СТОЛЬНЫЙ ГРАД СЕРБИИ

Путевые очерки по Сербии.

____________

1. Белград и его интеллигенция.

Белград — один из очень красивых городов в смысле пейзажа. Слияние двух столь многоводных и широких рек как Сава и Дунай, и высокий обрывистый берег, мысом выступающий над ними — уже сами по себе представляют достаточные условия живописности. Прибавьте к этому высокие колокольни, разноцветные дома среди зеленых садов, широкую и веселую панораму окрестностей. Длинный и великолепный железнодорожный мост через Саву остался у нас влеве, а дальше, за сверкающими разливами Дуная, уже нам видны дома и башни австрийского Землина. Столица Сербии — вместе с тем и ее пограничная крепость, глядящая через Дунай на враждебные ей твердыни. По берегу Савы толпятся и дымят, хотя и не в особенно большом числе, высокие трубы фабрик, к сожалению, слишком редких в пейзаже сербских городов. Издали Белград все-таки смотрит изрядным европейским городом.

Мы остановились по рекомендации своих сербских приятелей, в Hotel Imperial, на Васиной улице. Это деревенское прозвище улицы, столь непривычное для европейского уха, дышит еще пастушечьею наивностью первых годов сербского освобождения, когда улицу кровью добытого города окрестили именем популярного героя, простого селяка Васи Чарапича, павшего здесь на приступе в 1804 году.

Hotel Imperial вполне приличная гостиница; комнаты чистые, снабженные всем необходимым для цивилизованных потребностей; ресторан, по южному обычаю, на дворе, под [568] открытыми галереями, охватывающими садик с цветущими деревьями и клумбами. Свежие дунайские стерлядки нежны и сладки, всего 1 1/2 франка за штучку; кухня очень сносная; вино не дорогое и порядочное.

Прежде всего я отправился в баню, по-сербски «парно купатило», где с наслаждением омылся от многодневной дорожной пыли и пота, а потом завернул на почту, где нас должна была давно ожидать всевозможная корреспонденция. Действительно, пришлось нагрузить коляску изрядным транспортом книг, высланных мне по моему заказу из Петербурга, так как мне предстояло снабдить своими произведениями многих из литературных и других знакомых в Белграде. Писем с родины, к великой нашей радости, пришла тоже целая куча, так что мы с женою целый вечер были заняты чтением их и потом целое утро отпискою по ним. Получать письма близких людей на далекой чужбине — ни с чем не сравнимое удовольствие и утешение. Одно нас огорчало — что наш багаж с платьем, бельем и разными вещами, нужными для жизни в городе, уже давным-давно отправленный из Афин через агентство Schenker et C-ie, против всякого ожидания нашего и вопреки самым категорическим обещаниям транспортной конторы, до сих пор не пришел в Белград, что оставляло нас в очень тесной дорожной обстановке, совсем не подходившей к жизни в столице, хотя бы и сербской, где мне предстояло заводить знакомства в самых разнообразных кругах.

С внешностью города Белграда познакомиться не особенно долго. Прогулявшись по нескольким главным улицам, вы уже получаете полное понятие о нем.

Можно сказать, что город этот уже на половине пути к тому, чтобы стать настоящим европейским городом. Но именно на половине, потому что в нем еще так заметна перемешанность старого с новым. Среди простеньких, невзыскательных домиков времен Милоша и мусульманского владычества, поднимаются уже кое-где большие дома, полные вкуса и стиля; рядом с темными вьющимися переулками былого турецкого городишки идут улицы, отлично вымощенные гранитом, освещенные электричеством в подражание Вене и Пешту. Конки, простые и электрические, пробегают вдоль главных артерий города, поддерживают сообщение с загородными дачами, с Топчидерским парком. А в то же время ни одного настоящего, серьезно обставленного [569] магазина, — все больше мелкие лавочки с товарами довольно низкого разбора исключительно для демократических потребностей; в то же время ни одной улицы со сплошными хорошими домами как в других больших городах. Движение на улицах порядочное, в кофейнях сидит довольно много народа, но все-таки никакого сравнения с Афинами или Салониками, и вообще ничего, что напоминало бы торговый или промышленный город. Рядом с нашею гостиницей довольно скромное здание «Великой Школы», т.е. белградского университета; из надписи на нем видно, что его «подарил свом отечеству Миша Анастасиевич». Это напомнило нам Афины, где чуть не все просветительные общественные учреждения обязаны своим существованием пожертвованиям частных лиц. Против нового, вполне приличного здания театра — памятник Михаилу Обреновичу, сыну и преемнику Милоша, — конная бронзовая статуя на высоком пьедестале. Улица князя Михаила одна из самых богатых порядочными домами, магазинами, кондитерскими и кофейнями.

У меня в руках было много писем к разным сербским деятелям — политическим, военным, литературным; но, по наведенным мною справкам, многих из них не было в это время в Белграде, так что пришлось воспользоваться только некоторыми из полученных рекомендаций. Прежде других я отправился к бывшему профессору Сретковичу, известному сербскому историку, теперь члену сербского государственного совета, из партии так называемых «либералов», предводимых Ристичем. У Сретковича собственный дом недалеко от нашей гостиницы. Сербы живут удивительно доступно и просто, не усложняя своей жизни пустою роскошью и не стесняя ее китайскими церемониями светского этикета. Мне пришлась совсем по душе эта скромность и откровенность их быта, чуждая всякого тщеславия, натяжек и единственно достойная культурного человека. Из маленького цветущего садика незапертая дверь сама доверчиво отворяется, без звонков и швейцаров, в уютное жилище профессора. Из тенистой маленькой прихожей налево небольшой кабинет, где среди книжных шкафов сидит за своим письменным столом ученый хозяин. Направо и прямо другие скромные комнатки, где помещается его семья. Пантелеймон Славкович Среткович, к которому у меня было письмо от нашего известного слависта профессора В.И. Ламанского, встречает меня с искренним [570] радушием и усаживает в своем кабинете. Хотя он целых 34 года пробыл профессором Великой Школы и уже далеко не молодых лет, но смотрит бодрым и проворным. Его высокая, сухощавая фигура с седыми усами живо напоминает наших малороссийских помещиков из отставных военных; Среткович и воспитывался у нас в Малороссии, окончив в 59-м году курс в Киевском университете. По-русски он говорит с некоторым акцентом, не более, впрочем, резким, чем говорят наши малороссы, — но совершенно свободно, что для меня было особенно дорого. Знает он хорошо и русскую историческую литературу, и русских авторов, знаком с очень многими нашими учеными и писателями и до сих пор поддерживает с ними постоянные сношения. Он даже не раз печатал по-русски свои статьи в Славянских Известиях, в Русской Беседе и других журналах.

