СТОЛЬНЫЙ ГРАД СЕРБИИ

Путевые очерки Сербии.

(Продолжение. См. Русский Вестник, июнь 1899).

___________

3. У вождей политических партий.

Мы уговорились с профессором Сретковичем отправиться вместе к Ристичу, к которому у меня было письмо от графа Н.П. Игнатьева. Среткович зашел к нам с утра, так что мы могли на свободе побеседовать с этим знатоком сербской истории и сербских современных дел, сидя в прохладе садика за русским чаем. Сретковича очень волнует болгарский вопрос и пристрастие России к болгарам.

— А между тем никаких болгар, строго говоря, нет, - говорил он; — есть племя, которое несколько иначе выговаривает сербские слова, но это не более как местный оттенок. История не знает никакого древнеболгарского языка. Летописи говорят, что при царе Борисе священные книги были переведены на славянский, а вовсе не на болгарский язык. Болгаре до XI века говорили по-татарски. Теперешние же болгаре — это помесь сербов, турок, павликиан, греков и проч. Сербы могут доказать свое прошлое, а болгаре – нет. — Сербы оставили во всей стране — до Салоник, Охриды, Софии — свои монастыри, памятники, исторические события. Простой народ отлично знает, что эти места сербские, потому что его песни давно говорят ему о них. Спросите у жителей Македонии: кто герои их песен, о чем они поют? — Все те же Лазари, Марки, Вуки, Уроши, Душаны, все то же Косово поле; о болгарской же истории помина нет. Они всегда считали себя сербами, а болгарами стали называться после устройства экзархата, с восьмидесятых годов, [82] чтоб иметь славянских священников и славянскую службу в церквах. Называться сербами вообще было невыгодно под турецким владычеством, ибо сербы — самый ненавистный турку народ. «Мы воевали со всеми народами мира, но никто не убивал у нас султана, а сербы убили!» (Мурада при Косове), - говорят турки. Лучшим исходом для Болгарии — это было бы избрать в цари болгарские сербского короля! Я беседовал как-то с вашим бывшим министром иностранных дел Гирсом и высказывал ему мысль, что одно большое Сербское царство на Балканском полуострове было бы гораздо более надежным союзником России, чем несколько маленьких государств, политика которых будет всегда в зависимости от иностранных держав, уже по одним экономическим причинам. При князе Михаиле был даже заключен договор, не получивший почему-то дальнейшего движения, по которому черногорский князь признавался сербским принцем крови и в случае прекращения династии Обреновичей должен быть признан королем сербским. Мое мнение — что России выгодно было бы объединить балканских славян в одно царство, но для этого ей необходимо было бы прежде всего отнять у Австрии Боснию и Герцеговину, а потом образовать Сербское, женив нашего Александра на одной из русских великих княжон. Если бы Россия только поддержала Кошута-сына в его стремлениях отделить Венгрию от Австрии, то гибель Австрии была бы близка. Притеснения со стороны ее боснийцев исчислить нельзя. Даже турецкие беги, — прежние сербские босняки, — поняли, наконец, это, сознали себя сербами и очень тяготятся игом швабов. Ненависть к австрийцам там страшная. Несмотря на все усилия иезуитов, подкупы и интриги, давление властей, до сих пор всего только 18 человек приняли католичество; серб не меняет своей веры.

Отправясь вместе со Сретковичем из своей гостиницы, я по пути заехал к нему в дом, где ждал его зять его Протич, учитель Белградской духовной семинарии; я познакомился с ним; оказалось, что он хорошо говорит по-русски, так как кончил курс в Киевской Духовной Академии. Протич уверял меня, что все сербы, кончающие курс в русских учебных заведениях, прочно выучиваются по-русски и не перестают у себя в Сербии интересоваться русским языком и литературою.

Дом Ристича. кажется, на улице Милана, довольно [83] большой и красивый, тоже с башенкою на углу. Бывший регент государства живет уже более по-европейски, чем другие государственные люди Сербии. Даже есть лакей, докладывающий о посетителях, чего при здешней простоте нравов обыкновенно не водится. Когда я подал свою карточку, нас со Сретковичем ввели по лестнице в кабинет, помещающийся в бельэтаже дома. Комната убрана довольно просто: шкаф с книгами, письменный стол, широкий диван. Ристич — человек уже пожилой, с сильною сединой и смотрит настоящим европейским дипломатом, — серьёзный, сдержанный, неторопливый и вместе безупречно приветливый. И у него подали нам, как везде в Сербии, воду с вареньем и старую сливовую водку. Разговор и здесь сразу коснулся сербской политики и сербской истории. Ристич по-русски не говорит, так что мы объяснились с этим представителем братского славянского народа на французском языке. Болгария и Македония, очевидно, как бельмо в глазу у сербских политиков. Ристич развивал относительно болгар те же мысли что и его приятель и политический соратник Среткович.

— До самых «Железных Ворот» — «Темир-Капу» — вы найдете одни только сербские памятники, говорил Ристич. — Все это — несомненная сербская земля. Дальше уже больше греков и болгар, чем сербов. Сербов турки встречали всегда и везде во главе своих врагов. Сербы всегда поднимались против них раньше всех других, не рассчитывая ни на что. Греки восстали только в 1820 году, болгаре совсем не восставали, а сербы поднялись еще в 1804 году. В Герцеговине, в Боснии сербы постоянно бились с турками, в качестве добровольцев, а Болгария едва могла присоединить к русской армии 3.000 своих добровольцев. Даже с австрийцами сербы постоянно ходили в XVII и XVIII столетиях против турок и всегда впереди. Ведь Пиколомини в XVII веке дошел до самого Ускюба, но не мог взять его, а только сжег. Сербы шли туда первыми, а оттуда отступали последними, прикрывая тыл. И нигде ни от кого ничего, разумеется, не получили! Такова их судьба! На Берлинском конгрессе на мои заявления о защите сербских интересов граф Шувалов мне откровенно сказал: «Наше положение такое скверное, что мы ничего существенного изменить не можем, советую вам обратиться к Австрии!». А потом нам ставили в вину, что мы поддерживали с Австрией добрые отношения. [84]

По мнению Ристича, главная задача Сербии не в Македонии, а в Боснии и Герцеговине, где не существует никаких споров и этнографических недоразумений. Босния — эта древнейшая коренная вотчина Сербии и должна принадлежать ей. Ристич убежден, что Россия не оставит Сербию в этом законнейшем историческом праве ее. Как и Среткович, Ристич считает совершенно незаслуженным такое исключительное сочувствие, которое Россия проявила относительно Болгарии.

— Болгария страна без истории, - говорил Ристич, — сама она никогда даже не пыталась делать что-нибудь собственными силами: все делали за нее другие. После князя Дондукова-Корсакова Болгария получила казну в 12 миллионов франков чистыми деньгами, полное вооружение для армии, подаренное ей Россиею, русских офицеров-инструкторов, даже маленький флот и, кроме того, все готовые правительственные учреждения, словом, получила даром все то, чего мы, сербы, должны были добиваться в течение долгих лет со страшным напряжением сил. Болгарская история, можно сказать, началась только с сербской войны, так безумно затеянной Миланом и Гарашанином; это первая страница ее; до тех же пор за Болгарию жили другие, а не она сама. Война эта не могла кончиться иначе, чем она кончилась, потому что словно нарочно делали все, чтобы потерять кампанию. Начали войну с 38.000 человек, в то время как была возможность мобилизовать сто тысяч, и безмысленно ждали неизвестно чего на границе, пока болгаре успели собрать все свои силы и даже вывести войска из Восточной Румелии по согласию с Турциею!

