(См. Русский вестник, август, сентябрь и октябрь 1898 г.)

_______

7. Сквозь ущелья Ибара.

Поездка в Студеницу особенно лежала у меня на сердце. Этот древнейший сербский монастырь, местопребывание Стефана Немани и св. Саввы, запрятан в самой недоступной глуши теперешних сербских окраин, на рубеже плененной турками Старой Сербии, среди пропастей и гор, хотя в века Сербского царства, при Неманичах, тут была чуть не середина сербской земли. Ехать в Студеницу нужно по одной из самых живописных сербских долин, дикими ущелиями реки Ибара. Кроме того, монастырь Студеница — самый замечательный и любопытный памятник древней сербской истории, своего рода Сергиево-Троицкая лавра сербов.

Мы выехали в той же своей коляске парою, захватив по возможности меньше багажа, потому что из Студеницы все равно необходимо было возвращаться в Кралево и уже отсюда продолжать наш круговой путь по Сербии.

Утром можно было вполне ознакомиться с городом, который пришлось опять проехать насквозь. Хорошие мостовые, не чета нашим русским; попадаются довольно большие дома, но в большинстве – такие же маленькие домики и такие же многочисленные мелочные лавчонки, как и в Тростянике и в Крушевце; больше всего обратили на себя наше внимание довольно внушительные постройки артиллерийских казарм, дом гимназии и так называемая «Ратарска школа» — нечто вроде земледельческого института; садов, конечно, масса... [11]

Когда выедешь из города, долго еще любуешься плодоносною равниною Короновца и совершенно русским видом куполов и крестов Жичского храма, который провожает нас издали с высот своего холма.

Ибар мы переезжаем по тому же прекрасному каменному мосту и начинаем постепенно пробираться вверх на горы. Дело это, по-видимому, не шуточное для наших лошадок, потому что целый час приходится ползти в гору шагом, то и дело останавливаясь передохнуть. Коляска и четыре седока слишком грузны для такого долгого и крутого подъема. Чтоб облегчить лошадей и вместе размять немножко свои косточки, я выскочил из коляски и пошел пешком напрямик чрез окружающие дорогу лески, минуя длинные петли, которые плетет дорога, смягчая крутизну горы.

Узкая долина Ибара с высоты видна во всей своей характерной красоте. Мы поднимаемся вверх ее, против течения реки. Ибар здесь стремителен, широк и могуч, но, сдавленный горами, он поневоле извивается мутно-желтою змеей между надвинувшихся на него холмов. Чем выше забираемся мы, тем глубже уходит от нас его прихотливо-вьющаяся лента, так что, наконец, виднеется нам где-то далеко, на дне глубокой и узкой пропасти... Вокруг нас среди кустов и деревьев — горные травы роскошного роста. Хлебов еще немного попадается вначале, но потом идут все сплошные пастбища. Старые ореховые деревья, дубы, ясени разбросаны по нижним скатам гор. Деревень не видать; одни только плетеные, соломой крытые кукурузницы на высоких столбах — чисто сказочные «избушки на курьих ножках» — очень напомнившие мне кукурузницы Гурии и Мингрелии, да плохенькие сторожки под гнилою дранию встречаются нам на пути,

Кругом ни души, пустыня в полном смысле слова.

День случился облачный, тучи ходили по небу, и от вчерашнего сильного дождя, бывшего здесь на горах, дорога сделалась порядочно грязною; хотя она считается шоссированною, но это не было особенно заметно ни по колесам, облепленным слоем грязи, ни по бедным лошадкам, тяжело водившим своими потными боками. Зато горный воздух, очищенный дождем от пыли, вливался в душу легко и радостно, вливая с собою силы и бодрость...

Горы справа от нас — Троглав-Планина; слева, за Ибаром, — Столова-Планина, а далекие громады впереди — хребет [12] Копавник, это непочатое гнездо всяких руд. Планина по-сербски значит то же, что Альпы у швейцарцев, Яйла — у крымских татар, то есть плоская горная возвышенность.

О Копавнике мы сейчас же услышали легенду.

— Англичане выпросили у короля нашего позволение порыться в Копавнике, поискать — нет ли там золота, - сообщил нам через Николая Ивановича наш довольно сумрачный на вид кучер, нисколько не развеселившийся от грязной дороги, скверного шоссе и крутизны гор. — Нашли таки золото, повыкопали, да взяли и завалили нарочно это место, сказали, будто не нашли там ничего. А сами потом хотят купить у короля это самое место подешевле, да и копать себе золота, сколько душе их угодно! - с негодованием на коварство жадных сынов Альбиона закончил кучер.

— А до Копавника далеко? - спросил я.

— Нет, не очень далеко. Только уже там граница наша кончается! За ним уж «Сербия под Турском» пойдет! - ответил мне кучер, махнув вдаль рукою.

«Сербия под Турском» — это «Старая Сербия», Сербия irridenta своего рода, — предмет воздыханий и мечтаний всякого сербского патриота, от кучера до первого министра.

— А безопасно там от арнаутов, если они так близко? - осведомился я.

— Нам можно ехать совсем безопасно. А на самой границе около Рашки бывают случаи, - сообщил кучер.— Да и сюда только недавно стали ездить без вооруженного конвоя... Места глухие, горы, оттого здесь постоянно разбои были...

Я невольно вспомнил о наших пандурах и подумал, что если они где были бы действительно не лишние, то именно здесь и теперь. Но оказалось, что посланные с нами пандуры уехали вперед, чтобы заготовить нам в Уще верховых лошадей для подъёма в Студеницу.

Впрочем, до самой Рашки нам ехать не было надобности, потому что, несколько не доезжая ее, при впадении в Ибар горной речки Студеницы, дорога в монастырь покидает долину Ибара и поворачивает на запад, вверх по ущелью Студеницы.

Рашка — последний сербский городок — стоит еще на Ибаре, при самом впадении в него исторически знаменитой речки Рашки. Эта Рашка, Рась или Рось прорезает собою то первичное ядро Сербского царства, которое по имени ее [13] называлось в древности Расциею, Рашиею, Расью или землею Рассийскою. На Дунае, правда, есть еще место, звучащее родным нам именем, — это город Рус-чук, искаженный теперь в Рущук. Но тут слово Рус, но всей вероятности, относится к нашей подлинной русской Руси, которая поселилась здесь с удалым своим князем Святославом, недаром считавшим свой Переяславец на Дунае — скорее всего именно теперешний Рущук — серединою земли своей.

При одном из крутых поворотов долины Ибара, спустившись с горы в тихую глубокую котловинку, мы остановились у одиноко стоявшей мечаны покормить утомленных лошадей.

Местечко это называется Лопатинцы. На галерее корчмы и вокруг нее толпилась небольшая кучка окрестных селяков. В Сербии «меаны» служат не только постоялыми дворами, гостиницами, кофейнями и кабаками, но еще и своего рода сборными избами для общественных сходов. «Капитаны» присылают сюда свои приказы и повестки, сюда направляют сельскую почту, заезжают пандуры передавать распоряжения начальства; здесь сельские писаря собирают статистические и всякие нужные правительству сведения, сборщики — свои подати; меана — в одно и то же время и местный клуб, и биржа, и справочная контора, и дневка для всех и каждого, и даже отчасти кредитное учреждение своего рода. Оттого меана играет огромную роль в жизни села, и хозяин ее — самый нужный и самый уважаемый человек в местном обществе.

Около меаны всегда устроено под тению дуба или ореха несколько грубо сколоченных столиков с лавками, на которых обыкновенно распивают свои грошовые стаканчики местного вина или крошечные чашечки турецкого кофе мирные деревенские обыватели. Мы тоже уселись позавтракать втроем с Николаем Ивановичем вокруг одного из таких столиков на зеленой травке; хозяин принес нам свежего овечьего сыра, яиц, только что сбитого масла, кофе и кувшинчик местного вина. Это единственные продукты, которые можно добыть в любой меане. Молока в этих роскошных пастбищах сколько угодно, далеко не то, что в Греции. Над головами нашими со всех сторон поднимались высоко вверх известковые толщи гор; у ног наших в узком каменистом русле бился с ревом и пеною бурый Ибар, сдавленный здесь арками каменного моста... [14]

Толпа крестьян очевидно очень заинтересовалась нами и мало-помалу окружила наш столик, разглядывая с любопытством незнакомые ей одежды и вещи и изредка расспрашивая о нас нашего словоохотливого драгомана, выдававшего, кажется, нас за нечто гораздо более важное, чем мы в действительности были. Но для сербских селяков достаточно было узнать, что мы русские, чтоб окончательно расположить их к нам. Они толпились кругом нас с таким простодушным и дружелюбным выражением своих белобрысых лиц, что было бы грешно не познакомиться с ними ближе. Я заговорил с одним, потом с другим, потом с третьим — и мало-помалу все приняли живое участие в общей беседе.

Моя русская речь, сильно конечно упрощенная и слегка исковерканная на сербский лад, да несколько десятков настоящих сербских слов — оказались, к удовольствию моему, достаточными для самых разнообразных тем нашего разговора. Наивные сербские мужички просто диву давались, когда узнавали от меня, что почти все предметы мы, русские, называем теми же именами, как и они, сербы; я показывал им пальцем на разные части лица и спрашивал их: как говоришь: нос? очи? уста? чело? власы? глава? С радостным смехом, скаля свои белые крепкие зубы, они изумленно подталкивали друг друга локтями и, качая в изумлении головами, кричали мне хором в ответ с нескрываемым восторгом:

— Це-це! Глава, власы, чело, очи, уста!.. То так, то так!..

Я переходил потом точно так же к млеку, воде, древу, злату, сребру и проч., и проч., и проч., и таким методом наглядно убеждал добрых лопатинских селяков в действительности их кровного братства с русскими...

Когда же я попросил их показать, как они крестятся, а потом сам сложил персты по-православному в крестное знамение, да еще прочел с расстановкою Отче наш, то у простодушных сынов Муравы и Ибара не осталось ни малейшего сомнения в том, что их кровные братья из Московии такие же православные «риштяне», как и они сами, обитатели сербской деревни Лопатинцы...

Тогда им сделалось сейчас же понятно, зачем это мы из такой дальней дали направляемся в их богоспасаемую Студеницу — обстоятельство, ставившее их сначала в тупик. [15]

Мы говорили с ними довольно долго, только в самых необходимых случаях прибегая к помощи Николая Ивановича; я расспрашивал их об их житье, они расспрашивали меня о России. Все они знали, что Русский Царь помог сербам освободиться, что русские — друзья и братья сербов, что Россия страшно сильна, велика и богата.

В сербских деревнях я уже не раз заметил прекрасный обычай, искренно меня тронувший, — ставить при дорогах памятники землякам, погибшим на войне или от руки убийц. Обыкновенно это простая каменная плита, аршина полтора-два вышины, вершков двенадцати в ширину, которую ставят стоймя как турецкие могильные камни; на одной стороне бесхитростное изображение самоучкою маляром какого-нибудь воина со штыком или саблею, на другой — какая-нибудь наивно-трогательная надпись с именем убитого и с краткою повестью об его смерти. Таких памятников мы встречали много по дороге. Они напомнили мне древний славянский обычай ставить на столбах при дорогах останки сожженных трупов своих покойников. Около лопатинской меаны тоже стоял такой памятник.

Я подошел к нему сопровождаемый всею толпой селяков, которым, видимо, пришлось по душе внимание мое к их покойнику односельцу, и так как письменный язык сербов еще гораздо ближе к русскому, чем разговорный, где смысл слов часто затемняется непривычным для нас выговором, то, конечно, я мог совершенно легко прочесть во всеуслышание эту надгробную надпись, или «испоменик, как говорят сербы.

