СТОЛЬНЫЙ ГРАД СЕРБИИ

Путевые очерки Сербии.

(Окончание. См. Русский Вестник, июнь и июль, 1899 г.).

___________

5. Калимайдан и Белградская крепость.

Заходя к своим белградским знакомым и принимая их у себя, мы в то же время знакомились при их помощи с Белградом и не раз побывали в его исторической крепости.

Эта крепость, или цитадель, самое живописное и самое интересное место во всем Белграде. Она взобралась на вершину гористого мыса, у подножия которого широкая синяя лента Савы впадает в величественные разливы Дуная. Сама природа обратила в неприступную крепость этот обрывистый мыс, омываемый с двух сторон волнами двух больших судоходных рек. Оттого с глубокой древности в этом месте слияния Савы с Дунаем возникали важные торговые и военные поселения, охранявший границы задунайских и засавских стран и извлекавшие немалые выгоды из судоходства по этим крупным и многоводным артериям, заменявшим в старые века линии железных дорог. В римскую эпоху тут уже стояла богатая колония Alba graeca, которую славяне перевели впоследствии чрез «Белград». Турки называли этот город со времен появления своего на Балканском полуострове «Дар-уль-Джехад», т. е. «врата священной войны». Белград действительно служил во все века надежным замком, запиравшим сразу широко открытые водные ворота и Дуная, и Савы. И по географическому положению своему Белград являлся порубежною твердынею между западною и восточною [570] Европой. В хронике Эгингарда, передавшей нам события царствования Карла Великого, Белград считается границею Франкской монархии с одной стороны и Восточно-Римской империи с другой. Потом он делается важным пограничным пунктом между христианством и исламом, между землями австрийского кесаря и турецкого падишаха.

Сербия овладела им еще при первовенчанном своем царе Стефане Немане, а Душан Сильный построил в нем укрепления, много раз потом перестроенные и увеличенные. Даже после Косовского разгрома Белградская крепость не поддалась власти турок, а сохраняла свою независимость еще 132 года после падения Лазарева царства; Магомет II, уже завоевавший в 1453 году Византию, не мог в 1456 году взять Белграда, отчаянно защищавшегося сербами и венграми. Только султан Солиман одолел, наконец, эту твердыню и в 1521 году присоединил Белград к турецким владениям.

Борьба из-за него, однако, не прекратилась, только с тех пор вместо порабощенной и обессиленной Сербии постоянно пыталась отбить у турок этот передовой оплот Дуная и Савы Австрийская империя, ставшая невольною соседкою воинственного царства Османов. Австрия не раз силою овладевала Белградом и обращала его в свой порубежный редут. После взятия Белграда Евгением Савойским в начале XVIII века он 32 года оставался во владении австрийских цесарей. Значительная часть теперешних укреплений, казарм и разных других построек Белградской крепости как верхней, так и нижней — уцелели со времени Евгения Савойского, который перестроил верхи этой неприступной крепости по современным ему требованиям новой тогда Вобановой фортификации.

Я, конечно, плохой судья в вопросах об устройстве крепостей, но признаюсь, что этот крутой и высокий холм, защищенный разливами могучих рек, ощетинившийся во все стороны, как булава своими гвоздями, массивными зубчатыми стенами, башнями и бойницами, опоясанный ими по всем уступам своим, одним несокрушимым каменным кольцом вокруг другого, с макушки своей цитадели до последних обрывов подошвы, до заливаемой волнами Савы и Дуная низины берега, — производит на мирного зрителя внушительное и грозное впечатление. И хотя хорошо знаешь, что в настоящее время подобные каменные твердыни, при всей [571] грандиозности своей, стали бессильны, как дети, перед всесокрушающею мощью новых дальнобойных орудий и их колоссальных снарядов, что при теперешних условиях артиллерийской техники неказистые земляные насыпи, подобные валам и батареям какой-нибудь Плевны, оказываются в сущности гораздо несокрушимее гранитных бастионов, — однако, воображение простого смертного отказывается верить, каким образом человеку возможно овладеть этою сплошною пирамидой пушечных жерл и ружейных дул, изрыгающих на него из-за неприступных стен своих огонь, свинец и чугун...

И все-таки лихие сербские юнаки Георгия Черного, — простые пастухи, садовники и хлебопашцы, — вооруженные чем Бог послал, без пушек и ядер, безо всякого понятия о тактике и фортификации, сумели в 1806 году отнять у турецких регулярных войск эту грозную твердыню, защищавшуюся множеством пушек, и на валах старого сербского Белграда опять водрузить славное знамя Душана... Недаром до сих пор чтут сербы имя Васо Чарапича, геройски положившего свою голову при взятии Белграда.

Сербы, однако, недолго утешались дорогою добычей. Когда Кара-Георгий бежал в 1813 г. в Австрию, турки снова захватили в свои руки столь важный для них «Дар-ульДжехад», и все зубцы крепостных стен Белграда увенчались, как корона драгоценными камнями, головами сербских юнаков.