Впрочем, по мнению Ристича, все эти временные неудачи и несчастия поправимы в будущем, теперешнее плохое положение Сербии не вечно: Сербия сама по себе край богатый, почти непочатый в своих естественных богатствах, дела когда-нибудь поправятся, и Сербия добьется своего.

Я припомнил сербскому дипломату, что его имя связано с очень важным событием новой сербской истории, — окончательным освобождением Сербии от турецких гарнизонов, державших Сербию как бы в постоянной осаде и под постоянным Дамокловым мечом. Дипломатическим искусством молодого Ристича, бывшего тогда сербским посланником в Константинополе, достигнуто было в 1865 г. [85] согласие султана вывести турецкие гарнизоны из Белграда и других крепостей Сербии. По моей просьбе Ристич рассказал мне несколько подробностей этого трудного дела, оказавшего столь счастливое влияние на дальнейшие судьбы Сербии. Заметив из моего разговора, что мне небезызвестна история Сербии и что я интересуюсь ею, Ристич подарил мне на память, с любезною собственноручною надписью, два тома своей «Истории внешних сношений Сербии с 1848 по 1867 г.», по-сербски: «Спольашньи одношаjи Србиjе новиjега времена, написано Иован Ристич у Београду».

Вообще все свое время в Белграде мне пришлось проводить в обществе кого-нибудь из интересных местных деятелей политики, науки или литературы, так как мне особенно хотелось познакомиться с представителями современной сербской интеллигенции разных направлений. То они приходили побеседовать к нам в гостиницу, то я отправлялся к ним.

Миличевич принес мне как-то на память несколько своих изданий, между прочим, очень популярную в Сербии «Памятную книгу всех сербских знаменитостей» — «Поменик знаменитих льуди у Српского народа новиjега доба» и очень характерную жизнь сербского селяка.

Мы с ним долго пробеседовали за столиком нашего воздушного ресторана. Миличевич отлично знал старика Милоша, у которого в канцелярии он служил. Милош, по его словам, был человек удивительного ума и непоколебимой крепости духа и тела. Но в то же время он был почти безграмотен, выучился читать Часослов только до половины. Богомолен он был чрезвычайно, но по-своему. Запрется, бывало, в свою молельню, окадит все иконы, поставит перед ними самодельную свечу и начинает громко кричать молитвы, то каясь перед Богом, то требуя от Него исполнения различных своих желаний. Милош не только был поразительно прост в своей жизни, но нисколько не стыдился, будучи князем, вспоминать о своей былой бедности.

Его спрашивали иногда приезжие иностранцы: правда ли, будто он сам лично пас свиней? «Правда, - отвечал он, — и часто еще без опанок ходил; по три дня работал, чтоб опанки купить».

Русских Милош очень любил. «Для русских делайте все! – Распоряжался он обыкновенно. — Он гость, да еще русский!». [86]

Сам Милош при своем огромном богатстве вел совершенно простую жизнь.

— Обычай отцов семейства молиться во главе семьи еще держится в уцелевших задругах, - сообщал мне Миличевич. — Я хорошо помню, как это делалось при моем отце. Под воскресенье собирались мы всею семьей к очагу. Мать обыкновенно приносила самодельную восковую свечку, потом кадильницу с углем и ладан. Отец зажигал эту свечку лучиною из очага, — непременно от живого огня, — и все мы должны были смотреть тогда на огонь. Потом отец нес зажженную свечку в комнату, где не было жилья, и прилеплял там к иконе. Туда шли за ним и все мы; он кадил каждого из нас, отдавал матери назад кадило и начинал громко читать молитвы; мы же все молились тихо, кто как умел.

Жена моя спросила Миличевича, где выучился он так хорошо говорить по-русски.

— Теперь уже я немножко отвык, отвечал Миличевич, — прежде свободнее говорил. Учил меня учитель духовной семинарии, присланный сюда из России, Любинский (если я не перепутал эту фамилию); он потом жил в Одессе и в Воронеже.

Когда разговор коснулся разных сербских деятелей, Миличевич заметил, что общественное мнение неправо относительно Пирочанца; по его словам, это человек большого ума; он устроил чрезвычайно важное соглашение с князем Николаем о соединении в будущем Черногории с Сербией и очень жаль, если этот план будет оставлен. Теперь Пирочанац не у дел и занялся постройкою домов. Миличевич опровергает распространенный в Белграде слух, будто Пирочанац сильно нажился на пресловутом австрийском займе, так вредно отразившемся на экономической жизни Сербии. Между тем, сколько я здесь слышал, именно эти финансовые операции Пирочанца послужили причиной окончательного устранения его от политической карьеры. Я осведомился, между прочим, о Новаковиче, к которому имел письмо от Вл. Ив. Ламанского.

— Новакович — самый серьезный ученый из наших историков, отвечал Миличевич; — все, что он знает, он знает вполне основательно. Теперь он председатель государственного совета и вместе глава партии напредняков; но на днях, вероятно, будет первым министром. Он [87] живет у себя на даче и в городе бывает только на заседаниях государственного совета. Вождем напредняков собственно считается Гарашанин, но он теперь посланником в Париже, и вместо него партиею руководит Новакович. Этот Гарашанин сын знаменитого министра князя Михаила и, хотя человек талантливый, но, конечно, не может сравниться со своим отцом.

Мы перешли мало-помалу к воспоминаниям из истории Сербии, и мне хотелось слышать объяснение Миличевича: почему в сербском народном эпосе Марко Кралевич, — в сущности один из главных виновников Косовского разгрома, — пользуется такою непонятною популярностью?

— Ведь известно же из несомненных исторических свидетельств, что и этот Марко, король Прилепский, и князь северной Македонии Константин, и Богдан Югович, князь Южной Македонии, и Терновский царь Иван Шишман, и разные другие цари и князья южнославянские сражались в качестве союзников турецкого султана Мурада I против защитников сербской независимости: Лазаря сербского, Стратимира болгарского и других? А Марко Кралевич даже и убит был потом как верный соратник и вассал султана Баязета на поле блистательной победы, одержанной над этим султаном румынским воеводою Иваном Мирчем? – заметил я.

— Марко Кралевич действительно был против царя Лазаря в эпоху Косовского боя, - объяснил мне Миличевич, — но тогда у разных сербских вождей политические идеи были очень различны: одни как Марко Кралевич думали, что необходимо ладить с непобедимыми восточными завоевателями, чтобы сохранить какую-нибудь независимость; другие как Лазарь были совсем противоположного взгляда. К этому присоединились личные распри, претензии на прежние захваты земель, надежда возвратить их хотя бы с помощью могучего иноверного союзника. Но в сущности Марко все-таки был друг бедных, обиженных, слабых, всем всегда помогал, чем только мог и лично был геройски отважен; за то молва и возвеличила его память, забыв все дурное про него и помня только хорошее...

По поводу Македонии Миличевич дал мне прочесть очень интересную книгу, озаглавленную: «Македонско-славянский сборник», составленную Драгановым и напечатанную за год перед тем в Петербурге. Драганов — действительный член [88] Русского Географического общества, был прежде учителем Кирило-Мефодиевской гимназии в Солуни, а теперь служит учителем женской гимназии у нас в Кишиневе.

Книжка эта — только 1-й отдел огромного труда, охватывающего все стороны жизни македонского народа; туда входят: песни, сказания, обычаи, образцы письменного македонского наречия, словарь этого наречия сравнительно с болгарским и сербским и проч. Драганов собирал эти богатые материалы через своих учеников изо всех частей Македонии безо всякой политической тенденции, с целью исключительно научною. Интересная книга эта познакомила меня со многим, чего я прежде не подозревал. Оказывается, например, что ни болгаре, ни сербы не дозволяют литературной обработки македонского наречия; педагоги, назначаемые болгарским экзархатом, воздвигли настоящее гонение на наречие это, а между тем дети македонцев трудно усваивают себе современную болгарскую книжную речь.