Вот что было написано в этом наивно-трогательном деревенском «испоменике»:

«Стан, путниче, не зажали (пожалей) труда твог, да прочиташ ова (этот) спомени и реци: Бог да прости душу Jевжа Коричанца, трговца из Богутовца, кои поживе 48 годин. А погибе от крвника у своjоj кучи (доме) 18 септембре 1889 од хаидука (разбойника) Шиштека и ньегове (его) дружине. Ова вечин спомен подиже (поставила) Иела Евг. Коричанца (жена его) со своиjом фамилиjом свом добром и заслужном мужу».

Мое громкое и быстрое чтение сербской надписи произвело совсем изумляющее впечатление на добродушных селяков. А когда я вдобавок также быстро списал еще эту надпись в свою путевую книжку, то уже после этого мне ничего не стоило убедить сербских соплеменников своих, что русские [16] братья их говорят, читают и пишут почти на одном с ними языке.

В толпе и смеялись, и недоумевали, и радовались, громогласно выражая друг другу свои чувства по поводу этого неожиданного для них открытия.

По расспросам моим оказалось, что никто из бывших здесь крестьян никогда до сих пор не видал и не слыхал ни одного русского.

Я вспомнил однако, что если сербские селяки — наши братья, то наше знакомство и дружба не могут обойтись без древнего русского обычая вспрыснуть эту дружбу доброю чаркою водки и, вынув несколько франков, приказал хозяину меаны угостить почтенное народное собрание ракиею из слив, которую сербские селяки, несмотря на то, что живут в стране вина, предпочитают всему, как и те их русские братья, что начали свою историю торжественным провозглашением своеобразного государственного принципа: «Руси есть веселие пити: не можем без того быти!».

Местные представители сербского народа заметно оценили внимание к ним их русского собрата и выразили нам свою признательность в самой приятной и неожиданной для нас форме. Каждый селяк подходил по очереди к нашему столику с полным стаканчиком в руке и, обращаясь ко мне и жене с большим сознанием собственного достоинства, как и подобало свободным гражданам, говорил нам какое-нибудь складное и любезное приветствие с пожеланиями счастливо вернуться на далекую родину и рассказать там землякам своим обо всем, что мы видели у своих православных братьев.

После ракии и языки и чувства развязались еще больше, и беседа наша стала еще радушнее.

Сербы называли нашего царя «стрыем», т.е. родным дядею «краля» своего, и изливались в благодарности ему за то, что спас их землю от турка в горькую годину Дьюнишского разгрома.

А я чтобы сделать им удовольствие вспоминал об их народных героях, славных царях и богатырях, Душанах и Лазарях, Марках Кралевичах и Милошах Кобыличах, что возбудило в них искренний восторг. Оказалось, что все селяки, грамотные и неграмотные, на память знают свои героические былины, и славные имена сербской истории действительно могут считаться народным достоянием. Я [17] искренно желал бы, чтобы наш русский крестьянин стал, наконец, знаком с историею, напр., Владимира Мономаха, Димитрия Донского или Ивана Грозного хотя бы на половину так хорошо, как знакомы сербские селяки со своими историческими преданиями.

Когда разговор зашел о Косовом побоище, то все заговорили разом и так горячо, что ничего понять было нельзя; но хозяин меаны сердито крикнул что-то, и к нашему столику выдвинули высокого молодого парня — настоящего малороссийского парубка.

— Вот он лучше всех может рассказать про Косову битву! - кричали кругом. — Пусть он рассказывает...

Я подумал что малый, вероятно, не очень давно учился в школе и почерпнул уже из книг свои сведения о великом побоище.

Но оказалось, что он неграмотен, в школе никогда не был, а одарен необыкновенною памятью и знает наизусть все, что когда-нибудь читали или рассказывали ему.

Действительно, он удивил нас подробным и складным рассказом обо всех подробностях Косовского погрома, об убиении Мурада, об измене Вука, о смерти царя Лазаря.

Видя, что это нас очень заняло, сербы, очевидно, захотели развернуть перед нами все свое искусство и все свои таланты.

Принесли откуда-то «гусли», нечто вроде хохлацкой кобзы, только с одною волосяною струной на которой играют лучком с натянутою тетивою из воловьей жилы — домодельным смычком своего рода. Поставили скамейку, на скамейку усадили гусляра, и он начал напевать весьма немелодическим речитативом, однообразно попиливая лучком по единственной струне, старинные народные песни все о тех же царях и битвах, поминая и Косово поле, и Призрен, и Приштину, и Митровицу, все исторические местности своей незабвенной «Сербии под Турском». Сколько я ни слышал потом песен в Сербии и Черногории, всегда темы их были одни и те же — воспоминания о старых битвах, о старых народных героях. Это можно объяснить себе тем, что сербы еще так недавно страдали под игом турок и что так много еще до сих пор остается под этим игом сербских земель и сербского народа. Песни о героической старине служили им столько веков поддержкою и утешением в их горькой доле, что и по сей день живут среди них, как и в далекую старину. [18]

Но кто составил себе ложное понятие, будто славянские народы — музыкальные народы, должен бы был жестоко разочароваться, если бы послушал, как мы с женою, рапсодии лопатинских гусляров.

За молодым гусляром с горячими и талантливыми чертами смуглого лица посадили на скамейку еще одного, постарше, а наконец этот деревенский концерт im Grune закончил хозяин меаны, сам вызвавшийся спеть нам более новые и, по его мнению, более для нас занимательные песни. Однако хотя он пел лучше и даже оживленнее других, но его песни про князя Милана и последнюю турецкую войну, присоединившую к Сербии Ниш, Пирот и Вранью, были уже далеко не так интересны и характерны, как древние эпические былины про Марка-кралевича и царя Лазаря.

Уехали мы из лопатинской меаны, провожаемые громкими дружескими пожеланиями сербских селяков. Долина Ибара, которою мы все время едем, сузилась теперь в настоящее ущелье; Троглав-планина и Столовая-планина, одна справа, другая слева, двумя громадными скатами прямо обрываются в бешеную реку. Река бросается резкими петлями то в одну, то в другую сторону, задвигая себя на каждом повороте стенами скал, изламывая угловатыми коленами глубокое как коридор ущелье, а через это и шоссе поневоле должно перекидываться то справа налево, то слева направо, так что за пятьдесят шагов вперед не угадаешь, куда нужно теперь ехать, а оглянешься назад — никак не поймешь, откуда только что въехал сюда...

Кажется, будто вертишься в каком-то каменном лабиринте, где нет ни входа, ни выхода. В самой глухой глубине ущелья, при крутом завороте и реки и провожающего ее скалистого коридора, на макушке пирамидальной горы вдруг вырезались над нашими головами на сумрачном фоне дождевых туч романтические развалины стен и башен полуразрушенного замка.

— Что это за замок? - спрашиваем мы у возницы. — Как вы зовете его?

— Это Маглич, крепость проклятой Ерины кралицы! - отвечает наш кучер, неодобрительно косясь на развалины.

— Отчего же проклятой? - любопытствую я.

— Оттого что народ тиранила, работами задавила, - с убеждением объяснял нам возница: — на самых высоких скалах, что под силу только птице взлететь или [19] вскарабкаться дикой козе, она крепости для себя строить вздумала и настроила их пропасть... Через каждые 5 часов езды у нее уж непременно где-нибудь замок был построен. Вот и гнала туда силом народ, камни на самую кручу на себе таскали, бревна... За то и память такую о себе оставила, что все люди иначе не называют ее как проклятая Ерина, даром, что она царица была...

Впоследствии, беседуя в Белграде о сербских древностях с известным сербским профессором и академиком Сретковичем, я слышал от него, что Маглич построен был вовсе не царицею Ириною, а известным в сербской истории Даниилом архимандритом, когда в Жичу был перенесен из Печи архиепископский престол и там происходил духовный суд для всей окрестной области, отданный исключительно «в державу архиепископа», так что и сам царь туда не вмешивался. На Ирину же народная молва взвалила все вообще ненавистные народу распоряжения, сохранившиеся в его памяти. Она была молодая и красивая гречанка, родная сестра Софии Палеолог, супруги нашего Иоанна III, и вышла замуж за одного из ничтожных потомков царя Лазаря, деспота Юрия Бранковича, жившего в ХV веке, так как еще около полутораста лет после Косова влачилось призрачное существование Сербского царства. Ее злому влиянию приписывались непопулярные, обременительные для сербов меры старого царя, ее мужа, между прочим, и тяжелая обязанность строить замки на неприступных местах, что вызывалось тогда крайним бессилием Сербии и отсутствием в ней всякой безопасности. Поэтому все развалины замков на вершинах сербских гор как в королевстве Сербском, так и в турецкой Сербии слывут до сих пор в народе под именем крепостей «проклятой Ерины-кралицы».

Замок в Магличе сохранился удивительно хорошо после стольких веков и стольких разорений, что можно объяснить только его положением в таком глухом и труднодоступном углу сербской земли. Зубчатые стены с семью башнями охватывают собою вершину горного конуса и примыкают к массивной и высокой башне, очевидно, составлявшей главное жилище и главный оплот замка; твердыня эта отрезана от окружающей скалы глубоким и широким рвом. Только верхи стен и башен чуть-чуть повреждены.

– Вон видите окно в большой башне! - поучал нас с видом знатока возница. — Под этим окном всегда сидела [20] проклятая Ерина и смотрела в ущелье на дорогу, чтобы никто не мог проехать мимо ее крепости, не заплатив ей денег...

В одной из стенных башен видны ворота, а внизу скалы можно еще заметить следы бывшего здесь каменного моста через Ибар, который собственно и защищался укреплениями замка, составлявшего надежный ключ этого важного горного прохода из Старой Сербии в долины сербской Муравы, к Кралеву, Крагуевцу и Крушевцу. У подошвы скалы и старое кладбище, которое показывает, что здесь кругом было когда-то поселение. По сербскому обычаю, может быть заимствованному у мусульман, почти у каждой гробницы поставлено знамя, белое или белое с красным. Надо всеми сербскими погостами развеваются обыкновенно такие значки, так что здешнее кладбище сразу узнаешь даже издали.

Среди бушующих и ревущих волн Ибара, под самым замком, торчит темный голый утес, напомнивший мне скалу Тамары в ущелье Терека. На нем, по-видимому, тоже было прежде укрепление.

В настоящее же время грозный замок немилосердной царицы и вся его неприступная гора — в плену у мирного деревенского хозяйства какого-то соседнего хуторка: сытые коровы с переполненным выменем беспечно бродят по обрывам и скатам горы, которой пята обнесена по-хозяйски тыном от чужих потрав; плетеная кукурузница бесцеремонно присоседилась к сторожевой башне, вместо подъемного моста на берегу Ибара торчит невдалеке утлая хатенка под соломенною крышею, а одетых в кольчуги и шеломы былых воинов заменяет теперь баба, копающаяся в кукурузной грядке, да девушка, что прядет свою кудель, свесив босые ноги в пучину Ибара...

Пустынные горы, у подножия которых мы двигаемся, обросли на верху, как голова волосами, курчавыми лесами, которые смотрят на нас из-под самых облаков; сочно, зелено и прохладно в этом бесконечном коридоре; грудь дышит свободно и радостно вольным воздухом горных лесов. Солнца давно нет, о летнем жаре тут и помина не может быть. Облака курятся, ползут, натыкаются на утесы, цепляются за камни и деревья и рвутся как клочья ваты чуть не над самой головой нашей, далеко ниже горных макушек, то и дело выглядывающих сквозь их дырья...

