе не имеют никакой нужды, а в самом деле отзывались, что нет им причины вооружаться против Турков, когда оные им никакова зла не желают. При таких злостных обманах беспутная наглость, с какою сии Катунцы умыслили на Цетинской монастырь учинить нападение, дабы разбойническою рукою освободить своих товарищей, содержавшихся тамо под арестом по причине дуеля, довольно явные подает опыты, чего от таких разбойников ожидать должно. До тридцати человек собралось их пред полуднем, и притед к монастырским воротам, сели у дверей при самом входе в монастырь, имея каждой из них заряженное ружье; между тем, высматривая способность и время, продолжали тихо свои разговоры, а потом все вдруг, вскоча на ноги, взведь ружейные курки, наложили на полки пороху и уже готовы были ворваться в монастырь, как, нечаянно усмотря сие, граф Войнович бросился им на встречу и удержал их стремление; а смелость и дерзновение, с каким учинил он выговор, привела их в робость. И сие дарование столь природно всем обще Черногорцам, что сии храбрые трусы отошли прочь и разбрелись по домам, и таким образом отвращено разбойническое умышление, которое могло бы произвести кровопролитные действия.

Сии и сим подобные Черногорцов поступки соображая со обстоятельствами дел, его сиятельство старался все возможный употребить средства к предупреждению печальных приключений; а в прочем предприял до времяни сохранять великодушие и сносить с терпением час от часу умножающееся беспокойство, которое казалось больше быть тем чувствительно, что со всех сторон с опасными сопряжено было предприятиями. По вероятным подтверждениям несумнительно было с Венецианской стороны безбожное злоумышление о истреблении жизни отравою; а сие тайное злодейство угрожало опасностго более, нежели со оружием в рууках явный неприятель. Турецкие подкупы и посулы ласкательствовали Черногорскому лакомству, дабы зажечь порох и Российских офицеров отдать неприятелю в руки, что в безчеловечном народе легко последовать могло, когда прошлогодские примеры доказывают тому возможность во учиненной наглости патриарху и Степану Малому в самое то время, когда, все Черногорцы, отдавая ему всепресветлейшие титулы, признавали его за такова, когда таким его называли.

Двадцать мешков денег, обещанных от Турков, столь сильно беспокоили христианскую их совесть, что они пришли в монастырь, называемый Ловте, где Степан Малый обыкновенно имел свое [422] пребывание, откудова ласкательством и обманом вызвав его на поле, сделали на оном цыркуль и, севши все на землю, посадили Степана Малого между собою в средине, дабы, таким образом препроводя всю ночь, отвесть его на другой день поутру к Турецким границам и отдать Туркамъ по уговору. Степан Малый, не могши от такова предательства избавиться, принужден был, наконец, отдаться на волю верных своих подданных. Правду сказать, что они, имея его в руках, могли бы отрубить ему голову; однако корыстолюбие не допустило их поступить на сие убийство, тем больше, что одна голова показалась бы сумнительна Туркам и в обещанных деньгах могла бы произвесть затруднение; а сие единственно было причиною, что Черногорцы желали сохранить жизнь своего владетеля, нимало не разсуждая о той нечаянности, которая их вдруг лишила сладкой надежды к получению Турецких мешков, кои уже считая собственными своими, препроводили несколько часов ночи на Ловтинском поле; а между тем столь крепко все уснули, что Степан Малый, вышед из средины спящих, бежал в один монастырь и у тамошнего игумна тайно крылся чрез девять месяцов по день приезда его сиятельства в Черную Гору.

Продолжающиеся притом непрестанно как к Туркам, так и к Венецианам сообщения и переносы час от часу подтверждали несумнительное предательство, так что Черногорцов не меньше как и самих Турков опасаться надлежало; а между тем частые с Венецианской стороны пересылки, приезд Турков в Кастельново, взаимные сношения и договоры и по оным обещаемые от Венециан вспомогательные суммы денег и потребное число нужных вещей, к нападению на Черную Гору, очевидно уже и неминуемою угрожали опасностию.

Сии крайности принудили его сиятельство искать последних средств ко избежанию столь варварского предательства и безчестного плена, сопряженного с опасностию жизни; и хотя все способы тем больше казались невозможными, что число людей до пятидесяти человек простиралось, однако его сиятельство принял твердое намерение выехать из Черной Горы и со всеми офицерами и людьми переехать в Италию и, не смотря на беспрестанные при берегах Катарского залива разъезды Венецианских галер и Дульциниотских тартан, заблагоразсудил отважиться на отчаянность, полагаясь единственно на Провидение, когда уже от человеческой руки никакой помощи ожидать не было надежды. В таком намерении, проведав его сиятельство о продаже одного трабакуля у одного из Пастровицких жителей, предприял оной купить посредством постороннего человека, дабы тем больше скрыть намерения тайну. [423] Сия коммисия поручена была графу Войновичу с тем наставлением, дабы оной, передевшись в матроское платье и взяв одного из Славонцов, отправился в Кастельново в свой дом, где, он, имея знакомство с своими одноземцами, не трудно может сыскать одного из капитанов, надежного человека, препоручить ему покупку на его имя трабакуля, сделать договор и согласиться о времени и месте, когда все в готовости будет. Реченный граф отъехал из Цетина сего числа для исправления помянутой коммисии.