В Македонии едва ли не большинству жителей нет дела до идей Великой Болгарии царя Симеона или Великой Сербии царя Душана, и они желали бы свободной независимой Македонии. Но вместе с тем все содержание македонского эпоса чисто сербское; среди царей, воевод, юнаков македонских песен и сказаний постоянно являются самые дорогие лица и самые достопамятные события сербской истории не только древней, но даже и новейшей. Рядом с этим культом всего сербского, эпос македонский совершенно безучастно относится ко всему болгарскому.

«Таким образом, старое положение знатока южнославянского эпоса П.А. Бессонова — что болгаре не имеют своего эпоса, остается в прежней силе и по сей день», - заключает Драганов.

Этот исследователь сообщает, между прочим, что в эпической поэзии современных православных народностей Балканского полуострова еще раньше XVII века стал слагаться особый русский цикл, то есть, песни с именами русских царей, кралиц, кралей, воевод и генералов, разбивавших турецкие армии и постепенно освобождавших все единоверные народности: греков, румын, сербов, болгар...

Еще до появления Петра Великого на румелийском юге уже существовал готовый культ Московского царя и соединенных с ним надежд насчет изгнания турок из [89] Константинополя и восстановления Византийской империи. Основателем этой теории «Константинова наследства» и «Третьего Рима» нужно считать патриарха Иеремию 2-го Траноса, жившего еще во 2-й половине XVI века. Когда же появился хронограф митрополита Дорофея, подробно излагавший ожидаемые события и прямо пророчивший об отнятии русскими Константинополя у турок, энтузиазм к России, обожание ее греками развились еще сильнее; книга многократно перепечатывалась в греческих типографиях, переходила из рук в руки и делалась все более любимым чтением греческого народа, подогревая братское чувство греков к русским. С первых же лет XVIII века ученые греки, врачи, учителя, стали посвящать свои сочинения Петру Великому, который пригласил к своему двору множество ученых греков, врачей и учителей. Эти сладкие чаяния балканских православных народностей стали, наконец, получать живое подтверждение в исторических событиях, последовавших при Петре I, Минихе, Елисавете, Румянцеве, Екатерине II и т.д.

Пашича я сыскал не сразу. К удивлению моему, адреса этого столь популярного в Сербии человека, на днях еще бывшего первым министром, почти никто не мог мне указать. Давали же такие путанные и неверные, что я напрасно изъездил несколько отдаленных улиц и кварталов Белграда, спрашивая чуть не в каждом доме его квартиру. Без сомнения, я все натыкался на людей, не принадлежавших ни к радикальной, ни к какой-нибудь вообще политической партии. А в конце концов оказалось, что Пашич жил недалеко от нас. Мне сказали, что его можно застать дома только рано утром, так что я постучался к нему в половине девятого. Горничная отперла дверь и ввела меня прямо в небольшой кабинет, с письменным столом почти у самого входа, с небольшим шкафчиком русских книг. Тут и Гончаров, и Толстой, и другие известные русские авторы. Пашич — человек средних лет, с черною бородой, и очень умным лбом, с серьезным и честным взглядом, внушающим симпатии. Он и одет в чечунчу, как мы все, русские, летом, — чего я не видал на других сербах. Пашич не только не молчалив, как мне говорили, а, напротив, очень общителен и с охотою излагает обстоятельно все, о чем его спрашиваешь. Говорит он по-русски совсем хорошо. Его очень тревожит теперешнее финансовое положение Сербии и неспособность настоящего министерства. [90]

— Затевают конверсию государственного долга из 4%, под обеспечение монополий, с участием в комиссии двух членов иностранных держав; а комиссия эта должна быть независима от сербского правительства. Но ведь это нам готовят судьбу Египта! – с негодованием говорил Пашич. — Король призывал меня и спрашивал моего мнения на этот счет. Я предостерегал его, что это очень опасный шаг; лучше платить 5 процентов, да оставаться при старом положении, куда не примешивалось ничего политического. Слухи есть, что министерство уже подало в отставку и что король обратится к смешанному министерству, так что, быть может, будут приглашены и некоторые из радикальной партии, как советует королева.

Слухи эти подтвердились очень скоро, и уже вечером того же дня министерство действительно пало.

Пашич смотрит на будущее с надеждою и надеется, что король скоро опять вступит на правильный конституционный путь.

— Король, по-видимому, понял, что он ошибся, отступив от конституции, но ему неловко прямо пойти назад, и это, без сомнения, совершится мало-помалу, - говорил Пашич; — влияние королевы, к счастью, все возрастает, а отношения с Миланом делаются все хуже.

Я спросил Пашича, какое собственно отличие у них радикальной партии от либеральной и прогрессистской, то есть напредняцкой?

— Видите ли, - отвечал Пашич, — нашу радикальную партию нельзя смешивать с тем, что называется этим именем во французском парламенте; появилась она у нас со Светозаром Марковичем, другом ваших Чернышевского и Достоевского, под непосредственным влиянием идей, господствовавших в России в шестидесятых годах. Если хотите посмотреть, вон и бюст его! – указал Пашич на стоявший в его кабинете большой бюст мущины, несколько напоминавшего общим видом своим Чернышевского.

— В Сербии были тогда две политические партии, - продолжал Пашич, — либералы стояли за династию Обреновичей и могли называться либералами только по сравнению с палочным режимом Милоша; напредняки же в то время были за Карагеоргиевичей и за сближение с Австрией. Маркович стал проповедовать, что династия для сербов дело второстепенное, что для нас важно хорошее правление, верность [91] конституции, все равно при той или другой династии. Это придало партии характер как будто бы антидинастический, хотя это было несправедливо, ибо партия была только нединастическою. Радикалы сначала были пропитаны несколько социалистским духом настолько, по крайней мере, как и ваш Чернышевский, но это направление исчезло само собою, потому что в Сербии оно невозможно: 95% сербов — селяки, имеющие недвижимую собственность, и никакие социалистские теории не в силах были бы убедить их, что этою собственностью они должны поделиться с другими. Маркович проповедовал только необходимость сельской общины на манер русской, чтобы не развивался у нас пролетариат, чтобы Сербии не идти в этом отношении по следам Европы. И община у нас живет до сих пор: каждое селение имеет, помимо подворных участков, общинную землю для будущих членов своих и для общественных нужд. Об этом радикалы особенно хлопотали. Можно смело сказать, что весь сербский народ за радикалов. Во внешней политике наша программа — дружба с Россией; но при этом не требовать от России более того, что она может дать; потому что мы понимаем, что она сама стеснена в своих действиях Европою. Россия, конечно, очень обидела нас Сан-Стефанским договором, но не из вражды к нам, а просто вследствие заблуждения ваших дипломатов. Один врач-болгарин, бывший близким человеком к графу Игнатьеву, да еще другой болгарин внушили вашим дипломатам очень много ложного относительно мнимых исторических прав Болгарии на разные забалканские местности. А между тем России было бы всего справедливее разграничить сербов и болгар при участии самих сербов и болгар; тогда не могло бы выйти таких крупных несправедливостей и ошибок. Теперь нам остается ждать, какой вопрос выдвинет раньше на очередь история: распадение Австрии и возвращение нам Боснии, или распадение Турции с возвратом к нам Старой Сербии.