А посмотришь вниз, на скаты, убегающие из-под шоссе [21] к волнам Ибара, — там целые роскошные сады одичавших орехов и черешен, столетние дубы, вязы, ясени, перепутанные живописными лианами дикого винограда. Тут мы видели вишневые деревья невероятной толщины и вышины, должно быть таких же и лет. Показывая нам самые поразительные экземпляры этих великанов, сербский возница произнес с гордостию:

— Люди теперь не поверят, что, когда наш Георгий Черный и Милан Обренович — пусть помянет их за это Господь — выгоняли из Сербии турок, так пушки приходилось долбить из этих черешневых стволов... Набивали потом на них железные обручи, заряжали себе и палили!.. Да вот в старые годы сербы с деревянными пушками все крепости турецкие побрали, а в теперешнее время сколько денег мы швабам за дорогие стальные пушки переплатили, а не могли с ними даже болгарских пастухов одолеть... - с горечью закончил свои критические размышления наш почтенный автомедон, очевидно не принадлежавший к партии друзей короля Милана.

Ручьи как в Швейцарии сбегают здесь со скал со всех сторон. Напоминают немного швейцарские Sehenhutte и эти многочисленные кукурузницы, и сараи для сена, разбросанные по всем горным скатам то одиночками, то целыми хуторками.

Шоссе Ибарского ущелья идет до самой Рашки, т.е. до границы, и в случае войны с Турциею должно играть очень важную роль. Оно построено в течение 4-х лет от 1882 до 1886 года, как прочли мы на одном из придорожных фонтанов, и хотя поддерживается плохо, но все же гораздо удобнее грунтовой дороги, особенно в такую грязь как теперь. Хуже всего, что оно почти нигде не ограждено со стороны реки, так что ничего не стоит в темную ночь или даже просто при встрече с каким-нибудь обозом загреметь в глубину обрыва. Один неверный шаг, — и все кончено! А между тем сербские селяки так же беспечно, как наши хохлы, спят себе в протяжку в своих повозках, предоставляя своим сивым волам не только везти их куда хотят, но и сворачивать, как хотят и как умеют, хоть на скалу, хоть прямо в пропасть.

В одном узком месте, на крутом повороте шоссе, и мы сами чуть было не полетели вместе со своею коляской в пучины Ибара: одна из наших лошадей, ближняя к [22] обрыву, отмахиваясь головою от мух облепивших ее бока, зацепилась уздечкою за какой-то крючок в сбруе и, начав биться, едва не стащила нас за собою вниз... Вот и угадай вперед, где суждено тебе погибнуть!

Наш кучер, впрочем, даже и в опасных случаях не теряет бодрости и держит в большой дисциплине своих коней, с которыми он разговаривает совсем как с людьми.

Нам так надоел его ежеминутный строгий и серьезный возглас: «Султан!», которым он как заботливый учитель нерадивого ученика не перестает поощрять левого мерина, заметно отстающего от своего четвероногого товарища.

Передохнули мы еще немного в одинокой меане у фонтана, среди дубовой рощи; там набралась откуда-то порядочная толпа народа; нас усадили за стаканы сахарной воды в домодельной беседке из зелени, пока кучер поил лошадей и давал им коротенькую передышку. Я заговорил с вертевшимся тут сербским солдатиком, и ко взаимному удовольствию нашему мы высказали друг другу и поняли друг у друга все, что нам было надобно.

Почти сейчас за меаною начинается дикая и живописная теснина Ибарского ущелья, так называемая Клисура. Тут уже везде приходилось взрывать гранитные скалы порохом и динамитом, чтобы дать возможность проложить чуть не в отвесных стенах узкую нитку шоссе; при одном из этих взрывов счастливая партия итальянцев, работавшая дорогу, нашла, как нам не без зависти рассказывал наш кучер, большой клад золотых монет, заделанный в камне. Стены и замки утесов, голые и обросшие деревьями, громоздятся с обеих сторон над нашими головами; в иных местах это уже не скалы, а настоящая броня земли, черная и литая как чугун; милая и нежная, когда она покрыта молодою зеленью, мать-земля становится угрюмо-страшною, когда обнажает свои темные древние кости... Глядя на эти поднимающиеся к облакам уступы колоссальных черных камней, сейчас узнаешь ту вековечную модель, которой подражали строители египетских пирамид и вавилонских террас... На отвесных горах, голых и лесистых, везде — не скажу бродят, а скорее — висят в воздухе, словно прилепленные к ним, козы, коровы, лошади, пастухи. Несмотря на грязь и дождь, несмотря на головокружительную кручу, они совершенно спокойно толкаются там, бегают, гоняются друг [23] за другом; хороши, должно быть, ноги у этих пастухов, целые дни меряющих утесы и пропасти; поневоле дух станет бесстрашен, а мускул неутомим; поневоле горная лошадь, родившаяся и вскормившаяся на этих заоблачных пастбищах, будет, не спотыкаясь, нести потом своего всадника по тропинкам и осыпям гор...

Ибар тоже сдавлен здесь как в тисках пятами этих гранитных твердынь и шумно бьется между камней и порогов, которыми тут усеяно все его русло. Это придает еще больше живописности романтическому пейзажу теснины, которая особенно заслуживает названия Сербской Швейцарии, как любят прозывать все вообще ущелье Ибара образованные сербы.

Перед Ущем дикая теснина расширяется в широкую зеленую долину с хлебами и сенокосами. Уще или, вернее, «Уечье», русское «Устье», названо так потому, что местечко стоит при самом впадении, или устье, реки Студеницы в реку Ибар. Это был поворотный пункт нашего странствования и вместе предельный рубеж колесных дорог. Отсюда, чтобы добраться в монастырь Студеницу, необходимо бросить экипаж и садиться на седла или брести пешком на горы.

Меана тут приличная и просторная, с чистыми комнатами и постелями, напоминающая простые деревенские гостиницы немцев. Целая компания сербских артиллеристов с длиннейшими казенными повозками, отправлявшаяся в пограничный город Рашку, отдыхала пред меаною. Тут же поджидал нас и высланный из Кралева пандур.

— Ну, что ж верховые лошади? Будут ли? - спрашиваем мы его.

— «Председник» (т.е. председатель) общины давно обещал выслать, да вот до сих пор отчего-то нет, - озабоченно доносит пандур.

Деревня, в которую он ездил, в нескольких верстах отсюда, а лошади селяков все на горах. Пока «председник» распорядится, пока селяки будут расчесываться да добредут до горных пастбищ, пока там будут обратывать лошадей, вести их домой, седлать и гнать к нам, — ночь, наверное, совсем надвинется. А дождевые тучи как нарочно все гуще и мрачнее затягивают вершины гор, особенно в той стороне, куда нам предстоит двигаться. Никакого сомнения нет, что дождь вот-вот обрушится на нас. Мы провели добрый час времени в досадной неуверенности, [24] будут ли нам лошади, и попадем ли мы нынче в монастырь.

Все обитатели и гости меаны приняли искреннее участие в нашем предприятии. Послали сначала пешком в деревню какого-то бравого парня, пропавшего бесследно, как ворон, выпущенный из ковчега Ноя; потом отрядили туда же верхового пандура. Как всегда водится, одни самым убедительным образом доказывали нам, что пускаться вечером, да еще в грязь и дождь, по таким опасным кручам и тропам в высшей степени неблагоразумно; другие еще более решительно утверждали, что мы еще отлично успеем доехать засветло до монастыря и что никогда, слава Богу, никаких несчастий на этой дороге не случалось, хотя люди ездили, бывало, и ночью... Мне лично очень хотелось выиграть время и провести ночь в монастыре, чтобы весь завтрашний день с раннего утра остался в нашем распоряжении.

Поэтому, когда следом за прискакавшим назад пандуром торопливо примчались к дверям меаны разношерстные и невзрачные деревенские кони, провожаемые несколькими верховыми селяками, то мы с женою без дальнего раздумья решились, надеясь на Бога, сейчас же отправляться в поход.

О дамском седле, разумеется, здесь никто понятия не имел, и пришлось, вспомнив наши странствования по Пелопоннезу и по дебрям Парнаса, устроить для жены седло из ослиного вьюка, подвязав к нему дощечку для ног.

_____________

8. Поход в Студеницу.

С Николаем Ивановичем, пандуром и провожатыми, нас набралось всего семь человек. От Уща сейчас же приходится повернуть направо, то есть к западу, и подниматься на горную цепь, составляющую собою левый берег речки Студеницы. Долины здесь никакой: дикая горная речка едва только могла раздвинуть горные толщи, чтобы пробиться сквозь них к Ибару. Виды тут чисто швейцарские. Сосновые леса покрывают горы. Изредка только они расступаются, чтобы дать место альпийскому лугу, покрытому сочною травой или расцарапанному кое-где клочками хлебного поля. То и дело открываются высоко по сторонам горные ущелья тесно набитые полками темных сосен, словно с [25] изумлением и любопытством выглядывающих на нас из своей засады.

Ель нашу сербы называют тоже «еля», а сосну — «боровиною», «бором», стало быть, тоже по-нашему.

Мы залезаем все выше, и теперь уже Студеница провожает нас слева, глубоко на дне пропасти, где она злобно ревет и вьется между камней. Безлюдие кругом полное, и только один несмолкающий рокот речки наполняет собою звучный воздух лесных гор. По пути мы поражались обилием здесь превосходнейшего зеленого лабрадора самых красивых узоров и тонов, обнажающегося везде, где только пробита тропинка или осыпались камни. Особенно хорошо он виден в том обрыве горы, где на довольно большом пространстве выбит кирками уступ для водопровода, доставляющего сквозь долбленые сосновые бревна воду горных ключей в какую-то соседнюю деревню. Здесь вся дорога ярко зеленая, стена скалы ярко зеленая, все вырублено из чистейшего зеленого мрамора. Будь это место вблизи железной дороги, такой драгоценный материал нашел бы себе очень выгодный сбыт.

Лошадь, которая мне попалась, очень скоро оказалась невозможно норовистою: нежданно-негаданно бросалась как сумасшедшая в сторону от каждой встречной козы, кучки прелых веток, при малейшем ударе нагайкою начинала подбрасывать задом и опускать книзу голову, а вместе с тем то и дело спотыкалась о каждый камушек тропинки, о каждый древесный корень. Для горного путешествия по обрывам и кручам такая скверная лошадь никуда не годна, и промучившись с нею в начале пути, я очень скоро слез с нее и предпочел взбираться на горы на своих на двоих, несмотря на липкую глинистую грязь, нараставшую комьями на мои сапоги. В иных местах попадались нам очень жуткие узенькие тропинки, едва протоптанные вдоль чуть не отвесного ската над глубочайшею пропастью, которые в то же время извивались змеею во все стороны, опускались вниз, карабкались вверх и в такую грязь делались положительно опасными, так что даже туземцы считали необходимым спешиваться и проводить через них своих лошадей на поводу. Тем более удивляла меня своею решимостью моя жена, которая во всех таких рискованных местах продолжала сидеть на своем крайне неудобном самодельном седле, можно сказать, вися с бока лошади всем своим корпусом над [26] пропастью. Ближе к монастырю нам стало встречаться больше полей и даже показались кое-где виноградники, а с высоких альпийских лугов стали изредка выглядывать и жилья людей. Совсем свечерело, когда мы спустились со своих высот к руслу Студеницы и переехали ее через деревянный мост без свай, перекинутый с левого берега на правый, на котором находится и монастырь. Но до монастыря нужно было одолеть еще одну очень крутую горку.

Все-таки, благодаря Бога, нам удалось добраться до своей цели и миновать опасные места раньше, чем надвинулась настоящая черная ночь.