Беседа общительного профессора совсем увлекла меня, так что я просидел у него гораздо дольше, чем рассчитывал и чем, может быть, следовало для первого знакомства. Я, конечно, старался расспрашивать его о Сербии и сербах, чтобы проверить и уяснить себе свои впечатления отзывами такого знатока Сербии, исследования которого по сербским древностям, языку и истории пользуются большою популярностью.

Среткович уверял меня, что я напрасно поддался застращиваниям нашего консула в Салониках и не посетил Старой Сербии.

— Я сам не раз путешествовал по Албании, - говорил он, — и могу вас уверить, что албанец никогда не тронет вас, если вы с женщиною. Это у них считается за большой стыд. Я лично слышал, как албанцы говорили про одного англичанина, путешествовавшего с женою: «Зачем он с бабою ездит? Мы убили бы его, а теперь нельзя!». На пашу и на властей турецких там надеяться нечего. Албанцы их в грош не ставят и никаких указов султана знать не хотят. У них даже пословица есть: «Орман не знает фирман!» (гора не знает закона). Если турецкий начальник не нравится им, они выгоняют его без церемонии: «Иди к тому, кто прислал тебя, а нам ты не нужен!» — и дело с концом, так что паши у них меняются чуть не каждый месяц. Зато если какой-нибудь влиятельный албанский старшина даст вам хоть [571] платок свой, то вы безопасно проедете с ним всю Албанию и везде будете приняты гостем. В доме албанца вы пользуетесь его охраною, что бы вы ни сделали. Убейте родного сына его, и то он вас не тронет в своем доме, — ну, а в поле уж не взыщите; там — другое дело!..

Когда я навел его на тему о сербской политике, Среткович высказался, как и следовало ожидать от человека его партии.

Милана он считает большим умницею.

— Его несчастие — что он родился в маленькой стране; родись он во Франции или Англии, он показал бы себя! - прибавил профессор.

— Единственно серьезный государственный человек у нас — это, бесспорно, Ристич, - продолжал он далее. — У него одного твердая программа действий, с которой его никто не может сбить, и твердо выработанные политические познания. Пашич, конечно, умный человек, но только для себя и в обыкновенных житейских делах. Он инженер по образованию и хорошо умеет обделывать свои делишки. Женился на богатой, нажился разными аферами с табаком и проч.; когда был первым министром, тоже побогател порядочно, и теперь с хорошим состоянием. У него таланты не государственного человека, а заговорщика, ловкого агитатора. Бакунин давно указывал на него. Прежде ведь Пашич и его друзья были социалистами, примыкали к международной рабочей ассоциации и проч., а потом превратились в народников... Если Сербия теперь разорена, то обязана она этим никому другому как радикалам и отчасти напреднякам. Радикалы учредили много новых ненужных должностей с жалованиями, чтоб увеличить число своих сторонников, назначили крупные жалования председникам сельских общин, чтобы привлечь к себе простой народ; с этою же целью не взыскивали с него подати и вообще всячески заискивали у невежественного люда, чем и приобрели у него популярность; а так как без податей государственных долгов платить было нечем, то они и не платили ничего, а только занимали все больше, даже для уплаты процентов. Вот и довели Сербию до теперешнего состояния... А Сербия сама по себе богатая страна и могла бы даже теперь поправиться в умных и дельных руках! – горячо уверял меня красноречивый представитель либеральной партии.

В Белграде мне вообще хотелось познакомиться с [572] деятелями разных политических направлений, поэтому большую часть времени здесь мне приходилось проводить в обществе то тех, то других своих новых знакомых.

Посетил я, между прочим, и почтенного Милана Ивановича Миличевича, секретаря Белградской Академии Наук, а в то же время директора Народной Библиотеки и редактора Споменик'а Академии, ученого издания заменяющего наши Записки Академии Наук. Миличевич хотя и считается в рядах напредняцкой партии, но в последнее время устранился от политики и исключительно посвятил себя учено-литературным работам. Милан Иванович тоже живет в небольшом собственном доме, ухаживая за маленьким садиком, полным цветов, в простой и симпатичной обстановке какого-нибудь малороссийского хуторка. Он познакомил меня в общих чертах с положением журнального и литературного дела в Сербии. Здешняя Академия Наук разделяется в теории на четыре отделения: естествознания, филологии, социальных наук и художеств. Но на деле ученых представителей всех этих отделений не имеется, и главным образом разрабатываются только история и этнография Сербии. В Белграде выходит и ежемесячный журнал, наподобие наших толстых журналов, под названием Дело. Заведуемая Миличевичем Народная Библиотека обязана своим основанием главным образом старым русским славистам, которые еще со времен Погодина и его Москвитянина стали снабжать ее русскими книгами; их теперь набралось очень достаточное число; есть также много иностранных на всевозможных языках. Русские путешественники нередко являются в Народную Библиотеку. Другая библиотека при университете, то есть Великой Школе, но она в беспорядке. Еще в Белграде есть одна публичная библиотека для чтения, но она теперь обратилась в обыкновенную кофейню, ведется безо всякого порядка, и посетители ее читают одни только журналы да газеты.

Миличевич не только ученый, но и литератор. Он писал исторические и этнографические исследования и в то же время рассказы из народного быта сербов. Теперь ему 64 года и, по его словам, он уже стал полениваться и работает значительно меньше прежнего. Ему случалось помещать свои статьи и в Славянских Известиях; между прочим, он перевел на сербский язык известную книгу покойного Гильфердинга «Письма о Сербии» и вообще ставит очень высоко [573] исследования Гильфердинга по сербской истории, особенно же его «Путешествие по Старой Сербии», в чем я от души разделял его взгляды. Миличевич недавно ездил в Черногорию на 400-летнее празднество начала книгопечатания в Сербии. Всех собравшихся на этот праздник просвещения удивил представитель Оксфордского университета, сказавший с большою уверенностью обдуманную и дельную речь на хорошем сербском языке. Произнес также удачную речь по-сербски и один швейцарец, но это был наставник детей князя Николая, довольно долго живший в Черногории. Много рассказывал мне мой многобывалый хозяин и про Фрушку-Гору, наставляя меня как удобнее проехать туда по дороге в Черногорию. Мы сидели с Миланом Ивановичем в открытой галерейке, болтая за стаканами холодного нива, между тем как старушка-жена его, не знавшая ни слова по-русски, ухаживала в садике за своими прекрасными цветами. На прощание она любезно поднесла мне белую розу.