2-го, посыланный в Катаро, при отправлении дезертиров, Пастровицкой житель Марко, возвратясь оттуда, репортовал, что помянутые дезертиры приняты от проведитора сообщением за побег их прощения, и что он за присылку тех солдат, благодаря его сиятельству, признает сию благосклонность за особливое одолжение. При таких же наружных учтивостях и комплиментах изъяснился реченный проведитор в письме своем и о том, что обстоятельства времени не дозволяют свободного чрез Катаро пропуску тем офицерам, кои бы от его сиятельства в Италию посыланы были, и сие письмо служило на то ответом, каково о непропуске подполковника Герсдорфа с приезду в Черную Гору к нему писано было. 3-го. Непрестанные грабительства и насиия Черногорцов и междуусобные ссоры и по оным приносимые жалобы и беспокойства принудили его сиятельство, из разных нагий выбрав несколько начальников, учредить на Цетине, суд, который решил бы помянутые жалобы; почему из Зарецкой нагии явились несколько человек, кои по общему выбору жителей отправлены были.

4-го. Турецкие подданные, живущие близ города Жабляка, явясь на Цетине., просили его сиятельства, дабы украденные Черногорцами у Жабицкого паши лошади повелено было возвратить, в разсуждении той опасности, какой бедные христиане подвержены быть могут от наглости и мщения Турков; но как возвращение разграбленных или украденных вещей Черногорцы почитают за несносную обиду, а притом лошади принадлежали Туркам, а не единоверцам: то сие дело и оставлено до времени, с тем притом обнадеживанием, что, в случае на кого либо от Турков за украденные лошади нападка и притеснения, оные конечно возвращены быть имеют.

5-го. Граф Войнович, возвратясь из Кастельново, репортовал, что он нашел тамо капитана столь надежного человека, что на верность его как в покупке трабакуля, так и во всем прочем совершенно положиться можно, и что вся сия важная коммисия им, графом Войновичем, с таким благополучным исполнена успехом, каково принятое его сиятельства требует намерение. [424]

6-го. Катунской нагии сердарь Вукотич присланным к его cиятельству письмом доносит об учинившемся в ведомстве его смертоубийстве при случае воровства: когда один у другого украл овцу, то хозяин овцы, не знав вора, на дороге застрелил другова из ружья. По сему доношении поведено было привесть убийцу немедленно к суду; но оный не сыскан, потому что все смертоубийцы обыкновенно бегут к Туркам и тамо магометанской принимают закон, оставляя на мщение и жертву детей своих и родственников, которые должны будут платить двумя или девяносто цекинов деньгами, как узаконенною в Чорной Горе ценою за убийство Черногорца; однакож весьма редко решится оное ценниками, а всегда почти платится взаимным отмщением и кровопролитием.

7-го. По принятому его сиятельством намерении к выезду из Черной Горы, необходимо надлежало переменить место пребывания, и потому, полагая причину сильные дожди осенью, а глубокие снеги и жестокую стужу зимою (которая, по высокому положении места в Цетине, гораздо прежде тамо, нежели в других местах начинается) объявил его сиятельство митрополиту Савве намерение свое о переезде в Черницкую нагию, в монастырь Бурчеле. Помянутый митрополит, по шпионству своему къВенецианам, находя больше способности к сообщению в Катаро переносов, по близости, предложил другой монастырь, называемый Станевичи, не в дальном разстоянии от города Будвы; а как cиe место способствовало предприятию его сиятельства, то и намерение положено по совету митрополита туда переехать.

8-го. Содержащийся в тюрьме на Цетине Степан Малый, при переезде оттуда, некоторое причинял затруднение, дабы перевод его с места на место скрыть от глаз сумасбродного народа, который по ветренности и непостоянству своему, увидя его, мог бы учинить какие возмущения и худые следствия. Для отвращения сего, приказал его сиятельство, в полночь, когда уже все спали, изготовить лошадей, снять караулы и, вывед из монастыря Степана Малого, отправить его в Станевичи с несколькими Славонцами, поруча капитану Пламенцу прилежное за ним иметь смотриние; и cиe учинено столь тихо и сокровенно, что о сем переводе никто из Черногорцов узнать не мог.

9-го. В одиннадцать часов пред полуднем, отъехал его cиятельство из Цетинекого монастыря с находящимися при нем штабъ и обер офицерами, в провожании Славонцов и Венецианских солдат, коих до пятидесяти человек считалось; при том следовали патриарх и митрополит Савва с несколькими монахами и их [425] людьми. Весьма жаркой день умножал трудность пути в сем переезде, которой продолжался до двух часов по полудни. Нужная при сем случае, предосторожность, какова принята была о Степане Малом, открыла слепое Черногорцов безумие и ветренность. Оставленный по отъезде его сиятельства на Цетине унтер-офицер Акиншин и несколько людей для перенесения пороху из отдаленного строения в монастырь и притом стоявший на карауле солдат у дверей той каморки, в которой Степан Малый содержался, делали наружной вид, будтобы он еще тамо оставлен был до времяни. И как Черногорцы не имели никакова сведения о том, что прошедшую ночь со арестантом последовало, и одна наружность утверждала несумнительную их догадку: в таком намерении Цетинской воевода, который лукавством и обманом всегда старался уверять об отличной своей верности и усердии, пришел в Цетинской монастырь с немалым числом своих товарищей и, желая видеть Степана Малого, требовал, дабы он к нему допущен был; но как помянутый унтер-офицер Акиншин на сие не согласился, то сие столь сильно огорчило воеводу, что он, имея при себе до пятидесяти человек своих родственников, конечно осмелился бы ворваться насильно, естьлиб между тем не отперли дверей пустой уже каморки, для поклажи в ней пороху, где, воевода, не нашед Степана Малого, вскричал, как сумашедший, что теперь уже Черногорцы погибли, а потом с крайним сожалением просил уведомить его, где Степан Малый находится. Такое сумасбродное в Черногорцах о Степане Малом слепо затвердевшееся мнение весьма легко могло бы произвесть смятение и наглость, естлиб к предупреждению оных не употреблена была необходимо нужная предосторожность.