Я заметил своему собеседнику, что, по моему мнению, интересы Сербии много выиграли бы, если бы ее политические люди, вместо того чтобы дробить свои силы и взаимно истощать себя бесплодною партийною враждой, соединились в патриотических усилиях добиться того, что им всем одинаково нужно.

Пашич отчасти согласился с этим и сказал:

— С либералами мы могли бы идти вместе довольно легко, [92] ибо теперь между нами нет почти никакой разницы в целях и взглядах; в последнее время либералы шли рядом с нами, хотя и сами по себе; обстоятельства волею-неволею заставили их действовать заодно...

Пашич был не один. Я захватил у него какого-то сильно черноволосого и черномазого субъекта, обросшего волосами наподобие обезьяны. Наружный вид его не вселял в меня особенного доверия. Он оказался из Македонии, из тех самых славных Прилеп, где некогда княжил Марко Кралевич. Отец его — польский доктор, мать — македонка, а он, по-видимому, профессиональный агитатор среди македонцев в пользу сербов. Он жил сначала в Болгарии и пропагандировал там против принца Кобургского, поэтому и должен был выселиться. Господин этот очень много и горячо рассказывал о нелюбви болгар к Кобургскому, о разных притеснениях его, о македонских симпатиях к Сербии и о несомненных правах Сербии на Македонию; но мне его рассказы казались сильно преувеличенными и пристрастными.

Посольство наше помещается на одной из самых плохих улиц Белграда, хотя улица эта и носит название «Господской». Дверь отворила вместо каваса девушка. Я передал свою карточку и меня пригласили в канцелярию, где в это время находились главные представители посольства.

Побеседовав о разных вещах общего интереса, я между прочим хотел получить от членов нашего посольства советы и возможное содействие относительно предположенного нами путешествия через Герцеговину и Боснию. Но, к сожалению, никто из наших молодых дипломатов не мог дать мне даже приблизительных сведений на этот счет, и никто из них не выказал ни малейшей готовности помочь в этом деле соотечественнику своим официальным влиянием, хотя они знали, что я путешествую с целью учено-литературною и даже были знакомы с некоторыми моими описаниями путешествий.

Может быть, боязнь каких-нибудь канцелярских недоразумений и переписок с австрийскими властями, подозрительно и враждебно относящимися ко всякому русскому путешественнику по подвластным им славянским землям, оправдывала в глазах этих представителей русского государственного могущества их полное равнодушие к ознакомлению русской [93] публики с действительным положением порабощенных Австрией родных нам народностей...

_____________

4. Среди деятелей литературы и науки.

В один из вечеров, когда мы с женою сидели за чаем в садике ресторана, пришел к нам молодой и симпатичный писатель Радван Кошутич, доцент Великой Школы по кафедре славянских литератур. Я разыскивал утром в университете (то есть, Великой Школе) адрес его, чтобы передать ему письмо его профессора по Петербургскому Университету Вл. Ив. Ламанского, и какой-то добрый юноша из студентов счел нужным сообщить об этом Кошутичу и указать гостиницу, где я остановился.

Радван Кошутич — автор недавно появившихся «Писем из Петербурга», произведших большое впечатление на сербскую публику. В письмах этих талантливый автор знакомит своих соотечественников с развитием школьного дела в России, ставя его примером для подражания сербам; между прочим, моему авторскому самолюбию было приятно убедиться, пробегая потом подаренный мне Кошутичем экземпляр «Писем», что он приводит в них из моего недавнего путешествия «Побережья Кавказа» описание образцово устроенной 5-й гимназии в Тифлисе. Кошутич родом из Срема, стало быть, австрийский серб, воспитывался в Венском университете, слушал лекции в Кракове и Львове и изучил всевозможные славянские языки. Потом он прожил несколько лет в Петербурге, сблизился с профессорами Ламанским, Незеленовым и др., и теперь не только отлично говорит по-русски, но и прекрасно знает русскую литературу.

Сначала за чаем, а потом за пивом мы незаметно провели в разговорах с ним целый вечер. Мне интересны были отзывы молодого ученого, так близкого нам, русским, по своим общим взглядам, и о современном положении Сербии, и о разных сербских деятелях, с которыми я уже познакомился или стремился познакомиться.

— Сербия — страна богатая, и народ сербский — прекрасный народ, - говорил Кошутич, — но, к сожалению, нет никого, кто правил бы им честно и умно. Партии ведут ее прямо к разорению и гибели. Партии — бедствие [94] Сербии. Если бы был еще жив князь Михаил, который правил страною твердою рукой, мы не видали бы этих партий, Босния и Герцеговина не были бы австрийскими! Ристич, бесспорно, умный, образованный и опытный правитель; но у него не достает таланта организации и настойчивости; он скорее книжный доктринер, чем практический деятель. Вот и партию свою он ведь не умел развить и сплотить как следует. Она, можно сказать, уже распалась; только старики еще держатся ее по привычке, а молодых членов в ней совсем нет, хотя к либеральной партии прежде принадлежало большинство образованных сербов. Королями Ристич тоже не сумел владеть и ладить с ними, — что с Миланом, что теперь с Александром, а ведь два раза регентом был! Пашич тоже несомненно умный человек, но он больше молчит и слушает, что другие говорят. Никто не знает, что, в сущности, у него в голове и что он способен сделать. До сих же пор и он сделал так же мало как другие. Да, партии — это гибель настоящего и будущего Сербии! – горячо прибавил Кошутич. — Вы не поверите, до чего у нас доходит партийная вражда; либерал с радикалом по улице рядом не пройдутся, а то сейчас обвинят в измене своему знамени. Даже на религии это отражается: когда митрополит Михаил захочет речь сказать, радикалы и напредняки сейчас же уходят из церкви, потому что митрополит считается в партии либералов. Поэтому некоторые деревенские попы из радикальной партии не пускают его ночевать в свои дома при объезде епархии. Даже в церкви ни один человек не встретит митрополита, если поп радикал или напредняк. Это, отчасти, конечно, вина и самого митрополита Михаила, потому что он уже слишком много вмешивался в партийную политику и стоял за либералов. Для спасения Сербии крайне нужно, чтобы хотя сельские попы и учителя бросили политиканствовать и занимались исключительно своим прямым делом. Теперь попы у нас никогда не говорят в церкви проповедей, но зато каждый вечер поп садится где-нибудь в кофейне, собирает вокруг себя народ и читает ему радикальную газету; вообще огромное большинство деревенских попов радикалы, хотя, конечно, есть и других партий. А из газеты что крестьяне слышат? Всегда одно и то же, что либералы и напредняки — изменники, воры, разбойники и т.п.

— Растолкуйте мне, пожалуйста, в чем существенная [95] разница между вашими партиями? – спросил я своего собеседника.

— Право, никто вам этого не разъяснит, потому что никто этого не знает, кого ни спросите! – с улыбкой ответил Кошутич. — Различие наших партий чистая бессмыслица. Если свести их к обычным европейским типам партий, то либералы и напредняки — это, в сущности, добрая консервативная и династическая партия, а радикалы — умеренные либералы, не больше. Ни один радикал не имеет революционных целей, все они за короля. Пашич и некоторые другие из них были в юности заражены социализмом, но теперь все они самые смирные буржуа. Пашич отлично знает, что народ ничего не может сделать сам по себе, поэтому никогда не рискнет на сопротивление силою, на защиту конституции революционными средствами, восстанием народа. Когда его не нужно, он молча стирается и ждет терпеливо, когда его партия понадобится опять. Милан удивительно тонко знает сербский народ и особенно сербских государственных деятелей; оттого-то он и поступает с ними так смело и бесцеремонно. Он заранее уверен, что все покорятся ему, что ни в ком не хватит смелости серьезно сопротивляться ему. В этом его огромная сила и разгадка его поступков. Не будь он таким рабом своих страстей и не дорожи он ими больше чем сербами, он мог бы отлично забрать в руки все партии и всю Сербию. О королеве Наталии в России составили совершенно ложное мнение: она всегда была большим другом Австрии; недаром все ее друзья — напредняки, сторонники Австрии. Во всяком случае, от нее чего-то ждут, но вряд ли она будет в силах что-нибудь изменить в Сербии. Приедет Милан, и она испарится, а он все перевернет по-своему. Необходима сильная власть, которая бы взяла в руки партии и народ, прекратила этот хаос болтовни, разнузданности, своеволия… Но у Сербии нет человека наверху!..