Монастырь Студеница обширнее других монастырей Сербии. Двор его огражден со всех сторон, так что в минуту опасности — что еще не особенно давно здесь было обычным явлением — монастырь мог запереться и отсиживаться в своих стенах. Внутри двора большие каменные корпуса с крытыми галерейками на столбах очень старинной постройки. В прежние времена монахов в Студенице было много, и все эти дома были заняты жильем иноков; при св. Савве их было больше ста человек, а теперь вместе с архимандритом всего шесть монахов, так что помещения большею частию пустуют. Впрочем, у монастыря довольно большое хозяйство и почти всегда поэтому в стенах его проживает толпа рабочих, не считая гостей и богомольцев. Рабочих мы захватили как раз за ужином на дворе. Посредине этого просторного, травою заросшего, двора возвышается величественная и характерная древняя церковь; около этого главного храма стоит другая, маленькая, а несколько поодаль церквочка в форме дома, самая старинная во всем монастыре, посвященная св. Николаю угоднику. Больше никаких святынь в Студенице нет. Прямо против входа в главный храм — старинный дом архимандрита, вероятно, бывший прежде архиерейским домом. Между двух выступающих во двор крыльев его — уютная крытая терраса или балкон, по-сербски «чердак», на котором летом можно преспокойно и жить, и спать, и на котором к нашему приезду уже был накрыт стол для ужина.

Архимандрит Феодосий, высокий сухой монах с длинною седоватою бородой, еще далеко не старый, украшенный на груди драгоценною древнею панагией из золота и камней, встретил нас с добродушием гостеприимного и общительного хозяина. [27]

— Молим, седите! - просил он нас по-сербски. — Фала Богу, кад си дошо?

— Добро, фала Богу! - отвечал я ему заученные слова.

Мы посидели с ним сначала в парадной гостиной? увешенной портретами сербских владык и королей, потом скоро перебрались на крытую террасу. К нам присоединился там игумен, совсем еще молодой человек, лет 35, но он почти ни раза не присел за стол, а как евангельская Марфа «заботился и пекся о мнозем», хлопоча по хозяйству и постоянно выбегая и вбегая. Архимандрит показался мне человеком простым, искренним, в высшей степени радушным и исполненным совсем не монашеской жизненности и любознательности. Он просто запаивал и закармливал нас и весело улыбался, глядя на мой аппетит, порядком расходившийся после нескольких часов пешеходства по горам и грязи. Так как стоял Петровский пост, то монастырский ужин, разумеется, подан был постный: очень вкусный суп из фасоли, сушеная форель под каким-то соусом и распластанная вяленая форель на жаркое. Красное густое вино из собственных монастырских виноградников обильно поливало эту постную пищу нашу и веселило наши души, а турецким черным кофе закончили мы свой пир.

Разговор между нами все время шел оживленный, хотя мы с женою говорили по-русски, употребляя по возможности церковно-славянские слова и обороты, хорошо знакомые по общим с нами богослужебным книгам нашему любезному хозяину, а почтенный архимандрит беседовал по-сербски, прибегая к той же уловке.

Русского языка он до сего времени ни раза не слыхал, русских никого не видал и не знает, так что близость нашей речи к его собственной поражала добрейшего инока едва ли не так же искренно, как и наивных селяков у меаны в Лопатинцах.

Отец Феодосий назначен архимандритом всего два года тому назад, но как простой инок с ранней юности жил в Студенице. Он родом из соседней деревушки, забравшейся в горы еще выше монастыря, и знает эти места, как зверь знает свой лес. Гайдуки, по его словам, перевелись здесь в последнее время, арнауты тоже больше не трогают, хотя до Старой Сербии, до Косова, где живут эти албанцы, всего два дня пути.

— Вот около Рашки там и теперь бывает беспокойно... [28] Потому что там дорога большая, купцы ездят, товары везут... - прибавил отец Феодосий. — Туда бы тоже стоило вам проехать. Там ведь очень недалеко родина св. Саввы село Дежево и Петропавловский монастырь, самый старый изо всех, старше даже нашего Студеницкого.

— А ваш монастырь часто посещают? - спросил я.

— Да вот король Александр приезжал к нам из Кралева после коронования, крест дорогой монастырю подарил, с каменьями... Милан тоже был у нас. А королева Наталия ни раза не была, проехать ей здесь трудно. Вот митрополит Михаил, даром что старик уже слабый, два раза Студеницу посетил...

— А из русских неужели никто никогда не был при вас?

— Никто. Да и как было прежде проехать к нам? Шоссе-то давно ли до Рашки провели? А ведь прежде нужно было от самого Кралева верхом по горам ехать. Шутка ли! Да и не безопасно здесь раньше было, не то, что теперь. Вот, Бог даст, по вашему благому примеру, станут теперь к нам в гости и русские наши братья ездить, поддержат сколько-нибудь нашу древнюю православную святыню.

— Да ведь у вашего монастыря, отец архимандрит, должно быть, и без того большие доходы? - заметил я. — Наверное, старые цари ваши, которые здесь постригались в монашество, надавали монастырю всяких вотчин и вкладов...

— Жаловаться не можем, - скромно ответил отец Феодосий, — но и богатства особенного не имеем. Лесов у нас, конечно, много, да дохода они мало дают, хоть мы и продаем их понемножку; а монастырского поля всего гектаров 200 с небольшим, исполу мы его сдаем, да гектаров пять виноградника; оттого только и можем свое вино пить. Без вина да без водки пропадешь здесь! Ведь у нас холода, как у вас в Сибири. Завалит зимою снега по грудь, выехать никуда нельзя.

Архимандрит с самым живым любопытством расспрашивал нас о России. Добродушный инок очень утешался рассказами нашими о могуществе России, о наших богатых монастырях и храмах, о сотне миллионов народа православного; утешался как дитя и тем, что мы с ним, первый раз слыша иноземную речь, можем беседовать друг с другом. Прочли мы друг другу разные молитвы: Отче наш, Верую. Богородицу, оказалось, что молимся одинаково, и радость архимандрита сделалась еще больше. [29]

Наслушавшись наших рассказов, он проговорил, наконец, со вздохом:

— Вот если бы Бог дал шваба из Босны и Срема выгнать, турка из Призрена и все бы опять под сербскую корону возвратить... Россия может это сделать!

Я поддержал эту надежду его и уверял, что только нужно подождать немного.

Когда мы встали из-за стола, чтоб отправляться спать, расходившийся старик хотел еще удержать нас и не мог понять, как это мы собираемся завтра же уехать из его монастыря.

— Пожили бы у нас хотя денечка три, по крайней мере... – убеждал он нас. — В нашем монастыре гости так редки, и мы уж всегда так рады им бываем. Все ж оживишься немного; каждый день все одно и то же, — поневоле надоест. Я вот теперь готов бы с вами хоть всю ночь просидеть и спать не захотел бы, потому что когда это еще в другой раз случится таких дорогих гостей принимать, братьев своих православных...

Отец Феодосий, впрочем, нашел себе товарища в нашем покладливом драгомане Николае Ивановиче; этот балованный горожанин, привыкший в былые лучшие времена ко всему сладенькому, старался елико мог, широко воспользоваться даровым угощением почтенного настоятеля обители и заметно раскис от слишком многочисленных стаканчиков ракии и красного вина.

Он тоже красноречиво убеждал нас по-немецки провести в Студенице весь завтрашний день, а когда мы удалились в свои покои, оставался еще долго за столом вдвоем с отцом Феодосием, сообщая ему всякие любопытные новости из Ниша и Белграда и усердно подновляя из какой-нибудь бутылочки свой стаканчик...

Сербские монахи, как я и после убедился несколько раз, совсем особенного типа; они вовсе не отшельники и не подвижники, не говорят никому поучений и не следят ни за чьею нравственностью. Они только служат обедни, исполняют требы и носят черное платье, свободно пользуясь всеми скромными радостями жизни. В мясоеды едят мясо, как и светские люди, не избегают никаких собраний и сношений с людьми, пьют вино и ракию, ни от кого не скрываясь и нисколько этим не стесняясь.

Нам были отведены на ночь две просторные гостиные комнаты с прекрасными мягкими постелями, с мягкою мебелью. [30]

Вскочив в 6 часов утра, я с любопытством пересмотрел многочисленные картины и гравюры, которыми были увешены стены наших комнат. Кроме обычных портретов короля и королевы Наталии, тут оказалось целое собрание исторических и патриотических картин: и сожжение турецким пашой мощей св. Саввы на Врачарском поле, и смерть царя Душана Сильного, и Косовский бой, и убиение Мурада Милошем Кобыличем, и много сцен из позднейших разорений Сербии турками; я пожалел только, что даже эти лубочные картины на патриотические темы изготовляются не собственными сербскими мастерами, а, как все в Сербии, руками швабов, захвативших в свое полное и бесспорное обладание все отрасли промышленности в Сербии, от крупных до самых ничтожных; на всех картинах написано: «Герхардт в Бзече» (Вене). Очевидно, подобные картины имеют широкий сбыт среди простого сербского народа, страстно привязанного к своей старой истории, если венская торговая фирма считает выгодным хлопотать о поддержке сербского патриотизма. Здесь на месте поймешь глубокую ненависть серба к своему многовековому угнетателю турку, когда все его памятники древности, все его церкви, все народные песни и предания, картины, книги, и даже живые, еще вполне свежие, воспоминания — только и говорят сербу о злодействах турок, об отчаянной борьбе с ними с незапамятных времен народа сербского...

Очень удивило нас совершенное отсутствие икон в домах сербов. Даже в монастырских комнатах мы не видели ни одной. Некоторые объясняли нам, будто сербы слишком уважают святые изображения, чтобы вешать их в жилых помещениях своих, где человек не столько молится, сколько грешит; но я нахожу это объяснение натянутым и думаю, что тут были исторические причины, заставлявшие порабощенного серба избегать по возможности всяких внешних оказательств своей веры, возмущавших мусульманский фанатизм, и отучившие его таким образом в течение веков от обычая украшать свои дома св. иконами.

В будние дни в сербских монастырях обедни не служат, довольствуясь, как в русских сельских церквах, одними праздничными службами. Но архимандрит, несмотря на понедельник, вызвался отслужить обедню лично для нас. В 7 часов утра мы отправились, поэтому, в церковь. [31] Обедня служилась для здешних обычаев очень парадно. Пели на двух клиросах: на первом один весьма голосистый монах да сам архимандрит, присоединявшийся к нему в известные моменты; на левом – два монаха и мальчонок из селяков в белой холщовой рубахе и опанках; звонкий и зычный голос этого мальчишки, привыкшего на своих горных пастбищах перекликаться через утесы и пропасти с товарищами-пастухами, раздавался не только на всю церковь, но и на весь монастырский двор.

Нам было очень радостно услышать на далекой чужбине с детства знакомые слова молитв, произносимые на родном для нас языке, и увидеть знакомые нам обряды церковной службы. Эти впечатления вселяют в душу человека невольное чувство братства и единения с теми, кто молится нашею речью и крестится нашим крестом. Пение сербов не мелодическое, но громкое и стройное; только они поют чересчур протяжно, как и греки, которые, конечно, служили им всегда образцом в церковных богослужениях; оттого и служба здесь тянется долго. Некоторые молитвы поются даже лишние против наших. Отче Наш и Верую сербы, как и греки, не поют, а читают, что, впрочем, допускается и в иных русских монастырях. Произносил эти молитвы архимандрит с совершенно правильными русскими ударениями и тем же тоном, которым читают у нас; но певчие его выговаривали церковно-славянские слова с такими невозможными ударениями, что мне казалось, будто русские молитвы поются французами или итальянцами. Евангелие читается здесь священником, как и у греков, в царских дверях, лицом к народу, что много удобнее для слушателей. После обедни архимандрит пригласил нас на солею, где он открыл нам гроб с мощами св. Стефана, первовенчанного краля сербского — сына Стефана Немани, основателя монастыря и родного брата св. Саввы. Гроб деревянный, лаковый, с изящною перламутровою инкрустацией старинной работы. Мощи покрыты довольно плохими поношенными пеленами; через небольшое отверстие в них прикладываются к челу сербского царя. На груди его находится драгоценный и очень древний золотой киот с частицами животворящего древа Креста Господня, осыпанный каменьями, а в углу гроба насыпана куча денег, серебряных и медных, и даже несколько больших золотых дукатов. Эти дары богомольцев, по старинному обычаю, остаются подолгу [32] в гробнице, пока не понадобится вынуть их оттуда для расходов.