10-го. Катунской нагии жители, первейшие из Черногорцов воры и разбойники, присвоив себе право грабительствовать и питаться разбоями, сошедшись с Венецианскими подданными Ризаниотами, убили из них одного при разбойнической добыче; такое смертоубийство хотя и требовало по законам жестокой виноватым казни, но как между тем Ризаниоты убили за то двух Катунцов, то по Черногорской справедливости тем самим и решено сие дело безобидно.

Того ж числа престарелых лет женщина, весьма тиранскими побоями измучена и окровавлена, пришед в Станевичи, приносила жалобу на князя села Депило в грабительстве, побоях и раззорении целой небольшой деревни, состоящей в ближнем с Черною Горою соседстве, где, одни только бедные христиане жили. Сын помянутого князя, собрав разбойническую шайку и считая всех тех Турками, кои живут в их подданстве, учинил на оную деревню нападение, [426] разграбил имения жителей, изувечил бедных женщин, зажег наконец жилища. Один Черногорец, из числа сих разбойников, имея тамо родную сестру в замужестве, забрав все ее пожитки, сам прежде других зажег разграбленный дом. Такое и между варварами неслыханное безчеловечие в одной только Черной Горе называется добычею. С крайним сожалением услышав его сиятельство о сем безбожном поступке, тотчас приказал разграбленное немедленно возвратить, а, самому князю с сыном явиться для ответу в Станевичах.

11-го. Уже тому несколько дней миновало, как с вероятным подтверждением доходили слухи, что Скутарский паша, имея несколько тысячъ войска в готовости, еще дожидается Бошняков, и что когда все сии войска соберутся, то он конечно предпримет на Черную Гору учинить нападение; а притом морские разбойники Дульциниоты, имея у себя собственный помянутого паши вооруженный тартаны, делают непрестанные в море разъезды. Три из оных тартан знатной величины усмотрены в шестом часу поутру близ города Будвы, кои, за тихостию погоды простояв до двух часов пополудни, удалились наконец ко Антиварским берегам.

12-го. Депиловской князь с сыном, явясь на Станевичах, извинялся пред его сиятельством в том, что он по принесенным на него жалобам в грабительстве и раззорении деревни не имеет никакова участия, ибо учинено оное сыном без его на то дозволения, в разсуждении известных злодейств, изменены, предательства и других безбожных качеств, каковы гнусную составляют жизнь сего негодного человека. Хотя и весьма невероятно, чтобы он, будучи разбойник, не имел согласия и участия в разбоях сыновних; однако его сиятельство, сделав выговор сыну, приказал возвратить похищенное, а впред не делать подобных продерзостей.

Того ж числа в вечеру получены письма от его сиятельства графа Алексея Григорьевича Орлова.

13-го. По порученной пред сим графу Войновичу коммисии, касающейся до покупки трабакуля и изготовления оного для выходу в море и для выезду из Черной Горы в Италию, с нетерпеливостию ожидаемое прислано, наконец, от капитана известие с тем объявлением, что он следующей ночи, близ города Будвы, на назначенном по уговору месте с трабакулем имеет ожидать пасажиров. Сие известие содержано было в глубокой тайне, и не делано к отъезду никаких приуготовлений, дабы чрез то не подать какого подозрения множеству шатающегося тамо народа. Тридцать три человека Венецианских солдат отправлено в Катаро при записке, [427] и сие отправление поручено было случившемуся тогда в Станевичах томуж самому Пастровицкому жителю Марку, которой и пред сим употреблен был к отводу дезертиров. В прочем весь день препровожден был тихо и спокойно, дабы тем спосообнее сохранить тайну принатого намерения, каково следующей ночи надлежало произвесть в действие; а сия наружность необходимо была нужна, чтоб ни малейшего о предприятии не подать подозрения митрополиту Савве, которой по злости и шпионству своему конечно предупредил бы сообщить о том Венецианам. В разсуждении непримирительной злобы и ненависти сего древнего злоде-я и разбойников начальника к патриарху не можно было уже сему несчастному архиерею, по безчеловечным на него нападкам, избежать предательства или убийства и не быть жертвою его неукротимости, естьлиб он остался в Черной Горе; то его сиятельство, единственно из человеколюбия, желая сохранить жизнь патриарха, приказал объявить ему о своем намерении и притом дозволить вместе с ним оттуда выехать, буде он на то согласится. Такое предложение с великою благодарностию принялъ патртарх, тем больше, что пребывание его тамо очевидно угрожало ему смертию. В пять часов в вечеру получено известие, что Черногорцы, собираясь числом до двух сот человек, намерены на другой день пройтить в Станевичи по той будто причине, дабы просить его сиятельство о перемене места своего пребывания, а естьли не будет на то согласия, то в таком случае принудить его к обратному в Цетину переезду; но как наступающей ночи оставалось весьма мало к исполнению такого намерения, то полученное о наглых сборах и разбойничьих Черногорцов угрозах известие оставлено без всякого уважения.