Теперь вход в крепость, при турках бывший совершенно недоступным, свободен для всех. За террасами эспланад, за глубокими крепостными рвами, стенами, воротами, караульнями вы вступаете в мирный поселок крепостного гарнизона, где чистенькие каменные корпуса офицерских квартир весело белеют среди зеленых садов и красиво разбитых цветников, где военные барыни и барышни, детишки, няньки и кормилицы распоряжаются с полною бесцеремонностью, как собственным хозяйством, внутренностью некогда страшной крепости-тюрьмы, похоронившей в себе не одну тысячу мученических жертв. Над костями безвестно погибших здесь сербских пленников беззаботно играют дети по усыпанным песком дорожкам, и молодые матери сидят у балкончиков своих квартир с соседками. Тенистый офицерский ресторан тоже окружен садиком и за уютными столиками его пьют и читают газеты, как [572] в любом кафе современного города, отдыхающие от службы хозяева этой воинственной твердыни. Тут вообще целый город разных построек и учреждений: школа артиллерийских и пехотных унтер-офицеров, прекрасный дом комендантского управления, внизу всевозможные мастерские.

Турецкая мечеть, вероятно сделанная некогда из христианской церкви, опять превращена в православную церковь, хотя при сдаче турками Белградской цитадели в 1867 г. и было условлено сохранить в целости турецкие могилы и мечети. Самая любопытная древность цитадели, это — колоссальный римский колодезь, по-видимому, сохранившийся со времен Alba graeca, а может быть, и более древней эллинской колонии, и спускающийся сквозь толщу крепостной скалы до уровня вод реки Савы. Мы решились сойти в самую глубину его, чтобы вполне ознакомиться с этим грандиозным древним сооружением, еще дышащим далекими веками египетских пирамид и катакомб.

Приходится спуститься в черное отверстие каменного подземелья со сводами. Там внутри целая колоссальная круглая башня, сложенная с римскою прочностью из хорошо обожженных кирпичей, опущена в глубину земной утробы. Каменные ступени улиткою вьются вниз внутри этой бесконечной черной трубы. Искусно проделанные в сводах отдушины проводят в нее свежий воздух на разных высотах ее. Сыро и прохладно в этой подземной дыре даже и в развал знойного летнего дня. Чем дальше вниз, тем чаще и крупнее капают вам на голову холодные капли. Мы спускались в римский колодезь вместе с Кошутичем, в предшествии унтер-офицера-сторожа, освещавшего нам фонарем этот буквально «скользкий путь», и дошли-таки до самой воды. Я насчитал 201 ступеньку; сторож, впрочем, объявил нам, что их еще больше, но нынче в Саве прибавилось много воды, вода в колодезе через это «пожирнела» и залила нижнюю часть лестницы.

Профессор Среткович уверял нас потом, что посредством насосов можно залить водою Савы всю верхнюю крепость. Он думает, что кроме римского колодца в Белграде можно найти при серьезных раскопках много и других античных остатков когда-то бывшей здесь греческой и римской колонии. При постройке домов в Белграде то и дело натыкаются на фундаменты древних построек, глубоко ушедших в землю, или на водопроводные каналы. Когда недавно [573] вздумали перестроить маленькую церковь Александра Невского, из почвы неожиданно хлынула вода и, раскопав глубже, убедились что под фундаментом, на глубине 20 метров, проходит древний римский канал, проводивший откуда-то и куда-то воду. В другом месте, около Топчидере, также нечаянно дорылись до сухого подземного хода который, судя по признакам, по-видимому, вел с горы Авалы к реке Саве. Находят много римских построек и в Нише, на той стороне, где крепость, и около Пожаровца, где между прочим один местный житель поместил в свой строящийся дом отрытый им в земле мозаиковый пол. По словам Сретковича, древние римляне строили в Сербии свои города всегда на берегу больших рек, на таких местах, которые никогда не заливаются водою, — для выгод торговли и для более удобного сношения по реке с туземцами. Их сербские колонии были расположены в 8 часах ходьбы друг от друга, чтобы могли подавать друг другу своевременную помощь. Сербы же средневековые боялись строиться на реках, а уходили со своими монастырями и замками на недоступные вершины гор, где могли отсиживаться от врагов и разбойников. Напротив того, турки выбирали для своих становищ охотнее всего просторные низины около рек, часах в 6 друг от друга, где бы их конница, составлявшая главную боевую силу Османов, могла достать себе обильный подножный корм и водопой. Поэтому все старые турецкие города Сербии, как Парачин, Ягодин и пр., ежегодно заливаются вешними водами, и в них всегда царствовала невылазная грязь.

В Белградской цитадели сербские постройки царя Душана, австрийские постройки Евгения Савойского по системе Вобана и турецкие укрепления разных времен, начиная от 1521 г. до 1860 года, перемешаны друг с другом так, что трудно сказать определенно, к какой эпохе принадлежит то или другое сооружение. Также точно перемешаны здесь и крепостные орудия. Начиная от игрушечных чугунных пушечек Георгия Черного, тут можете найти образцы пушек всяких веков и народов. На пушечках Кара-Георгия я прочел: «Владенья князя Георгия, верховного вождя народа сербского».