Эти встречи с сербскими просвещенными деятелями, так близко знакомыми с русскими и всем русским, так глубоко интересующимися Россией, сердечно радовали меня и поселяли во мне какое-то инстинктивное чувство родства с сербами и Сербией. Среткович сообщил мне, что русский язык все больше делается своим в Сербии; он обязательно изучается в Белградской военной академии, в духовной семинарии, в высшей женской школе. В духовной семинарии на последних экзаменах, где присутствовал, между прочим, и Среткович, успехи оказались особенно поразительны: ученики могли свободно объясняться по-русски.

Было уже 18-е июня, а вещи наши все не приходили, и сколько мы ни справлялись в конторе, о судьбе их не было ни слуха, ни духа. Приходилось поневоле злоупотреблять своим положением туристов, случайно попавших в чужой город, и являться к людям самого почтенного положения без соблюдения в своих костюмах общепринятой формы. В таком же бесцеремонном виде пришлось нам посетить и достоуважаемого сербского митрополита Михаила.

Мы отправились для этого сначала в церковь при митрополичьем доме, своего рода кафедральный собор Белграда. Церковь снаружи очень представительна: огромная колокольня ее видна издали, Бог знает за сколько верст, на своем высоко поднятом обрывистом мысу. Но общий вид церкви [574] напоминает стиль скорее каких-нибудь католических храмов Вены, чем наш православный. Крыша и шпиль колокольни украшены бронзою, и сама она срослась с высоким продолговатым домом, составляющим храм. Дом митрополита и духовная семинария — напротив церкви, сейчас через улицу. Внутри храма — высоко, светло, просторно; плоские своды расписаны очень недурною живописью, но опять-таки итальянскою, а не византийскою; стены окрашены под мрамор, колоны — тоже. Иконостас богато раззолочен и украшен мрамором. Хор певчих многолюдный, с сильными голосами, с хорошими басами, очевидно, по образцу русских архиерейских хоров; пение громкое, стройное, смелое, без минорных тоскливых тонов, обычных в греческих церквах, но напевы все-таки не наши, русские, и это очень жаль, потому что в них несравненно больше поэзии и музыкальности, глубоко проникающих в душу. Митрополит Михаил вошел в церковь в 9 1/2 часов. Он был уже очень стар, чтобы не сказать — дряхл. Ходил сильно согнувшись, не без усилия передвигая ноги. Одет он был, как и наши преосвященные, в лиловую бархатную рясу. Вошедшие за ним человек восемь священников прошли прямо в алтарь, а митрополит поднялся по устланным ковром ступенькам на возвышение своего престола у правой стены. Другое возвышение, с престолом короля, занимает уже второе место, рядом с митрополичьим, но несколько дальше от алтаря. Служил обедню священник, митрополит только присутствовал; но в важнейшие моменты богослужения он сходил со ступеней на ковер, благословлял народ, провозглашая: «Мир вам!», читал «Символ веры» и «Отче наш», а в конце обедни раздавал антидор. Ему подносили Евангелие и Апостол, в его сторону кланялись священнослужившие, и он благословлял кадило дьякона. Византийских поклонов здесь оказывается достаточно. Я заметил, что коленопреклонений не было в течение обедни ни во время совершения таинства, ни при молитве Господней. Народа в церкви было довольно мало. Та же, значит, история, что и в Греции! В конце обедни пришел, как обещался, Среткович чтобы вместе с нами отправиться и представить нас митрополиту. Когда я спросил его, не обидится ли высокопреосвященный, что я явлюсь к нему знакомиться в жакетке, Среткович сказал, усмехнувшись:

— Мы, сербы, народ простой, на этикеты не обращаем [575] внимания. Кому охота платье смотреть, а не людей видеть, пускай в магазин идет!

Высокопреосвященный Михаил уже сидел в своей приемной комнате с некоторыми гостями, когда мы вошли к нему. У меня было к нему письмо от председателя Славянского Общества графа Н. П. Игнатьева. Преосвященный принял нас с большою добротой и ласковостью, усадил жену рядом с собою, угощал нас вареньем с водою и кофе и, несмотря на множество входивших к нему посетителей, все внимание свое подарил нам как приезжим. Он беседовал с нами про разных русских иерархов, ему хорошо знакомых, расспрашивал о России, которую он любит как свою вторую родину и очень интересовался знать, какое впечатление произвели на нас древние сербские монастыри, которые мы посетили во время своего кругового путешествия по Сербии. Между прочим он горько сетовал на возмутительные притеснения православных сербов в Боснии. Тамошний католический архиепископ прямо требует, чтобы не существовало отдельных духовных семинарий для православных, а чтобы все учились в католических семинариях. С другой стороны, в австрийской Сербии православию страшно грозит новый закон о религиозной свободе, о гражданских метриках, с помощью которых ничего не стоит записать православного католиком. Уже и теперь намеренно искажают на католический манер народные имена сербов: Иоанна пишут Янушем и т.д. — чтобы незаметно окатоличить все сербское население Срема.

Так как сидевшая кругом нас многочисленная публика, как нужно было предполагать, не понимала нашего русского разговора, то было неловко очень долго злоупотреблять хозяйскою любезностью и мы, посидев с полчаса, сочли нужным откланяться высокопреосвященному.

Среткович проводил нас домой, и там, в тени галереи, за столиком ресторана, мы еще долго вели с ним оживленную беседу, попивая то холодное пиво, то сахарную воду и не зная, куда деться от жары.