Отъездом его сиятельства из Черной Горы должно было решиться и задержание в тюрьме Степана Малого, о котором сумасбродной народ слепо придержится и поныне того беспутного мнения, каково с начала затвердил, всегда представляя его себе таким, каким он глупым Черногорцам казался. Знатное жителей число, похваляя редкие сего бродяги качества, находило в нем притом и чудотворения силу. Его сиятельство, во все время пребывания своего в Черной Горе, употребляя все возможное попечение к исправлению сего развращенного рода, истощив все уже средства ласки, щедроты и терпения, никаких более не мог дождаться из того плодов кроме неблагодарности, измены и предательства. И потому, не принимая уже никакова участия в невозможном поправлении сих без веры и закона людей, заблагоразсудил, освободя Степана Малого, оставить его по прежнему и поручить легкомысленного народа [428] правление ветренному начальнику. В таком намерении приказал его сиятельство допустить к себе арестанта и, изобличая важность продерзостных его поступков, представлял ему силу и строгость законов, которые хотя по справедливости делали его виновным смертные казни, однакож оная ему упущена; и что притом за особливое почитает себе удовольствие его сиятельство тот случай, при котором он мог сохранить ему жизнь, бывшую уже жертвою бешеного и разъярившегося тогда народа; а ныне, оставляя ему свободу, требует от него должного усердия и верности. Степан Малый, признавая во всем свою винность, признавал и то, что он заслуживает смерти и, благодаря за оказуемое ему прощение и милость, клялся при том, что он с радостию потерять ее желает, где только случай найти может.

В семь часов призвал его сиятельство одного из тамошних монахов, которого должно было взять с собою для показания дороги к морскому берегу и объявил ему о своем намерении к отъезду, и что притом Степан Малый остаться имеет в Черной Горе начальником, с тем однакож приказанием, дабы никаких не чинил он митрополиту Савве озлоблений. В прочем приказано было помянутому монаху хранить тайну принятого намерения, дабы оное не предупреждено было каким либо шпионством.

В восемь часов с половиною приказано было от его сиятельства штаб и обер-офицерам изготовиться к дороге, а в разсуждении дальнего и весьма трудного пути не брать с собою никаких других, кроме необходимо нужных, вещей, дабы тяжесть оных скорому не препятствовала переходу. Между тем изготовлен был ужинной стол, которой не долее получаса продолжался, а по окончании оного каждой спешил с торопливостью увязать несколько рубашек и других нужных мелочей; и хотя делалось сие с крайнею осторожностью, дабы таким приуготовлением не подать какого подозрения к догадке, однакож митрополит уже уведомлен был чрез своих шпионов, и у дверей своей комнаты без свечи дожидался, не говоря ни с кем ни слова.

Десять часов ровно делали определенное время к выходу из монастыря, откуда каждой должен был выходить порознь; все караулы сняты, а во всех покоях и на переходах свечи были загашены, дабы в темноте проходящих меньше приметить можно было.

Все Славонцы стояли уже в готовности, вышепомянутый монах был там же внизу; а Степан Малый, которого взять с собою приказано было, будучи выведен двумя офицерами, остановлен [429] у ворот монастырских. Небольшое от оных раз стояние делало то общее место. куда всем сойтиться и тамо дожидаться назначено было. Все сие как ни с крайнею происходило тихостю, однакож примечено было небольшим числом шатавшихся тамо Черногорцов, кои только на то спокойно смотрели. Все служители и другие случившиеся тамо посторонние люди сошлись в одно место, а потом тотчас и его сиятельство, вышед из монастыря, пошел не останавливаясь нимало. Положение места, на котором построен Станевицкой монастырь, столь высоко, что от горизонту более двух сот сажень простиралось и потому надлежало сходить вниз по крутым камням и перебежать великое разстояние. Ночь случилась весьма темная, а дороги не было никакой; густой туман покрыл горы, и тем самим не видны были лежащее под ногами камни, и потом дождь делал путь гораздо труднее; глубокие рвы смертным угрожали ударом, а терновые кусты, за которые в темноте каждой держался, раздирали руки падающих на вострые камни. Сей тяжкой и несносный путь хотя и скоро привел всех в слабость и крайне измучил, однакож страх и отчаяние умножали силу, дабы чрез ночь поспешить к берегу. Патриарх, при больном состоянии здоровья, едва не лишился жизни в сей мучительной дороге. Пять часов продолжался ход с камня на камень, пока наконец, следуя на голос Степана Малого, который служил провожатым и лучше других знал дорогу, вышли на Герблянское поле, где дважды перешед реку в брод, пошли сим весьма грязным полем, и чрез три часа потом, проходя тесный и трудные дороги, дошли уже на заре к морскому берегу босыми ногами. Сей мучительный переход продолжался восемь часов, и хотя оной с крайними сопряжен опасностями, однакож Провидение всех сохранило, и никто не был изувечен.