Показав нам мощи, архимандрит повел нас осматривать и все примечательности храма.

В Сербии вся ее история — в древних монастырях. Кажется, ни у какого другого народа, славянского и неславянского, религия, православие не слилось так тесно с политическими вождями народа в своих судьбах и в своих вещественных памятниках, как в Сербии. Недаром же ряд сербских старых царей есть в то же время ряд святых сербской церкви, недаром все эти старые цари и крали, кралицы и царицы почиют в своих гробах под титулом иноков и инокинь.

Каждый древний сербский монастырь и храм непременно построен кем-нибудь из прославленных государей, их матерей и жен как «задушбина», но родителю, брату или мужу, непременно служил местом пристанища для того или другого краля или кралицы в какие-нибудь важные исторические минуты, а очень часто местом пострижения их или их монашеского жития.

Монастырь Студеница был делом рук смелого собирателя земли сербской, родоначальника славной династии кралей сербских — Стефана Немани, в иночестве Симеона. Огромный, грубо вытесанный каменный гроб Немани стоит прислоненный к стене в построенном им храме, но костей его уже нет в гробу. Уцелела на стене храма и древняя фреска с изображением Стефана Немани, которого Матерь Божия подводит за руку как ктитора и строителя храма во имя ее Успения к престолу Христа, Судии Праведного.

Я уже говорил по поводу храма в Жичи о великой исторической роли Стефана Немани в судьбах сербского православия.

Римские папы давно уже обратили свои властолюбивые взоры на молодые и сильные славянские народы, жившие в Далмации и Сербии, и еще в X веке посылали хорватам и сербам легатов-епископов, по выражению древней хроники, с «медоточивыми своими письмами», в которых они увещали славян, уже просвещенных христианством чрез Мефодия и учеников его, бросить это учение и обратиться «к св. римской всеобщей церкви». «Когда узнали мы, что в вашей епархии множится другое учение, которого мы не обретаем в св. книгах, а вы молчите и соглашаетесь, то мы [33] сильно огорчились», писал им между прочим папа Иоанн Х. «Да не будет того, чтобы верные обращались к учению Мефодиеву, коего мы не находим ни в какой из св. книг! Посему убедительно увещеваем вас, смело, заодно с нашими епископами Иоанном и Львом, все исправить в земле Славянской, дабы в ней совершалось священное служение по обычаю Римской церкви, то есть на латинском языке, а не на чужом (?), ибо сын не должен говорить и знать другого, как то, чему учит его отец... Кто, будучи особливым чадом римской церкви как вы, станет иметь охоту на варварском или славянском языке возносить жертву Богу?».

Настойчивые усилия папства увенчались полным успехом относительно хорватов, которые по своему приморскому положению и тесному соседству со старыми латинскими городами Далматского побережья не смогли устоять против «латинской лести», но сербы не поддались римским проискам, и только впоследствии, во времена полного расстройства и разъединения сербской народности, католичество стало заметно врываться в сербскую жизнь, так что даже сам Стефан Неманя, как я уже имел случай упомянуть раньше, был крещен в детстве по римскому обряду. До сих пор сохранилась еще не далеко от Студеницы, но уже за рубежом королевства — в «Србиjи под турком», как говорят здесь, — маленькая неказистая церковь очень старинного вида, темная и низенькая, с немногими узкими и длинными щелями вместо окон, вроде ружейных бойниц, но которая до сих пор слывет у народа под почетным титулом «митрополии Свято-Рашской». Это та самая церковь святых апостолов Петра и Павла, в которой великий жупан Расии или Рашии, Стефан Неманя, будучи уже сорока лет, был крещен в 1143 г. в веру православную рашским епископом Леонтием и этим важным актом своей жизни опять повернул историю Сербии на путь родного ему православия. Церковь эта в одной версте от города Нового Пазара, который стоит на исторической реке Раси, давшей свое имя всей окрестной местности — Раси или «Рашке земле», сделавшейся колыбелью Сербской державы и известной византийским летописцам еще в IX веке.

Замечательно что православие у балканских славян с самых отдаленных веков было до того тесно слито с народностью, что славянские племена, терявшие православие, [34] нечувствительно теряли вместе с тем и свою народность; мусульманство и католичество странным образом убивали в народе его племенное сознание. До сих пор в Боснии, Герцеговине, Черногории, Старой Сербии, по свидетельству глубокого знатока этих стран Гильфердинга, серб — значит православный, а православный для простого народа значит серб. Люди, хорошо знавшие, что Гильфердинг русский, «москов», тем не менее, постоянно спрашивали его: «Есте ли ви Србин?», наивно заменяя этим племенным именем название православный.

«Ваш Цар е Србин!» - уверяли они в том же смысле нашего ученого путешественника.

Напротив того, сербы-католики даже сами себя не считают сербами; они не раз говорили Гильфердингу: «У нас нет ни одного серба, мы все латины».

Если вспомнить обычное выражение наших простых людей: «рассейский народушко православный», то нетрудно видеть глубокое сходство воззрений на религию у двух братских народов.

Оттого-то подвиг Стефана Немани был не только важным религиозным актом, но и великим событием в сербской народной истории, краеугольным камнем ее будущего.

Студеницкий храм Немани расписан по-византийски весь сплошь пестрыми фресками; из числа их уцелело, к счастию, довольно много старинных фресок его времени; особенно замечательна огромная картина над входом в храм изображающая распятого Христа с Божиею Материю и Иоанном Богословом по сторонам; к удивлению уцелели даже глаза в этих изображениях, обыкновенно выколотые турецкими ятаганами или выбитые пулями. Другие старинные фрески большею частию относятся к истории церкви; тут, по-видимому, изображения всех популярных Неманичей с венчиками святых над главами, как это встречается во всех древних церквах Сербии, особенно в «Юрьевых Столпах», «Сопочанах» и других, стены которых обращены, таким образом, в своего рода портретную галерею царского дома Сербии.

Несмотря на троекратное разорение и свой теперешний сравнительный упадок, древний храм Немани все-таки еще носит на себе следы былого великолепия. Он построен в обще-византийском стиле, с куполом посередине, [35] поддержанным многогранною башней в четырнадцать полукруглых окон с высокими сводами, с двумя боковыми приделами.

Внутри стены храма на высоту человеческого роста выложены панелями из сине-зеленого мрамора (местного лабрадора), пол тоже мраморный, с врезанными кое-где надгробными плитами; на паперти еще видны круглые основания мраморных колонн и устроенная посередине ее мраморная купель для освящения воды. Снаружи отлично сохранившиеся стены храма обложены плотно пригнанными плитами мрамора, а окна и двери украшены резными коринфскими колонками и мраморными карнизами затейливой скульптуры, во многих местах еще хорошо заметной, хотя большею частию уже обломанной. Но самый драгоценный в археологическом и архитектурном смысле остаток древних украшений храма это — мраморный портал, которым входят из паперти в самый храм. Громадная арка художественной резьбы из мрамора вся словно сплетенная из грифов, драконов, центавров и разных других мифологических и апокалипсических зверей, с группами изящных коринфских колонн по бокам, увенчанная наверху статуями Божией Матери и архангелов немного языческого характера, — представляет собою замечательный памятник греческого искусства того времени и дает наглядное понятие о том великолепии и богатстве, в которые облекали свои любимые «задушбины» старые сербские господари и крали.

Представление это еще более поддерживается уцелевшими в ризнице храма драгоценными предметами древней церковной утвари, хотя здесь не осталось, конечно, и сотой доли прежних богатств. Архимандрит показал нам в одном из боковых приделов храма, также украшенном старинными фресками, требник св. Саввы, обделанный в золотые доски усыпанные каменьями, его же огромное кадило из золота дивной работы, древнее, художественно написанное, рукописное Евангелие колоссальных размеров с превосходными миниатюрами, множество складных икон драгоценной золотой резьбы, усыпанных каменьями с частицами св. мощей, с историческими надписями св. Саввы, св. Стефана и других сербских кралей, золотые сосуды всякого рода, золотые перстни, ручки, ножки и всякие другие жертвы прихожан, получавших здесь исцеление от своих болезней. Один потир огромной величины, как видно из надписи его, пожертвован Студеницкой лавре гетманом запорожским князем Даниилом [36] Апостолом и женою его в 1703 году. Драгоценные золотые ризы св. Саввы, украшенные каменьями, совсем как новые, несмотря на столько протекших веков; один орарь его же времени весь унизан золотыми дощечками с дорогими камнями, так что вообще нужно думать, что во времена Неманичей золото рекою текло если не у сербов, то у сербских царей. Особенным благоговением пользуется большой стоячий крест св. Саввы из массивного золота, филигранной работы, осыпанный очень крупными драгоценными камнями. Интересен хранящийся в ризнице план древней лавры Студеницкой, вырезанный на медной доске, из которого можно видеть, сколько храмов воздвигнуто было некогда в ее стенах, как были велики и высоки они и какое огромное пространство занимали...

Стоит еще в ризнице богатая, серебром украшенная рака с крестом, копьем и царским посохом на крышке, вылитыми из серебра, обитая внутри малиновым бархатом с большими серебряными медальонами, рельефно изображающими главные события из жизни св. Стефана Первовенчанного; раку эту подарила Студеницкой обители жена князя Александра Карагеоргиевича для положения туда костей св. Стефана, но до сих пор гробница эта стоит без употребления, потому что митрополит сербский — может быть из политических причин — не разрешает обратить по назначению дар одной из представительниц низложенной династии.

Богатства Студеницкой лавры накоплены, конечно, не одним Стефаном Неманей, а еще больше его преемниками, особенно сыном его св. Саввою, который, хотя и жил в Ужице, будучи архиепископом сербским, но до того времени довольно долго был архимандритом и настоятелем Студеницкой обители, где он и постриг в монахи отца своего.

Церковные сокровища, которые во множестве собирал св. Савва во время своих далеких благочестивых путешествий, не жалея трудов и денег, главным образом предназначались им для его любимых родных святынь — Жичи и Студеницы, хотя и он, и отец его Неманя сильно обогатили также своими жертвами Афонские монастыри, особенно Ватопед и подаренный греческим императором Стефану Немане Хиландарь.

Гробница св. Саввы была, однако, не в Студенице, а в так называемой «Сербской Лавре», у реки Милешевки, [37] тоже за рубежом королевства, в «Србиjи под турком», недалеко от границы. Близь города Преполья, на реке Лиме, сих пор сохранились развалины этой древней Милешевской обители. Краль Владислав, сын Стефана Первовенчанного, построил эту обитель во имя Вознесения Господня в «Жупе Чрьна Стена» (то есть Черная Скала), украсил ее, как выражается летописец, «божескими и человеческими красотами», одарил «селами и влахами» (крепостными людьми) и перенес сюда в 1237 г. из Болгарии мощи своего дяди, св. Саввы.

«Благочестивы Владислав краль от Загорьские земле цела и нераздрушиима светаго вьздвиг и в свое отьчьство в Срьпьскоую землю понести того повелев... Приближьшоу же ее емоу с светими мощьми светаго, блаженьни архиепископ Арсение с епископи и с игоумении и с многими свещами и с кадили благоуханьними и достоиние почьстии и песни светому на похвалу приносеще, и вси падьше на лици своем покланяхоусе, святие мощи его лобизающе с многим оумилиием...», повествует об этом событии Доментианово «Житие св. Саввы».