Среткович сообщил нам некоторые любопытные биографические сведения и о себе самом. Он сын простого селяка, как и почти все сербские деятели. В кабинете его я видел на стене большой характерный портрет его матери-крестьянки в деревенском наряде. Отец его еще держал [576] семью в строгих преданиях народной старины. Он сам читал молитвы своим домочадцам, собирая их вместе у очага, кадил их всех, зажигал свечи перед иконами, как делали прежде в «задругах» все отцы семейств. Иконы у них вешались только в доме, то есть в комнате, где был очаг; в жилых же помещениях, где спят, икон никогда не вешают, — считают за бесчестие помещать в них святыни.

Эта священническая роль отцов вызывалась больше всего гнетом турецкого рабства, редкостью христианских церквей в стране и постоянною опасностью для жителей ходить в церкви для исполнения христианских обрядов. Среткович этими же историческими привычками объясняет и теперешнее редкое посещение своих храмов сербами. В сущности же серб, по его словам, очень религиозен. Он не встанет с постели без знамения креста, не перекрестясь, не возьмет куска в рот. А главное — он всем, даже свободою и жизнью, пожертвовал религии в своей скорбной истории.

Сербы-селяки, по словам Сретковича, добрые, честные и разумные люди, но они, как все пашущие на волах, с. изрядною ленцой и на работе ребра не переломят.

В 1872 г. Среткович провел в скупштине свой проект «закона о неотчуждаемости» известной части имущества селяка. Теперь ни за какие долги и взыскания у крестьянского двора в Сербии нельзя отнять 2 ? гектаров земли (гектар — немного меньше десятины — 2.196 кв. сажен) пары волов, плуга и еще некоторых необходимых принадлежностей хозяйства. Несомненно, что этот благодетельный закон послужил одною из важных основ благосостояния сербского селяка. А так как 9/10 сербского народа — селяки, то можно смело сказать что, несмотря на соседство Австрии и ее бесчисленных социалистов, Сербия застрахована от привития к ней социализма и анархизма.

— Серб готов принять какое хотите социальное учение, лишь бы оно не трогало драгоценного для него права собственности, не посягало на его виноградник и кукурузное поле, на его быков и свиней, - со смехом уверял нас Среткович.

Я спросил его мнения: кто именно виноват в теперешнем финансовом расстройстве Сербии, и не падает ли это больше всего на Милана? [577]

— Милан, конечно, много содействовал денежному расстройству, - отвечал профессор, — но долги собственно наделали напредняки; это люди, очень мало понимающие в государственных делах. Если б они были подельнее, они сдержали б и Милана; Милан ведь большая умница, голова преспособная и очень изобретательная; несмотря на все свои недостатки и ошибки, он и теперь пользуется огромным авторитетом в народе и особенно в войске. Оттого, когда он неожиданно явился в Сербию, вопреки своему обязательству, никому не могло придти в голову не пустить его. Напрасно в России думают, будто Милан — австриец; он ненавидит Австрию всею душой, но часто опирался на нее ради политических расчетов, как при других обстоятельствах опирался на Россию, действуя против Австрии. Такая двойственная политика необходима для слабых государств.

К королеве Наталии Среткович, как вся вообще партия либералов, питает мало сочувствия, хотя признает ее безупречною и честною во всех ее действиях.

— Но для королевы этого слишком мало! – заметил он.

Мы заговорили о сербских династиях; мне хотелось узнать, насколько сильны среди сербов шансы Карагеоргиевичей.

— Карагеоргиевичи не могут и думать соперничать с Обреновичами! – с уверенностью сказал Среткович. — Династия Милоша для сербов вне спора.

— Но ведь первый освободитель Сербии был все-таки Кара-Георгий, и этого народ не мог же забыть? – заметил я.

— Да, конечно! Кара-Георгию Сербия тоже обязана несомненно; он был необходим Сербии, чтобы поднять первое восстание, ободрить придавленный дух народа, объединить сербов в общем чувстве и желании свободы и вести их в отчаянные битвы с врагом. Но на этом и кончилась его историческая роль. Георгий, при всех заслугах своих, был все-таки не что иное, как грубый гайдук, не умевший ни читать, ни писать, расправлявшийся ножом с ослушниками своей воли; государственного человека в нем совсем не было. И хотя он смело боролся целых девять лет, однако, должен был в конце концов бежать из Сербии, и Милошу нужно было вновь освобождать свое отечество. Милош — совсем другое дело! Это была гениальная голова, сербский Петр Великий своего рода; он все создал у нас, Сербия ему всем обязана, хотя он, будучи владыкою Сербии, жил [578] так же просто, как и у себя в деревне и всегда оставался истинным сербом и славянином... Династию Карагеоргиевича искусственно поддерживала только Австрия ради интриги и ослабления Сербии.

— Ваша партия либералов, значит, не особенно восторгается своею швабскою соседкой? – спросил я.

— Помилуйте, какой же серб может любить Австрию? Хотя бы взять несчастный наш Срем. Ведь он только с 1780 г. принадлежит Австрии, а прежде был тоже под турецкою властью. Так ведь турки были гораздо менее враждебны и опасны для сербов, чем австрийцы. Строго говоря, турки стали злы и несправедливы к своей райе только с эпохи своего упадка, приблизительно с XVII века, когда их стали побеждать христианские государства... Вот то же теперь в Хорватии. Австрийские иезуиты выдумали какую-то Великую Хорватию, решительно никогда не существовавшую в истории, и хотят поглотить этою мнимою Хорватией всех приморских сербов, чтобы таким образом окатоличить их. А Хорватия всегда была маленькою землицей около Адриатического моря — и ничем больше.

______________

2. Топчидерский парк.

Митрополит Михаил на другой же день отдал нам визит, заехав в нашу гостиницу часа в 4 дня по дороге на свою дачу. Простота, доброта и ласковость митрополита сразу располагали в его пользу. Он с любовью и благодарностью вспоминал, как сердечно встречали его везде в России, а я рассказал ему, до какой степени популярно у нас его имя как твердого борца за православие. Опять зашел разговор об Австрии и ее вероломных действиях относительно православных в Боснии, Герцеговине и Среме. Австрия — это кость, которая торчит в горле каждого сербского патриота, самый опасный враг Сербии в настоящем и в будущем.

На прощание митрополит пригласил нас заехать к нему на дачу во Врачар, где он проводил летом вечера и ночи.