Стоит полюбоваться с высоты стен цитадели на чудную панораму, которая открывается оттуда: могучая дуга Дуная, зеленеющая множеством островов, прорезывает своими широкими разливами неоглядную равнину, отрезанную от Белграда [574] сверкающим водным столбом Савы. Соседний Землин поднимает на высоком берегу Дуная свои дома и башни в лучистом тумане заката. Пароходы уверенно и точно бегут и поворачиваются по стихшей глади вод и кажутся отсюда не громадами, несущими в своем нутре десятки тысяч пудов, а скользящими друг за другом водяными паучками. Левее стройного железнодорожного моста, перекинутого через Саву и массивной плотины, построенной еще Евгением Савойским, виднеются вдали лесные холмы Топчи-Дере и еще дальше за ними высокая пирамида горы Авалы, а ближе к крепости, у подножия ее скалистых уступов, роскошный парк Калимайдана, колокольня собора и сбегающие от нее книзу улицы города.

Эти на вид невинные зеленые острова, живописно вырезывающиеся среди вод Дуная, теперь молчаливые и пустынные, играли грозную роль во время многочисленных осад Белграда. С этих островов бомбардировал и взял с боя Белградскую крепость султан Солиман, с этих же островов громил ее своими пушками и заставил, наконец, турок отворить ворота и Евгений Савойский. Вероятно, это боевое значение этих роскошных поемных лугов, точно так же как их низменное положение, вследствие коего они ежегодно заливаются водами Дуная и Савы, делают их до сих пор необитаемыми. Что Белград, твердыня Сербии, расположен у берегов самых больших судоходных рек ее, — это, конечно, огромное торговое преимущество. Но что Белград, столица сербского королевства и резиденция сербского короля, стоит, можно сказать, на последнем вершке земли сербской, на рубеже, отделяющем Сербию от чужой могучей империи, — это громадное неудобство и громадная постоянная опасность для него. Белград теперь ничего не стоит расстрелять пушками новейшей конструкции и из Землина, и с полотна австрийской железной дороги, идущей в Землин. Понятны поэтому те алчные взгляды, которые всякий сербский патриот устремляет на так называемый «Срем», то есть на австрийскую Сербию, начинающуюся сейчас же за Савою. Присоединить Срем к королевству — это затаенная сердечная мечта всех сербских политиков и всей образованной сербской публики. Срем совершенно обеспечил бы Белград и отнял бы у него опасную роль пограничной крепости. Срем, или Сирмия, сплошь населен сербами, переселившимися сюда с патриархом Арсением Черноевичем, и недавно еще носил название «Военной границы». Теперь он [575] причисляется к Славонии. По рассказам Кошутича, уроженца Срема, тамошние сербы во всех отношениях значительно лучше сербов королевства: они и зажиточнее, и общительнее, и просвещеннее здешнего народа, и даже красивее типом.

Мы спустились из верхней крепости с противоположной стороны, что от Дуная. Старая церковь — единственная, которую почему-то пощадили турки, — прислонена к наружной стене цитадели. Еще ниже ее, при сходе в нижнюю крепость, в небольшом дворике спрятана маленькая православная часовенька, пользующаяся, по-видимому, большим уважением у народа; она ушла наполовину в землю, а из нее сходят еще уступом глубже к святому колодцу, из которого верующие черпают воду, исцеляющую глаза и всякие болезни. Часовенька вся увешена многочисленными дешевыми иконками, старыми и новыми; между ними есть и русские, в недорогих золоченых окладах. Старик-солдат с семьею живет довольно нищенски у этой часовеньки и этою часовенькой, собирая копеечки доброхотных дателей. Нам тоже предложили выпить по стаканчику холодной ключевой воды, которая была очень кстати после долгих лазаний по верхам крепости и по подземной лестнице римского колодезя. Кругом часовеньки, у подножия верхней крепости лепятся бывшие турецкие дома, занятые теперь разным крепостным людом.

Нижняя крепость называется также «водяною крепостью», потому что она стоит на самом берегу и постоянно заливается водою в дождливое и весеннее время. Это — обнесенная высокими стенами огромная площадь для учения и всякого рода упражнений крепостных войск. Тут целые обширные кварталы каменных казарм, склады, тюрьма, паровые мельницы для армии, пороховой погреб, мастерские и пр. Тут же и старые турецкие бани, без которых воины ислама не понимают прелестей жизни. Но меня гораздо больше заинтересовала какая-то двойная триумфальная арка с гербом и арматурою, вероятно, от времен Евгения Савойского. Кроме того, есть здесь оригинальная шестиугольная башня воеводы Якшича, из трех ярусов которой нижний уже и теперь залит водою. Это была обычная турецкая тюрьма для пленных и преступников, которых также нередко заливало здесь весенними водами, если турецкие варвары не успевали замучить их до того времени. Весь обрывистый скат скалы, [576] висящий над нижнею крепостью и служащий своего рода пьедесталом для верхней цитадели, засажен теперь ореховыми, грушевыми, вишневыми и разными другими фруктовыми деревьями, чего, без сомнения, не могло быть в старые времена частых осад, бомбардировок и приступов. Выходят из нижней крепости чрез двое двойных, очень глубоких ворот; за каждыми из ворот идут узкие проходы между стен, где несколько вооруженных человек могут преградить дорогу целому отряду. Мы поднялись оттуда к духовной академии, очень старому и плохому зданию вроде наших прежних бурс; студенты тут впрочем не живут, а только учатся; тут же рядом и дом митрополита, и собор против него. Длинная и крутая каменная лестница спускается отсюда вниз к берегам Савы, а в другую сторону подъем в Калимайдан — городской сад.