14-го. В шесть часов по утру пришел его сиятельство к берегу, где небольшая лодка уже его дожидалась; тотчас с несколькими офицерами переехал на трабакуль, которой в недальном разстоянии стоял в заливе на якоре, а другою лодкою перевозились люди, кои ко отъезду назначены были. Граф Войнович, оставшись на берегу и обнадежив Черногорцов скорым обратно в Черную Гору приездом, объявил им Степана Малого начальником, чем они будучи довольны, слепо тому покорились; а Степан Малый, приняв на себя важный вид повелительной власти, тотчас возвратился с ними в горы. Переезд на трабакуль столь был скоропоспешен, что не долее как чрез четверть часа все, уже были на месте и ни малейшей никто не сделал остановки. [430] Весьма была бы излишняя обстоятельная подробность сего мучительного марша, который, превосходя всякое описание, несравненно больше превосходит вероятие; но оставляем несумнительную подлинность чувствовать тем только, коихъ несчастие наказало сносить тяжкие оного трудности. Довольно сего, что офицеры, оставя свои багажи на разхищение разбойникам и будучи темнотою ночи, страхом и отчаянием гонимы по горам и скользким камням, падали в глубокие рвы и пропасти с жестоким и опасным ударом; откуда, помощию других таким же образом измученных спутников своих, вытасканы были с крайнею жалостию и отчаянием о их жизни; а сие несчастие, повторяя неоднократно удары, лишало их и силы, и чувств, так что, наконец, переехав на трабакуль и на оном находя некоторую безопасность измученным остаткам своей жизни, пали полумертвы, довольствуясь только тем, что сей лесной марш решил в Черной Горе пребывание и удалил от рук безчеловечных разбойников и предателей.

Небольшой трабакуль и в разсуждении числа людей весьма тесной, а притом безоружной, и почти без парусов и веревок, казался линейным кораблем. Невысокая гора, вдаваясь несколько в море, закрывала видъ города Будвы, а тем самим переезд с берега делала безопасным; к тому ж еще немало способствовали густые туманы и пасмурное утро. Как все люди перевезены были на трабакуль, то с превеликою торопливостию подняв якорь, пустились в море и, помощию небольшого ветра продолжая путь вдоль берегов, проехали Катарской залив, не видав никакого судна, чрез весь день. В вечеру противной ветр удержал путь, и как оной непрестанно продолжался, то сие и принудило удалиться от берегов и лавировать во всю ночь.

15-го. В пять часов поутру, проехав Рагузу, продолжали путь к Далмации; но случившаяся между тем перемена ветров тому препятствовала, и час от часу умножающийся противной ветр жестокою угрожал погодою, какова по примечаниям и опытам знающих людей нередко в такое время случается; почему не можно было ни придержаться берегов, ни удалиться в море по причине той опасности, какой мог бы подвержен быть небольшой трабакуль. И такое затруднение необходимо должно было решиться тем, дабы войтить в какой-либо порт и тамо дождаться перемены ветра; а как по общему всех счастию в числе матросов находился один такой, которой, будучи с природы глух и нем, искусством в мореплавании отлично превосходил своих товарищей, то оной, изъясняя свои мысли одним движением тела и по перстам весьма [431] вразумительно ответствуя на все чинимые ему спросы, показал за несколько миль отстоящий остров, называемый Ластово, принадлежащий Рагузской республике и уверял о безопасности находящегося при том острове порта. Нужда и необходимость принудили принять совет и положиться на немова предводителя, а следуя его показаниям вошли при захождении солнечном в пространной и безопасной порт, и чрез всю ночь стояли на якоре.

16-го. Продолжающаяся непрестанно противная погода удержала трабакуль чрез весь день и ночь в помянутом порте; а между тем, за недостатком съестных припасов и свежей воды, отправлено было несколько человек Славонцов к жителям того острова в село, называемое Ластово, для покупки хлеба и другой провизии. В помянутом селе число домов до ста пятидесяти простирается, жители питаются достаточною ловлею сельдей и вином, которое там родится, красное, сладкое и весьма приятного вкусу.

17-го. За неспособностию ветра, а потом и за починкою парусов, простояли в том же порте до трех часов пополудни, а потом помощию небольшой лодки на гребле вывед оттуда трабакуль, пустились вдоль тогож острова и продолжали путь к Лике, оставляя в левой стороне разные Венецианского владения острова, и всю ночь препроводили в сем переезде.