Так как один из вечеров мы решили посвятить осмотру Топчидерского парка, то оказывалось очень удобно [579] заехать по дороге оттуда и на дачу митрополита. Среткович, любезно предложивший нам свои услуги для ознакомления с Белградом, условился ехать вместе и, дождавшись его, мы наняли за 7 франков очень приличную четырехместную коляску, чтобы совершить туда и обратно задуманную загородную прогулку.

Пришлось проехать Белград из конца в конец и, между прочим, всю его главную Милошеву улицу. Город показался нам гораздо обширнее, чем мы сначала предполагали, и на новых улицах его уже настроено много больших и красивых домов. Новый королевский дворец с прекрасными мраморными кариатидами, отделанный с большим вкусом и роскошью, увенчан на одном угле островерхою башней и золотою королевскою короной. Такие башни мы видели и во многих больших домах Вены, и в новейших постройках Белграда. Рядом с дворцом короля — старый конак сербских князей, теперь жилище королевы Наталии, отделенное от улицы решеткою и зеленым газоном цветников, а сзади окруженное тенистым садом.

Проехали мы также мимо домов Военной Академии, офицерского клуба, сената, министерства путей сообщения, министерства внутренних дел, скупштины и разных других правительственных учреждений, построенных большею частию на Милошевой и соседних с нею новых улицах. По всем улицам деревья, тротуары, превосходные мостовые, электрические и газовые фонари. Все это возникло в какие-нибудь 20-25 последних лет. Дворец еще недавно был за городом, а теперь уже в самом центре города. Растет Белград не по дням, а по часам, и все больше в сторону Врачара и Топчидере. Дом сумасшедших, помещавшийся на даче, вдали от города среди деревенского пустыря, теперь уже вошел в городские пределы; Врачарское поле, на днях еще пустыня, теперь составляет целую часть города или, по крайней мере, тесно связанное с ним предместье. Во Врачаре нам показали маленькую церковочку св. Саввы, построенную на том самом месте, где турецкий военачальник сжег в XVI столетии похищенные из Милишевской лавры мощи св. Саввы, патрона Сербии, и пепел его рассеял по ветру. Сербское правительство назначило полтора миллиона динариев, чтобы создать великолепный храм любимому святителю Сербии на месте теперешней жалкой церковочки.

Все дороги, направляющиеся из Белграда в Топчидере, [580] полны идущего и едущего народа. В конках яблоку негде упасть; огромные вагоны электрической конки то и дело с громом проносятся туда и назад, коляски тоже кое-где гремят по шоссе, а через все зеленые холмы и рощицы течет, живописно рассыпавшись, пестрая толпа пешеходов.

Прекрасный вид на Белград и на его две величественные реки открывается, когда выедешь на гору, подъезжая к Топчидере. Особенно эффектно вырезается ярко освещенная вечерним солнцем верхняя крепость со своими зубцами и башнями, митрополичья церковь и охватывающий их сад Калимайдан; ниже их во все стороны растекается потонувший в золотистом тумане обширный город, из которого поднимаются стройные здания дворца и других больших домов с их угловыми башенками. Русло Савы, перерезанное длинною цепью железнодорожного моста, кажется издали гораздо чище и прозрачнее мутного русла Дуная, которое за цитаделью Белграда все усеяно островами. Австрийцы, провозгласившие Дунай немецкою рекой, ухитрились направить его воды своими плотинами в новое, более для них удобное русло, совсем испортив через это прежнее русло Дуная под Белградом...

Топчидере — это целая маленькая страна лесов, лесных холмов, зеленых лугов. Эта прекрасная и обширная местность принадлежит, как государственная собственность, не лично тому или другому лицу королевского дома, а королям Сербии вообще.

Топчидере — по-турецки значит «Артиллерийская долина»; названа она так, потому что здесь долго находились казармы турецких артиллеристов.

Кругом Топчидере кольцом лежат курчавые, обросшие густыми лесами горы, дыша своею чарующею прохладой на любимое гульбище белградцев. Вдали через их головы видны живописные развалины крепости Авалы, мимо которых мы уже проезжали раньше по пути из Чуприи в Белград. Когда Белград еще оставался в руках сербов и венгров, Авала была пограничною твердыней Турции. Белградом же Турки овладели только в 1521 г. С вершины горы Авалы редкий по красоте вид на Дунай, Саву, Белград и все соседние местности; туда нарочно ездят полюбоваться широкою панорамой окрестностей. Авала, впрочем, небезынтересна и для археологов, так как на ней найдены среди древних развалин классических времен латинские надписи, [581] упоминающие римских императоров III века и дающие повод думать, что Авала была та самая «mons aureus», где римляне основали еще ранее Белграда свою первую колонию в теперешней Сербии.

Редкая столица в мире обладает таким роскошным парком, таким обширным тенистым и прелестным гуляньем, как Топчидере. Можно целые дни бродить, ездить, отдыхать и наслаждаться в этом бесконечном зеленом лесу, в тени вековых деревьев, на чудных бархатных полянах, у холодных лесных родников. Дороги, дорожки, козьи тропинки пробиты во всех направлениях сквозь эти чащи, спускаясь в тихие долинки, взбираясь на лесистые холмы, ныряя в тесных провалах; по ним можно забраться Бог знает в какую глушь и на какую высоту. Впрочем, и рельсы железной дороги, по которой еще так недавно приехали мы в Белград, прорезают своими черными змеями эти тенистые приюты.

Сады орехов, груш, яблоков, персиков, слив — примыкают к парку со стороны города; по соседним с ними лугам бродит прекрасный скот, а дальше, по холмам, созревающие хлебные нивы. Куда ни взглянешь, всюду радостная картина обилия и полноты жизни. Но из самого парка, кажется, не вышел бы! Мущины, женщины, красивые молодые девушки, прелестная детвора, городские щеголи и щеголихи, простые селяки и поденные рабочие — все это перемешано теперь здесь в одну одинаково наслаждающуюся, по-детски счастливую толпу; все это теперь беззаботно и бесцеремонно лежит, сидит, бродит, бегает, зевает, играет, ест, пьет, спит в этих прохладных зеленых колоннадах, без конца раздвигающихся во все стороны под зелеными пологами листвы, на зеленых коврах муравы. И однако, несмотря на это демократическое многолюдство и на эту общедоступность королевского парка, везде чистота и порядок; прекрасные цветники, статуи, фонтаны, газон полян, редкие деревья — все поддержано и ухожено. По длинным аллеям, усыпанным песком, осененным рядами вековых древесных великанов, между куртин, по которым живописно раскинуты группы деревьев и кустов, коляска наша добирается, наконец, до бывшего конака старика Милоша. На полянке перед дворцом исполинский платан, могучие ветви которого вытянуты во все стороны на добрых десять сажен в поперечнике, образуя, таким образом, непроницаемый для дождя и солнца плоский шатер; это было любимое место отдыха [582] старого сербского владыки, который тут же нередко чинил свой грозный суд и расправу и думал свою государственную думу, беседуя за чубуком со своими воеводами и народными главарями. Под этим природным зеленым пологом без труда поместится полсотни людей. В другом уголке парка нам показали спрятанное в лощинке озерцо, у которого стоял «чердак» Милоша, где он собственноручно кормил напущенную в воду рыбу.