Мы очень полюбили этот обширный и тенистый парк, полный в это время года благоуханием цветов и не раз проводили в нем вечера. Публики тут всегда много; вокруг столиков сидят целыми семьями и веселыми товарищескими компаниями за блюдцами мороженого, за пивом и кофе, а кто за рюмками ракии. Белградцы и белградки — изрядные щеголи и выходят на гулянье всегда расфранченными, днем бродят по тенистым аллеям, рассиживают под широковетвистыми деревьями, а на закате солнца меряют обыкновенно длиннейшую и широкую аллею над крутым берегом Савы, вдоль которой еще видны проволоки и фонарики электрического освещения, которым осветили весь берег Савы при недавнем приезде королевы. Уступы крепостных верхов с банкетами для пушек спускаются сейчас же у границы сада гигантскою лестницею своего рода до самой поверхности реки.

В Калимайдане, кроме роскошных деревьев и красивых цветников, есть и исторические памятники. Один из них поставлен достойному сербскому патриоту Иовану Гавриловичу, человеку высокой политической честности и высокого нравственного авторитета, бывшему главным регентом княжества во время детства Милана вместе с Ристичем и Блазнавцом. Гаврилович был убежденный сторонник народного просвещения и пожертвовал все свое состояние, заключавшееся в 18.000 червонцах, на пенсионный капитал для народных учителей и их вдов, за что, собственно, и воздвигнут ему памятник. Он и сам был хорошо образован, [577] основательно изучил классические языки, свободно говорил на главных европейских языках, написал географию Сербии и Турецкого государства, был президентом разных белградских ученых обществ и членом многих иностранных. Бескорыстие его доходило до того, что он отказался от крупного содержания, назначенного ему по званию регента, и продолжал жить на скромное жалованье, помогая всякому, обращавшемуся к нему, чем только мог. Оттого он оставил по себе в сербском народе самую светлую память.

Другой памятник воздвигнут Даничичу, профессору филологии в Великой Школе, много писавшему по вопросам сербской литературы, языка и истории в то не особенно давнее время, когда в Сербии почти вовсе не было не только ученых, но и просто образованных людей. Он умер в 1887 г., и Великая Школа сочла своим нравственным долгом увековечить памятником его полезную учительскую и писательскую деятельность.

Есть в Калимайдане, пожалуй, и третий, еще более дорогой белградцам памятник, хотя и без пьедесталов и статуй. Это — бугор, теперь покрытый цветами, направо от входа в среднюю аллею, — где был прочитан фирман султана, возвещавший выход турецких гарнизонов из Белградской и всех других крепостей Сербии, сделавший Сербию свободною от мусульманского ига не только de jure, но и de facto. С этого же бугра князь Михаил, сын и наследник Милоша, въехал во главе торжествующего народа в ворота отныне навсегда сербской крепости Белграда.

Профессор Среткович с большим сочувствием отзывается о княжении Михаила; это был, по его словам, государь твердой воли, имевший определенные политические цели, а вместе с тем глубоко честный и благонамеренный, хотя, быть может, слишком упрямый в преследовании раз заданного себе плана. Князь Михаил, по словам Сретковича, завещал все свое состояние на войну за освобождение сербов, находящихся еще в иноземном рабстве, но после его смерти сумели куда-то скрыть это завещание. Теперешний Белград более всего обязан своим благоустройством и разными полезными общественными учреждениями князю Михаилу, так что он по всей справедливости заслужил от белградцев и наименование его именем одной из главных торговых улиц Белграда, и величественный бронзовый монумент на театральной площади, где он изображен верхом на лошади, [578] истинным вождем своего народа. Вероломное убийство Михаила, приписанное, может быть и несправедливо, сторонникам Карагеоргиевича, больше всего подорвало симпатии сербов к династии первого геройского освободителя их родины и укрепило привязанность народа к дому Милоша.

Освобождением Белграда и пограничных крепостей Сербии от турецких войск Сербия обязана своему маститому теперь, а тогда совсем еще юному дипломату Иовану Ристичу, которого заслугу в этом крайне важном для Сербии событии не забудет история.

Пребывание турецкого гарнизона в самом сердце сербской столицы вызывало постоянные обиды, притеснения и столкновения. Пользуясь своим господствующим положением над Белградом, уверенные в своей безнаказанности и в неприступности своей крепости, с высот которой они могли своими многочисленными пушками обратить в развалины всю сербскую столицу в продолжение нескольких часов, турки держали себя относительно сербов как владыки и завоеватели, судили своим самовольным судом все столкновения сербов с турками, не обращая никакого внимания на сербские суды, законы и властей, хватали и бросали в тюрьмы кого хотели из сербов, а при малейшей попытке сопротивления расправлялись силой оружия. Вообще Белградская цитадель в позорное время турецкого владычества, особенно после первого восстания Георгия Черного, была, можно сказать, вся обращена в гнуснейшую темницу, где невинно заточенных сербов подвергали самым варварским истязаниям, мучениям и казням, так что тюрьма для них большею частью обращалась в могилу.