18-го. В четыре часа поутру, приближась к Лике, поворотили в правую сторону, к острову и городу называемому Лесина и, чрез несколько часов переехав небольшое от повороту разстояние, вошли прямо в порт, почти в самом городе, не смотря на стоявшую тамо Венецианскую фушту и несколько небольших судов. И как не доставало притом ни хлеба, ни воды, то бросили якорь; а граф Войнович, передевшись в Славонское платье и взяв с собою несколько человек матросов, отправился на лодке к определенному в порте карантинному офицеру, которому сказав о себе, что он едет из Либании, жаловался на случившееся ему в море несчастие, которое при жестокой погоде принудило его весь груз состоявший в трабакуле, а притом и все съестные припасы, бросить в море, дабы тем сохранить свою жизнь. Сии выдуманные разсказы нимало не казались офицеру подозрительными, тем больше, что подобные примеры такого ж несчастия в сем море весьма нередко доказывали справедливость. Почему граф Войнович, купив хлеба и взяв свежей воды, в десять часов пред полуднем возвратился на трабакуль; а потом, немедленно подняв якорь, пустились вдоль берегов острова Лесины, продолжая путь к острову называемому Долгой. Ветр бил способной в корму, и помощию [432] оного переехали от Лесины до пятидесяти миль; а сие уже делало большую половину дороги до намеренного пути, куда необходимо надлежало следовать, не имея никаких в близости портовъ.

Во весь чрез пять дней продолжающийся путь хотя и не одного постороннего судна видеть не случилось, кроме небольшого Неаполитанского трабакуля в Лесинском порте; однакож сие не уменьшило ни мало того страха и опасности, какою угрожали Дульцаниотские тартаны, о которых весьма вероятные догадки всеминутное причиняли беспокойство, тем больше, что ни малейшего не было в том сумнительства, дабы митрополит Савва, по злости и шпионству своему, того ж часа об отъезде из Черной Горы не сообщил в Катаро, откуда легко уже было Туркам чрез несколько часов получить известие и отправить поиски; я в разсуждении одной только дороги к переезду в Италию не оставалось никакой надежды к избежанию сей опасности. Италиянские берега, не имея почти никаких портов, где бы от жестокости ветров укрыться можно было, весьма опасны мореходным судам; а залив Анконской, не в давних годах поглотив один Шведской, а другой Венецианской корабль линейной, сделался всех других заливов опаснее; почему Французские, Аглинские и других наций корабли, следуя по другую сторону Адриатического залива, всегда придерживаются Далмацких берегов и острова, называемого Долгой, а дожидаться должны способного ветра к переезду в Италию, а оттудова долгого в Анкону разстояния не больше шестидесяти миль считается. И потому сим одним только путем надлежало следовать трабакулю прямо в руки разбойникам, естьлиб оные предупредили; а в таком случае несчастие уже было неизбежно. Предосторожность и отвращение такой опасности принудили отчаянно отваживаться на другую сторону. Граф Войнович, будучи главным на трабакуле капитаном, предложил его сиятельству, не угодноль будет приказать, оставя путь к вышепомянутому острову в Далмацию, поворотить с того места, на котором тогда находились, в левую сторону, прямо к Анконским берегам, не смотря на дальность разстояния, которое делало более ста двадцати миль Италиянских. И как в разсуждении весьма достаточного знания и искусства в мореплавании помянутого графа Войновича, а притом неутомимой его бодрости и неусыпных трудов и рачения, на которое надежно положиться можно было, согласился его сиятельство на такое его предложение: то в семь часовъ в вечеру, поворотя в лево, пустились в открытое море при способном ветре, которой бил в корму. Но чем далее устранялись от берегов, тем более оной [433] умножился, так что чрез несколько часов способность оного переменилась в сильной и жестокой ветер, и тем разъярившееся уже море представляло страх и опасность, час от часу умножая отчаяние, конечным угрожало притом несчастием, которое тем больше казалось неизбежным, что небольшой и худо оснащенной трабакуль без веревок и без парусов не имел той надежной прочности, чтоб мог противиться морским волнам, кои, бросая оной по валам, делали ужасной треск и повторяли весьма чувствительные удары; а наконец, оторвав на канате пловущую лодку, лишили уже и последней надежды, какова при таких несчастиях одна только остается отчаянным. Беспокойство сие продолжалось во всю ночь; но напоследок переменившаяся вдруг погода удержала жестокость ударов, и остановился трабакуль почти на одном месте, а тем самим возвратилась несчастным потерянная надежда ко избежание очевидного несчастия.

19-го. При такой жестокой погоде, продолжавшейся до шести часов поутру, переехав более семидесяти миль, увидели Анконские горы, до которых до сорока миль оставалось только разстояния; но сколь ни близок казался переезд, однакож весьма тихая погода остановила путь, чему нельзя уже было пособить на гребле, потеряв лодку в прошедшую ночь. Такая скучная медлительность во весь день не допустила приближиться к Ливонскому порту, так что с великою нуждою подъехав несколько ближе, принуждены были в виду города бросить якорь в заливе и препроводить всю ночь, опасаясь еще и тамо непредвидимого несчастия, каково при самом входе в порт весьма нередко здесь случается.

В разсуждении непостоянных в здешнем море ветров и сильных штурмов весьма велико было то разстояние в переезде, в какой одна только нечаянность принудила пуститься слабым и безнадежным трабакулем; а в прочем столь опасен, что никакие линейные корабли никогда еще на сей путь поступить не отважились, и никогда еще не было тому и поныне примеров. Но при всем том помянутый переезд сколь ни сопряжен был с крайнею опасностию, однакож оной оставался надежнейшим средством к избежению Дульциниотских тартан, кои в самом деле при Далмацких островах уже тогда находились.