Мощи св. Саввы оставались в Милешевской обители до самого конца XVI века, когда турецкий военачальник султана Мурада III Синан-паша похитил их отсюда, чтобы сжечь на Врачарском поле у Белграда. С тех пор запустела и сама Милешевская обитель.

В маленькой церкви Студеницкого монастыря во имя св. Иоакима и Анны, тоже расписанной фресками, не сохранилось ничего особенно примечательного. Ею мы окончили осмотр знаменитой исторической святыни сербов, своего рода Сергиево-Троицкой Лавры их.

В доме своем архимандрит показал нам тщательно хранимое в футлярах большое и дорогое Евангелие, присланное в Студеницкую обитель покойною императрицею Мариею Александровною, о чем и сделана надпись. Монастырь очень гордится этим даром нашего царского семейства и особенно дорожит им; архимандрит никогда не упускает случая показать Евангелие, присланное Русскою Царицей.

Мы еще провели порядочно времени за обильным завтраком; гостеприимный архимандрит всячески уговаривал нас остаться и переждать нынешний дождливый день; после многих взаимных излияний дружбы и пожеланий всякого рода мы, наконец, простились с добрым хозяином и выступили [38] в поход. Было уже около двенадцати часов дня, и дождь, ливший с утра и на минуту было переставший, сейчас же опять обрушился на нас настоящим ливнем, как только мы стали спускаться с горы. Жена моя промокла насквозь. Я хотел до конца выполнить предпринятый опыт — пешком сходить в Студеницу и назад — и не сел поэтому на лошадь и теперь. На башмаки мои налипали целые пуды глинистой грязи, но я, тем не менее, шел бодро и весело, вспоминая свои былые походы по Швейцарии, Крыму, Кавказу.

Когда мы спустились, наконец, все промокшие, грязные и усталые, в долинку Уще и подошли к меане, показавшейся нам теперь чуть не парижским отелем, был уже третий час. Мы жадно накинулись на скудные яства, которыми могла угостить нас хозяйка. Даже мутное прескверное вино и еще более скверный соленый сыр показались нам довольно сносными; зато хозяйка утешила нас как слеза чистою и холодною ключевою водой с превосходным желе из слив, что было особенно кстати для меня, изнывавшего от внутреннего жара.

Николай Иванович, тоже порядочно избитый горным путешествием, напрасно напрягал все усилия своего красноречия, чтобы соблазнить нас — остаться ночевать в Уще, благо дождь не переставал и здесь. Мы все-таки настояли на своем и в три часа дня выехали обратно в Кралево.

Молодец пандур, настоящий тип былого сербского юнака, смелый, находчивый, расторопный, несмотря на только что совершенное путешествие, гарцевал на своем лихом коньке, сделавшем с вечера целых шесть концов между монастырем и Ущем, будто только что сел на него. Когда он мчался впереди нас, весь обвешенный оружием, с ружьем за спиною, с кинжалом за поясом, перевязанный целым арсеналом патронов, огромного роста, с огромными усищами, с суровым взглядом черных глаз, он напоминал мне гораздо более какого-нибудь свирепого гайдука времен сербского восстания, чем законного охранителя мирных путешественников. Кучер наш сильно торопился, чтобы ночь не захватила нас в дороге. Грязь повсюду была страшная, и лошади выбивались из сил. К счастию, теперь приходилось ехать больше под гору, чем на гору. Даже меану в Лопатинцах мы проехали не остановясь, и когда свалились, наконец, с гор в широкую равнину Короновца, дождливый туман и ночная тьма засели в ней так густо, что окрестные сады казались сплошным дремучим лесом. [39]

В гостинице своей мы очутились уже около одиннадцати часов ночи, и графинчик жупского вина за ужином отлично согрел нас, продрогших от сырости.

Утром к нам зашел «начелник Сресски», или «капитан», как называют сербы уездных начальников. Сербия вместо наших губерний и уездов разделена на «окрузи» и «срезови». Округов тринадцать и в каждом из них от 3 до 7 «срезов», то есть наших уездов. Мы уже успели проехать во время своего путешествия, начиная от турецкой границы, округи Враньский, Топлицкий (где город Ниш), Крушевацкий и теперь находились в Рудницком (Руднички), главным городом которого считается город Чачак. Кралево же или Короновац только центр одного из «срезов» этого округа, «Жичского», точно так же как город Рашка, до которого мы едва не доехали, служит центром Студеницкого среза — «Студенички». «Начелник среза» был до того внимателен к нам — конечно вследствие полученной рекомендации — что в наше отсутствие несколько раз приходил справляться о том, не приехали ли мы, и узнать, куда мы собираемся отправиться из Кралева. Мы угостили его чем было возможно в Короновацкой гостинице. «Бело вино жупско одобрано (то есть отборное) Новаковича у Кральеву», получившее серебряную медаль на «межународна изложба Бордо и Анвера», оказалось замечательно хорошим, вроде неподдельной марсалы, и так как оно стоило даже в гостинице всего два динара (франка) за бутылку, то мы не преминули сделать здесь порядочный запас на дорогу.

Подали нам к завтраку «пиле печене», т.е. жареную курицу, и какой-то «папирач», соус из мяса с «паприкой» — или красным перцем, обожаемый сербами, но слишком непривычный для наших желудков.

Мы все пережидали, когда кончится дождь, и только в десятом часу, наконец, выбрались из своей стоянки, решившись ехать не на Чачак, как хотели, а прямо в Крагуевац, благо оказалось, что и туда проведена хорошая шоссейная дорога. [40]

Мы опять едем мимо архиерейского дома и «Ратарской школы». В этом центральном земледельческом институте живут сто казенных пансионеров и при них директор. Четыре профессора разных агрономических наук составляют вместе с директором педагогический персонал заведения, но уже живут на частных квартирах. У «Ратарской школы» есть своя земля, виноградники, отличный скот.

Земледелие пока еще единственный промысел серба. Проезжая улицами Кралева и не видя в них, как и в других сербских городах, ничего, кроме мелочных лавчонок и кофеен, изумляешься, до какой степени не развита промышленность и серьезная торговля в таком способном народе, при таких природных богатствах и при таком выгодном торговом положении страны на течениях Дуная, Савы, Муравы, на великом железнодорожном пути, соединяющем европейские промышленные центры с Турцией, Грецией и Архипелагом. Может быть будущее подвинет Сербию и в этом отношении, если ее до того времени не закрепостят себе окончательно соседняя австрийская промышленность и торговля; ведь переродились же до неузнаваемости города Сербии, по признанию всех знающих людей, и с внешней стороны, и в смысле удобств жизни после освобождения страны от турок, которых владычество вовсе не такое уже далекое историческое событие. Но в настоящую минуту можно смело сказать, что Сербия — страна без фабрик, без заводов, без промышленности...

Сербии делают большую честь ее большие дороги. Мы едем почти везде по удобному шоссе и в нескольких верстах от Кралева переезжаем по огромному каменному мосту с ледорезами широкую и величественную сербскую Мураву. Однако постоянно перепадающий дождь очень мешает не только нашим путевым впечатлениям, но и всем расчетам нашим. Куда бы ни поехал в сторону, поневоле откажешься, если в перспективе этого удовольствия необходимо промокнуть до костей и месить грязь, карабкаясь по горам, не видя вдобавок даже окрестности.

Мы теперь на левом берегу сербской Муравы, в так называемом «леваче», или Шумадии. Шумадия — значит страна лесов («шума»), и она оправдывает свое название. Шумадия тянется на север до самого Белградского округа. Как «Рашка земля» была основным ядром древнего сербского царства, так Шумадия стала центром и главною силой новой [41] Сербии. Шумадия, можно сказать, освободила Сербию от турок. Оба героя и вождя сербского освобождения — Георгий Черный и Милош Обренович, главы обеих династий, царствовавших в Сербии — вышли из Шумадии и в Шумадии же находили главный оплот в своей отчаянной борьбе с мусульманскими поработителями.

Мы оставили левее дороги Чачак, административный центр Рудницкого округа. Эта часть Сербии, захватывающая не только западную Шумадию, но и горные местности по правую сторону верхней Муравы, недаром называется Рудницким округом. Все эти горы, что мы видим — настоящие «Рудные горы». Еще римляне, а потом, конечно, и сербы в течение всей своей истории добывали здесь медь, свинец, серу и разные другие минералы.

Остатки их старых покинутых рудокопен и доменных печей можно до сих пор видеть в разных углах Рудницкого округа. Первая передышка наша на этой дороге — Грубевац, или Гробевац, своим именем уже указывает на коренной промысел этой местности. Соседний с Чачаком город Брусница, по-нынешнему «Горный Милановац», заменил теперь собою разрушенный турками старинный центр всего этого округа, когда-то богатый и людный город Рудник, где еще уцелели следы римских плавильных печей и свинцовые трубы их водопроводов. Около Кралева нам показывали гору, всего в 2-х часах пути от монастыря Жичи, где находятся ломки превосходного красного и пестрого мрамора. По словам нашего драгомана, они отданы правительством в откуп на 25 лет некоему Чебинацу, которому сербская казна еще должна была приплатить за это 50.000 франков субсидии. Другие ломки и рудные залежи в горах Копавника (около Рашки) сданы английской компании. Совершенный недостаток капиталов вынуждает сербское правительство к отдаче естественных богатств страны в эксплуатацию чужестранцам, часто к большой невыгоде для государственной казны.

Шумадия производит на путешественника отрадное впечатление; видно сейчас, что это житница Сербии. Зеленые холмы покрыты уже не сплошными лесами, как в старину, и как покрыты до сих пор более высокие горы Шумадии, а усеяны рощами и одиноко разбросанными маститыми деревьями, дубами, вязами, ясенями, орехами, живописными остатками былых дремучих лесов, давших имя этой стране. А холмы эти [42] один на одном, так что, кажется, едешь бесконечным зеленым парком. На сочных лугах между холмами бродит сытый и крупный скот, похожий на наш малороссийский, серый и белый; свиней совсем не так много в полях, как обыкновенно приписывается Сербии. Полей тоже немного, все больше пастбища, а виноградников тут даже не видно. Вообще все здесь смотрит знакомою нам русскою равниной какой-нибудь Подольской или Киевской губернии, а вовсе не настоящим югом. Среди зелени рощ весело вырезаются на холмах отдельные хуторки и домики шумадийцев, всегда каменные, всегда белые, с длиннейшими белыми трубами и непременно окруженные опрятными садиками слив и вишен и густыми кукурузниками. На всем пути мы встречали совсем уже спелые прекрасные розовые черешни, целая корзина которых охотно отдавалась нам за каких-нибудь 25-30 пар.

Народ одет чисто и нарядно; все ездят в приличных удобных фурах, придорожные меаны, большие хорошие дома с тенистыми галереями, полны отдыхающего и мирно беседующего народа, безо всякого следа пьяных сцен, ссор или брани. На всем лежит отпечаток скромного довольства, скромных вкусов, домовитости и трудолюбия. У всякого по-видимому есть все то простое и немногое, что ему необходимо в его бесхитростном деревенском быту. А вместе с тем все здесь дышит непринужденностью и свободою жизни. Пахарь и извощик здесь говорят с вами, смотрят на вас, обращаются с вами естественно и искренно.

Летний наряд шумадийца в будние дни — белая холщовая рубаха и такие же белые шаровары; сверх рубашки — куртка-безрукавка черного сукна, кое-где расшитая снурками; когда холодно, то на безрукавку надевается свитка с рукавами, а от дождя накидывается на плечи так называемый «огардач», вроде бурки или охобня с башлыком. На ногах у серба — длинные по колена черные суконные чулки с разноцветною вышивкою и опанки из воловьей кожи, перевязанные через пальцы и вокруг лодыжек ремнями, наподобие сандалий; на голове мягкая шапочка с провалом посередине, редко – турецкая феска, почти вытесненная теперь из обихода серба, а чаще всего самодельная соломенная или войлочная шляпа, более удобная в жаркое время.