Я перевел разговор на современную сербскую литературу.

— Литературы беллетристической почти не существует в Сербии, сказал Кошутич; — до 1885 г. она еще была, были поэты хорошие; но теперь политические партии погубили таланты, разобщили людей, отвлекли их от мирных мыслей, от общего дела. Теперь ни у кого нет никаких твердых взглядов, целей, определенного мировоззрения, все изверились [96] во всем. Никто у нас, ни учителя, ни профессоры, ни священники не заботятся о нравственном развитии народа, о служении каким-нибудь высшим целям. Все лишь жаждут одного: победы своей партии. Есть ли возможность при таких условиях изучать что-нибудь серьезно, посвящать себя какому-нибудь возвышенному призванию? Самые полезные, самые честные и знающие люди беспощадно изгоняются, выкидываются на мостовую при первом торжестве противной партии. Это настоящее vae victis! Тут не дозволяется никаких послаблений и компромиссов: раз наша взяла, на нашей улице праздник, гони их всех вон, дели добычу между нами! Вожди партий тут совсем бессильны, они должны покориться волею-неволею, ибо иначе все сторонники отшатнутся от них. Вот это-то и поселяет всеобщую нравственную распущенность в народе: пятикопеечные уличные листки без стыда и удержа ругаются и над королем, и над митрополитом, и над самыми заслуженными деятелями противной им партии; все у них дураки, подлецы, воры. И каждый кучер читает такую ругательную газетку и самоуверенно судит с ее голоса о политике и о политических деятелях государства. Единственный журнал, который сколько-нибудь идет, это «Дело», — и то потому, что печатается в типографии радикалов и распространяет их мысли, — а они огромное большинство. Другой журнал закроется на днях от недостатка средств. Вообще сербская молодежь не охотники до чтения, а тем меньше до научных работ. Студенты учатся безо всякой серьезной цели и интереса, дабы сделаться чиновниками и получать жалование. Это очень безотрадно. О сербских женщинах и говорить нечего: они совсем необразованны, только и любят наряжаться, а читать никто из них ничего не читает; во всей Сербии нет до сих пор ни одного илюстрованного журнала. Впрочем, в последнее время стали отдавать девушек не только в 8-ми классные гимназии, а даже и в Великую Школу. И в Великой Школе, и в гимназии девушки учатся вместе с мальчиками. Только в высшей женской школе, где готовятся учительницы для школ, учатся исключительно одни девушки. Мои лекции тоже слушают и студентки вместе со студентами, и я могу сказать, что они занимаются даже основательнее студентов, хотя все помыслы их тоже не в знании, а в службе и жаловании.

Я спросил, какого рода влияние оказывает на женское воспитание королева Наталия. [97]

— Королева как очень богатая женщина привыкла к европейской роскоши и ввела, к сожалению, много этой ненужной роскоши в нашу скромную Сербию, не знавшую прежде ничего подобного. При Милане двор устраивал балов по 15 в зиму, и на балы, разумеется, приглашали почти всех чиновников. Необходимо было на каждый бал истратить несколько сот франков, а это положительно разоряло наших белградцев, привыкших к простоте и экономии. Теперь уже все у нас одеваются из Вены, все требуют модных нарядов. В деревнях школьное дело идет несколько лучше; построены образцовые дома для училищ, подготовляют народных учителей. Но все-таки — едва первые шаги еще сделаны: в южных округах наших 94% населения безграмотны, в остальной Сербии 70%. Жаль особенно, что сербские попы так ленивы и беззаботны. Они ровно ничему не учат народ, не говорят проповедей, не оказывают никакого нравственного влияния, только и думают о наживе. Попы у нас главные виновники народного невежества. Министерство народного просвещения при радикале Николиче сильно боролось против их лени, но совершенно бесполезно...

— Так что, у вас книжная торговля даже существовать не может? – спросил я.

— Сербскими дешевыми книжками еще торгуют кое-как; у нас, к счастью, устроилось «дружество» со Стояном Новаковичем во главе для издания книг; это, кажется, единственное культурное предприятие, которое нам удалось. Дружество насчитывает уже 6.000 членов; каждый вносит франков по 4, по 5 в год и получает за это 5-6 книг в переплете, изданных очень прилично; иногда это переводы, а больше оригинальные сербские сочинения; каждая книга издается в 10.000 экземпляров и все расходятся. Но русских книг, которые могли бы нам принести существенную пользу, у нас даже в Белграде невозможно получить. Русские книгопродавцы не хотят входить ни в какие сношения с белградскими, не оказывают им кредита даже на 300 рублей. Как-то наш придворный книгопродавец попытался выписать из России несколько русских сочинений, так не только ему не выслали, но даже не ответили на письмо. Русские книги у нас можно получить, как это ни странно, только через Лейпциг. А между тем нужда в них есть, спрос есть. Необходимо было бы [98] открыть в Белграде хотя маленькую торговлю русскими книгами. В России выходят много прекрасных и дешевых книг, которые нашли бы здесь сбыт.

— Стало быть, все-таки нельзя отчаиваться в будущем сербского народа, несмотря на все высказанные вами прискорбные факты? – спросил я молодого доцента.

— Конечно, нет! Мне больно и грустно за теперешнюю отсталость моего родного народа, но все-таки надо помнить, что еще в 1867 году турецкие пушки были наведены на улицы Белграда, что нет еще 30 лет со дня выхода отсюда турецкого гарнизона и 20 лет со дня полной независимости Сербии. А при тогдашних полурабских условиях какая могла быть речь о литературе и образовании!

О Стояне Новаковиче Кошутич отзывается как о строго серьезном ученом и ставит его исторические исследования значительно выше двухтомной истории Сербии профессора Сретковича, в настоящее время уже несколько устаревшей, по его словам, и требующей серьезных поправок вследствие недостаточно критических взглядов автора. Книгу же Миличевича о Милоше Кошутич считает лучшею из существующих биографий этого князя. Когда я был в один из последующих дней на квартире Кошутича и рассматривал его интересную библиотеку сербских и русских книг, он рекомендовал мне и некоторые другие вновь появившиеся сочинения, относящиеся до Сербии. Сам Кошутич специально изучал в Париже литературную критику, начиная от Буало до Сент-Бёва и Тэна; так как он отлично знает русский, польский, чешский и другие славянские языки и обладает очень большою памятью, то он может с успехом применять усвоенные им критические методы к богатым литературам этих народов.

После литературы разговор перешел на экономические вопросы и, конечно, прежде всего, коснулся обидной зависимости Сербии от Австрии.