Мщение турок за недолгие годы свободы, которыми вздохнула несчастная Сербия при Георгии Черном, не знало никаких пределов. Самые влиятельные сербские кнезы и воеводы, как например Ефрем, брат князя Милоша, томились по многу лет в сырых темных подвалах, наполненных водою и бесчисленным множеством крыс. Сербских патриотов засекали на смерть в казематах проволочными плетями с пулями на концах, сжигали живыми, распиливали надвое; турецкие солдаты насиловали плененных сербских женщин и девушек, резали им груди, руки, ноги, головы; детей обливали кипятком на глазах матерей; целыми сотнями сажали храбрых сербских юнаков на колы перед крепостью, на той пустой площади Калимайдана, которая прежде отделяла [579] роковое укрепленное гнездо мусульманских хищников от остального города и которая теперь обращена в цветущий городской сад.

Конечно, эти ужасы прекратились после признания Сербии полунезависимым вассальным княжеством, но все-таки тюрьмы крепости оставались теми же, и Сербы постоянно наполняли их, терпя там варварские пытки.

Главнейшим поводом к удалению турецких гарнизонов из Сербии послужила вероломная бомбардировка Белграда в 1862 году начальником Белградской цитадели Ашир-пашою. Турки поссорились из-за колодца с сербскими мальчишками и в драке убили одного из них. Безоружные сербские жандармы арестовали убийц и повели их в турецкую полицию, чтобы сдать начальству; но турецкий офицер скомандовал своим солдатам стрелять, и жандармы вместе с полицейским чиновником, их сопровождавшим, все были убиты на месте. Народ взволновался и двинулся к дому турецкой полиции. Чтобы предупредить кровопролитие, Гарашанин, отец бывшего посланника при Французской республике, бывший тогда министром внутренних дел, бросился в толпу и уговорил турецкий отряд, уже выступивший из крепости на защиту полиции и окруженный сербами в тесном проулке, вернуться назад; ради безопасности он дал отряду в провожатые сербского офицера и нескольких жандармов. Но турецкие низамы, высвободясь от угрожавшей им вооруженной толпы, недолго думая, по знаку своего начальника дали залп и убили наповал своих провожатых. Тогда началось общее восстание. Забил барабан, сербы бросились искать оружия и, несмотря на грозу, гремевшую до самого утра, всю ночь шла непрерывная битва. Турки заперлись в своих домах и отчаянно отстреливались; но отряды их ходили по улицам и безо всякой пощады убивали безоружных. На другой день Гарашанину удалось заключить, при содействии иностранных консулов, договор с комендантом крепости о прекращении битвы. Лавки были опять отворены, дети пошли обычным порядком в школу, построенную у самой крепости, и сербы собрались в собор помолиться над гробами убитых, убежденные, что мир заключен и что никаких враждебных действий со стороны турок теперь быть не может. И вдруг, ко всеобщему ужасу, когда погребальная процессия, провожаемая многочисленною толпою молящихся, мирно двигалась к кладбищу, земля [580] потряслась от пушечных залпов, и четырехпудовые ядра посыпались из крепости на несчастный город. Все бросилось спасаться. Женщины, дети, старики прятались в погребах и подвалах, бежали в окрестные леса и горы. Мущины спешили строить баррикады, чтобы преградить вышедшему из ворот турецкому гарнизону входы в улицы города. Пять часов сряду продолжалось это неслыханное в истории бомбардирование мирного города, и если он не был обращен в пепел, то только благодаря скверным турецким артиллеристам и еще более скверным снарядам их, из которых три четверти не разорвались и спокойно лежали по улицам.

Однако только через пять лет удалось назначенному сербским посланником при Порте Оттоманской, когда ему было всего 32 года, Ристичу добиться от султана удаления турецких гарнизонов из Белграда и пограничных крепостей Сербии, чтоб избежать на будущее время повторения ужасов, возмутивших всю Европу.

Хорош Калимайдан и в светлые лунные ночи, когда аромат цветущих лип заглушает все другие благоухания цветников, когда глубоко внизу переливает серебряною чешуею широкая Сава, красные мигающие огоньки наполняют вдали роями каких-то фантастических бабочек туманы безбрежной равнины, правильными нитями ярко-белых звезд горят внизу электрические фонари городских улиц, а справа от вас вырезаются черные угловатые силуэты старой турецкой крепости с ее средневековыми зубцами и башнями.

В такие часы воздух тенистого сада, освежаемый дыханием реки, делается бодрящим, как тихая водная глубь, и хочется сидеть здесь целые часы, впивая его свободно дышащей грудью, безмолвно наслаждаясь живописною картиной ночи, реки и тихо дремлющего над нею благоухающего сада...

Возвращаясь из Калимайдана со своими белградскими знакомцами, мы заходили иногда закусить в кафе-ресторан очень приличной гостиницы Hotel de la Couronne, помещающейся как раз против Калимайдана, на самом чистом и вместе бойком месте, несравненно более удобной, чем наша Hotel Imperial с ее сравнительно тесным и спрятанным во дворе рестораном и всегдашнею базарною толкотней на улице. Мы очень жалели, что по незнанию своему не остановились в этой гостинице, больше всего, как оказалось, посещаемой иностранцами. [581]

В последние дни своего пребывания мы познакомились еще с одним русским, г. Т., учителем Одесской гимназии, родом из Крыма, который изучал византийские древности в русском археологическом институте, недавно открытом в Константинополе под руководством известного нашего византиста профессора Успенского. Т. остановился в одной гостинице с нами; у нас нашлись общие с ним знакомые по Крыму и Одессе, и мы не раз беседовали с ним по вечерам о дорогой родине за чашками русского чая или на скамейках залитого лунным светом Калимайдана.