20-го, в семь часов поутру, подняв якорь в разстоянии на четыре мили от города, за тихостию погоды, принуждены были с немалою скукою лавировать до двух часов пополудни, а наконец вошли в порт благополучно. А как надлежало тотчас явиться [434] капитану в определенном при здешнем порте трибунале и объявить свидетельство о безопасности от морской заразы того места, откуда кто приехал, дабы помянутой трибунал мог по тому определить карантинное время: то его сиятельство, желая избежать шестинедельного карантина, приказал от себя написать свидетельство в такой силе, что Российские офицеры с находящимися при них людьми отправлены от него из Черной Горы, где ныне он находится, и что сие место здоровое и от моровой язвы совсем безопасно. Такое свидетельство подписав его сиятельство своеручно и приложив печать, отправил с графом Войновичем в вышереченный трибунал, надеясь, что оное принято будет в уважение и свободной дозволится выход на берег без карантина, по примеру Венецианских подданных, живущих при берегах Катарского залива, кои, имея всегдашнее с Черногорцами сообщение по комерции, никогда оного не держут ни в каких Италиянских портах. Поздно уже было, а притом и некоторые члены того трибунала разошлись по домам, и потому никакой тогда на помянутое свидетельство не последовало резолюции, а обещано оную учинить на другой день в полном всех судей собрании. Князь Юрья Володимирович, желая о приезде своем подать извесие его сиятельству графу Алексею Григорьевичу Орлову, написав письмо, отправил оное с нарочным, употребя в сию посылку одного из Славонских капитанов надежного, которой тогож вечера и отъехал в Пизу по почте; а между тем, в ожидании обещанной резолюции, принуждены были ночевать на трабакуле.

21-го, в восемь часов пред полуднем, когда уже все собрались вышепомянутого трибунала члены, по довольном разсуждении того письменного свидетельства, каково им представлено было, требовали они, дабы кто-либо из офицеров явился в трибунал, куда граф Войнович, которому поручена была в сем деле комиссия, немедленно и отправился. Разные и повторительные спросы, каковы от членов предлагаемы были о приезде сюда Российских офицеров, а особливо то их любопытство, с каким желали они знать причину, для чего прямо в Анкону, а не в другое место из Черной Горы отправление учинено, довольно ясно открывали внутреннее их беспокойство. Граф Войнович, будучи членам знаком, всевозможно старался успокоить их мысли, представляя, что приезд сюда Российских офицеров не содержит в себе никаких сумнительных следствий, и что оной учинен единственно только по причине близкого из Далмации в здешний порт, нежели в другие, [435] переезду. По таким неоднократным повторительным уверениям напоследок помянутые члены объявили, что в разсуждении Черной Горы, как такого места, откуда никогда еще о безопасности от моровой заразы не было здесь объявлено письменного свидетельства, не могут они сами собою на сию новость решительного заключить мнения, не сообщив о том верховной власти; и потому приезжие офицеры должны остаться в лазарете и держать карантин, а между тем дожидаться из Рима резолюци, куда они немедленно намерены представить. Крайняя необходимость принудила его сиятельство согласиться на такое объавление и следовать здешним законам; почему и приказал офицерам перевозиться из трабакуля в лазарет, а потом в три часа пополудни и сам тудаж переехал, остава на трабакуле несколько человек Славонцов с определенным к ним от трибунала приставом.

---

Здесь оканчивается важная историческая записка или дневник, веденный с 13-го Июля по 21-е Октября 1769 года одним из участников военно-политического поиска нашего в Черногорию. Дневник этот сохранился в современном списке, в бумагах генерала-прокурора князя Вяземского, которому был доставлен вероятно из Коллегии Иностранных Дел, а может быть и от самой Государыни (денежные выдачи производились в то время через генерал-прокурора, и в ведении его находилось государственное казначейство, откуда князь Ю. В. Долгорукий, по возвращении своем, мог получить уплату сделанных им издержек). Дневник велся по указаниям и под непосредственным, надзором самого князя Долгорукого, который впоследствии им воспользовался, когда вел собственные Записки: так напр. описание первой встречи с Степаном Малым с изображением его наружности почти слово в слово тоже и в Записках, и в современном дневнике.

Сочинитель этой краткой, но толковой и выразительной летописи остается неизвестен. Не был-ли это маиор Андрей Григорьевич Розенберг (1740 — 1813), впоследствии храбрый генерал и славный участник Итальянского Суворовского похода? Если это предположение справедливо, то Немецким происхождением Розенберга могут объясниться слишком неблагоприятные отзывы “Журнальной Записки" о Черногории и Черногорцах: составитель не подметил ни одной светлой черты в даровитом и героическом племени, так славно обороняющем себя от нападений Ислама и обольщений Европы. В донесении советника Пучкова, который лет за десять перед тем, в царствование Елисаветы Петровны, ездил в Черногорию от Коллегии Иностранных Дел, и который тоже изображает их в самом неприглядном виде, звучит совсем другая, иногда невольно сочувственная струна: “добрым предводительством и [436] нравоучительным наставлением можно из них со временем доброе сделать" (Соловьев, История России, XXVIII, 43).