— Конечно, зависимость наша от Австрии полнейшая, - согласился Коипутич. — Мы сжаты в ее кулаке; захочет — погубит нас, захочет — оживит. Запретит ввоз свиней и слив, — и конец сербским доходам, жаловаться некому. Моря у нас нет, все торговые сношения наши чрез Австрию. Другое бы дело, если бы Босния или Салоники принадлежали Сербии! Оттого Сербия уплачивает постоянную невольную дань Австрии: все, что продают и покупают в [99] Белграде и в Сербии — все австрийское. В самой Сербии никаких фабрик: даже свечи, даже глиняные тарелки везут к нам из Австрии. Кроме одной стеклянной, да одной суконной фабрики — у нас ровно ничего. Русские купцы не хотят серьезно приняться за торговлю с Сербией и соперничать е австрийцами. Мы их здесь не знаем совсем. Появился как-то чайный магазин Попова, хорошо шел, да приказчик стал играть в карты, пить, — обанкрутился, конечно, закрылся. Кроме того, русские купцы не дают так товаров в кредит, как австрийские. Поневоле же наша политика должна ухаживать за Австрией. А между тем в Сербии есть богатые купцы и капиталисты; каждый зажиточный селяк имеет несколько тысяч дукатов, но он их держит в кубышке, боится кредита и риска.

— Надо еще сказать, - прибавил Кошутич, — что правительство наше сосредоточило в своих руках почти все отрасли торговли; на всё оно установило казенную монополию: само заказывает керосин в России и потом продает его, само ведет торговлю солью, табаком, спичками, даже гильзами для папирос! Теперь все эти монополии должны обеспечивать конверсию государственного долга, стало быть, явятся иностранные контролеры, которые еще более стеснят свободу нашей торговли, и Сербия, пожалуй, очутится в положении Египта; а между тем наш кредит вовсе не подорван, сербский динар или франк ходит до сих пор почти наравне с золотом, и за французский наполеондор в 20 франков мы платим только 22 динара и 20 пар. Это далеко не то, что в Греции, где за 20 франков нужно отдать 36 драхм.

Кошутич вызвался, между прочим, проводить меня к Николичу и Новаковичу, которые оба живут на дачах.

Доехав на электрической конке до маленькой станции по дороге в Топчидере, мы пешком отправились на гору. Прошли каменоломни тестя Николича, с громадными сквозными воротами, вырубленными в скале, и поднялись наверх к довольно скромному домику, который стоит над провалами каменоломни. Мы застали радикального ех-министра совсем по-домашнему, на террасе дома за книжечкою, в самом бесцеремонном деревенском костюме. Простота обстановки и жизни сербов — изумительна, можно сказать, даже трогательна. Это без малейшей фразы простота Цинцинатов. Мне лично она в высшей степени по душе и вселяет [100] искреннее уважение. В этой простоте — больше человечности и правды, чем в тех сложных и дорогих декорациях, которыми интеллигентный европеец старается загородиться от собратьев-людей. Конечно, простота эта вызывается, прежде всего, отсутствием средств для роскоши; но, однако, далеко не одним этим. Самые вкусы серба настолько еще проникнуты простыми привычками деревни, пастушеской и земледельческой жизни, что ему еще в голову не приходит страдать от недостатка того комфорта, тех утонченностей новейшей цивилизованной жизни, без которых мы, грешные, готовы считать себя несчастными пасынками судьбы.

Николич, оказалось, читал русскую книгу под заглавием «Русско-польские отношения», не помню, какого автора. По-русски он говорит с некоторым трудом, но мы, тем не менее, свободно беседовали с ним обо всем.

Он воспитывался в Сербии, но, по словам Кошутича, сам изучил основательно немецкий, французский и английский языки, много занимался Гегелем, много и хорошо переводил с европейских языков и сам писал довольно как литератор и журналист. В радикальном министерстве он был министром народного просвещения, и даже некоторое время министром иностранных дел. Жена этого бывшего министра, угощавшая нас обычным прохладительным питьем, такая же простая и скромная, как и сам он, и сильно напомнила мне хлопотливых хозяев наших мелкопоместных хохлацких хуторков. И на хуторе, однако, несмотря на окружающие нас зеленые поляны и горные виды, разговор невольно зашел о политике. Николич высказывается обо всем очень решительно, здраво и искренно, без околичностей. Он тоже охарактеризовал свою радикальную партию как нединастическую.

— Я даже королю Александру прямо заявил, что и я не династический, сказал Николич; — быть верным тем или другим лицам ни к чему не нужно. А нужно быть верным закону, конституции. И Александру этот взгляд, кажется, понравился... Радикальная партия тем больше всего и отличается от других, что она строго стоит за точное соблюдение королем конституции и не мирится ни с какими отступлениями в этом вопросе... Либералы же и напредняки то и дело уступали Милану свои права, не считая конституцию строго обязательною для короля.

— Да, но позвольте на откровенность отвечать [101] откровенностью, - заметил ему я. — Признайтесь, что ваша радикальная партия дала первый пример нарушения конституции, провозгласив Александра совершеннолетним и свергнув регентство...

— Отчасти так, - согласился Николич, — но ведь мы за то в самый короткий срок созвали скупщину, чтобы спросить ее согласия... И скупщина не только одобрила нас, но даже благодарила. А раз король согласен, скупщина согласна,— значит, дело совершено в законном порядке...

— Однако вы не дождались этого законного порядка и распорядились всем раньше, чем высказалась скупщина, уже post factum... – настаивал я.

— Мы не могли сделать иначе, не возбудив кровавой революции, - оправдывался Николич, — потому что либералы-регенты, сменив радикальное министерство, прибегали к вопиющим беззакониям, чтобы провести в скупщину своих единомышленников...

— Да и вы, я думаю, при выборах действуете так же, - заметил я.

— Нам нет в этом никакой надобности, - ответил Николич, — за нас везде громадное большинство, и ни в одном селе нет большинства против радикалов, если только голосование свободно.

— Чем вы объясняете огромную популярность вашей партии в Сербии? – спросил я.

Николич шутливо улыбнулся.

— Пожалуй, можно объяснить себе это тем, что мы еще не успели показать народу свои недостатки, нам не давали до сих пор времени хорошенько похозяйничать в стране; поэтому народ еще не разочаровался в нас как в других партиях, которые управляли им подолгу. Народ думает: две партии были плохи, должно быть, третья будет лучше!

— Отчего же ваши партии не сольются в одну, если у них нет существенного различия в идеях? – заметил я.

— Руководящих идей действительно нет, одни только личные соперничества. Но умирить эти соперничества невозможно, ибо сила, выдвигающая вождей партии, в то же время обязывает их бороться за ее личные интересы, требует, в случае своего торжества, чтобы всех чужих гнали, чтобы все места и доходы раздавали своим. Ведь у нас при переменах господства партий выгоняют решительно всех, до сторожей включительно... Как вы остановите этот [102] круговорот?.. Народ наш еще слишком мало развит, чтобы придавать цену тому или другому принципу самому по себе. Вы знаете, например, что напредняки, при всем бессилии их, без труда могли бы совершенно уничтожить радикальную партию, если бы только предоставили сельским общинам свободный выбор их кметов. Селяку не нужна высшая политика, а нужна своя община и свои приходские дела. Милан отлично понимал это и прямо говорил нам, что может свести к нулю этим способом радикальную партию. Вообще это был чрезвычайно ловкий политик. Он обладает необыкновенною памятью и, кажется, знает в лицо каждого серба в королевстве, хотя что-нибудь значащего. В этом была его огромная сила. Он изощрялся в том, чтобы знать про всякого всю подноготную об его характере, обстоятельствах, убеждениях, об его родных и друзьях, и умел поэтому влиять на кого хотел. Никто лучше его не знал действительного состава каждой партии, и часто случалось, что он открывал нам, кто наш, кто против нас, чего мы иногда совсем не подозревали. Вот и митрополит Михаил тоже обладает такою же огромною памятью и отлично знает, кто, куда и за что пойдет. Это один из самых опытных политиков наших...