Навестил нас, к нашему искреннему удовольствию, и милейший префект Ниша Генич, приехавший в Белград по делам службы. Из-за него мы даже пропустили поезд железной дороги, с которым совсем было собрались уехать из Белграда, отчаявшись после многократных справок и споров в транспортной конторе когда-нибудь получить наш злосчастный багаж, высланный чуть не месяц тому назад из Афин. Мы решились, чтобы не терять времени, остававшегося еще нам для предположенного путешествия, посетить Черногорию и уже на возвратном пути оттуда еще раз заехать в Белград за своим багажом. Это стоило бы нам порядочно денег и спутало бы во многом наш маршрут. Но приезд Генича, невольно задержавший нас в гостинице долее, чем следовало, и заставивший нас вернуться с своим дорожным багажом в покинутый было нумер, где приходилось переночевать и ждать завтрашнего дневного поезда, избавил нас, к счастью, от убыточной и затруднительной для нас вторичной поездки в Белград. Как нарочно наш афинский транспорт прибыл в Белград на следующее же утро, и мы успели получить его в таможне раньше, чем уехали; благодаря любезности сербских чиновников, сундуков наших даже не осматривали, а прямо наклеили на них ярлыки для отправки в Фиуме, откуда мы намеревались ехать Адриатическим морем, посещая прибрежные города Далмации, через Каттаро в Черногорию.

_____________

6. Отъезд из Сербии.

В 3 часа дня мы, наконец, покинули милый Белград, в котором сделали столь продолжительную передышку между двумя своими путешествиями — по Сербии и Черногории — и в [582] котором нам посчастливилось узнать стольких интересных представителей сербской интеллигенции. Я почти не заметил, как железная стоножка перенесла нас через Савский мост, и мы очутились в Землине, уже в пределах Австрийской империи, хотя все еще среди родных нам славян. Меня осаждали серьезные и неотвязчивые мысли, которыми не только мой ум, но и сердце мое силились переварить в какой-нибудь определенный и цельный вывод разнообразные впечатления ото всего мною виденного и слышанного в Сербии, подвести, так сказать, один общий итог собранным мною наблюдениям.

Одно я чувствовал ясно и несомненно — что сербы действительно родные нам; в них многое так близко мне и знакомо, как будто я давным-давно жил с ними; столько понятных мне вкусов, привычек, взглядов; столько чисто русских достоинств и чисто русских недостатков. И страна и люди производили на меня впечатление какой-то далеко от нас отодвинутой малороссийской провинции, малороссийских хуторян. Та же страсть к деревне, та же несколько ленивая простота быта, та же нелюбовь к промышленной и торговой деятельности, как у степняков, например, Полтавской губернии, те же инстинкты удали и благоговение к геройской старине, как у потомков днепровского казачества. И в городской интеллигенции — опять слишком знакомая картина, так живо напоминающая наши земские и литературные партии, господство великодушных слов над нерадивым делом, добрые сердца при слабых характерах, отсутствие строгих знаний, стойкости и нравственной дисциплины, которыми так сильны британцы и немцы, и вместе с тем изумительная скромность потребностей и выносливость, способная победить самые неблагоприятные обстоятельства, — чем неодолима наша Русь православная.