Что нас утешало в пути, это — обилие птиц, населяющих рощи и леса Шумадии. Иволги, ракши, сойки тут так [43] и сверкают в воздухе своими яркими крылышками, точно так же, как сверкают всевозможными цветами луга, которыми мы проезжаем. Соек здесь приучают говорить и подражать различным крикам, как попугаев, подрезывая им снизу язычок.

Нас долго провожал выводок молоденьких орлят, штук в шесть или семь, которые, очевидно, только недавно вылетели в первый раз со своего гнезда и потешно подпрыгивали, кувыркались и испуганно трепали по воздуху неопытными крылышками, приучаясь к предстоящему им могучему полету, в то время как старые орлы, словно суровые дядьки, высоко плавали над ними, изредка наставляя своих глупых детенышей резким и коротким клекотом...

В селениях Шумадии чаще, чем где-нибудь, попадаются «споменники» убитым героям войны. Я уже приводил раньше один обращик надписи на «споменнике», списанный мною в Лопатинцах. Вот другой характерный образец этих оригинальных народных эпитафий, прочитанный мною по дороге в Крагуевац:

«Предите ближе брате и реците Бог да прости Александра Шаманевича из села Панеевича коие као превенац у стоие той войски служио княза и отечество а у народной войеце као десятар погинуо 1876 г.

Споменик овай подиже Милован Шамонович из Панеевича своему единцу сыну Александру воинику 1 класса Гружанского баталиона кои ие юначескии боретися с турцима на Громади код Княжевца славно погинуо у 23 годины свог живота 20 июня 1876 г. на жалос родителей своих».

Внизу надписи обозначается обыкновенно имя мастера вырезавшего и писавшего «споменик».

В Грубевце нужно было покормить лошадей. Хотя мы остановились в приличной и просторной меане, где были даже кровати с постелями и селяки посетители сидели за столиками, накрытыми, как и в любой гостинице, обычными приборами, но нам хотелось познакомиться с бытом здешних зажиточных крестьян. Николай Иванович повел нас поэтому к одному своему знакомому богатенькому селяку. Селяк этот как все более достаточные сербские крестьяне оказался местным торговцем; у него своя лавка и меана, в доме у него целых четыре комнаты, мебель городская, часы, вешалки и всякие вообще вещи, между прочим и любимый народный инструмент — гусли; быт такого селяка, [44] конечно, нельзя считать типичным для среднего крестьянина Шумадии.

В селах, которые мы проезжали, меня удивляло, что в пейзаже их совсем почти не видно церквей; в то время как первый предмет, бросающийся в глаза при въезде в русское село — храм Божий, стоящий всегда на видном месте и резко выделяющийся своею величиною и красотою из массы скромных крестьянских изб, в сербской деревне церкви словно запрятаны куда-то, может быть потому, что помещаются в таких же маленьких домах, как и жилья крестьян, а может быть и потому, что их очень мало. Это, конечно, наследие долгого турецкого рабства, когда под страхом казни сербам запрещалось строить новые церкви и поправлять старые без дозволения паши и строго запрещалось поднимать над молельным домом купола, башни и кресты.

Но все-таки одною этою причиной не объяснишь такого поразительного отсутствия церквей, потому что те же исторические влияния действовали и в Греции, а между тем там на каждом холме церковь или часовня, хотя и очень бедные и маленькие. Судя по отзывам местных людей, религиозность действительно слабо развита у сербов. И наш драгоман, и русский консул, и архимандриты посещенных нами монастырей — все единогласно утверждали, что чиновники и военные почти совсем не посещают церквей, простой народ ходит в них мало и редко, а жертвует еще меньше. Самым наглядным доказательством этого общего упадка религии служит тот знаменательный факт, что в самых популярных исторических святынях Сербии, в ее древних монастырях, везде очень запущенных, строго говоря, нет монашествующей братии, а почти всегда живет один только настоятель со своим подручным монахом, распоряжающийся доходами с монастырских земель. Народ почитает эти монастыри больше как памятники патриотизма, чем как религиозные учреждения. Зато деревенские меаны всегда полны посетителей, всегда с доходом и всегда выделяются среди деревенских построек величиною и сравнительною красотою своих зданий.

Я уже упоминал выше, что с Шумадией тесно связаны имена освободителей Сербии — Георгия Черного и Милоша.

Очень недалеко от нашей теперешней дороги, у Брусницы или так называемого теперь Горного Милановца, знаменитое село Такова — старое гнездо Милоша; сербский орден [45] Такова обязан своим названием этому историческому месту. Как у всех глубоко демократических народов, евреев, арабов, греков, — у сербов пастухи прямо делались царями, и прославленные полководцы свободно обращались опять в торговцев свиньями. Милош, деспотический владыка Сербии, до зрелых лет нанимался в пастухи и гонял хозяйских быков на базары в приморские города Адриатики. Собственно он был не Обреновичем, а Тешичем, сыном Тешо, т.е. Тодора или Федора. Крестьянин же Обрен был только вотчим его, второй муж его матери Вишни; но Милош стал зваться Обреновичем из дружбы к своему единоутробному брату Милану, у которого он служил работником и который разбогател торговлею скотом до того, что в начале восстания Карагеоргия, в 1804 г., уже считался вместе с братом одним из почетнейших людей всей местности и сделался начальником в Руднике, Пожеге и Ужице.

Когда дело Карагеоргия, первого освободителя Сербии, совсем погибало и Сербия после десятилетних отчаянных усилий опять подпала под жестокую пяту Турции, Кара-Георгий и другие сербские главари бежали за Дунай в Австрию и Бессарабию. Из сербских воевод один Милош еще оставался на правом берегу Савы, не решаясь покинуть родину.

Друг его Яков Ненадович, один из самых смелых вождей освобождения, нарочно возвратился с австрийского берега, чтоб уговорить его бежать вместе с ним.

— Что я стану делать в Австрии? - отвечал ему Милош. — Пока я буду там, враг возьмет мою жену, ребенка, старуху-мать и продаст в рабство; нечего бежать от общего горя!

Он сообразил, что бегство главных вождей Сербии само собою передает в его руки верховное значение Кара-Георгия и что теперь он может стать, если сумеет воспользоваться обстоятельствами, бесспорным главою сербского народа.

Еще Шумадия и другие южные округа не положили оружия и не впускали к себе турок. Милош едет в Брусницу и собирает вокруг себя вооруженный народ. Турки, боясь отчаянного сопротивления, вступают с ними в переговоры, и в родном его селе Такове турецкий представитель торжественно признает его баш-кнезом, т.е. главным правителем Рудника, а скоро после этого и кнезом Пожечи и Крагуевца.

Милош не принадлежал к числу рыцарских и [46] героических натур, но у него на плечах сидела умная, ясно смотревшая мужицкая голова, а в сердце — железный характер и выносливость рабочего. Он совершил дело освобождения Сербии не порывами энтузиазма и не подвигами великодушного самоотвержения, а хорошо обдуманным расчетом и терпеливым выжиданием подходящей минуты. Этими свойствами своими он несколько напоминает осторожных и политичных собирателей земли русской, Калиту и Иоанна III-го. Оттого ему пришлось сначала играть роль друга и пособника nурок, быть чем-то вроде турецкого паши над сербами, доверенного собирателя с них всяких «даней и выходов», чтоб избавить свой народ от прямого прикосновения жадных и притеснительных турецких властей, которые еще раз в конец разорили бы Сербию.

Когда же с помощию своих беспечных врагов он успел настолько утвердить свою власть и свой авторитет среди сербского народа, что все приучились смотреть на него как на законного хозяина Сербии, и когда вместе с тем грабежи и жестокости турок возобновились с новою силой и опять довели до отчаяния сербский народ, Милош уже смело выступил открытым противником турок и призвал сербский народ к борьбе на жизнь и на смерть со своим кровожадным поработителем. Последнею искрой, зажегшею восстание Милоша, послужил вероломный обман белградского паши, который вопреки обещанию своему обезглавил перед четырьмя воротами белградской крепости.150 человек покорившихся сербов и посадил на кол игумена трновского монастыря с тридцатью шестью знатными сербами, бывшими сенаторами и воеводами.

Милош находился в Белграде, когда принесли к паше голову невинно убитого сердаря Главаша.

— Кнез, видел ты голову? Теперь твоя очередь! - сказал ему при этом один из приближенных паши.

— Вала! Голову, которая у меня на плечах, я уже не считаю своею! - ответил Милош.

Действительно, его не хотели выпустить из Белграда; но Милош был знаток турецкого сердца. Он купил у паши за дорогую цену шестьдесят рабов и красавицу рабыню и уверил пашу, что ему необходимо вместе с братом Дмитрием скорее ехать домой, чтобы продать целое стадо быков для уплаты должных паше ста мешков пиастров. Корысть одолела [47] благоразумие паши, и Милош с Дмитрием свободно выехали на родину.

В Вербное Воскресение 1815 года Милош собрал в Такове многочисленные толпы народа и провозгласил восстание. Старики и молодые все поклялись забыть свои ссоры и безропотно повиноваться своему кнезу.

В Такове до сих пор цел старый дуб, обнесенный теперь решеткою, под которым Милош держал к народу свою историческую речь.

Дружинники, или, как сербы называют их, «момки», Милана собрались в то же время в Црнуче, давно уже нетерпеливо дожидаясь минуты, когда их поведут на старого врага.

Милош явился среди них в блестящих военных доспехах, со стягом воеводы в руках.

— Я теперь с вами, юнаки! - объявил он, — теперь давайте воевать с турками!..

В старинном монастыре Моравцах и в разных других местах тоже собирались многолюдные народные собрания, и Милош всюду являлся и везде призывал народ к оружию.

Спрятанное в лесах и пещерах оружие сербов опять появилось на свет Божий, и везде, где только показывалась «зеленая одежда» (обычная примета турок), начиналась резня.

— Перебьем друг у друга жен и детей, а сами уйдем в горы, но до последнего издыхания будем драться с турками! - говорили храбрейшие из сербов, поддерживая малодушных, испуганных надвигавшеюся с разных сторон турецкою силой.

Первые удачные стычки сербов с турками подняли и соседние нахии: Белградскую, Валевскую и другие. Из-за Дуная стали один за одним возвращаться под знамена Милоша бежавшие в Австрию кнезы и воеводы с своими «момками». Милош перешел в наступление, а турки вынуждены были защищаться, а не нападать. Целый ряд блестящих побед под Чачаком, при Палеже и особенно взятие четырехдневным штурмом самой сильной турецкой крепости Пожаревца — почти совсем очистили Сербию от турецких войск, остававшихся только в Белграде и немногих других укрепленных городах. Турки смирились и пошли на переговоры. Они согласились на все требования Милоша относительно внутренней самостоятельности сербского [48] управления и относительно обеспечения прав сербов, хотя Сербия осталась подвластною Турции и обязалась платить ей определенную дань безо всякого вмешательства турецких чиновников.

В 1817 г. Милош был провозглашен верховным кнезом Сербии, а на скупштине в 1827 г. главные кнезы, кнезы округов, народные старейшины и духовенство дали обет подданства «светлейшему князю Милошу Обреновичу и его потомкам из рода в род».

К северо-востоку от Такова, в пустынных горах, окружающих верховья реки Кубермницы, лежит деревня Топола, родина другого героя сербского освобождения — Георгия Черного.

История восстания Георгия Петровича и самая личность его совсем не похожи на историю и характер Милоша.