Посетить Милошев конак очень поучительно. Он дает живое представление о недавнем быте самых властительных и богатых сербов, и своею трогательною спартанскою простотой невольно заставляет задуматься с глубоким сомнением относительно истинной ценности тех мнимых благ комфорта, роскоши и усложненных привычек, которые современная цивилизация усиленно прививает в последнее время даже людям совсем скромного житейского положения.

Конак — двухэтажный; внизу просторные полутемные сени, заменяющие по турецкому обычаю приемную комнату; кругом ее стен висят венки из хлебных колосьев, сорванных с полей Топчидере. Наверху — такая же большая зала для торжественных выходов и пиршеств, с низким, раскрашенным по-восточному потолком, но без всяких других украшений; стены залы увешаны довольно хорошими копиями картин Рубенса, Кореджио и других известных живописцев, все больше на сладострастные темы: тут и Ио в объятиях тучи — Юпитера, и Геба с кубком, и голые мясистые фламандки Рубенса в неподходящих к ним библейских и мифологических ролях, хотя есть и вполне благочестивые картины из евангельской истории. В длинных витринах, наполняющих залу, разложены восковые модели прекрасных плодов, громадных персиков, груш, яблоков, которыми гордятся топчидерские сады сербских королей. Из залы в чащу парка выходит стеклянный балкон, который сербы по-старому называют турецким именем «чердак». Но главный интерес дворца не в этих парадных покоях, а в тех маленьких и низеньких конурках, которые служили обычным жильем знаменитому владыке и освободителю Сербии. Спаленка Милоша свято сохраняется в том самом виде, в каком она была в день смерти Милоша в 1860 году. На солдатски простой кровати грубое солдатское белье; тут же лежат старые шерстяные чулки князя из толстой шерсти домашней работы, какие носят у нас на Руси деревенские [583] бабы, его же цветные ситцевые платки, изношенные и дырявые до неприличия; на гвоздике висит засаленный и порванный в разных местах халат из синей клетчатой материи, полубумажной, полушерстяной, словно с плеч какого-нибудь бедняка-семинариста, расшитая золотом парадная куртка и суконная гуня, обшитая позументом, а над нею известная всякому сербу того времени знаменитая Милошева шапка с красным околышем и картузом, — ни дать ни взять такая, как носили у нас на Руси городовые при императоре Николае I. Мебель этой царской спальни под стать одежде: березовые стулья, подобные тем, которые можно встретить у бедного сельского попа или волостного писаря в русской деревне, обитые грошовою материей в безвкусных букетах; пол спаленки вытертый, почти без краски, и все впечатление от нее такое, как будто вы посетили не дворец государя Сербии, а домишко под очеретовой крышей мелкопоместного малороссийского хуторянина гоголевских времен. В углу комнатки стоят вырезанные из простого дерева костыли Милоша, на которые он опирался в старости, а на стене висит его большой портрет и под ним еще другой маленький, где он изображен в турецком тюрбане на голове и в меховой шубе, как ходили когда-то турецкие паши.

Среткович рассказал нам по этому случаю, что и отец его, и все значительные сербы того времени ходили обыкновенно в таких турецких костюмах. Тут же хранится под колпаком и восковая маска, снятая с умершего Милоша. В столовой комнате точно также сберегаются до сих пор обычные принадлежности его ежедневной трапезы: походный нож, вилка и кинжалик, которые он носил в своем поясе, крошечный тульский самоварчик, сопровождавший его во всех походах, простейшая посуда и подсвечники. Милош сам лепил себе из воска свечи и вставлял в эти подсвечники. Только один большой стоячий шандал о многих свечах назначался для торжественных празднеств. В молельне князя висят его любимые старые иконы — фольговые и деревянные, ничтожной цены. Вкусы и потребности селяка, пасшего свиней в Такове и привыкшего к жизни постоялых дворов и базаров, непобедимо сказывались в Милоше даже и на престоле Душанов и Лазарей.

Впрочем, справедливость требует сказать, что первый государь Сербии, оказавший ей великие услуги, был человек далеко не идеальных нравов. Турецкое господство, [584] турецкие порядки, среди которых более четырех веков жили сербы, невольно отражались даже на самых сильных умах и характерах. Милош, как и другие кнезы и главари того времени, был по своим взглядам и привычкам тот же турецкий паша. Достигнув верховной власти и получив на нее не только согласие народной скупштины, но и берат султана, он стал смотреть на себя как на султана Сербии своего рода, не хотел знать ни законов, ни советников и был искренно убежден, что он волен над жизнью, честью и имуществом каждого серба. Его деспотизм и корысть не хотели знать никаких преград. Самостоятельных народных старшин, кнезов, гордых своею независимостью, он обращал в своих слуг, бил их палками и ругал их, возвышал и унижал по своему капризу. Чужие поля, сады, леса, которые ему нравились, он отбирал в свою собственность, назначая за них плату какую сам хотел. Всю ввозную и вывозную торговлю Сербии он сосредоточил в своих руках и один наживался ею. Кроме него никто не смел ввозить из Валахии требовавшуюся в Сербию в огромном количестве соль, за которую Милош брал потом с покупателей, сколько ему хотелось. Он же один присвоил себе исключительное право доходной торговли щетиною и вообще всеми предметами сербского производства, которые хорошо сбывались за границу. Все таможни и перевозы на Саве, Дрине, Мораве он взял на откуп; точно так же взял на откуп турецкие подати «харач», «порезу» и всякие другие, причем агенты его взыскивали с жителей эти подати с такою же жестокостью и несправедливостью, как и турки. В лесах, прежде для всех открытых, устраивались заставы, потому что в них кормились свиньи Милоша. Свободных поселян и горожан гоняли за многие десятки верст убирать княжеское сено. Милош дошел даже до того, что велел сжечь одно из предместий Белграда, чтобы на месте его построить новые здания. Впрочем, в Топчидерском своем имении, среди которого мы теперь гуляем, Милош встретил один раз решительное сопротивление своему самоволию с такой стороны, с которой всего меньше мог этого ожидать. Он приказал как то срубить дубы между Топчидере и большою дорогой. Семья его и приближенные напрасно убеждали его, что срубить нельзя, что дубы чужие.