Ясен и несомненен был для меня еще один вывод: не смотря на многие столетия полного разобщения сербов с русскими, сербский народ проникнут инстинктивным стремлением к России как родной к родному, верит в Россию, надеется на нее, искренно желает тесных постоянных сношений с нею и охотно готов бы был стать под ее естественное покровительство и руководство, если бы отношения России к Сербии выражались в чем-нибудь реальном и прочном. Но, к сожалению, Россия для Сербии до сих пор какая-то отдаленная идеальная мечта, которая [583] поддерживается в сердце сербского народа только немногими памятными ему событиями, где рука и голос России действительно послужили в опасные минуты благу Сербии. В жизни же, так сказать, ежедневной, в интересах будничных и постоянных, из которых, в сущности, и слагается быт народа, Россия положительно отсутствует, России серб не видит нигде и никогда. Не видит ни русского товара, ни русской фабрики, ни русского мастерового, ни русского судна, ни русских денег, ни русской школы, ни русского духовенства, ни русской книги, ни даже русского путешественника. Немногих единичных русских ученых и туристов, случайно забегающих в Белград, считать, разумеется, нечего, как нечего считать и те десятки русских книг, которые можно отыскать в библиотеках Великой Школы или духовной семинарии. Все это доступно и известно немногим избранным, а не народу, не сербскому образованному обществу. Россия словно признала Сербию законным полем нравственного, политического и экономического влияния своего исконного недруга — Австрии и уступила ей без борьбы этого своего кровного брата и природного союзника. Уступка Австрии с согласия, — а по уверению князя Бисмарка, даже по добровольному почину России, — древнейших сербских областей Боснии и Герцеговины не может в глазах сербов иметь другого объяснения. Не удивительно после этого, что почти вся интеллигентная Сербия говорит по-немецки и весьма редко говорит по-русски, что все Сербия покупает у Австрии и продает Австрии, что все материальное благосостояние ее народа стало теперь чуть не в рабскую зависимость от Австрии. Не пустит к себе Австрия сербских свиней — и Сербия не знает чем жить; не даст австрийский банк Сербии денег — и Сербия банкрот. Все предметы цивилизованного быта, употребляемые сербами, поставляются ей Австрией: бумажные и шерстяные ткани, готовое платье, металлические изделия, посуда, химические продукты, машины всякого рода, книги, картины. Сербы расплачиваются за эти дорого стоящие продукты промышленного труда и технических знаний дешевыми массами своего сырья. Австрия до такой степени прочно овладела сербским рынком, что из 33 миллионов франков общего годового ввоза в Сербию иностранных товаров 20 миллионов, т. е. 60%, присылаются Австрией! А в ряду остальных государств, в числе которых стоит даже такая далекая страна, как Северная Америка, и [584] такое крошечное государство, как Швейцария, — Россия, к стыду своему, занимает последнее и крайне ничтожное место рядом со вчера только родившеюся пастушечьею Болгарией! Весь ее ввоз в Сербию в 1896 году оценивался только 150.000 рублями! А между тем для России тесная близость со славянскими народами Балканского полуострова вопрос вовсе не праздный и далеко не академический, а напротив, самый практический и насущный. Только слепой не видит, что движение истории стремится заменить во всех сферах жизни мелкие разрозненные силы крупными собраниями этих сил. Кустарное производство и маленькие предприятия изо дня в день теряют почву под ногами, и многомиллионные компании, колоссальные синдикаты — стирают их своею могучею пятой. То же замечается и в политической жизни народов. 40 мелких государств Германии слились на наших глазах в мощную Германскую империю; разные Неаполи, Тосканы, Модены, Пармы, Лукки, папские области — превратились тоже на наших глазах в единую Италию. Маленький, но алчный остров Великобритания тоже очень недавно вырос в мировую Британскую империю, захватившую в свои пределы моря, заливы и острова во всех частях света и до сих пор поглощающую в свою ненасытную утробу все новые страны и новые народы. Скоро Америка станет новою Англиею, как уже стала ею Австралия и самая богатая часть Азии...

Германия, со своей стороны, сделала главным вопросом своей государственной жизни приобретение себе новых стран, новых рынков, новых полей владычества и деятельности для неудержимо нарастающих миллионов трудолюбивых, настойчивых, расчетливых и просвещенных сынов своих.

В этом роковом неизбежном состязании могучих рас европейского человечества славянству волею-неволею придется или сделаться беспомощною жертвой экономического и политического превосходства своих соперников, обратиться в страдательный материал их себялюбивой эксплуатации, — или же найти в себе самом, в тесной внутренней связи своих разрозненных ныне народов, в самостоятельном развитии собственной их экономической, политической и умственной жизни надежный отпор строго дисциплинованным и тщательно выработанным наступательным силам враждебных ему рас. А для этого нужно, прежде всего, чтобы разрозненное и наполовину порабощенное славянство сознало свое [585] единство и общность своих интересов, убедилось в необходимости для себя дружно сплотиться вокруг единственного славянского государства и единственного славянского народа, способного вдохнуть в них силу, потребную для самозащиты, для спасения этнографической и исторической личности каждого славянского племени от надвигающейся на них германизации. Но и России, чтобы выполнить эту свою великую роль вождя и защитника славянства, необходимо было бы решительно вступить на путь, способный привлечь к себе непринужденную любовь славянских народов.

Землин показался мне довольно плохеньким городком; видно несколько фабрик и заводов, по большей части, лесопилен. Кругом — разливы Дуная, еще далеко не вобравшегося в свои берега. На таможне австрийцы ведут себя весьма благородно и пропустили наш багаж почти без осмотра. За Землином тянется на многие десятки верст низменная плодородная равнина Дуная и Савы, сплошь покрытая хлебными полями и кукурузниками. Это «комитат Срем», или Сирмия, часть Славонского королевства, входящего в состав венгерской половины австрийской монархии. Отдельного народа славонов или славонцов не существует, а Славония — просто обозначает страну славян. Населена же она исключительно сербами в своей восточной части — Среме, и Хорватами — в западной, исключая, впрочем, кое-где разбросанных среди тех и других немецких колоний. В Среме сербов считается миллиона полтора, хорватов — столько же. В Австрии есть еще словенцы и словаки, но они тоже живут не в Славонии: словенцы живут в Крайне и Южной Штирии, словаки — в углу Карпатов, между Галициею и Венгриею. Сербские деревни в Среме отлично построены и имеют зажиточный вид. Меня уверяли, что вообще австрийские сербы гораздо богаче, просвещеннее и предприимчивее сербов королевства, и что селяки Срема живут барами сравнительно с обитателями какой-нибудь Шумадии. Но фабричной и заводской промышленности все-таки нет и у них, и даже земледелие их вполне старинное, чуждое усовершенствований рационального сельского хозяйства, так что австрийские немцы и Срем обратили в свой рынок для сбыта всякого рода обработанных продуктов и для покупки дешевого сырья. Церквей в здешних селениях много, и все большие красивые каменные церкви, выстроенные на католический образец, с высокою колокольней. Часто [586] возобновлявшийся дождь мешал нам, однако, любоваться окрестностями. В одном купэ с нами сидел молодцеватый австрийский офицер драгунского полка, с которым мы все время вели оживленную беседу. Он оказался сербом из Срема, но воспитывался в венском кадетском корпусе и служит в одном из польских полков, расположенных в Галиции, где даже команда происходит по-польски. Юный воин этот успел уже совсем утерять всякое сербское и славянское чувство и обратился в восторженного почитателя австрийских порядков и неметчины всякого рода. Он с наивным благодушием говорил нам о возможной войне с Россиею и о том, куда, по всей вероятности, они победоносно вторгнутся в таком случае. К сербам королевства лейтенант сей относился с нескрываемым презрением, как к лентяям, невеждам и пустым политиканам, не проявляя к ним никакого родственного сочувствия и ни малейшего сострадания к их смертным грехам.