Это “ничто доброе" и даже великое задумал сделать из Черногорцов доселе не вполне разгаданный человек, Босняк родом (т. е. Черногорский единоплеменник) известный в истории под именем Степана Малого, герой одной из поэм Черногорского владыки Петра (нашего современника). Екатерина ошибалась, подозревая в зтом самозванце некоего Вандини, который ходил к графу Г. Г. Орлову и живился от него деньгами (Соловьев, XXVIII, 47). Широкие замыслы Степана Малого вряд ли были ей известны, хотя она знала историюо, даже и Славянскую, много лучше первых своих преемников. Это был человек, мечтавший о восстановлении великого Сербского государства, в единении с Россиею. Самозванство его было двойное: имя Стефана напоминало в нем про славных царей Сербских, великих Неманичей, и в тоже время он Руссккий царь Петр Третий. Он сделался выразителем того движения, которое в то время охватило Сербов и довольно долго не улегалось: сюда относятся их многочисленные выселения из под Турецкого владычества в пределы Австрии и к нам в южную Россию. Народолюбивое благочестие императрицы Елисаветы много содействовало оживлению сношений между Россиею и Черною Горою, начатых Петром Великим. По примеру отца своего Елисавета Петровна посылала туда подаяния. Черногорские архиереи неоднократно появлялись у нас; их одаряли и честили; с ними приезжало много прислужников. Племянник Черногорского владыки Саввы, архиерей Василий Петрович скончался в Петербурге, в Марте 1766 года. Руссий офицер (имя его неизвестно) повез оставшееся после него пожитки в Черногорию, и с ним-то сблизился Степан Малый, сделавшийся вскоре не только полновластным государем Черногории, но и обновителем ее внутреннего быта. Он является с необыкновенным значением, как проповедник покаяния и наставник всякому добру, как защитник обижаемых, как укротитель диких нравов; он отличный воин, в тоже время врач и инженер. Черногорцы чтили в нем знахаря и почти что пророка. В тоже время имя его было грозно для ослушников, а военные подвиги неимоверны. В короткое время успел он одержать победу над Венециянами и отразить страшные Турецкие полчища. Но, как часто бывает в Славянском мере, горячее напряжение скоро никнет за недостатком выдержки, и внутреннею неурядицею уничтожаются плоды героических усилий. Черногорский владыка Савва ненавидел Степана, который устранял его от политической власти. Единству церковного управления мешало присутствие Сербского патриарха Василия Беркича, которого Степан Малый держал при себе, может быть, для дальних своих политических целей. Венецианские и Греческие козни не дремали: Степан Малый, в течении почти двух лет наполнявшей своим именем весь Юг Европы, принужден был покинуть Черную Гору и к приезду князя [437] Долгорукого уже девять месяцев как скрывался в прибрежном монастыре. Дальнейшая судьба его видна из вышенапечатанной “Журнальной Записки". Князь Долгоруков, обличивший его самозванство, обязан был ему же своим спасением. Прощаясь со Степаном Малым, он дал ему патент на чин Русского офицера, подарил офицерский мундир и передал письменное предписание Черногорцам, чтоб они его слушались, в его, князя, отсутствие (Б. Каменский, Словарь, 1836 г., II, 315). Степан начал заниматься улучшением горных дорог и от неосторожного взрыва скалы лишился зрения; но и слепой продолжал он управлять Черногориею. Скутарский паша нанял Грека, который втерся в доверенность Степана Малого и вероломно умертвил его в 1771 году. Так погиб этот необыкновенный человек. Великодушные его начинания, отвага в боях и в помыслах и самое злополучие вызывают к нему невольное сочувствие. Настоящая история его еще не писана. Г-н Мордовцев (Русская Беседа 1860, кн. 1-я) составил о нем любопытную статью на основании Французской его биографии, появившейся в прошлом столетии и написанной человеком, находившимся у него в службе; но показания этого Француза требуют проверки.

Память о князе Ю. В. Долгорукове долго жила в тех местах. Еще в 1841 году Е. П. Ковалевский встретил в Кастель-Ластве старика Радована, который ему разсказывал подробно, как он провожал князя в Черногорию. Князю Долгорукову в то время не было тридцати лет от роду, но он уже прославился в Семилетнюю войну, был лично известен Фридриху Великому, находился в дружеских сношениях с графом ПI. А. Румянцовым и братьями Орловыми. В нем тот же сметливый ум и таже отвага, как и во многих тогдашних людях. Есть известие, что находившийся в Ливорне граф Алексей Григорьевич Орлов должен был выслать ему подкрепление; но Русские суда не успели во время появиться в Адриатических водах.

Дело внутреннего обновления и устроения Черногории, предпринятое Степаном Малым, с великим успехом ведено было Черногорскими владыками, и нынешняя Черногория уже совершенно не та, какою изображает ее секретарь князя Долгорукова в выше напечатанной Записке. Читателю будет любопытно нижеследующее донесение Илариона Николаевича Толстого, писанное сто два года позднее. П. Б.

Текст воспроизведен по изданию: Журнальная записка происшествиям во время экспедиции его сиятельства князь Юрья Володимировича Долгорукова, от армии генерал-майора и лейб-гвардии Преображенского полку маиора, в Черную Гору, для учинения оттуда в Албании и Босне неприятелю диверзии. 1769-й год // Русский архив № 4. М. 1886

Еще больше интересных материалов на нашем телеграм-канале ⏳Вперед в прошлое | Документы и факты⏳

Главная страница  | Обратная связь COPYRIGHT © 2008-2024  All Rights Reserved.