— Срубить! – упрямо настаивал властный старик. [585]

Тогда пришел кмет соседней деревни и сказал:

— Князе, деревьев срубить нельзя.

Милош разгневался и изругал старшину.

— Тебе, мужику, какое дело! Срубить — и только... – крикнул он.

— Нельзя, князь! Деревья наши, принадлежат нашему селу. Мы не касаемся твоих деревьев, так и ты не тронь наших...

Старый Милош задумался, и деревья уцелели. Сербские селяки вообще любили Милоша и горою стояли за него. Они помнили главное — что при нем они стали свободным народом, при нем ушли от них турки, стали строиться церкви, зазвонили колокола, наступила всеобщая безопасность. Огромная заслуга Милоша перед простым народом и перед историей Сербии — это та, что, освободив крестьян от крепостной зависимости турецких спагиев и бегов, Милош не уступил настойчивым домогательствам своих кнезов и старшин и не согласился раздавать им бывшие поместья спагиев, что неминуемо восстановило бы зависимость селяков от помещиков и разделило бы сербский народ на сословия владельцев и владеемых.

Однако, все ж таки самовластные замашки Милоша, его зависть к заслугам других и жадность к наживе возбудили с течением времени глубокое негодование против него среди влиятельных сербов, и он вынужден был отказаться от власти в пользу сына и покинуть Сербию на целых 20 лет.

— Народ не хочет больше тебя; если не веришь, я позову людей, и они подтвердят слова мои! – с эпическою откровенностью объявил ему его заклятый враг Вучич, явившийся к Милошу во главе вооруженных момков.

Милош ответил также эпически просто:

— Ну, хорошо, если они не хотят меня, я им не навязываюсь! – и тут же подписал бумагу о своем отречении.

В ближайшем соседстве с конаком Милоша, тут же в парке, бывшая тюрьма, куда он в свое время заточал своих недругов, обращенная теперь в приют для несовершеннолетних преступников. Молодые люди учатся здесь садоводству и разным ремеслам и, как нас уверяли, из них выходит много хороших мастеров и садовников.

В парке есть и большая кофейня-ресторан с открытою эстрадой для музыкантов. Многочисленные столики и стулья под [586] тенью деревьев все заняты разодетою публикой, слушающею за тарелками и стаканами оркестр военной музыки. Современные сербы и сербки, в противоположность предкам своим, любят, по-видимому, наряжаться в яркие цвета и щеголять костюмами на танцах. Тип их очень красивый, славянский, с заметною примесью юга; особенно очаровательны детишки; женщины же, как и в Греции, полнеют слишком скоро и неумеренно, после чего теряют всякую грацию и привлекательность.

Электрическая конка останавливается как раз у ресторана; мимо него проходит также дорога для экипажей и верховых. Когда мы присели напиться пива за один из столиков, мимо нас промчался верхом на статной белой лошади молодой король Александр с несколькими лицами из своей свиты. Другие коляски и всадники следовали за ним.

Мы видели и еще несколько раз короля Александра в свои другие посещения Топчидерского парка; особенно хорошо можно было разглядеть его в коляске, где он сидел в штатском платье, в соломенной шляпе и жакетке, похожий скорее на гимназиста в отпуску, чем на владыку народа. Зато сидевшая с ним рядом королева Наталия сияла истинно царственною красотой и приветливостью; смотря на нее, никому не могло бы придти в голову, что эта цветущая молодая женщина не сестра, а мать короля.

Удивительно дышится в Топчидерском парке, в этих громадных зеленых легких Белграда; кроны колоссальных деревьев, вековых платанов, тополей, лип, колышутся над вами бесконечными рядами громадных душистых опахал, обвевая вас бодрящим воздухом горных лесов, поднимающихся с разных сторон над парком. В просторных цветниках, обращенных в живые ковры, живописно оттененные то одиноким букетом банана, то целым кольцом широкоперых латаний, бьет освежающая все кругом струя фонтана, белеют на темном фоне зелени мраморные статуи. Обширные оранжереи и древесные питомники, спрятанные в разных углах обширного парка, тщательно поддерживают эти полные вкуса сады, цветники и всегда свежие газоны.

Бродя по этому бесконечному парку, мы набрели на небольшую ротонду, обнесенную колоннами, с которой сербский князь Михаил держал на Троицын день 1865 года всенародную речь в память пятидесятилетия освобождения Сербии его отцом Милошем, торжественно отпразднованного во [587] всей Сербии. В истории княжения Михаила Топчидерский парк вообще играл важную роль. Здесь собиралась, между прочим, та громадная народная скупштина в несколько тысяч человек, представителей разных сербских нахий, которая избирала сербского князя после нового восстания Вучича, изгнавшего сына Милошева, Михаила, всего через два года его княжения. Россия не хотела признать князем самовольно приглашенного Вучичем и его друзьями Александра Карагеоргиевича, сына Георгия Черного, бывшего, к тому же, питомцем и сторонником враждебной Австрии. По требованию России созвана была для избрания законного правителя великая сербская скупштина, и вот она-то 15 июня 1843 года на тенистых полянах Топчидерского парка провозгласила законным князем Сербии Александра Карагеоргиевича вместо удаленного с престола Михаила Обреновича. Через пятнадцать лет, по окончании Севастопольской войны, в которой Карагеоргиевич проявил себя больше австрийцем, чем славянином, воздержав Сербию от всякого участия в борьбе России с Турцией, та же скупштина объявила лишенным престола и Александра. Приглашен был опять из своего изгнания старик Милош, но он не процарствовал долго и умер через два года в своем любимом Топчидерском конаке, оставив престол сыну своему Михаилу.