Видно, военная дисциплина австрийских кадетских корпусов исправно выбивает из своих питомцев всякие неподходящие к целям Габсбургской монархии племенные и религиозные симпатии.

На ночь мы захотели устроиться удобнее, и растроганный серебряным гульденом обер-кондуктор любезно отвел нам свободное купэ. Но разбойник не предупредил нас, что он сменяется всего через одну станцию, а с преемником его прав я, понятно, не имел ни времени, ни возможности войти в полюбовную сделку, так что не успели мы расположиться на ночлег, как в купэ наше нахлынула толпа бесцеремонных пассажиров, вынудившая меня уступить им часть дивана и провести остальную часть ночи сидя. Но жена моя, по праву слабого пола, отстояла свой диван, оплаченный лишним гульденом, и пролежала на нем все время. В Аграм, по-славянски Загреб, мы приехали в семь часов утра. Это большой промышленный город на Саве, с очень красивыми окрестностями и совершенно немецкий по виду, хотя считается столицею Хорватии, — Кроация тож. Здесь мы переменили вагоны и с большим аппетитом напились горячего кофе после скверно проведенной ночи. Дождь лил все время как из ведра. Облака закутывали даль. Хорватия совсем не то, что Срем. Тут какая-то скудная, болотистая почва; поля обрабатываются, поэтому, грядами, чтобы хлеб не вымокал; но, тем [587] не менее, хлеба жидкие, жалкие, сильно отставшие в росте. Вместо тучного царства рослых кукурузников, из которых мы никак выехать не могли, здесь едва только пробивавшиеся всходы.

Кругом много вырубленных лесов, плохих запущенных лугов, вообще картина хозяйства не особенно приглядная. Но часа через три началась заметная перемена декораций: мы въезжали в красивую горную страну с густыми лесами, с шумными потоками; романтические Кроатские Альпы поднимались кругом нас, разверзая зеленые бездны у самых рельсов дороги, показывая нам, будто хорошенькие игрушечки, спрятанные на дне их деревеньки, обступая нас со всех сторон полчищами темных елей, сходящих с кручей, карабкающихся из пропастей, живописно толпящихся над головами нашими.

Кроатские деревни — не веселые белокаменные домики, крытые красною черепицей, как в Среме, а темные, из дерева рубленые избы, укрытые почерневшею соломой, разбросанные маленькими пустынными хуторками по долинкам и пазухам гор.

Жаль только, что везде как дым курятся, ползут и растекаются отяжелевшие от влаги облака, то и дело застилая от наших глаз эти характерные альпийские виды. Мы взбираемся мало-помалу Бог знает куда, пролезая сквозь десятки черных туннелей, крутясь спиралью вокруг горных громад. Дорога, несмотря на такую высоту, устроена замечательно хорошо, и поезд наш взбегает по ней мягко, плавно, быстро, не дрогнув ни одним суставчиком. Хотя, говорят, в Хорватии занимаются виноградом и даже делают свое вино, нам не попалось по пути ни одного виноградника; вероятно, они гораздо ниже, в долинах, недоступных теперь нашему глазу. Хорваты говорят тем же сербским языком с маленькими особенностями, но пишут, к сожалению, латинскими буквами, как поляки или чехи, и через это сильно разобщают свою литературу от литературы сербов, болгар и русских. По-немецки тут знают решительно все. Католицизм с изумительною ловкостью сумел воспользоваться всеми средствами, чтобы ради своих властолюбивых целей удалять причастные ему народности от самых крепких старых связей их по языку, религии и крови.

Незадолго до Фиуме, составлявшего цель нашей [588] поездки, с альпийских высот, на которые мы забрались, мы вдруг увидели Адриатическое море. Оно совсем неожиданно улыбнулось нам с далеких краев горизонта радостною голубою улыбкой. Нам теперь сверху видны все капризно изрезанные, словно в клочки изорванные волнами моря мысики, полуостровки, заливы, бухточки и островки Кроатского побережья. Дорога вьется и сбегает к морю через хаос серых и бесплодных голых скал, скудно поросших колючим держидеревом, среди которых только изредка попадаются обнесенные самодельною оградой из диких камней, словно выращенные в цветочном горшке, крошечные оазисы каких-нибудь посевов. Ближе к морю голые скаты гор покрыты довольно частыми деревеньками каменных домов, смотрящих уже совсем по-итальянски. Но все-таки это Кроация, а не Италия, хотя прибрежные жители так же свободно говорят по-итальянски, как и по-сербски...

С грохотом, дымом и свистом скатывается, наконец, многолапый железный змей нашего поезда с круч Альпийских гор в широкие улицы Фиуме...

Евгений Марков