Я предложил Николичу, как бывшему министру народного просвещения, несколько вопросов, касающихся положения образования в Сербии.

Из слов его оказалось, что сельские общины строят на свой счет дома для школ и отапливают их, а государство дает жалование учителю. Учителя сербских народных школ вознаграждаются значительно щедрее наших русских и имеют среди населения гораздо более значения. Жалование их, по словам Николича, видоизменяется от 800 до 2.400 франков в год, между тем как профессор Великой Школы получает всего 3.600 франков в первое время своей службы и только через 25 лет может достигнуть до 7.000 франков годового оклада. Для приготовления народных учителей в Сербии устроены две учительские семинарии: одна в Белграде и другая в Нише. Нишская семинария теперь закрыта по случаю бунта учеников: Директор там был плохой, не сумел поставить себя как следует в глазах воспитанников, и они в один прекрасный день выкинули его в окошко. В Сербии, кроме того, открыто восемь гимназий и 20 прогимназий, — число очень достаточное [103] по числу населения, особенно если сравнить с нашею Россией, где нередко 1-2 гимназии на губернию с 1?-2 миллионами жителей. До сих пор гимназии и прогимназии были общие для мальчиков и девочек, и незаметно было никакой распущенности в отношениях между ними; но теперь все-таки начинают основывать отдельные гимназии для девиц, чтоб уничтожить общность воспитания, и уже открыто до семи отдельных женских гимназий. По мнению Николича, сербам гораздо нужнее, чем гимназии — агрономические училища, а их, к сожалению, всего только два на целую Сербию.

О сербском духовенстве Николич такого же безотрадного мнения, как и Кошутич.

— Попы наши виноваты в том, что сербский народ без религии, - говорил с жаром Николич. — Высшая духовная власть, к сожалению, сама так заражена политикою, что приучила политиковать и все деревенское духовенство. Поп наш решительно ничему не наставляет народ, кроме политики. И серб ни в чем не станет слушать своего попа, кроме того, когда он читает ему газету и толкует про политические дела. Оттого-то серб готов умереть за церковь, за веру свою, а Богу не молится и ни о какой религиозной нравственности не имеет понятия...

Дача Новаковича неподалеку от Николича, так что, посидев 1? часа у Николича, мы отправились от него пешком к Новаковичу. Дом его красивее и обширнее; кругом хорошенький сад с цветниками. Новакович, по словам Кошутича, зарабатывает одними литературными работами до 10.000 франков и вообще живет довольно открыто, в доме у него постоянно прием. Дома мы нашли только г-жу Новакович и сына его; сам же Стоян Новакович только что уехал в Белград, куда его неожиданно потребовал король. На другой день мы прочли в газетах, что в этот именно вечер король предложил ему составить новое министерство, приняв на себя обязанность первого министра. Сначала обратились было к Симичу, посланнику в Австрии, другу митрополита Михаила и России, прежде бывшему посланником в Петербурге, но Симич почему-то уклонился, и тогда пришлось обратиться к вождю напредняков.

К большому моему сожалению, я не мог, таким образом, познакомиться с этим замечательно умным и ученым сербским деятелем, к которому у меня также было письмо от профессора Ламанского. [104]

Не удалось мне увидеться и с Алимпием Васильевичем, бывшим сербским посланником в Петербурге, большим другом России. У меня было письмо к нему, но ни я его не застал, ни он меня. Удачнее были мои свидания с представителями радикальной партии. Ко мне зашел познакомиться Стоян Протич, бывший министр внутренних дел в министерство Пашича, теперь редактор радикального ежемесячного журнала «Дело», едва ли не единственного серьезного литературно-политического органа. Он был так любезен, что принес мне в подарок целый год своего журнала. Я тоже отправился к нему с ответным визитом и нашел его в редакции. Там, кроме самого Протича, я застал Пашича, д-ра Веснюга, профессора Великой Школы, и еще нескольких близких к редакции лиц. Редакция «Дела» служит вместе с тем и центральным бюро, — политическим клубом своего рода, — для радикальной партии. Тут вожди ее пишут свои циркуляры, воззвания, распоряжения, принимают и исключают членов партии, собирают деньги на журнал и другие расходы по делам партии. Меня приняли здесь чрезвычайно радушно, почти все присутствующие говорили сколько-нибудь по-русски и были знакомы с русскою литературой и многими русскими деятелями, так что, беседуя с ними, я чувствовал себя словно не на чужбине, а среди своих земляков. Простота обстановки этого политического и литературного центра радикалов удивила меня даже и после близкого знакомства с обычною простотой и бесцеремонностью сербской жизни. Голые стены комнаты и среди них длинный стол и стулья самого невзыскательного вида, — вот зала их совещаний. Ни книг, ни конторок, ни каких-нибудь украшений, ничего ровно. Спартанская или, пожалуй, солдатская бесприютность обстановки.

Пашич, хорошо знакомый с роскошью кабинетов наших русских журналистов, — не говоря уже о государственных деятелях, — счел даже нужным извиниться за чересчур большую простоту помещения их радикальной редакции.

— У нас во всем демократия! – сказал он, улыбнувшись. — Не то что у вас в Петербурге.

В моих же глазах, и люди, и дело только выигрывают от такой скромности внешней обстановки, от такой умеренности вкусов. Невольно кажется, что там, где не придают особенного значения декорациям, люди более способны ценить сущность дела и твердо стоять за свои принципы. [105]

Так как злобою дня было неожиданное вступление во власть, вместо предполагавшегося смешанного правительства из представителей разных партий, чистого напредняцкого министерства в лице Стояна Новаковича, то разговор естественно коснулся этого последнего события.

На мой вопрос, насколько сильна в Сербии партия напредняков, я услышал такое объяснение:

— Напредняки — отчасти партия наших аристократов, насколько аристократия возможна в таком бессословном и земледельческом народе, как наш сербский. К этой партии принадлежат более или менее богатые и независимые люди, близкие ко двору. В сущности их так мало, что их лишь с натяжкою можно назвать партиею; но двору представляется, будто в них большая сила, потому что они смело говорят, много шумят и волнуются около высших сфер... Партия эта имела особенное значение во время министерства Пирочанца, которому Сербия более всех обязана своим экономическим разорением и рабством Австрии. Пирочанац зато сумел лучше всех обделать свои личные дела. Вы знаете, что свой дворец, который он теперь продал так выгодно турецкому посольству и который, без сомнения, вам показывали, — Пирочанац получил совсем готовым от французского общества Бонту, но только не как министр, а в вознаграждение за свои хлопоты в качестве адвоката этого общества...

Чаще всего приходилось нам проводить время в Белграде в обществе профессора Сретковича и Кошутича, с которыми мы посещали разные местности и учреждения Белграда, причем я всегда старался расспрашивать их об интересовавших меня вопросах сербской истории, политики и общественной жизни.