Михаил, после восьми лет царствования, кончил свои дни в том же Топчидерском парке, только более трагически. Общее мнение сербов считает его убийц подкупленными агентами Карагеоргиевича. Князь Михаил возвращался из своей горной прогулки верхнею частью Топчидерского парка, под руку с двоюродною сестрой своею Катериною Константинович; за ними шла тетка князя Анка Константинович и его адъютант. Тогда Топчидерский лес еще не был обращен в тот благоустроенный английский парк с широкими аллеями, цветниками и куртинами, каким мы любуемся теперь; князь шел с горы узкою тропинкой, обросшею по сторонам колючими кустами. Вдруг эту тропинку загородили впереди четыре вооруженных серба, неожиданно появившихся из леса. Князь знал их всех: они все четверо сидели раньше в белградской тюрьме за разные преступления. Князь был убит наповал, пораженный пулями в грудь и в голову; Анка Константинович была тоже убита, Катерина ранена. Нам показывали в конаке Милоша, в его бывшей молельне, хранящуюся в герметически закрытых пузырьках [588] кровь Михаила и Анки. Убийцы нанесли князю еще множество ударов кинжалом, разрубили ему голову и совершенно изуродовали его. Одних пуль нашли в его трупе 16 штук. Однако заговорщикам не удалось воспользоваться своим преступлением. Четырнадцать человек, причастных к заговору, были расстреляны. Карагеоргиевич заочно приговорен к двадцатилетнему заключению в оковах, а князем Сербии провозглашен четырнадцатилетний Михаил Обренович, внук Ефрема Обреновича, родного брата Милоша, за которым отправили послов в Париж, где он тогда воспитывался.

Мы посетили, конечно, печальной памяти исторический уголок Топчидерского парка, где совершилось убийство князя Михаила. Часть эта теперь тыном отделена от остального парка и называется «Кошутняк»; к ней нужно подниматься порядочно в гору и остановиться около дома «Егеря». «Кошутняк» — значит по-турецки олений зверинец. Милые животные так привыкли к посетителям, что на глазах наших целые десятки статных рогатых оленей и хорошеньких ланей бродили и лежали живописными группами на зеленых полянах, под тенью старых дубов, нисколько не пугаясь людей. Сербские короли, все-таки, однако, охотятся иногда за этими мирными зверями для развлечения своих гостей.

На месте убиения Михаила устроен памятник, окруженный оградою, но тела его тут нет; оно покоится в общей усыпальнице сербских князей. Каждый год у этого надгробного памятника отправляется торжественная панихида по убитом князе и устраивается угощение народу.

Вспоминая об этой трагической смерти, виновником которой — справедливо или нет — народная молва считает сына Кара-Георгия, нельзя не вспомнить об еще более трагическом и еще более вероломном убийстве самого Кара-Георгия.

Когда перед греческим восстанием гетерия задумала поднять против турок Сербию и уговорила Кара-Георгия пробраться с этою целью на родину из его бессарабского убежища, знаменитый сербский вождь смело переправился через Дунай и прибыл в Смедерево к своему стороннику Вуице. Там он стал возбуждать сербов к восстанию против турок и предложил Милошу действовать с ним заодно. Но осторожный и завистливый Милош, опасавшийся влияния любимого народного героя, донес белградскому паше о [589] прибытии Георгия, и паша потребовал от него головы этого смертельного врага ислама. Милош послал сказать Вуице:

— Присылай сюда голову Черного Георгия, иначе поплатишься своею собственною!

Вуица испугался угроз, и когда Кара-Георгий доверчиво заснул днем в его доме, один из момков Вуицы отрубил ему голову.

Паша не хотел верить, когда ему принесли голову, что это действительно голова славного освободителя Сербии и сейчас же послал ее в подарок султану, который радовался, как великой победе, неожиданной гибели своего заклятого врага.

На возвратном пути из одной своей прогулки в Топчидере мы заехали к митрополиту Михаилу в его собственный дом. Немного дальше есть и митрополичья дача, но он не живет в ней. Дом митрополита в близком соседстве с обсерваторией и с геологическим музеем, который называется больше лабораториею, так как кроме собрания почв и камней Сербии в нем находится и химическая лаборатория. Вообще все новые образовательные учреждения Белграда волею-неволею выдвигаются в эту сторону, на былой простор Врачарского поля. Тут же, поэтому, и детский приют.

Мы нашли высокопреосвященного Михаила в его выхоленном саду за маленьким столиком, накрытым белою скатерткой, где он по вечерам любил пить чай. Он внимательно следил за поливкою цветов и деревьев, которою занимались двое рабочих. Любезно приветствовав нас, высокопреосвященный Михаил повел нас смотреть свой сад, которым он занимался с большою любовью. Видно, что он отдыхал и телом, и душою среди своих ароматических цветников, под тенью своих груш и слив. Хотя и нетвердыми старческими шагами, он подолгу, однако, бродил по этим узеньким аллеям. Я нарочно не заговаривал с ним о политике, а касался исключительно только религиозных вопросов. Митрополит признавал, что сербы посещают храмы гораздо менее чем русские, и сожалел об упадке монастырской жизни в Сербии. Но он находил для этого оправдание в условиях современной жизни и не относился особенно строго к этому недостатку народных нравов.

— Монастыри теперь очень сильно обложены казенными повинностями, и доходов их не хватает на содержание [590] многочисленной братии, - говорил высокопреосвященный. — А подвижников в наше время не является. Дух времени направляет умы и сердца людей совсем в другие сферы. Общественная жизнь приняла теперь широкие размеры; ежедневно то какая-нибудь скупштина, то собрание каких-нибудь обществ, зрелища разные, — вот и некогда посещать храмы...

Мы заговорили о монастыре Манасии и его оригинальном игумене, так дружелюбно принявшем нас у себя. Высокопреосвященный Михаил знал его отлично и ценил очень высоко. Все иностранцы, посещающие Сербию, по его словам, непременно заезжают в Манасию и всегда находят у старца Кирилла радушный прием.

Вечер надвигался, и мы скоро покинули уютный садик высокопреосвященного Михаила, торопясь возвратиться в город.

Евгений Марков

(До след. книги.)