От Кара-Георгия еще веет кровавою эпическою поэзией старого сербского юначества. Это уже не расчетливый политик, входящий в соглашения с врагами, умеющий выждать свою минуту и твердо знающий, когда и как нанести врагу верный удар. Нет, Черный Георгий как был в юности, в дни своей безвестности, бесстрашный, не останавливавшийся ни перед чем гайдук, так и остался гайдуком, только более широкого размаха, сделавшись освободителем и правителем своего народа. Чем-то легендарным, каким-то отрывком из героических песней народа кажутся первые события его юности.

Положение Сербов в конце XVIII столетия и в первые годы XIX-го было невыносимо. Потрясенные в своем былом могуществе рядом сокрушительных побед русского оружия при Екатерине II, турецкие султаны невольно ослабили свою власть в дальних провинциях империи, не имели достаточных сил сдерживать кровожадный произвол и ненасытимую корысть местных пашей, спагиев и янычар. Белградские янычары сделались до того своевольны, что ни во что не ставили фирманы султана и требования белградского паши, управлявшего Сербией и силою захватили в свою власть доходы и земли Сербии, изгнав из деревень не только туземных кнезов, но и турецких помещиков, так называемых спагиев, которым роздана была султаном вся сербская земля и отдана во власть вся сербская райя. Предводители янычар, дахии, распоряжались самовластно всем и всеми, убивали, грабили, жгли, насиловали кого хотели, и никто не [49] дерзал потребовать их к ответу; они убили безнаказанно даже самого белградского пашу, пытавшегося обуздать их.

Собравшиеся в одном монастыре сербские кнезы писали в своей жалобе султану Селиму III:

«Дахии обобрали нас совершенно; нам приходится подпоясываться лыком; но им и того мало: не оставляют в покое нашу душу, оскорбляют честь и веру; у мужа отнимают жену, у отца дочерей, у брата сестер; монастыри, церкви, монахи и попы — все предано поруганию. Если ты еще наш царь, то приди и освободи нас от злодеев; если же не хочешь спасти нас, то по крайней мере скажи о том; тогда нам останется бежать в горы и леса или топиться в реках».

Узнав об этой жалобе, дахии похватали в сербских деревнях множество главных кнезов и выдающихся людей и умертвили их в жесточайших пытках, между прочим архимандрита Рувима и игумена моравицкого монастыря Хаджи-Геро. Вся Сербия содрогнулась от этой повальной казни. По селам прошел слух, что дахии решили вырезать все сербское население. Кто только мог, бежал в горы, в тайные убежища гайдуков; только старики да дети остались в селениях. Это было в 1804 году. Вот в это-то время поднялся на защиту своего народа Георгий Петрович.

Борьба против врага не была для него новостью. Еще гораздо раньше, в 1778 г., он уже участвовал в первом неудачном восстании сербов и вынужден был спасаться от турок бегством в Австрию. Вместе со стариком отцом он забрал свой скот и имущество и отправился на реку Саву. Дорогою старик раздумал уходить на чужбину, решился лучше покориться Туркам и настойчиво уговаривал сына сделать то же.

— Лучше пойдем назад! - говорил он. — Турки простят нас!

Но сын и слышать не хотел малодушных предложений отца, а шел все дальше.

— Ну, так иди же ты один, а я возвращусь домой! - объявил ему старик.

— Нет, я не потерплю, чтобы турки уморили тебя медленною смертию! - вскричал возмущенный Георгий. — Лучше умри теперь от моей руки! - и, выхватив из-за пояса пистолет, он выстрелил в отца. [50]

В первой встречной деревне он подарил жителям все свое стадо:

— Похороните моего старика да выпейте за упокой души его! - сказал он им и переправился на тот берег Савы.

Сербы прозвали его после этого Георгием Черным, по-турецки Кара-Георгием. В Австрии Георгий служил фельдфебелем в отряде волонтеров, но недовольный начальством, скоро ушел в горы и сделался одним из самых известных гайдуков. Потом, однако, он возвратился в свою Тополу и стал по-прежнему торговать свиньями, нажив себе этим большое богатство.

Раз, когда он гнал свои стада к австрийской границе, ему дали знать что дахии ищут его. Георгий бросил стадо и вместе с пастухами своими бежал в леса. Между тем храбрые и влиятельные кнезы Янко Катич, Васо Чарапич, Петр Добринец, Яков Ненадович и славные сербские гайдуки Главаш, Велько, Чурчия поднялись в разных углах Сербии и выгоняли изо всех деревень турок, спасавшихся в укрепленные места.

Многие города очутились в руках повстанцев; они даже взяли и сожгли Рудник, центр округи. Скоро все двенадцать нахий Сербии охвачены были общим восстанием.

Тогда шумадийские старейшины, зачинщики этого восстания, собрались для выбора себе главного вождя.

Главаш отказался: «Бездомному гайдуку не пристойно быть главою народа!» - сказал он. Отказались и многие кнезы. Тогда обратились к Кара-Георгию.

— Но ведь я жесток! - напрямик объявил Георгий, — и у меня крутой нрав: я не стану долго толковать, и на кого рассержусь — убью на месте!

— Теперь нам такой и нужен! - отвечали кнезы, и Георгий был провозглашен верховным вождем, или, как было вырезано на печати его, «командантом Србив».

Одушевленные удачею, сербы двинулись на турецкие крепости и стали брать их одну за одною. Турки были изгнаны, Сербия освободилась. Кара-Георгий, при всем самоволии окружных господарей и отдельных воевод и несмотря на новое учреждение сената из двенадцати сенаторов, все-таки могучею, хотя и грубою рукой проявлял свою верховную власть над страною.

Когда сенат сделал один раз какие-то распоряжения, противоречившие его желанию, Георгий тотчас же вышел [51] из заседания и, окликнув своих многочисленных момков, готовых идти за ним в огонь и в воду, приказал им навести ружья на окна комнаты, где происходило совещание сенаторов.

— В теплых покоях, крикнул он, — легко издавать законы; а как воротятся турки, тогда кто выйдет в поле?

Его привычки гайдука и деревенского работника не изменились нисколько. Бесцеремонно и коротко разделывался он с теми, кто возбуждал его гнев. Он долго терпел бесчинства своего любимого и единственного брата; но когда тот обесчестил одну девушку и родственники ее укоряли Георгия, что за такие именно дела сербы и восстали против турок, Георгий велел, недолго думая, повесить своего брата на воротах его дома и запретил матери плакать по нем.

Гнев его вообще был неудержим. Не раз он собственноручно убивал на месте человека, который возбуждал его ярость. Так погиб очень уважаемый кнез Теодосий, которому он больше всего обязан был саном верховного вождя. Но когда проходил его гнев, Георгий искренно плакал о невинно погубленном им и никогда никому не мстил.

Привычки насилия, убийств, самовольной расправы до того укоренились тогда в этой стране удалого гайдучества и рабского бесправия, что дикие взрывы Георгия Черного не возбуждали в его земляках ни особенного негодования, ни удивления. Будучи повелителем Сербии, Георгий продолжал вести ту же простую и трудовую жизнь, какую вел и раньше. Кто видел его в Тополе среди его полей, тот принимал его за простого рабочего: он, как всегда, рубил с момками своими дрова в лесу, спускал воду на мельнице, пахал, косил, набивал обручи на кадушки.

В нем были вкусы истого запорожца. На верху своего могущества он ни за что не хотел расстаться с своими старыми синими шароварами, истасканною шубкой и известною всей Сербии черною шапкой. Дочери этого сербского господаря тоже одевались по-крестьянски и ходили с ведрами за водою, в то время как отец их принимал посланников и знатных вельмож.

Зато в битве с турками это был настоящий герой народных легенд. Турки трепетали от одного имени его и были убеждены, что победить его нельзя. Везде где появлялась среди сражавшихся эта высокая и широкоплечая сухощавая фигура, где видели это суровое лицо, перекрещенное [52] глубоким рубцом от старой раны, с маленькими, гневно сверкающими глазами, — победа действительно сейчас же обращалась в сторону сербов...

Но недолго, к сожалению, сербы пользовались геройски добытою ими свободой. В 1813 году, когда Россия, сильно помогшая своим войском Сербии в 1810 и 1811 годах в ее непрерывавшейся войне с Турцией, была вся поглощена собственною борьбой с Наполеоном, турки одолели, наконец, храброе славянское княжество. Виною этого был отчасти сам Кара-Георгий; он уничтожил ради своего единовластия значение местных господарей и кнезов и возбудил против себя общее негодование своих бывших главных сподвижников тем, что все важные внутренние дела государства отдал в безотчетное распоряжение двум своим землякам Младену и Милое, жадная корысть и несправедливость которых известны были последнему селяку. Они забирали себе лучшую часть военной добычи, отписывали на себя в Белграде самые доходные дома и лавки, оттягивали в свою пользу деревенские усадьбы, взяли за ничтожную цену на откуп все таможни государства и почти одни вели внешнюю торговлю. Поселян они гоняли на барщину в свои имения и вообще притесняли народ и наживались не хуже любого турецкого паши.

Напрасно изумлял даже врагов своими подвигами эпический сербский витязь гайдуков Велько, который обожал русских и которого очень полюбили и оценили за его беззаветную храбрость русские во время совместных действий против турок.

В 1812 году он отказывался верить, чтобы Наполеон мог пройти в Россию и занять Москву.

Русские уговаривали его не называться гайдуком, потому что это слово значит разбойник. Но Велько откровенно ответил им:

— Я, напротив того, горжусь тем, что я гайдук и что нет гайдука славнее меня!

Он любил свое ремесло не ради выгод, а ради удальства, видел в нем поэзию своей жизни. Все, что он успевал награбить в своих постоянных набегах и нападениях, он разбрасывал без раздумия направо и налево.

— Коли у меня есть что, приходи всякий, я никому не откажу; а коли все выйдет — так пойду отымать у богатых! - говорил он. — Дай Бог, чтобы сербы не мирились с [53] турками, пока я жив! - высказывал он исповедь своего сердца. — А когда я умру, — дай Бог им жить спокойно!

Велько заперся в Неготине, окруженный многочисленным турецким войском.

Турки день и ночь вели подкопы и взрывали одну башню за другою. Наконец взорвали самую большую, где держался Велько. Тот спокойно перебрался в погреб. Все оловянные и свинцовые вещи, крыши, трубы, ложки, подсвечники — все давно было перелито им в пули, а помощи и снарядов не присылал никто. Велько стал тогда стрелять из пушек вместо картечи медными и серебряными монетами. Кара-Георгий приказал Младену идти на выручку Велько. Но Младен, гораздо более дороживший судьбою своих сокровищ, чем спасением родины, не подумал двигаться из Белграда и говорил с насмешкою:

— Пусть сам справляется; у него на пиру по десяти гусляров воспевают его подвиги. Он сам себе поможет, на то он и герой!

Велько, оставленный на произвол судьбы, все-таки не унывал. Но когда через несколько дней он обходил стены Неготина, ободряя своих дружинников, направленное в него ядро разорвало пополам его могучее тело, и судьба крепости была решена. Защитники Неготина скоро бежали из него; другие крепости тоже малодушно сдавались, взаимное недоверие и вражда храбрейших воевод парализовали энергию сербов. Кара-Георгий, тоже несвободный от соблазнов наживы, видя общее малодушие, недовольство и рознь, смалодушествовал сам и вместо того, чтобы личным геройством и решимостию одушевить, как в былые дни, оробевших земляков своих, бежал со своими богатствами за Дунай в Австрию, а оттуда в Бессарабию. За ним последовали главнейшие сподвижники его, и Сербия опять подпала под власть турок, пока рассказанный мною выше подвиг Милоша не освободил ее еще раз.

Евгений Марков

(Окончание следует.)