Среткович передал мне, между прочим, любопытное объяснение того странного двойственного отношения, которое сохранилось в поэзии сербского народа к любимому легендарному герою Сербии Марко Кралевичу, который нередко является в народных сказаниях и песнях под титулом Марко Проклятого. Отец его Марко Вукашин, самовластно управлявший царством Уроша, проклял сына за то, что Марко сказал ему: «Царство сербское не твое, а Уроша-царя». Вукашин предсказал Марку в проклятии своем: «Будешь служить туркам, будешь воевать против сербов, умрешь за турок и будешь проклят народом своим!». [106]

Профессор, которого имя я забыл, по словам Сретковича, собрал среди одних только малороссийских сербов 250 песен, посвященных памяти Марка Проклятого. С другой стороны царь Урош, благодарный Марку за его заступничество, напророчил ему, как говорит народная песня: «Геройская слава твоя прогремит во все концы земли сербской, века будут поминать тебя за твою правду и храбрость». Это пророчество тоже исполнилось: и слава, и проклятие Марка Кралевича дошли до наших дней. Вукашин убил после царя Уроша, а после его смерти властелины Сербии расхватали ее земли: Марко взял себе Прилепскую область, Константин – северную Македонию, Яговичи — Родопские горы, Вук Бренкович — Косово поле, Лазарь — страну по Дунаю и Саве и т.д. Разъединение и распри этих сербских удельных властителей и погубили Сербию на Косовом поле, потому что половина их стала за Лазаря, а другая половина за турок. В прежние времена вся западная половина Балканского полуострова была сербская. Даже в Янине, в теперешнем Эпире, сидел сербский царь; теперешние миридиты, албанские католики, все были прежде сербы и православные; они и до сих пор, причащаясь, приносят с собою в тыкве вино, только тогда считают, что действительно причастились, если запьют облатку вином, В Дебре — албанцы тоже чистые сербы. О Боснии и говорить нечего. У многих боснийских бегов тайно сохраняются горшки, где варилась по сербскому обычаю «слава», и старые наследственные иконы. «Крест на себя, порося перед себя – и опять буду риштянин (христианин)», говорят часто босняки.

Сербское племя, по уверению Сретковича, обладало удивительною способностью претворять в сербов чужие нации. «В прежней Сербии жили и валахи, и греки, и разные другие народы, а сербы их всех понемногу осербили, - говорил Среткович. — До сих пор заметен среди сербов греческий и романский тип. Валахи были собственно рабами у сербов. В средневековых дарственных актах монастырям постоянно дарились им «влахи», то есть, крепостные, мало-помалу обращавшиеся в сербов. Древние монастыри, Манассия, Раваница, были основаны «во Влахах», чтоб обратить их в христианство и в сербство. И теперь в Сербии, в той же местности, есть румыны, набравшиеся из беглых крепостных Валахии. С тою же целью монастырь Дечаны был основан «в Арнаутах». [107]

— Однако теперь босняки — несомненные сербы — совсем успели отуречиться? – заметил я.

— Да, но это теперь сильно изменилось, - отвечал Среткович. — Недавно еще боснийские беги возмущались, когда им говорили, что они сербы, потому что серб для них синоним христианства; а теперь они с гордостью говорят, что они сербы и ругают турок; поняли, что религия одно, а язык и племя — другое...

Когда мы заговорили о характере теперешних сербов, Среткович так обрисовал их:

— Сербский селяк ни за что не пойдет работать на фабрику и вообще трудиться где-нибудь кроме своего поля. Вот быть пандуром или хозяином кофейни — это другое дело! Он и денег совсем не уважает. Тот, у кого есть тысяча червонцев — не ставит их ни во что! Потому что нынче они есть, завтра их нет. А вот дом, поле, виноградник, — совсем иная статья: это вечное, никуда не уйдет. В прислугу селяки тоже не идут; вся прислуга у нас из Австрии, Венгрии или Румынии, а если и попадаются сербы, то не наши, а из Срема.

— А выгодно ли заниматься у вас земледелием? – спросил я.

— Какая же выгода! Хлеб ни почем, никому не нужен, везде кругом своего хлеба девать некуда: в Македонии, в Болгарии, в Румынии, в Венгрии... А работы оплачиваются не дешево: 3 динара косить, 2 динара жать, да еще корми при этом поденщика.

— Тем печальнее, что у вас нет никакой фабричной жизни, - заметил я. — Все Австрия у вас поглотила.

— Что ж делать, когда промышленность не в нравах серба? – отвечал Среткович. — Но ведь Австрия тоже не устраивает у нас никаких фабрик и не вводит в Сербию своих капиталов; она хорошо знает, что следующее же поколение ее выходцев будут сербы. Поэтому она довольствуется тем, чтобы сербы не покупали товаров ни у кого, кроме нее. Напрасно вы думаете также, будто в Сербии немецкий язык так распространен. У нас по-немецки не знает никто, кроме торговцев, имеющих дело с Веною и Германией, разных специалистов учившихся в Вене, Берлине и других немецких городах, да еще разве прислуги в гостиницах, потому что она сама большею частию из Австрии. Вот если бы Россия вступилась в это дело и серьезно [108] помогла нам, тогда многое изменилось бы. Россия ничем не обеспечила бы себе так симпатии сербского народа, как освобождением Сербии от экономической зависимости от немцев. Пусть бы она гарантировала сербский заем за нас, расплату с долгом венскому Landerbank и берлинскому Handelgeselschaft, и мы имели бы дело с нею одною. А то нас чисто в египетском рабстве держат. Да и вообще необходимо было бы открыть путь нашей торговле через Румынию с Россией. Теперь мы даже книг русских не можем от вас получать: Австрия прямо не пропускает их; а между тем много требования, много желания знакомиться с русскою литературой, которая так разнообразна и обширна.

— Откуда взялись у Сербии такие долги? – спросил я.

— Напредняки сделали 270 миллионов долга, да радикалы 152 миллиона, вот и собралось около полумиллиарда. Радикалы не останавливались ни перед чем, чтоб упрочить свою власть: на одни только бесполезные уездные сеймики, выдуманные ими, — «срезовые скупштины», — они истратили миллионов семь; увеличили безо всякой нужды и безо всякой меры жалование «председникам общин», то есть, сельским старостам, довели в иных школах до 3.000 франков жалование сельским учителям; понятно, что учителя эти сделались их выборными агентами; через них да через председников переманили к себе народную толпу. Вообще радикалы ни на что не разборчивы: в партию свою принимают кого попало, лишь бы силы их было больше! Это те же нигилисты ваши: им лишь бы была община, выборы, конституция, а там хоть австрийскому императору готовы служить. Это и понятно, потому что у них большинство — люди необразованные, ничего не знающие, а людей, основательно подготовленных к чему-нибудь — совсем нет. В министры суют кого попало. С такими партиями не трудно справиться решительному королю. Скажи он только громко народу: «Не хочу я ваших партий, мне необходимы умные и знающие люди, кто бы они ни были!» — это бы произвело громадное впечатление!

— А королева Наталия не могла бы в этом случае заменить молодого короля? – спросил я.

— Королева слишком переменчива в своих симпатиях и сама не знает, чего ей держаться; теперь вот принимает как друзей тех самых радикалов, которые выгнали ее из Сербии, и отказывается принимать других [109] бывших ей более полезными... – сказал Среткович, вероятно, намекая на Ристича, который, однако, сколько известно, также был не безучастен в удалении королевы из Сербии.

Я спросил у Сретковича его мнения о сербской конституции 1894-го года.

.— Конституция 1894-го года, конечно, не годится, и ее необходимо пересмотреть в духе благоразумия, - ответил профессор, — но ведь конституция 1889-го года была полным разложением государства, была положительно невозможна.

Я вспомнил при этом, как несколькими днями раньше радикал Николич высказал мне по этому поводу совершенно противоположный взгляд и очень жалел об упразднении старой конституции, когда существовали срезовые скупщины, похожие на русское земство, для заведывания местными делами, когда кметы выбирались самими общинами, а не назначались, как теперь, полицией, от которой, по его словам, в сущности, зависит теперь и ассигнование всех общинных расходов.

Евгений Марков

(Окончание следует.)